Сыны Всевышнего. Глава 81

Глава 81. Попросить


– Чего ты ремонт здесь не сделаешь? – Ливанов подёргал оконную раму, проверяя, насколько прочно она держится, и отряхнул руки. – Крепкий дом… Он лет сто ещё простоит – смотри, какие брёвна! Хочешь, я тебе помогу?

Панарин весело оскалился и опустил голову, чтобы скрыть улыбку. Он подпирал плечом стену, по привычке спрятав руки в карманы куртки, и насмешливо поглядывал на энергичные действия карабасова питомца.

Ливанов тряхнул кудрями, прошёлся по комнате ещё разок, оставляя на без того затоптанном полу следы своих щёгольских ботинок, и остановился напротив доктора.

– Так что, Евгений? Сделаем твоей жене подарок? – Лукавый ливановский взгляд скользнул по женечкиной фигуре вроде бы мягко, но Панарину показалось – будто скальпелем сделали аккуратный надрез. Он даже отчётливо ощутил прикосновение холодного металла к коже.

От необходимости объясняться с Ливановым по поводу своей безалаберности и бесхозяйственности Женечку избавило появление Радзинского.

– Ну что, Панарин, – Викентий Сигизмундович мгновенно сгрёб доктора своей мощной рукой и, слегка потряхивая, заглянул ему в лицо. – Бить тебя будем?

– Бейте… – Женечка равнодушно пожал плечами, насколько это позволяли ему тесные объятия Радзинского.

– Ох, и упрямый же ты! – восхитился тот и поцеловал его каштановые кудри. – И ведь всё делал правильно! А под конец напортачил… Что случилось-то?

– Присматривали бы как следует, за Вашим безумным мальчиком, и всё было бы нормально, – холодно обронил в ответ Панарин.

– С нашим-то мальчиком всё в порядке! А вот твой друг лежит практически бездыханный! А кто за ним – за Андрюшенькой – должен был, аки тень, денно и нощно следовать? Мы ведь как договаривались: Андрей Константинович Руднев – полностью твоя забота. Что же ты так расслабился-то? Думаешь, диск в сейфе, ключ в недоступном месте, так пусть себе ребятишки развлекаются?

Панарин с досадой скинул со своего плеча руку Радзинского и раздражённо шагнул в сторону.

– Вы мне даже не сказали, что Андрей – проводник…

– А ты не сказал мне, что твой Андрей тайком развернул подпольную деятельность, которая была ему строго-настрого запрещена.

– Я думал, Вы знаете…

– Он думал! Индюк, знаешь ли, Евгений, тоже думал, да в суп попал!

– Плевать мне на Вашего индюка! – с неожиданной злостью выкрикнул Панарин, нервно прохаживаясь вдоль злополучного стола, на котором до сих пор отчётливо виднелась нарисованная уверенной князевской рукой загадочная фигура. – Что это за дрянь? – он с яростью пнул ножку стола.

– Понятия не имею, – честно признался Радзинский.

– Вот и я не имею. И Руди, наверняка, тоже не знает. Этого Вашего Рому под замком надо держать в смирительной рубашке. Потому что он точно опасен. А Вы с ним сюсюкаетесь… Сколько волка не корми…

– Панарин, они приехали в твой дом. И явно не без приглашения… – угрожающе начал Радзинский.

– С ними Бергер должен был быть! Поэтому я был спокоен! – усиленно жестикулируя, заорал доктор. Из окна со звоном вылетело стекло и рассыпалось по земле сотней мелких осколков.

– Женька! Не бузи! – строго прикрикнул на него Викентий Сигизмундович.

Панарин злобно зыркнул в его сторону влажными карими глазами и вдруг уселся прямо на грязном полу, стащил ботинки и, скрестив ноги в неизменной позе лотоса, закрыл глаза. Руки он положил на колени, ладонями вверх, соединив при этом в кольцо большой и указательный пальцы.

– Вот остолоп! – покачал головой Радзинский. – Лучше бы помолился! – Он подошёл, за шиворот поднял Панарина с пола, отряхнул, как ребёнка и, толкнув его на табуретку, опустился на колени, чтобы надеть на него ботинки. Глаза при этом Женечка так и не открыл и, судя по всему, вообще, отбыл в неведомые дали, если не прямиком в Нирвану. – Паш, давай, грузи это чудо в машину, – тщательно завязав панаринские шнурки, хмуро вздохнул Радзинский. – Пусть там медитирует, бестолочь кудрявая.

Ливанов, с трудом сдерживая смех, присел, взвалил Панарина себе на плечо и понёс его к выходу.

– Евгений, ну ты чего дурака-то валяешь? – с тихим смешком спросил он, сгрузив доктора у машины и отклонившись как можно дальше назад, чтобы безвольно распластавшееся на нём женечкино тело, которое он придерживал одной рукой за брючный ремень, не соскользнуло на землю, пока он открывал дверцу.

– Барух шем кевод малькуто ле-олам ва эд (1), – монотонно отозвался Панарин.


1 Благословенно славное имя царствия Его во веки веков (древнеевр.).


– Опаньки! Что мы, оказывается, знаем! – весело воскликнул Ливанов, запихивая Женечку на переднее сиденье и пристёгивая его, чтоб держался вертикально. – Так ты теперь хитбоненут (2) практикуешь? Ты на Хесед (3) медитируешь, или ты у нас новатор и Иисусову молитву (4) через раз повторяешь после «Ом мани падме хум» (5)?


2 Созерцание (иврит) – каббалистическая медитативная техника.
3 Милость (древнеевр.) – одна из сфирот, каббалистический термин.
4 «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного» – эта краткая молитва одна из основ «умного делания» – главной практики исихазма.
5 Буддийская мантра.


