/очерк нравов/
!. ПЕСЕЛЬНАЯ СТАРИНА
Лепо нам бяшить или не очень лепо, а всё же достоверно известно: был на Киевской Руси умнеющий князь Владимир. Настолько умнеющий, что видя прущие с югов орды, терпя обиды от кочевников неохватного ковыльного Поля, дозволил немалой части своих подданных переселиться за черниговские леса, за мещёрские болота.
Русичи взяли с собой домашний скарб, вишенки из садочков. Погнали гуртами блеющую да мычащую скотину.
Через долечку времени осели на северо-востоке, на плодородном ополье, что удивительно местами напоминало далекую батьковщину.
Попрохладнее здесь были погоды, однако плодовые деревца прижились хорошо да и сочный травостой пришелся по нраву домашним животным.
Стали стада множиться, а садочки принялись плодоносить, дав начало знаменитым владимирским вишням. Посредине ополья поднялся город, досточтимо известный в длинной череде исторических лет. Он поныне имя носит неслучайное.
Как раз такое, чтобы прежнюю родину северянам не избыть и почтить доброго киевского князя, нужду народную понимавшего, о будущем его причинно думавшего.
Что ж, зря баить не станем, не один уж век прошел - почитай что полный десяток. Но вот и вишенки на владимирском ополье исправно цветут, и проживает в плодородной земле срединной России тот язык, которым было написано «Слово о полку Игореве». Прекрасное сказание о битвах древних русичей за свободу и независимость, за избавление от постоянных набегов кочевных воителей.
Родился я в то горькое время, когда советская страна терпела страшные беды, стараясь отбить, пересилить нашествие жестоких фашистских захватчиков. Несколько лет мне довелось провести в маленькой деревушке, она угнездилась поодаль от славного города Владимира - под боком просторного Муромского леса, что зелеными волнами уходил в приокскую Мещёру.
Здешние проживатели не сказать, чтобы особыми упрямцами слыли насчет почитания далеких днепровских предков. Жили себе, землю пахали, как большинство селян-володимерцев.
Вот только не говорили они, а баили, красоту всяческую называли по привычке лепотой. Вещего именно Бояна среди них не было, но там, глубинке ополья, жил дух глубокой песельной старины.
Уж и мечи харалужные отзвенели, и червленые щиты ушли в бездны истории. Уж нынче и броню «тридцатьчетверок», дошедших до немецкой столицы, а потом вернувшихся во свояси, пропустили через мартены Магнитки. Переплавили, небось, как и всю старую технику, на плуги и серпы. Впрочем, наверняка сгодился прочный металл и для газовых труб. Отчего не поддержать торговых партнеров Западной Европы? Там сибирский газ нынче необходимость насущная.
Лета идут, однако запали глубоко в душу владимирские дали, березовые ситцы редких рощ, красочные зори необъятного неба - огромного купола нал просторным опольем. В памяти есть такое, что не забуду, пожалуй, до самой смерти.
В зрелые годы была одна поездка на родину матери, тогда увидел я деревенских проживателей в новом свете.
Потом-то стал пристальней вглядываться в, казалось бы, простецкое бытие володимерцев. А поначалу, когда открывались мне алмазы тамошней речи и сила далеко не простых страстей, была горожанину причина… какая? Ну, хотя б задуматься над сложностями жизни, над коловращением российских судеб.
Сердце мое вроде как проснулось, застучало чаще, громче. Сегодня в нем хватает таких страстей, что не умолчать ни в какую. В той знаменательной поездке произошло со мной…
Наш грузовик с воем скользил по норовистой глине. Разбрасывал во все стороны - с несусветным старанием - липкие холодные ошметки. Однако же оставался на месте: с бензиновым мотором этакий ноль без палочки.
С того несчастного момента, когда машина, стращая нас бедовым голосом, сползла в Малиновый овраг, когда вменила нам в обязанность из кабины соскочить прямиком в желтовато-жидкий суглинок, прошел не иначе что полный час.
Всемерно торопились сумерки.
В черемуховых соловьиных угодьях по берегам ручья, текущего в речку - неширокую, однако же наверняка достославную - стало заметно темнеть.
Мы несколько раз торкались к кузову. По команде самозабвенно выдыхали, наваливались на борта. Дружка в лад дружке голосили.
Что именно? Какого черта кричали?
Ну, как же - по ситуации: раз, два, взяли!
И всё же будьте уверены насчет упористо-несчастного момента. Автомобиль оставался неумолимо равнодушным. В смысле присущего продвижения.
Касательно мощи стального мотора надобно отметить: никаких барахтающихся не прибавлял сантиметров. Не говоря уже о бахвалистых метрах.
Как ни старались, не было нам дороги. Цель путешествия брезжила где-то в недостижимом отдалении. И потому ноль без палочки, сами понимаете, торжествовал, хотя бешеная дрожь сотрясала капот.
Водителя и пассажиров пристрастно окутывал дым из выхлопной трубы. Подключенно забрасывало грязью из-под буксующих колес, всё глубже погружающихся в овражную преисподню.
- Вот зараза! - не выдержал Михаил.
В нашенской компании у него было твердое положение - шофер. А то, что взялся он за рубль подвезти меня и кривулинского мужика Филиппа Коробина в деревню, так отчего не взять, коли дают? Не постеснялся, благо пассажиры не высказывались на этот счет вслух.
Присев на корточки, хозяин грузовика заглянул под кузов:
- Придется идти за помощью. Не выбраться тут.
- Ну и топай! - вдруг выпалил Филипп. - По твоей милости попали в Малиновый овраг. Дурак ты, Мишка. И шалопут. Тоже чемпион моторных гонок нашелся! Папироску - в зубья, и одним пальчиком править. Как живы-то остались?!
- А ты не боись.
- До сих пор во лбу стоит об том мысль. Взять бы тебя да без штанов спустить в овраг. По крапиве.
- Ну, ты! Дядя! - поднял голос Михаил, неуверенно идя на рассвирепевшего Коробина. - Не очень здесь возникай.
- Хватит вам, - сказал я устало. - Иди, Михаил, в деревню за трактором. Мы посторожим пока машину.
Проклиная раскисшую дорогу, лысые покрышки, председателя, экономившего на резине, шофер полез на крутояр.
Березки на верху косогора стояли тоненькие. Он старался помочь себе - хватался за них и, обрывая листву, постепенно продвигался вперед.
По прошествии нескольких громких минут скрылся из наших глаз.
Причина здешней сырости - глубина овражная и понизу густая растительность, плохо пропускавшая солнечные лучи. Явный избыток тенистых деревьев наблюдался, вот Коробину и пришло на ум согреться, обсушиться. У него пошли в ход отвалившиеся от берез сучки, а также ветки, что гляделись не шибко толстыми.
У меня по случаю имелись городские газеты.
Ими не задержались обложить волглую растопку. Под нее как не напихать азартно? Пусть добросердечно занимается огонь!
Вот, значит, насовали туда в проявившемся приступе усердия. Кочегарному недосмотру сказали крепколобое нет - и не замедлило пламя вполне ухоженно проявиться. Смолистые сучки помедлили, потом пыхнули дымком в порядке естественности. Огонь не разрюмился глядя на сырость, а наддавал и наддавал. В полном соответствии с тем, как споро прикладывали мы к нему заботливые руки. Вскоре поднялся языкасто, и вовсю затрещали податливые веточки.
Оба, Филипп и я, не догадались захватить с собой чего-нибудь поесть. Зачем было нам входить в догадку, коли быстрая машина уж никак не обещала задержек в дороге? Без припасов ехали, налегке.
- Дома едьбы полно, - ворчал мой спутник. - Баранчука освежевали на той неделе. А здесь какая радость? Сиди, ровно пес приблудный.
Возвращался Коробин в родную деревню из большого села, что располагалось у широкого тракта и где гостевал у старого приятеля. Надоело ему, колхозному пенсионеру, обминать бока на лежанке - за семь верст от своей деревни покурил на пару с давним другом, посидел с ним под окном на лавочке.
Теперь вот возвращался к привычной лежанке. Нет, в гостях он, конечно, посидел не только у приятеля под окошком. К тому заходил, к другому, потому как перекинуться словечком со знакомым каким разве станет лишним?
Невредно это, да и тамошние новости не мешает прознать. Женился кто на которой или что еще сотворилось, а пенсионеру нет резона терять интерес к володимерским случаям.
- Хорошо тебе на пенсии, - сказал я, решив отвлечь Филиппа от мыслей об ужине.
Коробин пробурчал недоверчиво:
- Так уж. Непременно.
Пришлось поддать напористого жару:
- Нет, что ли? Ты блины кушаешь или спишь на печи, что хлеще того, а денежное довольствие идет. Верно? Ты на двор ночью выйдешь, небом подлунным залюбуешься, но пенсия тебе знай копится. Это и есть хорошо, даже замечательно.
Греясь у огня, Филипп не то чтобы рассердился, он вначале грустно вздохнул, потом отрубил:
- Вот и видно, нет у тебя идеи.
Что называется, из рук в мои суемудрые руки выдал толечку непрезентабельного недовольства.
Мне враз и напрочь сдаваться не пожелалось. Хотя организатор костра ясно дал понять: насчет коробинского благополучия собеседник рассуждает легкомысленно. Незамедлительно я отреагировал вопросом:
- А у тебя есть?
К моменту этому, когда пенсионер позабыл думать о баранчуке, хитрости свои я уже оставил тоже. Поведение Филиппа заставило меня проникнуться любопытством. Об чем шибко заковыристом баит этот непрестанный володимерец?
Попутчик помолчал, шевеля палочкой угли, и серьезный - не второпях! - прозвучал в мою сторону ответ:
- Имеется. Не без того.
На сей раз не было в его сипловатом голосе неуютной раздосадованности. Если что обозначилось, то одно лишь: задумался и ушел деревенский проживатель, провалился мысленно в какие-то неизвестные мне, прошлые года.
По краям оврага еле-еле просвечивало сквозь верхушки деревьев закатно необоримое небо. Внизу, там, где сиротливо, потерянно, каменно стояла остывшая машина, густела темнота.
Ветра не было. В эту извилистую, послушно идущую вдоль ручья преисподню задуть свежему вихорьку - лопни даже! - непросто.
Наш способный костер освещал небольшой круг, внутри которого оказалось деревце. Ствол могутности когда еще наберет, однако достоверно приближался к запланированной природным распорядком крепости, и я прислонился к нему спиной. Вытянув ноги, подставил размокшие ботинки горячему духу огня.
Присевший было на корточки, Филипп медленно поднялся. Походил вокруг обездвиженной машины - разминал, наверное, затекшие ноги. Потом вернулся к костру, расположился возле моего упористого деревца и стал отрешенно глядеть на огонь. В затаенной тихости присутственного отсутствия.
Решившись вернуть володимерца к небезынтересной беседе, я сказал миролюбиво:
- У каждого своя идея насчет жизни.
- Оно так, - согласился мой деревенский знакомец. - Только моя не вот тебе простая.
- Какая же, если не секрет? - мой интерес лишь возрос, наполнившись неприятием задумчивого коробинского отсутствия.
- Непростая, - повторил он упрямо.
- А всё ж таки?
- Человеком надо быть.
- Вот так штука! Дальше, как говорится, некуда!
- Смеешься? А ты не спеши. Больно торопкий. Взять, к примеру, Мишку. Он покамест на человека похож только одёжкой. Однако с нутра - так себе. Вроде легонькой перелетной птички.
- Злой ты мужик, - не выдержал я. Почему-то жалко стало неудачливого шофера.
Топает он сейчас по раскисшей после дождя проселочной дороге. И светит ему лишь недовольство деревенского тракториста, которому - заводи тридцатисильную тарахтелку и езжай на ночь глядя к овражьей чащоре. Небось, заберет у бедолаги рубль. Для успокоения своей потревоженной души.
Коробина, против всякого предсказания, нисколько не задела невыдержанность спутника. Покрутил головой, словно резкие слова оказались напрочь несостоятельными. Проще говоря - глупыми.
Его реакция стала для меня, честно скажу, неожиданной. Он затем ухмыльнулся, ровно держал запазухой солидный припас несомнительной мудрости, и продолжил спокойно:
- Птичка божия летает… Я не злой, а справедливый. Правду отчего не сказать? Кому хочешь доложу. Да вот этому… Громовержцу… пожалуйста. Шофер наш не иначе как чересчур легок. На вес, на погляд - на суть. И парень сам знает об этом.
- Брось, Филипп!
- Я выбранил его очень крепко, верно? Но он ведь малый здоровый. Запросто мог съездить ругателю по сусалам. Ан не тут-то было! Почему? Кость у перелетной птахи легкая, и Мишке супротив человека не устоять нипочем. Думаю, он имеет мечту о пенсии непременно.
- А ты, значит, не из перелетных, и начхать тебе на денежное довольствие.
- Не начхать. Но вообще-то здесь у тебя есть правда.
- Вот видишь. Уже начинаешь со мной соглашаться.
- Погоди. Я человек. И бабу свою любил всю жизнь. Не отказывалась она рожать мне детей. Теперь посмотри Мишкину супружницу. На кажинном углу талдычит: рази с таковским разгуляем заведешь детишек? Эх, мало ты знаешь народ здешний! С гулькин нос пожил в Кривулино. Через неделю куда гостя понесет черт? Остался бы на побывку сверх назначенной меры. У меня, к примеру, есть цельный кладезь володимерских случаев. Рассказал бы тебе про одного мужика, про Натоху. Тот истинно не перелетный какой. Человек он, и Мишке вовсе не чета.
- Откладывать зачем? Давай сейчас.
- Трактор, конечно, враз не подскочит. Его ждать часа два. Не вот тебе близкий свет.
- Правильно. Сам знаешь: тут далековато.
- За мной и долгое слово не станет. Как пожелаешь. Такое дело нашему брату, деревенскому пенсионеру, не в тягость. Вот, гляди, история какая приключилась у нас.
Пришло время Натохе - этого мужика тебе Натохой назову, чтоб ты потом не лез к его семье с расспросами - жениться пришло ему время.
Увечный? Ну так что ж, и хромые зачинают детей.
Без малышни, известно, в избе пусто. Пусть хоть мух будет полно, и теленок за печкой станет помахивать хвостом.
Натохина мать Прасковея позвала в гости бабку Степаниду. Четыре часа поила ее чаем с зелеными леденцами. Толковала про свою вдовью жизнь. Сухую, как солома.
Словом, наводила на гостью тоску зеленую.
Степанида чайком баловалась. Всему, как водится, поддакивала и прела потихоньку в теплой жакетке. Но ничего - ждала, когда разговор пойдет о деле. Ведь без него обильные чаи гонять вовсе ни к чему.
Между прочим всяким разговорчивая хозяйка и говорит тихонько:
- Женить бы Натоху.
Напротив ей Степанида режет попросту:
- Чего ж, мать, накачиваешь здесь меня простым питием? Бражка-то есть? Вот и ставь на стол. Жизни мне осталось мало, так что баловаться некогда.
Прасковея, когда дело дойдет до личного интереса, баба завсегда щедрая. У нее в сорокалитровом бидоне из-под молока обычно с осени плещется медовуха. Раз бабка торопит уговор, она - крышку долой, полную кружку черпает, подносит гостье: пей и разумей, как поставить в скорый завод женитьбу.
Та кружку опрокидывает, быстренько розовеет. Не так, чтоб уж докрасна, а ровно как требуется для воспоминания окрестных молодок.
- Нюську с Большаково желаешь?
Прасковея ответствует рассудительно:
- Тонка больно девонька. Затопчет ее Натоха. Ты не смотри, что хромой. Он жеребца Огонька осаживает одной рукой.
- Василису из Родников хочешь?
- Здорова чересчур. Спереди-то у нее прямо башни торчат какие. Не сладить ему с могутной женой. Что ни говори, а всё ж таки он увечный.
- Ишь, Натоха у нее на особицу! Товар у меня тоже непростой. Если что, может показать свой гонор. Ты, мать, не разбрасывайся невестами. Вот мое последнее слово: на пасху приведу тебе девчонку из Покосов. Тиха, перепелочка, а уж скромна - как есть в нашей положенной обычности. Семьи у них десять душ. Рады-радешеньки будут ее спровадить. Натоху твоего она приласкает, не сомневайся. Не стоит и думать. И работать по дому ли, в поле - это как водится, не оплошает скромница. На дорожку нальешь еще медовухи?
Упилась в тот вечер Степанида аж по самое горлышко. Всё петь норовила перед бригадировой новой избой.
Тимоха, бригадный-то начальник, терпел поначалу. Потом вышел, разка два обошел вкруг бабки и учинил допрос:
- Угощалась где?
- Прасковеина медовуха, - подмигивает старая. - Будет у ейного хромуна семейный порядок.
Высказалась вполне подробно. Но со своим подходом. Коли ты желаешь иметь понятие, то, дескать, уразумей нашенские намеки.
Тому колючая вожжа под хвост, чтоб слушать без последствий, непричастно видеть бабкино веселье. Пошел к соседке. Как насчет этого самого? Можно ли причинно употребить кружечку?
Отведал в свою очередь.
Короче говоря, наклюкался будь здоров. Потому как у соседки душа помягчела и бидон наладился разливаться в охотку. На тот раз в заветной Прасковеиной посудине убавилось почти вдвое.
На пасху Степанида - обещалась, как же! - представила девку. Клавдеей звали ее. И пока она за столом пряники жевала, бедная вдова, мать Натохина, обсмотрела ее. Всю, как есть.
Разве лишнее - узнать, что при молодке из Покосов, чего не хватает невесте?
Был дотошный взгляд. Да ведь немного приметишь через платье. Хотела Прасковея сводить будущую сыновью супружницу в баньку. Однако забоялась: теперешние девки не приученные выходить замуж через помывку. Не показывают про такое в кино. Вот они и полагают, что перед скорой свекровью зазорно быть без ничего. Не понимают того беспокойства, когда у вдовой матери болит душа за сыновье счастье.
Натоха тут же сидит. Смотрит на людей бирюком. Башка у него здоровая и лохматая, и на быстрой скорости шарики в ней крутились - пот выступил на лбу.
Ему Клавдея сразу пришлась по душе. Аккуратненькая из себя, лицо чистое. Губки хоть и маленькие, да пухленькие. Словом сказать, сладкие.
Молодка пусть роста небольшого, но крепенькая и желанная.
Только вот ни в какую не смотрела на жениха. Разок бы хоть глянула, неуж испугалась хромой ноги? Она у него скрюченная была с детства. Упал он с крыльца единожды. И не высоко вроде подмостье, а поди ж, как отозвалось. Нынче парень никакой ходок.
Ковыляет по мере возможности, и приятствия девкам - приметный для глазу недостаток.
«Ладно, - мыслит меж тем Натоха, - не по сердцу я тебе. Зато сама ты, лапочка, приглянулась мне. Поэтому станем с тобой рожать детей. По семейному закону».
Клавдее тогда выбирать, известно, не приходилось. Дома у нее восьмеро братьев и сестер. Родители ждут не дождутся, когда чадушки разбредутся по свету. А для замужества парней в окрестных деревушках никакой не избыток.
Хорошие-то, небось, всё больше обретаются в больших городах. Там они при насущном деле - блюдут фабричную дисциплину или инженерного ума набираются в институтах.
Остались в близкой окрестности если увечные какие, а также бесталанные. Пьяницы-мотыжники и драчуны: эти на гулянках, почитай на кажинной, утюжат друг друга. Не пойми, что им неймется, по каковской причине машут кулаками.
Насчет невест ссорятся? Так ведь их не сосчитать: любому - неоглядный простор женихаться. Можно бы и потише вести себя, покультурней.
Вдовий сын не подарок, однако и не шибко он пьющий. Пасека стоит в огороде - шестерка ульев. Раз ему не переставать обихаживать пчелок, то сторожись знай. Тем винище, дух его прокисший, не годится во всякое время.
Парень ковыляет себе потихоньку, обсматривает рамки с пергой. Шастать по гулянкам ему некогда.
Не понять разве: он подходяще тихий, для мужьев не вот вам напрочь лишний?
К хромуну у Клавдеи не было присухи - это без сомнительности, именно точнее точного. Всё же не помчалась взапуски и такая отвратность, чтоб враз прекратить невеститься и утечь под родительскую крышу.
Бидончик Прасковеин, ясное дело, тут пригодился. За столом его как раз прикончили, порешив, что Натохе с Клавдеей отныне жить вместе.
Вдова ставит спешное условие:
- Свадьбы разгульной устраивать нет надобности.
Она к тому высказалась, что сын с хромой ногой - помеха гулянью. Плясун из него никакой. Пройти рука об руку с молодой женой и то не в способностях. Может получиться непотребная срамота. А насмешничать всегда найдется, кто не пропустит случая.
Степанида пощипывает Клавдею, чтоб глядела веселей. На ухо молодке нашептывает:
- Слышь, пасечникова жёнка! Меды будешь варить - позови отведать. На предмет благодарствия свахе. Прояви добросердие, а то обижусь. И не задерживайся: мне по старости лет помереть куда как просто. Не бери греха на свою счастливую душу.
Та на бабкины заигрывания - без внимания. Губки пухленькие съежились. И такая вся растерянная сидит, жаленная, что Натоха аж крякнул.
Хватил он костылем по плахам половым и пошел ко пчелам. Там, вишь, дела у него наметились внезапно.
Степанида - что здесь поделаешь? - урезала шепоток.
Засобиравшись, увела Натохину лапочку. Чтоб не приключился какой раздрай. Будущая свекровь сообразила: надобно добром их проводить - дала прощальному голосу ласковость. Молодке из Покосов приятственные пожелания Прасковеи не шибко согрели душу.
В снах не таким виделся Клавдее муж. Был он узок лицом, улыбчив и на прямой пробор причесан.
А с тела тверд, будто железо. Равно, как пружинисто гибок и ловок. Курил не махру какую-нибудь, не козьи ножки из старых газет, уважал он лишь сигареты с цветным ободком. Обувка у него смотрелась начищенная хоть в будни, хоть в праздники.
И не сапоги носил, как вдовий сын, но ботинки с фигурным кантом.
В речах отличался негромкой сладостью. Неотложных дел посторонних вовсе не имел, а любил он всегда обнимать молодую жену, прижиматься к ее груди твердым своим телом.
В родительской избе что нашептывал Клавдее? Нежные словечки. Громыхать каким костылем - этого не было и в помине.
Вернувшись домой, она жаловаться не жаловалась, однако ходила как в воду опущенная.
Под утро, глядя на серые потолочные балки, в своем закуточке говорила девка чуть не в полный голос:
- Куда ж, милый мой, запропал? Словечки вы все горазды сказывать. Когда замуж идти, так ступай за кого другого. Хоть за сивого мерина. Вас, потребных, и не сыскать.
Непонятная подходила судьба, гремя Натохиным костылем. Не было от нее защиты. Не приходил желанный который, и не брал Клавдею за белу руку, и не вел в сельсовет расписываться.
Потом были, конечно, такие ночи, когда ловкий молодец показывался, улыбался ласково, прижимался к девке в ее неспокойных снах. Как прикажете ответствовать?
- Я твоя, - твердила она. - Хочу быть завсегда с тобой. Не мил мне Натоха.
А затем уговорные дни подошли, и тихо-мирно отправилась не куда-нибудь, а в жены к хромуну.
Миновала невозмутимая неделя.
Дальше Прасковею поворачивает что к треволнению. Материнское сердце чует беду: ой, какие-то нелады у молодых! Сын по избе бродит молчком, однако повадился ни с того, ни с сего шибко постукивать костылем. Другой неделей шуму из-под хромой ноги стало больше.
Хлыщет молодой супруг подпоркой по мытым праздничным половицам, а поговорить с матерью - нет его, окаянного. С лица будто мертвый.
Молодка не краше. В печь горшки швыряет, и вид у громкой стряпухи горестно-каменный. Тоже ровно убитая: губы синие, щеки бледные, глаза и вовсе белые. Какие-то бешеные. Короче, пыль столбом, и все дела! У бедной вдовы от незадачи такой приключилось расстройство чувств, впору поплакаться бабке Степаниде. Ну как же, нынче стала в собственном дому чужая напрочь!
Тут еще сообразила же Клавдея - сломала ухват. Вот неповоротливая кобылка! Добрый десяток лет служил он хозяйке. Привыкла она к нему, словно к дитю родному.
Теперь выкидывай, значит? Ни за что ни про что спорченный?