– Ливанов, у тебя возле головы слева грязь какая-то висит, – ровным, бесстрастным голосом сообщил Панарин. – Кто-то позавидовал тебе от души.

Павлуша поправил смявшуюся под ремнём безопасности женечкину куртку и молча захлопнул дверцу.

Оставшись один, Панарин, наконец, «отпустил себя», погружаясь в транс уже по-настоящему. Все его мысли занимал сейчас только один человек, поэтому неудивительно, что через мгновение он уже стоял возле кровати, где на смятом покрывале лежал Руднев: белый и неподвижный, как статуя. Его щедро заляпанное пылью пальто комком валялось на полу рядом с ботинками, пиджак украшали смазанные отпечатки чьих-то ладоней, испачканных побелкой.

Тело Руднева окружало слабое свечение – настолько слабое, что Женечке стало по-настоящему страшно.

Кто-то мягко взял Панарина за руку: рядом стоял отец Арсений – такой, как всегда, такой, как при жизни – в мягкой чёрной скуфейке и сером подряснике.

– Пойдём, Евгений. Надо твоему другу помочь.

– Как помочь? – еле выдавил из себя Женечка, наблюдая, как Радзинский сосредоточенно оплетает Андрея Константиновича толстыми, как канат, светящимися нитями, предварительно намотав себе на запястье блёклую голубую нить, тянущуюся прямо из рудневского сердца.

– Попросить за него, – просто ответил отец Арсений. – Мальчик-то почему вернулся? За него друг попросил. Давай, и мы попробуем.

– Попробуем, – судорожно выдохнул Панарин.

В ту же секунду он зажмурился от яркого света. Озираясь по сторонам, доктор понял, что стоит на замощённой булыжником безлюдной городской площади, окружённой чистенькими ослепительно белыми домами с красными черепичными крышами. Увидел посередине тихо плещущий белый с золотом фонтан и множество цветов – самых разных, роскошных – и вьющийся по стенам виноград, и оливковые деревья, увешанные плодами. «Что-то итальянское», – подумалось Женечке. – «Только голубей не хватает».

Отец Арсений между тем всё так же – за руку – повёл Панарина в храм, украшенный невероятной красоты цветными витражами, наполненный иконами, испускающими тёплый неземной свет и распространяющими вокруг райское благоухание. Подойдя к алтарю, отец Арсений простёрся пред распахнутыми Царскими Вратами и замер. Женечка постоял рядом секунду, а потом бухнулся на колени, на прохладный белый мраморный пол, и начал молиться так горячо и страстно, как никогда в своей жизни ещё ничего не просил.

Он ясно чувствовал, как в груди пульсирует и растёт, с каждым ударом сердца выталкиваясь наружу, жгучая, всепоглощающая боль. А потом доктор понял, что его услышали. Перед глазами неожиданно бесконечной лентой развернулась вся его жизнь. Он смиренно созерцал собственный жизненный путь, в какой-то момент сливающийся с судьбой того, за кого он пришёл сейчас молиться. Падение, покаяние, подъём, потом снова падение, снова покаяние, снова подъём – то, что когда-то приводило доктора в отчаяние: невозможность раз и навсегда крепко стать на ноги и больше никогда не падать. Много позже он стал расценивать спотыкательность своей духовной жизни как подарок: возможность всегда помнить свою слабость, свою греховность, своё несовершенство, возможность приобрести смирение.

Сколько в его жизни было безумия, страсти, отчаяния! Но его душевные метания всегда порождались жаждой, подлинным желанием обрести – в каком угодно виде – но Истину. «Киса, чего же ты, в конце концов, хочешь?!» – как-то раз не выдержал Руднев, когда, забросив йогу, Панарин увлёкся христианской мистикой. «Хочу быть святым», – твёрдо ответил Женечка, имея в виду, что конечной целью может быть только полное освобождение от тлена, греха и смерти, а вовсе не славу и превозношение, как, похоже, показалось тогда его ошалевшему от подобных откровений другу.

С состраданием оглядел доктор жизненный путь своего злосчастного приятеля: Руднев с самого раннего детства напоминал мумию – спелёнутый по рукам и ногам неизвестно когда данными обещаниями, ведомый по заранее проложенным путям. Безжизненным холодом веяло от его судьбы, обречённостью и безотрадностью. Панарин увидел крепкие чёрные нити, которые тянулись за Рудневым из его туманного, тёмного прошлого и которые, без сомнения, связывали его с тем, кого он называл Господин в чёрном. Именно из-за него, напомнил себе доктор, его друг и лежит сейчас холодный и неподвижный в заброшенном старом доме.

Женечка яростно обеими руками дёрнул нить, пытаясь разорвать её, но тотчас заметил, что эта самая нить соединяет с Рудневым и его самого. И связывает их с ещё какими-то расплывчатыми фигурами, показавшимися до боли знакомыми, почти родными. Он почувствовал, что нить идёт прямо от сердца через сердечный меридиан и только выходит она наружу не через мизинец, а из центра ладони.

Панарин поднёс нить к глазам и рассмотрел, что с его стороны она давно уже не чёрная – тёмно-синяя, может быть, фиолетовая – но никак не чёрная. Внезапно Женечку осенило: если они связаны, значит можно передать Рудневу часть своей энергии! Он сосредоточил на нити всю силу охватившего его страстного желания вернуть друга, и та засветилась интенсивным фиолетовым светом. «Молодец, Евгений!», – услышал он растроганный голос Радзинского, и тут же провалился в пустоту, в небытие, в сон. «В Нирвану?» – успел весело подумать он, растворяясь в уютном тёплом тумане.