Подступила непонимающая вдова к сыну: я вам однако мать, мне знать всё надобно.
Тот почал было отнекиваться, поскольку не имел желания заводить дотошливый разговор. Но Прасковея не сдавалась:
- Выкладывай. Изъяснись мне трезвенно. Без утайки.
Натоха зацепился костылем за что-то. Плюхнулся на стул. Тут не желаешь, а усядешься вполне усидчиво. Досада уж так крепко проняла его, что дальше, как говорится, некуда. Взял и ляпнул:
- Не дается.
У Прасковеи образовалась нестихающая речь. Вдобавок к тому, что глаза выстроились квадратами и щеки распалились огнями.
Стоит напротив вредного стула, бряцает сердитым языком, прям-таки рвет и мечет:
- Да мы… Да я… Ах, она такая-разэтакая! Сюда почто заявилась? Кашу мне варить пшенную? Мужняя жена, а представляет семейному устроению пришло постороннюю. Не было у нас такого и не будет!
Понеслась, что называется, куда ни попадя. Поехала в те края, где Макар покамест не выганивал своих телят. Насилу ее утихомирил отставной супруженец. Сам, дескать, справлюсь, а ты не шуми вдругорядь.
Как повечеряли, Клавдея стала укладываться спать по прежнему распорядку. Они с Натохой располагались за перегородкой возле печи.
Вдова, конечно, шныряет поблизости. Неймется хозяке дома учинить дотошно-пытливое разбирательство. Сын воительство ее не одобряет, хоть и не спешит поднимать голос. Плечом шнырялку воспрещенную оттирает, шипит гусем:
- Уйди! Не твоя забота!
Коль такое у него чин по чину мужское решение, торчать у перегородки стало ей не с руки. На печь забралась она. Притихла настороженно, почала ждать, как дело обернется.
Слушает со всем вниманием: у молодых что творится? об чем особом шепчутся? Однако не разобрать ничего досужей печной соседке. Нет бы жене и мужу высказаться погромче, поясней насчет взаимного согласия. Чтоб прибавилось у заботливой матери какого-никакого соображения.
Заныло материнское сердце не иначе что сокрушительно. Заболело за несчастного хромуна, ужалось в комок - ни вздохнуть, ни выдохнуть. Привскочила тогда вдова с кирпичного печного полка, ударилась головой о низкую притолоку и завизжала от обиды:
- Погоди, Натоха! Сейчас приспущусь к тебе. Попридержу кобылку!
Тот заорал что-то. Да как шарахнет по дощатой перегородке - строение пошатнулось, затрещало. Пошел по избе ветер.
Прасковея съежилась мышкой, затаилась, и стало у молодых тише прежнего. Так что не слыхать и шепота.
- Клавдей, а Клавдей! - пропела хитрая хозяка дома. - Ты, слышь, не держи на меня сердца.
В ответ никакого тебе звучного пошумливания.
«Ну, слава те, наладилось у них», - подумала вдова, и притупилась у нее в мыслях всякая обиженная прнужденность.
Через пару лет у пасечника двое шустрых ребятишек. Ничего себе прибавление, мордастенькое. Оно, как ему положено завсегда, на своем настаивает ощутительно, живо, и с ногами у него заведенный порядок.
Такие, значит, образовались у Натохи и Клавдеи перемены.
А Прасковея померла - выросла у нее шишка в горле. Напрочь непотребная, по качеству истинно что злодейская, потому не поддалась лечению.
Схоронили вдову. И знать, ушло вместе с ней особое материнское попечительство, к коему девчонка из Покосов, теперешняя мужняя жёнка, имела почитание. Сызнова она стала дичиться Натохи. Словно и не жили вместе, и не рожала ему детей.
На поминках что сотворилось? Худого слова насчет Прасковеи никто не услышал, однако пасечникова супружница всем обычаям вопреки дала Степаниде от ворот поворот, не поднесла медовухи ни стаканчика.
Та, когда явилась, не получила места за столом, обнаружила указание на выход. Разобиделась записная сваха до слез.
Из Натохиного дома летела она, ровно пуля. Так торопко бегла, что платок развязался, и седые волосы вились позади не хуже, чем у какой Бабы-Яги.
Ближе к весне председатель Маронов приехал в колхозный тот угол.
Дело мужикам давно привычное - собрались у бригадировой новой избы, расселись по бревнышкам. Если начальству поговорить с деревней, пусть нынче станется, как надобно.
Одни, как водится, дымят махрой. Иные - папиросами. Другим курить не к спеху, сидят и смотрят, куда завернет разговор. Есть резон ждать председателева слова, чтобы уж потом высказаться поосновательней, с интересом к посевной и летнему распорядку.
Приезжий стругает палочку перочинным ножиком. По-свойски говорит:
- Не был у вас аккурат с осени, и потому интересно мне. Как жизнь, товарищи?
Тимоха поспешает с ответом. Он, конечно, бригадир, и ему привычней выставляться вперед:
- С каждым днем заметно лучше. Материально и морально развиваемся.
Маронов по-хозяйски ухмыляется:
- Это хорошо. А что у вас тут сеять будем перед лесом?
Тимоха, как уж здесь произошло с ним, шлепнул:
- Кукурузу.
Газеток, небось, не читал давно. Или от усердия получился в голове заскок.
В то время почали отворачиваться от нее, царицы полей, и мужики потихоньку заулыбались на ретивость говорильщика. Маронов наоборот набычился, в голосе проявилась упористая неуступчивость. Такие рога нацелил вперед, что лишь держись. Без околичностей попер на выступающего:
- Не угадал на этот раз, Тимофей Васильевич! И почему-то очень крупно. Объяснись давай.
- В давешнем годе… вы же сами…
Говорильщик стал заикаться. Чует, что неладный выходит расклад. Не лишиться бы места - по деревенским меркам - высокого. По колхозным статьям почетного.
Председатель как посмотрел на него тучей, так и закрылся не шибко догадливый бригадный начальник.
Натоха располагался поблизости. Среди тех на бревнышках, кто не столько дымил махрой, сколько смотрел и слушал. Пчеловоду тоже важно, чем занять поле перед лесом. Поэтому не утерпел, подал голос к случаю:
- Гречиха у нас растет хорошо.
На погляд мужиков не полную глупость ляпнул. Крупяные культуры на влагу отзывчивые. Им, когда ближе к лесу, тамошние ручьи только во благо.
И курящие которые, и прочие - все зашевелились.
Потому как верно заметил хромун: если вдобавок и с дождями будет порядок, то урожай станет не хуже какой ржи. Даром, что от зерновых прибыток нынче меньше.
Доложил Натоха насчет гречихи необманно. Всё как есть - по природному распорядку володимерского ополья. При всём том держал на уме и свою выгоду. Маленьким его летунам завсегда оно своевременно - с духмяным цветоносом. К тому же под боком он расположится. Взяток даст как раз отменный.
Очень был доволен хозяин шестерки ульев, когда собрание порешило по его совету.
Что касаемо упористого Маронова, то ему ведь нисколько не секрет - на крупу высокие закупочные цены. Какой резон выступать против нее?
Интерес советчика - тако же не тайна, ведом он председателю. Но разве опыление растений пчелками не повысит здесь урожай? Вестимо, резко возрастет гречишная доходность. Пусть себе трудятся заодно с полеводами и проживатели натохинской пасеки.
Сеятельные советчики ждали: Маронов и другое слово молвит. Насчет того, что пора бы сменить бригадира.
Не сообразили враз: жизнь ходит кругами, она даст кому по шапке, а он сторожись продолжай. Потому как обозначится и новый круг. Если Тимоха линию к случаю не угадал, то ведь были у него допрежь догадки иные. Строгую линию вызнавал несомнительно и чтил твердо волю председателеву.
Так что оставили заблудшего у бригадной власти, как и самого Маронова не турнули толику времени назад, когда не стало набольшего кукурузного начальства.
Тем годом по инвалидному списку дали Натохе в районе мотоколяску. И новое он закрутил дело - сообразил колесить на трескучем моторе по лесным муромским деревушкам, где уважали бортничество.
Лишь бы не секущий ливень, а хромун в обязанности подкатит по сухому проселку!
Покупал не что-нибудь, не инструмент какой или колоды. Был у него лишь интерес к пчелиным семьям. Даром их не брал. Рассчитывался честь по чести, и денег, которые счет любят, не жалел для своего заведения.
С кавказскими списался крупными хозяйствами. Выписал из тамошних пасек породистых маток и поселилил их в свои ульи. Вот ведь до чего додумался!
Наладил штук двадцать семей. Вощины к ним достал в областной столице, благо до Владимира куда ближе, чем до южных гор. А то, что Клавдея всё больше дичилась, так с чего ему печалиться? Двое ребятишек: куда она денется?
У мужа - известные дела, у жены - свои рачительства, как раз такие, что знай вари щи да кашу. Детей без попечения оставлять нельзя, истинно или как? Вестимо, спеши ежедневно управляться с домашними заботами. Идет, идет каждому свой черед в естественности.
Накачал тогда Натоха - чтоб не соврать! - девятнадцать пудов меду. И запах от его сеней шел, как от пряника печатного.
Медовухи, до которой не одна Степанида имела охоту, натворил до верху старого бидона покойной Прасковеи. Деревенские ребятишки стали играть, между прочим говоря, только вблизи духмяного дома. При всём том норовили погромче выставиться под окошком у крыльца. Причина простая - дозволялось им лопать мед.
Однако ложка вручалась не задарма.
Принес из леса добрую слегу, оно и ладно. Можешь зачерпнуть долю из глиняной корчаги.
Пасечника понять нисколь не мешает: самому ведь несподручно шастать на костыле за околицу. Однако же ему когда и двор починить надобно. Когда есть нужда заготовить дров на зиму. А накосить травы корове? Сегодня беремя да завтра копешку - чтоб забить сенник? Слов нет, как нужны помощники.
Кормились возле пчеловода и деревенские ребята, и соседи на погляд вполне взрослые. Уж что-что, а которые поболе деятельные да годами вышли поспособней, они даже рамками с пергой попользовались, не без того.
За ульями глядючи, Натоха из виду этим летом утерял - в недобрую меру! - свою молодую супружницу.
Она Ваньку с Нинкой, пасечника чадов, на соседскую девчонку Глашку оставит, сама - на покос. Опять и опять хватается за литовку. Да сызнова за привычные вилы. Вроде как не достает бабе достатка в семье, вот и урывается.
Ейное усердие доступно бригадирскому пониманию. Ежели надобно поднять материальное благосостояние, то работанье завсегда найдется для желающих.
Идет, значит, от него непрестанное ублаготворение.
Она молодые силы прикладывает, сама из себя вся как есть живая, платьишко вокруг бедер вьется по быстрой походке. И видно было, что этакое верчение вгоняет в краску допризывников.
Напротив, они ей задаром не нужны были, от мамкиной сиськи только-только оторвавшиеся. Положила она завлечь Тимоху.
Он ее нарядил возить сено. Она же, хитрая баба, так устроила, чтоб с этим именно мужиком возы вить, ни с кем иным.
К вечеру, километрах в двух от Провалова луга, поодаль от деревни, навивали они последний воз. Пусто было вокруг, обкошенная поляна одно лишь и баила, что - слава те! - завершие сенокосу. Давай теперь, бригадир, думай, какой спроворить другой для деревни труд.
За перелеском к скотному двору катил под горку паренек Силов. Деревенский молоковоз лихо гнал по младости лет. Звонкая получалась у него дорога - пустые бидоны бренчали на всю округу.
Тимохин в полосочку заношенный пиджак висел на суку. Мужик, в расстегнутой рубахе, усталый и вспотевший, лицо утер и пошел за кустик справить малую нужду. Вертается - ан Клавдея копешку подгребла, легла на нее. И так ему со значением говорит:
- Поди сюда.
Он безо всякой мысли приближается, высказывается вполне обычно:
- Чего разлеглась? Пора ехать.
Она чтоб ответить ему толком - нет ее.
Ни гу-гу в ответ. Лежит молодка, манит Тимоху пальцем. По бригадирскому разумению получается нынче истинно что безделица какая, а точнее - срамота.
Он забеспокоился. В суету вдарился, рубаху стал застегивать. Кое-как справился, принялся натягивать свой рабочий пиджачок. Да неловко, мимо рук, выходит у него. И очень он поэтому разохотился произнести убедительную речь:
Вот, значит, выступает:
- Тут это.. выкосили, сама знаешь, поляну. Там это… на скоростях чересчур бренчит Силов. Не помять бы ему бидоны молочные. Не иначе, расхулиганился парень. Как считаешь?
Она его тихо-мирно выслушала. Как была с закрытыми глазами, так и осталась. Однако не убавилось в ней к нынешнему подходящему случаю настойчивости. Замечает укоризненно говорону:
- Ну, и чего ты копаешься? Иди сюда, коли зовут.
Тимоха понял, насколько речи его здесь лишние. Вскинулся:
- Я тебе что?! Ежели пора ехать? Ишь, как удумала!
Схватил сгоряча кнутик, которым погонял коня. По голым ногам молодки - хлобысь!
Клавдея села, платьишко поправила, заплакала. Потом обозвала мужика дураком и отправилась непонятой одиночкой вдоль перелеска неведомо куда. Далеко однако не ушла - в родительскую деревню.
Неласково ее встретили чрез меру озадаченные родичи, поперли через день назад, к Ваньке с Нинкой. Делать нечего, возвернулась черная, как ночь. В прогоне кривулинском - ей навстречь Степанида с коромыслом.
Несла старая пару маленьких ведер с грушовкой. Угостил кто-то бабку ранними яблочками.
- Никак раздобрела на подареньях?! - заплескались руки у разнесчастной молодки, и она, того вроде бы и не желая, схватила вдруг натруженное коромысло свахи.
Ведерки затрепыхались, отлетели в сторону. Клавдея в задорности, в опечаленной досадности приласкала любительницу медовухи, в самый что ни есть раз - коромыслом. Да раз, что называется, другой. За свою многорадостную жизнь, за вареные меды.
Дома Натоха усидчиво мастерил рамки для ульев. Завидя жену, спросил между привычным делом:
- К матери, что ли, ходила?
- Куда же еще?
- Встретили с отрадой?
- Повидали, потом проводили.
Он замолк, а у нее отлегло малость от сердца. Ведь правильную поведала правду: не дал муж повода, чтоб ей в хитро-безудержное вдариться вранье.
Тимоха, как она объявилась, целый день шмыгал возле избы пасечника. Всё будто по делу поспешал куда, однако искал к случаю тропинку. К какому? Именно к такому, чтоб мимо не прошагать - зайти к соседу с нужным словом.
До поры не было толкового соображения. Блюсти деликатную беседу - не возы навивать.
Затем нашлась придумка. В сенях бригадир покашлял, двинулся вперед. Зашел к хромуну, задевая сапогами за углы разные, за порожек, за ухваты возле печи.
- Здоров будешь!
- Будь и ты, - ответствует Натоха. Подняв лохматую башку, смотрит, с чем пожаловал Тимоха.
Тот потоптался, позабыв не к месту о придумке. Затем она проявилась, заставив его вспотеть внезапно, и беседчик доложил:
- Ты лошадь просил. Было сказано. Верно?
- Когда?
- Так ведь съездить за жердями в лес.
- Может, когда всё же говорилось. Забор не мешало бы починить на огороде.
- Ну и вот: завтра будет тебе лошадь, которая не взбрыкивает. Послушная, покладистая на все сто. А также получишь крепкую на конюшне сбрую.
Пчеловод рад нежданному обещанию. У него на лице довольство и полная улыбка.
- Раз пошла такая превратность, спорить нет нужды. Мы с дорогой душой. Коли не торопишься, присаживайся. Отведай хоть и медовухи.
Он потчует от щедрости открывшихся чувств. Но Тимохе что-то не по душе, рука поскорей тянется к стакану. Как хлебнул духмяного настоя и лицом разрумянился, так восхотел изложить подробности происшедшего. Рот было открыл, ан вспомнил: не собирался вести доскональных разговоров.
Тогда он рот прикрывает рукой, начинает махать ладонью. Вроде, как обожгло трезвенника набродившимся питием. Пчеловод промашки бригадира не примечает, знай подливает в его посуду. Крепка медовуха? Да и пусть себе. Авось, гостю не впервой употреблять этакий настой.
Тимоху прям-таки сжигает обязательное желание высказаться исключительно подробно.
Из-за нескольких стаканов в душе у него запели… если, к примеру, птицы, то в непременности добродушно блаженные. И всё же он не позволил им разливаться до полного самозабвения.
Натохину посуду отставляет. Головой, воспротившись сладкоголосью, трясет. И неуклонно спрашивает:
- Клавдея тотчас дома?
- Шебуршится на дворе. Позвать ее?
- Не, я ни к тому. Ты вот что, Натоха. Давай не стесняйся. Спрашивай, чего надобно. Отказу не будет. Я ведь понимаю: нелегко тебе приходится и жене тоже. Хозяин из калеки, извиняюсь, худой, а потому Клавдее одной тянуть дом трудно. Мое мнение - семье вашей нужна помощь от деревни. У тебя со здоровьем нелады. Но завтра оно и у меня почнет шалить. Не станем зарекаться от хворей, а лучше поддерживать дружка дружку. Ошибаюсь разве?
- Благодарствую, конечно.
- Брось. Ты вот что… Давай приглядывай за женой. И прощевай на сегодня.
Вслед за тем вышел, чертыхнувшись. Когда споткнешься о порожек негаданно, кому не охота обвиноватить нечистую.
В башке от медовухи кружение?
Пусть и так, но касательно спотыкательства голова - с краю, поскольку не подкачала и провела беседу. Вполне уважительно и в заведомо деликатной политичности. Молодец ты, мужик, и все дела!
До собственного дома идти недолго. Не дальняя околица, а соседское месторасположение.
Тимоха в един миг всё же не попал к себе на крыльцо. Поскольку ходил под окошками, вкруг двора и огорода, не находя входа в избу.
Птицы блаженства пели ему, что не испортил он свою задачу. А если кое-кто водит умелого беседчика вкруг дома, то никому не удастся испортить настроение справному человеку.
Да, не запутался он в словах. Не утерял доходчивую мысль. Изложил свою позицию как полагается. При этом пожалел калеку по всем деревенским правилам, и тот получил правильный намек насчет жены.
Постоянный ходок, найдя крыльцо, присел с устатку. Вслед за тем обнаружил благополучно и дверь.
Что теперь нужно сказать? Если бригадир и пожалел хромуна, то напраслина приключилась. Натоха ведь его речи все пустил мимо ушей.
За что ухватился?
Ну как же! Лошадь нынче дают! Оно очень даже не лишне огородить поспособней капусту и огурцы.
Не спотыкнулось, дошло до Клавдеи, за каким чертом пожаловал бригадир. Ни слова не говоря, прошествовала к себе за перегородку.
И сидела она там потом ни жива, ни мертва.
Дотошливо изложить: руки белые - сиротливо неживые, а душа, любви желающая, - напрочь заупокойно мертвая.
Прасковея в гробу, та была краше несомнительно. Так вот с молодкой из Покосов сотворилось, если разобъяснить в подробностях.
Пронесло бы тогда беду. Будь она, примерно сказать, сама по себе, а мужняя жена - в иных местах. Но взять надобно в понимающее внимание: Клавдея носила несчастье на сердце. Пестовала неустанно. Нелюбовью потчевала к супругу.
Паренек, который молоковоз Силов, ходил в допризывниках и по мере своих годов отличался завидной крепостью. Дубок дубком. Он давно был в огонь очарованный и платьишком, и всем прочим, что имелось у сенокосной бригадирской напарницы.
Последнее время видеть ее не мог, чтоб не захохотать без мысли, неуместно, а то и какое другое отколоть глупое коленце.
Ясно - молодой еще. Жеребенок несущественно бойкий. Откуда ему знать, как по уму подойти к бабе? Радовался лишь, когда видел ее и разговаривал с ней.
Та, отвергнутая серьезным Тимохой, заприметила малого. До поры приглядывалась к нему. Однако виду не показывала, что имелся у нее солидный интерес к молодому дубку, столь явно беспокойному.
После того, как оклемалась в заботах о детишках, вновь повело ее подале от семейной избы. Изводится на деревенских работаньях, и вся недолга.
Муж на бригадную ее старательность хмыкает, отваживать не отваживает - пожимает плечами и всё чаще навещает свой набор ульев на огороде. Клавдея тако же не препятствует шибко приличному медосбору. А то, что дала волю неприятию Натохиных ласк…
Пусть себе, полагал супруг. Уставать ведь стала куда как заметно.
Он по-прежнему весь во пчелах. Мужняя жена тем часом присмотрелась к неуёмному дубку и намекнула: надобно съездить на молокозавод.
- Подвезешь?
- Запросто! - хохочет Силов. - Вот она, телега. Садись!
Свистнул коню возчик, тот и зашагал, мерно кивая головой.
Парень распятил свой зубастый рот, вкруг коего курчавились редкие волосики. Смеется чуть не до упаду. Уж так-то ему хорошо, весело, что не передать никаким словом.
Ей что с того? Пусть радуется. Не видится досужей спутнице этих зубов: у тоскующих зрение выборочное. Порой напрочь иное, чем у путешествующих прочих.
Катит телега по дороге средь покосных лугов. Громыхает по светлым березнякам.
- Куда погнал? - недовольна Клавдея.
- У меня это быстро. Где надобно, там окажешься по всей норме. Незамедлительно.
- Давай потише.
В одном ельнике, что угнездился поодаль от деревни, она решилась умножить намек. Завлекательно говорит допризывному герою:
- Давай поцелую тебя.
- Можно, - откликается молоковоз неотвлеченно. - Чего такого?
Прислонилась она к нему. Ну, и задрожал он до потери пульса. Обронился у него кнутик. А больше всего случилось так, что без рассуждений потерял самовластную голову.
С телеги ошалело приподнимается, лепечет невесть какую чепуху. Того и гляди свалится под колеса.
Наисильное, выходит, настигло парня пристрастие.
- Ты меня люби, - привечает ошалелого Клавдея. - Тоже стану любить тебя. Двое будем любых.
- Будем, - повторяет тот, как заговоренный.
- На белом свете люди разные. Но коли на двоих счастливых прибавится в жизни, то на двое благодатно ведь неомраченных, правда?
Сама выбрала она его, и потому стал Силов ей дорогим, нужным неоглядно. Вот, значит, как удалось ей прислониться. Не вот тебе сикось-накось, а на удивление слаженно, со смыслом. Истинная получилась не разлей вода.
Лишнего чего баить? Любовь у них сообразилась хоть и необвенчанная, однако бережливо хорошая. Всё, как у людей, когда нет принужденного недостатка в сердечности и доброте.
Только вот армию, регулярно служебную, занозисто не приневолишь, чтоб отказаться ей от новобранцев. Пришел назначенный час, и забрали Силова как раз в шоферы на артиллерийский тягач. Когда-никогда получил там лычку, выслужился в командиры отделения.
Об том было письмо другу из соседской деревни, Петьке Дичкову, а тот уж поспешил доложить Клавдее. Что за разговор просил затеять с ней повышенный чин? В том-то вся штука - новоиспеченный, жуткий для разумения.
Просил бравый молодец передать: у командира отделения теперь обрисовывается другой на жизнь взгляд. Любовь с Клавдеей выглядывает ненужной, когда у той дети и муж-калека. Короче, надобно ей и ему сообща забыть о прежнем. Пусть не ждет она: после армии не вернется уже Силов в родные места.
Сукин сын, мальчишка! Взгляд у него переменился! Стал такой, что без оглядки нужно сунуть бабе под нос мужа-калеку!
И как ей быть, когда получила кованым сапогом в сердце? Когда как раз под ним носила ребенка от любого?
Света не взвидела оставленная Клавдея. Ваньку с Нинкой схватила и - на зады, за двор, где крапива да бурьян. Села там на травяную кочку, и полились у нее слезы невозбранно мучительные.
Глаза напрочь открыты, зрачки солнцем плавятся. Что ни есть - выжигает оно белый свет.
Вместе с белым светом выжигают лучи горячие избу Натохину. И по всей правде невиновных Ваньку с Нинкой. Слезы текут ручьями по щекам, однако неостановимо глядит Клавдея на солнце. Небось, нечасто доводилось ему видеть такую гиблую отчаянность.
Дети, которые сидели рядом, почуяли неладное, затеребили мамку свою, тороватую на пагубность. Заревели в голос:
- Ай-яй-яй!
Их крики, плач не миновали бабьих ушей. Ударили так, что очнулась она.
Что сотворилось потом? Как очувствовалась - враз лицо руками закрыла, на землю рухнула. Малых ребятишек своих стало ей жальчей некуда.
Натоха рёв тот услышал, что через крапиву и бурьян тёк незапрещенно во двор. Пчеловод, хоть и занятой был, не миновал, взбудораженный, того странного момента. Приковылял к семейству.
Обнаружилось ему: баба совсем не в себе.
Детская ватага орет у нее дичиной, почему бы не обратить на то внимание? Можно бы ей запросто. Но заместо всего похожего почему- то на земле валяется она и ребятишки в нее тыкаются, ровно кутенки.
Он для порядку покрыл жену матерком.
Подняла Клавдея опухшее лицо, красными глазами на главу семейства глянула. И сказала так, будто пасечник был совсем лишний в деревне шаромыжник:
- Уйди!
Не обругала, нет. Просто убила. И как раз одним словом.
Враз ему стало страшно, и поскорей наладился он, убитый, домой. Виду, конечно, постарался не обнаружить, что испугали его тут напрочь, до болезной трясучки.
Внутрях аж захолонуло всё, однако не упал он в избе. Почал ходить по скрипучим половицам. Костылем стучал по стульям, чтоб не мешались на дороге.
Догадки толклись в голове.
Чувство проявилось тягостное. Такое, что – небольшого он полета птаха. Была где-то птица почище него. И тогда должно выходить: лишенец он в своем семействе, чистый недоумок.
Тесно ему показалось в дому. Вышел на крыльцо, сел на приступочку.
Трет лоб и бормочет:
- Вот каковская сообразилась штука!
Смешно сказать, но пролезла в его большущую башку вовсе никудышняя мысль.
Что если приласкать жену покрепче? Чтоб грусть-тоску ее блажную развеять? Небось, не помешает, когда почует она крепкое рядом плечо.
Как ночное время настало, он по глупости мужской, по самонадеянности полез целоваться. Получив всамделишный отпор, должон был поутихнуть непобедно.
Хотя б тебе и слыть главой дома, а куда деться? Случилось именно что оскудение прежнего значения. Потому в тщании и тоске затих до лучшего часа.
- Отстань от меня, - сказала Клавдея. - Навсегда вовсе не приближайся. Нехорошая тебе я.
Замер Натоха, ровно какой хомяк на вершине лугового холмика. Свою беду понял крепче крепкого. Да каждый здесь дотумкает насчет отставки. Она ведь была представлена не в капризных сердцах - в твердом желании отодвинуться от нелюбого.
У мужика душа распахнулась. Не для просветленного какого чувствования - для боли и гнева, а тако же напоследях для непритворной жалости к молодой жене.
Сквозь сжатые зубы стон пробился, и пасечник уткнулся лбом в подушку. Ненужному супругу запонадобилось спрятаться от болезного разговора.
Всё же он пересилил себя. Приподнялся, сел, спустив недужные ноги на пол:
- Тогда говори, что и как!
Не скрыла ничего Клавдея. Потому как была у нее своя неотступная несчастливость и не доходила молодка из Покосов до разумения: плохо нынче мужу. Его боль стонала как-то на особицу. Ровно за горами и долами, и значит, - едва слышимая для уха.
Что ж… сгинуть он, ясное дело, не сгинул. Однако нисколь не напраслину бают про человеческую погибельность. Каждый, как ни суди, имеет привередную свободу умирать в одиночку.
В избе у них какие кровати на отличку пустые? Вот и лег он снова рядом с женой. Невидящий, непонимающий, одинокий. Одно слово - мертвый.
Ночь не спал, наутро поинтересовался:
- Ребенок будет… уж точно ли Силовский?
Клавдея горшки в печь ставит, говорит резонно:
- Таиться, видишь, не собираюсь. Мне лучше знать про дитё.
Замолчали - она, хмурая, и он, мрачный до невозможности.
Зазноба посторонняя, мать скорого прибавления - того, что от молодца Силова - шага пасечникова ждала. Какого именно? Раз привержен семье хромун, может в непреклонной обидчивости обругать. Или возьмет и закричит, ударит.
Неизвестно, как он обернет неспокойно-мрачное дело. Пусть творит всё, что пожелает. Его право законное. Даже в запальчивости.
А тот сел к столу, застыл в тоске затравленной.
С какой стати нынче тормошиться? Думу продумать - это напрашивается наперехват всего прочего.
Вот хозяин медовых ульев и пытался размыслить по уму. В непомерных своих усилиях аж ледовито закоченел, не ведая, как угреться супротив супруги, ейного на разлад решения.
Если что в нем и теплилось, то лишь мыслишка: зачем всё? кому нужда, чтоб сегодня мучилась она и терзался он?
Мужика понять немудрено. Жить-то с Клавдеей в одном дому разве просто им дальше?
Ушел, ни на грош не промыслив, ко пчелам. Не появлялся даже в сенях весь - из рук вон бесполезный - день.
Пошла вторая у него бессонно глухая ночь. Пластом лежал Натоха. Упирался глазами в темноту.
Не было у хромуна мочи ни для крика особого, ни для беспамятного рукоприкладства. Ни для того, чтоб встать и уйти неведомо куда.
Так до третьих петухов и возлежали рядышком жена и муж.
Не сомкнув глаз, думали о своем. Но если в корень смотреть, об одном предполагали - о дальнейшем пребывании под избяной крышей.
А жизнь у них пошла такая.
Взял Натоха доху из овечьих шкур и подушку, набитую гусиным пухом. Отправился не в дальние дали - во пчельник. Там в стороннем замшелом строении и приладился продолжать обитание.
Ввечеру уж не поднялся на крыльцо, не взошел к семье.
Клавдея дома осталась, колхозную справляла работу, в прежнем порядке ребятишек обстирывала, кормила . По утрам топила печь. Чтоб всегда в избе горячее было, ежели вдруг ушедший супруженец заявится похлебать щец.
Однако тот не очень-то спешил объявиться. Всего лишь опосля случившегося разок заглянул - принес детишкам свежего сотового меду.
В причастной своей сараюшке Натоха смастерил полати из горбылей. На этих неошкуренных досках и пребывал кажинную суровую ночевку. Под ними не шибко расчищал обстановку, не в подробностях. Убрал стружки, сотворенные деланьем рамок для ульев, однако оставил деревянные заготовки. Как стояли, так и пусть своим чередом обозначаются в наличности. Авось, не забудешь постругать рубанком.
Пахло у него смолкой сосновой. Поскольку всё же новых кудрявых стружек прибавлялось в углах у двери.
Снятые соты дополнительно наполняли сарай отдушкой свежего цветочного взятка. А старые, нуждающиеся в ремонте рамки, на которых наплывами осел прополис, добавляли толику и такого запаха - духа давно обжитых пчелиных домиков.
Поначалу мужик не уставал строгать. Но душа у него болела всё шибчей, и вскоре усердная забота об ульях уже не приносила ей, немочной, прежнего облегчения.
Лежа на твердых горбылях, глядел он в стенку. Ночевки стали мукой. Сон опять не шел к нему ни в какую. С рассветом, конечно, залетал на полати привет солнечный - сквозь щели в стенах проникали, золотились лучи. Кажется, возьми и встань, снова двигай старательным рубанком. Чтоб отвлечься от тягостных дум.
Привстать-то можно, да руки падают, не вот тебе охотно тянутся к инструменту.
Лучи, навещавшие сараюшку, в свою очередь не торопились успокаиваться. Они «здорово живешь!» не говорили, однако же исправно расцвечивали светлыми пятнами мшистую стенку.
Вроде как природную мастеровитость проявляли дельно сотворительную.
Не поспешало, потихоньку шло солнечное животворенье. И всё слушал, слушал Клавдеин отставник, как гудели пчелы, по ошибке залетавшие в дверные щели. И думал, продолжал думать о супружнице, о женской ее доле.
Легчало мужику? Нет, было ему в прежнем виде больно. С днями и ночами нисколько не утишалась немилосердная в груди маята.
На полном ходу занесло семейное пребывание в такую овражину, что ни просвета, ни пролаза. В этом темном провале отвесно вверх встали загрубелые склоны. Не выкарабкаться из непреклонно закаменевшей теснины. Погибать здесь, словно зверю неразумному.
Тогда-то понял Натоха: чем больше злобы и отчаяния накопит он в себе, тем станет у него меньше сил. А ведь надобно самому из черной ямы вылезти, жену вытащить, ребятишек выпустить в жизнь по семейному порядку.
Добром надобно будет, добром выкарабкиваться.
А где взять-то его, когда неуёмно хлещет горячей кровищей рана?!
- Эх, Клавдея! - слёзно выговаривал в подушку Натоха, болтая слабой в горе головой. - Ты чего поделала со мной?!
Ответа от мокрой наволочки не было. А слова у него так и рвались наружу. В полной - ишь, вывернулось как! - неудержимости:
- Зачем зарезала острым ножом? Ну-ка встань передо мной и ответствуй.
Вдруг возникала строгая сумрачная жена.
Прямо стояла, и светили скрозь нее солнечные зайчики.
Чужим духом веяло от Клавдеи. Не колыхаясь, висели руки вдоль простенького, без оборок, незнакомого платья. Упрямо смотрела она вдаль, с поворотом головы как раз в густые муромские боры и топкие приречные болотины.
Не замечала - хмурая! - ни бедующего мужа, ни трухлявых вкруг него стен, загораживающих мир.
Что нынче скрывать, страшно ему было. Вроде как сотворялся всамделишный конец света, от которого не скроешься ни в каких весях.
Мужик крепился. Однако мороз шибал по коже. И лезли из упавшего сердца всякие слова. Что потребные, что непотребные, в которых смысла не различал, а только если - душа стонала, изливалась болью.
- Пошла сей же момент прочь! - мотал башкой огородный жилец.
Он глушил в себе бездумно подступающие рыданья. Но бороться с нутром своим - небось, закачаешься напрочь, когда оно исходит горем.
Натоха скрипел зубами в подушку:
- Не мучь меня. Чего тут потеряла? Гадина ты!
Колотило хромуна, ровно в падучей. Воздуха не было такого подле Клавлеи, чтоб дышать легко и свободно.
Вот хоть и всяко животворило приветное солнце, но густой на манер киселя приключился воздух. Тот самый - с пляшущими возле мшистой стены золотыми пылинками.
В горло он мужику никак не проходил, и оттого грудь у калеки ходила ходуном. Хозяин пчельника царапал ее ногтями, длинными по причине отрастания. Оно, ясное дело, не до ножниц и зубных щеток было ему в одиноком сарае.
Чуть остыв, глава бедующего семейства приказывал:
- Встань, Клавдея, передо мной другой раз!
Уходом напрочь не уходила она, восставала. И вскоре посветлевшим стало являться ее лицо.
Теперь жена приходила с распущенными волосами. Тянулась не куда-нибудь, а к солнышку. Оно по-прежнему старательно старалось - просвечивало всю как есть хилую огородную строению.
Изгибалась мать Натохиных ребятишек и в забытьи трепетала, будто березка на теплом майском ветру.
- Лапочка моя, - шептал хромун. - Не знаю, как мне быть. Нет ведь здесь иной, окромя тебя. Ты всё-таки жена моя. Не погуби!
Слабость входила в руки-ноги пчельного мастера. Лежал он и сам себе не верил: надо же как переворачивало всего!
Нестихающая боль жгла дотоле огнем сердце. А вот нынче смиренно полегчало. Тишина там, где раньше гремел тучный гром небес и рушилось всё вокруг. Где шла под откос семейная - с малыми детьми - жизнь.
Значит, оклемалась больная душа? Что греха таить, тихая минута не задобрит весь громкий недобрый час. Подплывала недолга. Наваливалась ополченно. Опять шалели Натохины зенки, текла соль по щекам. И рвался из нутра новый мученический стон:
- Встань передо мной, жена. Ответ давай. За что мытаришь меня? Чего тебе надобно?
Выступала из темных лесных далей Клавдея. Ласково гладила ребятишек по головам. Сильными руками брала их и баюкала у груди.
Что за причина была ей отвечать мужу ласковым смехом? Наверное, думала о чём-то хорошем. Нежная светилась у нее улыбка. Глаза были ясные и спокойные. Ноги крепко стояли на земле, утопая в деревенской уличной пыли босыми пятками.
Жадно смотрел на нее обитатель сараюшки. Одно чувствовал - очищалась его душа, наполнялась живым светом.
Так отлеживался он во пчельнике на огородных низах. Если и ждал, то вот чего - должно добра в сердце накопиться по мере, достаточно для дела. По капельке собирал. И над кажинной капелюшечкой сутками бывало напролет трудился.
Если глянуть с досуже равнодушной стороны - не рассудить, с какой стати уж очень сильно страдал. Ведь корчился мужик, будто баба рожающая. Но это не понять лишь той стороне, которая не интересуется ничем , окромя себя.
У Натохи затем вот что произошло.
Месяца полтора трудился над обездоленной душой. Как насобирал свою меру добра, взял овчинную доху и подушку, подался в дом.
Увидела его Клавдея - пыльного, красной бородой заросшего - испугалась. К детишкам, сидящим у стола, отступила. Сказала еле слышно, присев рядом с ними:
- Пришел, значит. У нас готов суп с перловкой. Есть-то станешь?
- Давай, - ответил Натоха почти спокойно. - От горячего не откажусь. Налей. А то я всё больше пробавлялся солониной из погреба.
Потом он в баню сходил, сменил бельишко, укоротил отросшие ногти, причесался перед зеркалом. Жена вкруг него порхала всполошенной перепелкой.
Ей бы услышать еще кой-какое слово. Но хромун помалкивал до поры.
Ввечеру Клавдея согрела чай. Стала потчевать неразговорчивого супруга ватрушками. И всё ждала, ждала пристрастной беседы.
Ребятишек она пораньше уложила спать. Ведала - разговор вдумчивый будет, по нынешней оказии ничуть не окольный.
- Ты не суетись теперь, - сказал Натоха, ополовинив стакан с чаем.
Допил его, не глядя на жену. Покашлял, чтобы взбодрить себя. Вздохнул, потому как не сапоги всмятку вознамерился жене предложить. В конце переживательных концов высказался вполне определенно:
- Мой ребенок, поняла?
- Родится который?
- Он самый. За своего стану считать.
Жена молчала. Не знала пока, что и как сказать. Искала слова, а подходящих не находила, хоть возьми и заголоси.
Натоха всё загодя продумал. Потому как раз ни одного слова и не утерял:
- Обижать тебя не буду и его тако же. Нельзя нам с тобой разводить свару. Поглядеть если, ребятишки вон растут, им не требуется для роста камнепадный таковский гам.
Мелкими частыми слезами рассыпались Клавдеины глазыньки. Заколыхалась вся, шагнув к стулу возле окна. Того и гляди сядит мимо.
- Погоди. Чего сердце рвёшь?! - помягчел Натоха. - Ты что полагала? Я тебе зверь лесной?
С тех пор стала задумываться жена пчельного мастера.
На мужика своего много больше прежнего поглядывала. Чему дивилась? Кудрям его густым. Рукам, что к топору да рубанку были способны дальше некуда.
Украдкой заглядывала в его очи, богатые синевой - там ли не зло потаенное какое?
Поднимет он глаза на жену, и примечает она: истинно в них неблагонамеренности нет. Одно лишь мягкое светится добро.
Растаяла Клавдея, словно воск на пару. С последующими днями хромун стал ей дорог. Лучилась, на мужа-хромуна глядя. Вскоре дочку родила благополучно.
Степанида в крестные напросилась. Клавдея на сей раз приласкала старуху. Поставила ей литровую баклажку медовухи.
Веселилась бабка. Но про любовь пела песни… как бы точнее сказать… опасливо поглядывая на молодух.
Костер потухал, накалив, затем испепелив собранную сухмень. Остро пахло овражными прелыми листьями.
Мне, будто после огорчительно соленого, захотелось пить. Сорвал на холмике под березкой запотевшую вечернюю земляничину. Она обожгла рот сладкой и одновременно буерачно кислой хладостью.
Жадно глотал ягоды и слушал, как рокотал далекий вспомогательный трактор. Изредка он замолкал, но потом с утроенной силой приближался, будоража сумрачную тишь ополья.
Над обширным Володимерским краем ангел ночи - если таковые наблюдались в природе - расправлял свои крылья.
- Вот каким образом, - хрипло сказал Коробин, приподнимаясь с кучи валежника.
- Дела наши, - поддержал его я, вспомнив стародавнее деревенское выражение. В котором если и было согласие, то слишком общее для того, чтобы считать его безусловным.
- А что касаемо пенсии, - упрямо продолжил Филипп, - то я за нее молитву возносить не стану никому. Хоть даже председателю страны. Заработал ее в честном труде, понял?
Он с непонятным отчаянием выругался в овражную темь. Крепко был зол на шофера Мишку?
2. ХОРОШИЕ ЛЮДИ
Возле Муромского леса, поодаль за срубленными в лапу амбарами протекала речка-невеличка. А за ней был зеленый луг. А за ним - безымянный овраг. Темный. Сырой и неуютный - одноногой таволге лишь симпатичный. Вымахала она чуть не в рост человека. И толпилось вязолистных дудочек видимо-невидимо, с пузыристо кипящими малахитовыми купами, с изобильем высоких белых зонтиков, что цвели и пахли разливанным цветочным морем.
По дну оврага струился неспешный ручей. Сил набрал в сумрачном затишке не сказать, чтобы очень много. Журчанья извилистого этого водопропуска посередь глинистых бережков не слышно, хоть нагибайся низко и прислоняйся губами к холодной воде. Чего у него было в полном достатке, так это постоянства.
Сколько помнили себя здешние старики - он тут хозяйничал. Два года назад, пятьдесят. За долгие свои лета пропилил он в мягком , податливом склоне глубокую щель.
На вершине горушки углубление обнаруживалось еще нешироким и мелким. Курица перепрыгнет при желании.
Зато внизу, там, где значился выход на приречный луг, раздавался овражек в плечах заметно. Зимой тут обычно катались ребятишки, кому как способнее.
Весной, по теплому апрелю, заливала вода все углубления. Она подмывала мелкие осинки. Навалившись посильней, выворачивала из песка молодые сосенки. Быстрый поток нес хворост, сушняк всякий. Случались заторы. И не где-нибудь, а у выхода, где русло изгибалось и обходило стороной молочную ферму.
До поры до времени мало обращали внимания на ручей в овраге. Ему того и надо: свободно, вольно катит по закраине Муромского леса, выбирается в чисто поле с березовыми колками. И гуляет себе по всему володимерскому ополью, весело журча, весеннюю черемуховую дебрь поднимая ото сна зимнего.
Куда как много у него свободы журчать среди этакой просторной равнины. Нет препонов вольной его неумолчной говорливости до самой до речки Пекши. Которая, как известно, служит завсегдашним светлоструйным подареньем для Клязьмы.
Слыхали об Успенском соборе, что с многовековой красовитой непоколебимостью стоит по-над тихой добротворной Клязьмой со времен Владимиро-Суздальского княжества?
Да, широко раскинулось древнее ополье. Глазом не окинешь гречишных да ржаных его морей. Так вот, стал наш ручей подмывать берег излучины, подбираясь под кирпичные стены молочной фермы.
И тогда ему сказали: хватит, братец, шутки с нами шутить! Однажды по утренней росе пришли два трактора с острыми железными ножами-отвалами.
Слой за слоем срезали они края оврага. Огромные ножи, до блеска отполированные землей, входили в глину, словно в нежное домашнее масло - легко, играючи.
Глина сползала в провал и укладывалась там, наращивая плотину всё выше и выше. К вечерней росе, павшей вместе с туманом на зеленый луг, за фермой встала запруда, накрепко соединив края оврага. Такая она была из себя аккуратная да ладная, что со всей деревни сбежались ребята, чтобы полюбоваться на нее.
Уселись на гребне и, галдя, как стая пичуг, стали ждать, когда наполнится пруд. Но ручеек не спешил радовать зрителей. Не уходило еще на отдых лето, а безоблачно, безветренно торчмя торчало - с лучисто ярым солнцепеком. Находилось оно в середине своего ежегодного пребывания на земле володимерской. По такой жаре как слабосильному водопропуску овражному не разомлеть, не облениться напрочь?
За весь день у него хватило способности образовать всего лишь большую лужу. Побродили по ней ребята, закатав штаны выше колен, побрызгались в гаме веселого визга и отправились по домам.
Кому-то надо было рыхлить огуречные грядки. Кому-то было велено воды из колодца наносить в бадью. Для какой пользы? Для такой, чтоб полить капусту перед заходом солнца. Перед тем, как сумрак обнимет огороды.
Одному поручили дров наколоть на растопку. Чтоб, значит, поутру напечь тоболок с творогом, а к ним - блинов да пышек. Другому невтерпеж сбегать на конюшню и посмотреть на жеребят.
Им надо многое успеть - и книжку почитать, и кино поглядеть, и поиграть в прятки.
Миновала летняя середка, наладилось жаркое времечко в уход. Неделя идет за неделей, а пруд сам по себе и ребята сами себя развлекают, до нового вместилища прудового нет им никакого дела.
Ближе к осени однако же заглянули в овраг. Удивились - полнехонек водоем рукотворный. Волны по его поверхности ходят. Невысокие и рябенькие, а всё же чуть повыше, чем на узкой речке - той самой, что поодаль в черемуховых зарослях привечает птичье щебетанье, плещется рыбками.
Лягушки на озерном нынешнем мелководье сидят вполне усидчиво. Высунули из взвеси зеленой, из густой ряски свои круглые глаза-лупы. И радостно им взахлеб квакать:
- Наш пруд! Мы здесь главные!
Против лягушек ребята ничего не имели - пусть живут.Они существа хоть не из самых красивых, но зато полезные. С комарами и слизняками, что портят огурцы и капусту , расправляются за милу душу. Так что ж, отдать в распоряжение лягушек весь пруд? Нет, не им одним обживать новые угодья!
Раздобыли ребята бредень - и на реку. Наловили в ямах плотвичек и серебристых подлещиков. Улов загрузили в ведро с водой. А когда там стало тесно, ребята бегом с посудиной своей - на пруд.
Вот вам, квакающие зеленопузики, новые жильцы. Новички вас не обидят. Будьте уверены, народ самый к лягушкам мирный.
Всё же квакушки поначалу взволновались. Зачем тут им соседи, пусть даже милые и скромные? С какой стати плотве всякой здесь вилять хвостами беспошлинно?
Вот лупоглазые прыг-прыг с берега на глубину. Собрались все на дне и стали держать тайный совет: объявить бойкот новичкам или примириться с подселенцами?
Вряд ли кому доложат они, как судили и рядили у себя на глубине, как порешили жить дальше. Однако по сию пору нет никаких сомнений - уговор насчет подселенцев есть. Он большинством голосов принят, никем не отменен, и звучит он так: раз рыбки смирные, то и мы тоже не злодеи. Лягушки порешили уладить дело миром.
Нет нужды воевать. Лучше всем вместе спокойно пребывать в довольствии, а главными пусть будут на пруду ребята.
Кто скажет, что решение принято неумное?
Потом, много позже, возле плотины увидел я крякву с выводком. Дикая утка плыла недалеко от бережка. За мамашей пуховички поторапливались.
Подумалось мне сначала: испугалась меня семейка.
Стал гадать: забьется она в камыши? Уплывет в верховья оврага?
Но...нет, не собирались прятаться утки.
То вправо, то влево по воде скользят и в клювиках толкут сочную ряску. Поглядел я на безмятежную мамашу, на спокойных пуховичков и понял: они же непуганые!
Не обижают их здесь, вот в чём тайна странного поведения диких уток. Рядом с хорошими людьми хорошо живется и перелетным птицам, и рыбам, что обжили уютный деревенский пруд, и даже лягушкам, забравшимся в водоем без спросу, из одной лишь любви к теплой тине.
О здешнем мальчике Степе знаю историю. Впрочем, и кривулинские старики о ней наслышаны.
* * *
Звезды небесные доверяют нам свои тайны. Это уж что есть, то есть - шепчут и шепчут доброму люду. Одна из них сказывала володимерскому парнишке…
Об этом речь впереди. А пока вот о чем надобно знать: в июле возле Муромского леса вовсю зеленели горох, рожь, гречиха и дулся мячами футбольными сочный турнепс, раздвигая своими крутыми боками пашню.
Глянешь на поле кормовой репы - словно сотни упитанных розовых поросят посиживают здесь. Под метелочками сочных мясистых листьев.
Окончив шестой класс, Степа не бездельничал. Он завел себе правило каждый день ходить на конюшню. К деду Воронихину.
Там он помогал конюху кормить лошадей. Особенно любил Нежданку и сынка умной кобылы. Стригуна Соколика.
Как только вымахали в полный рост травы на приречных лугах, начался деревенский сенокос. Заготовили корма для фермы - принялись косить каждый себе. Почти у всех на дворах стоят буренки, и на зиму им, ясное дело, нужен запас немалый.Бригадир дядя Трофим поделил луг на ровные участки.
У тебя корова, овцы? Вот тебе делянка. Заготавливай кашку да луговую овсяницу для кормилицы-буренки. Для бяшек и коз, коли домашней живности в достатке.
Помог бригадир и с транспортом - шофер Баснов отвозил сено, куда укажешь, на грузовике.
Июль торопил косарей. Сильная жара сменялась проливными дождями. Потом - опять солнце полыхает заполошно, огненно. И снова - дожди наваливались. Обложные, беспросветные, холодные.
Скошенная трава быстро сохла, когда по всему ополью стояло вёдро.
Однако сенокосу плохая подмога—капризная погода. Понимать надобно: не лишнее это - поскорее убрать сено под навесы. Чтобы не сопрело оно по причине изобильной влаги и не ушло в землю мягким перегноем, потребным одним лишь дождевым червям.
Баснов безотказно мотался на своем грузовике по дворам. Шестеренки машинные исправно гремели, мотор толково постреливал дымками, и смотришь - у одного на двор завезено сено, у другого.
А третьему не успевали доставить. И у бедняги оно пропадало прямо на лугу.
Такое дело пришлось Степе не по душе. Решил он помочь родной деревне. Запряг Нежданку в телегу, подъехал к дому бригадира по самой ранней поре.
- Я тоже могу возить зимний запас коровам.
Дядя Трофим послушать шестиклассника не отказался. Сказал только:
- У нас больше грузовиков нет.
- Обойдусь без машины. Можно возить сено на этой вот телеге. Не возражаете? Конюх - дед Воронихин - дает лошадь. Нежданка меня слушается, не сомневайтесь. Жеребенок ее, стригунок Соколик, тот станет бегать за нами. Как нитка за иголкой. Никуда не денется. Он шибко любит мамку.
Бригадир подумал, как ему полагалось по должности деревенской. Вздохнул. Махнул крепкой рукой:
- Не возражаю. Трудись на заготовке кормов.
Навить воз - это вам не репой угощать Нежданку с ее стригунком. Дело выходило сложным не на шутку. Надо по углам телеги выложить копешки равной высоты. Потом полагалось заложить середку аккуратно. Лишь тогда получится устойчивый кубарик. Который не расползется на кочках, а едучи в гору - не рассыплется прахом.
Перед тем, как отправиться в дорогу, Степа берет вилы. Поправляет, проверяет кубарик.
Очешет его сзади, пригладит с боков, осмотрит придирчиво: перекособочен или как, есть ли норма? Только затем берет вожжи, говорит Нежданке:
- Трогай, милая. Но!
Чмокнет он губами, тряхнет вожжами. Кобыла упрется всеми четырьмя ногами, дернет воз. И - поехали!
Телега поскрипывает. Сено покачивается. Нежданка помахивает головой, отгоняя слепней. Степа идет сбоку воза. В руках держит вожжи. И так Нежданке говорит:
- Ничего, едем помаленьку. Конечно, сил у грузовика побольше. У него сто лошадиных сил. Но и мы с тобой можем работать. Верно?
Нежданка идет и кивает. Как заведенная. Степа ее подбадривает:
- Верное слово я сказал. Будь, Нежданка, спокойна. Не зря уминаешь зеленую траву после работы. И турнепс я тебе не напрасно приношу с поля. Очень ты хорошая, просто-таки безотказная животина. Мы с дедом Воронихиным тебя уважаем крепко. Веришь?
Нежданка поворачивает вбок голову, косит на Степу большим лиловым глазом. Словно бы говорит: поверю, если прогонишь надоедливых слепней!
Степа берет веточку. Отгоняет мух и слепней. Нежданка благодарно фыркает. Она и раньше верила мальчику. Теперь во сто раз - крепче.
Принимается Степа насвистывать песню, потому как ему спокойно, хорошо. К тожу же нравится править лошадью.
Так и день прошел. Стало темнеть.
Оводы, пристававшие к Нежданке, исчезли. Отдыхать им приспичело. Поля дышали низовым легким ветерком, луговой свежестью, тишиной.
А ведь еще недавно, в полдень, звонким бездонным колоколом стояло над покосом небо. Прозрачные - словно из кисеи сотканные - облачка ходили высоко, под самым солнцем. И не углядеть за их легким скольжением, одно слово - пушинки!
Сейчас, когда солнце перестало припекать взгорки, слепить глаза, пришло время выглянуть звездочкам. Какая-никакая пусть помигает Степе приветливо.
Дескать, вот она я, тут! Не затерялась напрочь в мерцающей дали. Шлю тебе привет. Наилучшие у меня пожелания для тебя припасены. И всё потому, что не ударил лицом в грязь.
Уставился парнишка в вечереющее небо. Ан, звездочка и выглянула.
А потом настало время новому дню. Косарям заботы не убавилось. Степа снова - при Нежданке.
Чтобы, едучи с луга, попасть в деревню, надо сначала спуститься с холма. Затем следовало проехать мимо запруды, другого пути просто не было. И вот здесь-то, на камушке, сидел дед Воронихин.
Он строго глядит на возницу.
Кому-кому, а конюху не понравится, если Степа станет плохо командовать кобылой.
Хомут перекосило? Шлея Нежданке попала под ногу? Постромки спутались? Плохо дело. Не позволит тогда Воронихин быть Степе начальником над кобылой.
Глаз у конюха придирчивый. Старайся, возница, углядеть за возом. И - за Нежданкой с ее стригунком. Если не желаешь опозориться перед строгим дедом.
Степа старается изо всех сил. Под гору опускает воз осторожно. Притормаживает, чтобы хомут не душил кобылу и чтобы вскачь не понесла она вниз.
На дороге случайно оказался булыжник. Большой. Крутобокий. Мальчик не заметил его, и колесо наехало на камень. Заскрипел воз. И - перекосился. Сено покачнулось. Сейчас опрокинется поклажа!
- Стой, Нежданка! - закричал Степа. - А то упадем! Перевернемся!
Понятливая кобыла сразу встала. Возница схватил вилы. Подпер ими воз.
- Теперь трогай потихоньку. Но, милая! Не торопись только.
Переехало колесо через препятствие. Телега выправилась. Мальчик, проезжая мимо деда Воронихина, опасливо покосился на конюха. Что скажет судья, сидящий на камушке?
- Езжай, езжай, - сказал дед, одобрительно пошевелив мохнатыми бровями. - Вижу, что справляешься без моей подмоги. Я так нынче считаю: парень ты для крестьянского дела вполне подходящий. Больше скажу - для всякого доброго дела сгодишься.
Вечером, заведя Нежданку в конюшенное стойло и подбросив ей сенца, шел Степа домой по прогону.
Небо очистилось от дождливых туч.
Прояснилось, и показались звезды. Где тут Степина знакомая?
Ну что ж, поищи ее, парнишка, поищи.
Звезды бывают большие и маленькие. Те, что покрупнее, всегда завораживают того, кто голову запрокидывает и ввысь устремляет любопытный взгляд.
Вот смотришь ты, смотришь, и приходит на ум понимание: там, в невообразимой дали, тоже люди живут.
Небось, глядят на тебя. И так себе полагают: хочешь нам что-то сказать? Говори, но по-честному. Иначе мы просто отвернемся. Любим ребят честных и работящих, всегда готовы им шепнуть издалека - с нетерпением ждем к нам, гости дорогие!
Длинная улица родной деревни вела Степу мимо притихших изб.
В ночи, высвеченной серебристой дымкой Млечного Пути, было ему тепло и уютно. Горели над головой не гирлянды электрические, а настоящие летние звезды. Крупные, будто антоновские яблоки.
И знакомая Степина звездочка всё говорила, говорила мальчику:
- Я тут. Я жду тебя.
Такая случилась история, что довелось владимирскому возчику-парнишке побеседовать со звездами.
Вместе с ребячьей бригадой я тоже возил сено. Разговоры школьников о небе и звездах помню. И знаю, что по-разному сложились потом судьбы моих друзей. Кто выучился на мастера по фабричному пошиву одежды. Кто получил диплом специалиста по цветным металлам. Один стал деревенским шофером, а другой - автор этих строк - осилил газетное дело.
И пусть в космонавты никто не выбился, но...нет, не лишними они были, наши разговоры о звездах небесных. С ними, с этими разговорами, мы крепче полюбили родную землю.
3. ЛЕТНИЕ КАЛЕНДЫ
Мать моя чуток не дошагала до 80 лет. Перед смертью - ведала, что ли, свой последний час? - послала меня с большим узлом к владимирцам. На родимую, значит, сторонку.
Что там было особенного, не знаю, не копался в содержимом объёмистого подаренья, но те приняли прибывшие гостинцы. Меня обильно приветили жареной мясной свежатинкой. Угостили повествованиями про свое житье-бытье.
Потом поводили по добрым людям, которые слыли охочими до задушевных бесед.
Всех разговоров мне обнародовать… и трудоёмко в очерковом жанре, и какая особенная стать? Но спросили, между прочим, пишу об чём свои рассказы.
Высказался без задних мыслей, с ходу и почему-то улыбчиво: закончил вот только что вещицу о здешнем деревенском проживании.
Уж как подивились застольные мои посидельщики на таковскую неприбыльность. После «Владимирских проселков» Солоухина? Выйти сызнова на великолепно пройденную литературную дорожку? Это ведь форменное безрассудство!
Вздохнул я учтиво. Писателя мне упомянули, конечно, знаменитого. И что ответить?
Да ладно, говорю. Не собираюсь с великими спорить-соперничать. Свое слово однако не лишне сказать любому человеку. Будь записной говорильщик даже обычный мужик из деревни Кривулино.
О каком сказителе вел речь? Во всяком случае не себя имел в виду. Хотя неоднократно проживал быстротекушими летними календами вблизи Пекши, притока досточтимой Клязьмы. Впрочем, приходилось бывать на владимирском ополье и зимой, и в пору солнце-светлого снеготаянья весеннего.
Сколько рассказчиков водилось в том Кривулинском поселении! Всех - которые с легким на подъем и сочным словом - не перечесть.
Пожалуй что, знай вноси байки в собственную записную книжицу. Используй, коли не лень, в жизнеописаниях. Хватит материала всяческого. И дотошливо поучительного, и хохочуще развлекательного.
Сейчас вот полагаю размыслительно: моя мать оделила завещательным добром не одних лишь своих володимерцев. Меня в свою очередь поддержала. Каким образом? Оставила много книг в нашем дому, что для труда литературного - всегда наглядный пример, вдохновительная подмога.
Имела, к слову сказать, всего пять классов образования. Напротив того - почитать любила, ровно какой закопавшийся в манускриптах филолог.
Знала она кривулинских, наверное, со всеми их родственниками в ближних деревнях. Ополье хоть широкое, да соседство там почитаемо. Своих ведают хорошо, помнят о них даже тогда, когда переселяются в городские улицы. Откуда есть и пошли, почему не интересоваться, коль в крови дороги от Днепра до Приокской Мещёры?
Известен был ей деревенский мужик Серега, вестимо, лучше, нежели мне. Тот истинно отличался особого рода сказительством, когда байка проста, да в ней намек, до которого дойдешь не враз.
Ты вначале жизнь мал-маля познай, хлебни ее прельстительств и отверженностей. Тогда скумекаешь, как бы лучше ее проживать дале.
Если была до его рассказа пуста она, то по завершении Серегиных слов возьми кое-что в разум. Авось, не прогадаешь. Вот что кривулинский, не шибко знаменитый Боян полагал, однако так потом и поворачивалось зачастую.
Словоохотлив он был, словно числился в завзятых путешественниках по земле русской. А ходил с костыльками. Поскольку в детстве покалечился - упал неудачно.
Его я также знал, имел с ним беседы неоднократно. Что зря баить, головастый мужик. Не всё в нём, правда, было понятно касательно матерщины. Употреблял ее невзирая ни на что. Начальство какое к нему подходило, знакомый человек или незнакомый - выражался со всей страстью. Которая копилась в крови володимерца этого, небось, со времен половцев, с веков Батыя да Мамая.
При всём том сердце у мужика оказывалось нисколько не ругательным, ничуть не бездумно сердитым. Возьмет да скажет о ком-нибудь доброе слово. Значительно выскажется вдругорядь. И ты в непременности воззришься на сказительного кривулинца: необъятна душа русского человека!
А вот, уважаемый читатель, сделай милость, послушай Серегину историю про деревенскую бабу. Про Дарью, которую я что-то возле Пекши не встречал. Но рассказчик кивал в многозначительности вдоль овражного подъема, в верховья. И тогда выходит, что проживала Дарья где-то в соседних Незабудках или Покосах.
Окал он по владимирским понятиям ненавязчиво, говор имел не шибко нахальный - в меру негромкий, и призадумавшийся его баритон добавлял в историю толику убедительной дельности.
- Знаешь, я на своем веку встречал баб всяких. Но вот была одна такая, звали ее Дарья. Она любого мужика зацепит мизинцем за поясок и крутит над головой, ровно пакетик с печеньем. /Тут, полагаю, он завирался. Потому что обязательно лопнет подпояска. Всё же слушайте продолжение./
Она в деревне вывела всю пакость людскую. Случай подвернулся, и не преминула. Пусть не враз, а достигла.
Про ее особые приверженности не скажу, потому как нет надобности. Однако же точно, что не святая какая. Просто не сторонилась лиха, билась открыто со злом, на смерть. Право слово, женщина сильная. /Здесь я не утерпел, встрял: неуж не боялась ничего?/
Лягушек или неожиданных домашних мышей - как можно? Несомнительно, женскому полу они малоприятны. От них ушагнуть в обычности для конституции бабской.
Вот людей, что оказывались вдруг хуже гадов ползучих, - это уж в точности: не пугалась. Шла навстречь со своей правдой. Хотя некоторые как раз самые опасные звери.
Как случилось такое дело, что умыкнули ящик мыла у нее /продавщицей Дарья была/, не съябедничала она Лотвинову, милиционеру. А - дома заперлась и плакала. Кровиночку родную поминала.
Не то больно стало, как дорого ей обойдется нежданное воровство. Как раз то, что Васька Дробин, племяш, теткиными руками с детства ухоженно взласканный, очутился в той компании.
В дому у нее известно какая лепота. Вся, что ни есть, - по деревенскому обычаю. Тикали, значит, ходики на стене. Кошачьими гляделками косили то вправо, то влево. В печке трещали березовые поленья.
Она же сидела напротив - на табурете. Тот ей малость маловат был. Потому как: могучая женщина. Широкая крупность наблюдалась у продавщицы.
И носом подхлюпывала, и дергала верхней губой: в полных находилась расстройствах. Магазин у нее прикрытый, однако продавщица не спешит греметь замком при дверях, не делает шагу из дому своего прочь.
Приходили соседки. Им отчего не посудачить?
Они завсегда в охотку - поругать охальников да бездельников. Одна за другой выказывают сочувствие, поскольку Дарья материально ответственная и нет у нее в каждодневно пристрастном заведении богатеть неправедно.
Она им отопрет, особой приветности не кажет, а споро выпроваживает. Потом и вовсе задернула занавески, чтоб стало посумрачней. Даже свет потушила.
Одинокая гордая слезами обливалася и душевной мучилась тоской.
- Дурак ты, Васька! - говорила ходикам. - Разве ж я не дотумкала? Именно племянник взял ключ под приступочкой. Ты ведал, где ему привычное место. И шляпу твою городскую я тоже не раз примечала в компании отвратной. Было бы хоть мыло какое духовитое. А то… ходи теперь со Стратегом и Мамочкой в баню. Отмывай совесть. На сто лет хозяйственного мыла достанет в ящике. Ну, зачем оно тебе, обалдую?! Только одни мне сокрушения. Не пожалел тетку, любимчик бессовестный!
Почивала потом Дарья неспокойно. В непреходящих волнительных пробуждениях. Раз за другим разом снилось ей, как Стратега негодяистого притиснула к плетню.
У того, никчемного заводилы, - дух вон. Пошатнется возле загородки, упадет да и не шелохнется.
Поутру, проснувшись, косу заплетая, шептала сквозь хмурь:
- Хорошо бы тебя, нечистая сила, и в самом деле прижать покрепче. Ведь как есть совратил Ваську!
Стратег смолоду любил кочевряжиться. Губы распустит, закатит глаза - строит из себя нервного, нездешнего. Если же косить на лугу, то нет парня. Когда на кобыле носиться по деревне, тогда он есть.
Девок тоже, словно тетерок, гонял.
Нюрку Аклимову невзлюбил самовластно. На гулянку она придет, он давай ее жарить крапивой. А то платок сорвет с головы. Буду - принародно заявит - чистить сапоги!
Раз прибежала в новом пальто с пуговицами чуть не в блюдце. Он прицепился к напраслине. Почал грозить: срежу пуговицы.
Она поначалу терпела, напоследок высказалась. Руки у тебя коротки!
Задело Стратега, он подкараулил ее, когда шла домой. Та не сробела, отхлестываться начала, но как выхватил нож - обмерла. Обидчик резать девку не стал, однако пуговицы отхватил напрочь.
По норме получил наказание за хулигантство. Коли есть совокупность неуёмных таковских поступков, то и поимей срок при баланде.
Когда вернулся, не подпускал к ней никого из парней. Всё поигрывал ножичком. Нисколь, дескать, я не поумнел.
Вскоре женился на занемелой Нюрке. Ей куда податься? Кто возьмет в жены, коль таковский разбойник вкруг похаживает да скалит на всех бесчинные зубы?
Стратег потом бахвалился: теперь иной будет суд. В полную силу ей отомщу, потому как законная супруга. Нынче статьи знаю, имею обследованное право мордовать между делом. Станет у меня стратегический сполняться план.
Знатока подсудных статей прозвали Стратегом.
Как они там живут с женой, ведает в доскональности кто? Нюра помалкивает, коль невозможно Стратега сбыть с рук. Лишний раз не выйдет она из дому. Об том, чтоб поболтать с бабами у колодца, и речи нет.
Это его, окаянного, черти носят по всей округе. Где какая неразумность сотворяется, без него не обходится никакая штука.
Так что давно косилась на него Дарья.
Похлебав вчерашних щей, направилась она - забыла и чайку отпить - срамить племяша с утра пораньше. В избу к нему ввалилась, принялась разматывать платки.
К строгой беседе не приступает враз, поскольку не принято в деревне голос поднимать с порога. Что касается одежки многослойной, то осенью дело было. Она зазимками притесняла, вот и пришлось продавщице утеплиться допрежь прогулки.
Приготовившись к разговору, встала напротив ненаглядного своего родственничка. Уязвленно спросила:
- Где мать?
- В поле. Нарядили остатошнюю подбирать картошку.
Отступил, сел за стол с двумя тумбами по бокам. Мебеля известно откуда взялись - достала Дарья, когда директору школы обставляли кабинет. В ближних деревнях только два таковских стола наблюдались. У Петра Федрыча, учительского начальника, да у Васьки.
Локотки вольно расставив, сидит парнишка ничуть не обеспокоенно, а как раз независимо. Перед ним настольный календарь с красивыми девицами. На картинке они изгибаются и зовут весело отмечать Новый год.
Племянничек однако не терял соображения - раскумекал гостью. И глядеть на нее, сердито раскрасневшуюся, ему неохота. Наклоняется он к столешнице, починает в пристальности изучать у девиц линии. Которые прямые и прочие завлекательно кривые.
- И что? Делом ты занят? - говорит Дарья, по ходу наглого Васькиного хладнокровия кипятясь. Отчаянно, значит, перегреваясь.
Голос у нее платками не был зажат. Вылетал без препон, звучно. А когда поднимался вдруг, то даже посвистывал. Ровно какой поспевший на огне чайник.
Внимательности у племяша не убавляется. Со всем усердием упулился в картинку. Не торопится честно глядеть в глаза тетки. А если что независимо ответить, то вот ей пожалуйста:
- Еще какие вопросы?
- Нет, ты мне увертываться брось!
- Ладно. Можно изложить в подробностях. Готовлюсь нынче в институт.
Вроде и благостно дает подробности, но чувствуется в словах подковырка. Он-то как никак среднюю окончил школу. У нее же классов ничуть не десяток. Вполовину почти меньше.
- В институт? - продолжает звучать Дарья. - В какой, желаю испросить?
Ясно, что чайник был напрочь перегретый. Парень со своей ученостью пускаться в отступ не собирался. Хоть и приметил масштаб неладности, не стушевался. Заявил без паники и даже нахально:
- Желательно знать? Что ж, позволяю. В синий с красными полосками.
Не предполагал, как оно повернется, поскольку тетка завсегда имела с ним разговор досточтимо приличный.
- Вставай! - приказала беседчица, видя неуступчивость. Обидела через край эта залежалость Васькиной наглости.
Тот хотел было взбузотереться, но тетка сдвинула его со стула, пустила календарь улетать в фортку.
- Куда мыло дел, паршивец?!
Племянник, сдвинутый поодаль вполне могутно, озирается от неожиданности, в неуютности стоит. На сей раз не ведает, что досконально ответствовать, а лишь мямлит тыр да пыр.
Дарья, не на шутку распаленная, подступает ближе:
- Не врать нынешним часом! По шее получишь у меня!
Силища у нее, знает родственничек, как раз чертова. Весу, почитай, в три раза больше. Напрет она, и тогда поимеешь всё то, что в сердцах ею обещано.
Шикарный племяш - того. Пониклость возникла. Потому как не та весовая и душевная категория.
- Кто направщик? - высказывается продавщица громче прежнего.
- Стратег и есть, - в растерянностях дается ответ.
- Где мыльный, то бишь магазинный, ящик?
- Откуда мне знать? Перепрятал Мамочка.
От заматерело сердитого настроя продавщица влепила-таки раза ответчику. Напредки станет думать. Нечего соваться в грязные дела и потом вилять хвостом, будто ни в чем не замешанный.
В неоглядные свои платки замоталась Дарья снова. Прихватив для словесного доказательства племяша, подалась к тому хитрецу Мамочке.
Иван Терентьич проживал на краю деревни, у Луповой горы.
Что о нём в одночасье доложить? Любил покурить с кем-нибудь по-соседски, холостяковал, бил баклуши. Хоть за плечами немало имел годков, а ходил в подпевалах у Стратега. За что ему, подхалюзе, дармовая перепадала выпивка.
Жена, Матрена Сладкоедова, смоталась от него. Пожили, сказала, и хватит. Неподалеку обосновалась - у Савельича. Лысого, пожилого, но крепкого еще бобыля-трезвенника.
На ее оборот Иван Терентьич не обиделся. Он подивился: мамочки! сбегла на ближнее крылечко! актерки, эти бабы! Сладкоедова с тех пор копалась единственно в соседнем огороде. Пусть он видел ее частенько, однако не заводил свар никогда. То ли по всегдашней своей лености, то ли по причине уж полного к Матрене равнодушия.
В свои немалые года был Мамочка желто-морщинист. Неспокоен повседневно и жаден до самогонного зелья.
Щелкая зубами, покрикивал иногда из-за Стратегова плеча: мамочки! обижаете человека подозрением! Это он так прикрывал неправедного хозяина, от которого имел доход. Ну как же, то приличной папиросой угостят, то предложат стаканчик!
Ясно, за эти защитительные речи благоволил ему Стратег. Хотя мог дать и тумака, будучи в паскудном настроении.
Изба у Мамочки разваливалась по бревнышку, одичало уходила в сыру-землю. Тем часом Стратегов исправный содруг не мыслил ставить новую. Да и правду сказать, не осилил бы стройку. По лености и по недостатку разумения в плотницком мастерстве.
Колхоз, тот осилил бы избу. Дал бы стенам способную крышу. Такую, чтоб нисколько не протекала. Но ему охота небольшая утруждаться в добросердии. Такому-то выпивохе, шкодливому куряке выказывать особое расположение? Уж лучше - какой многодетной семье или увечному фронтовику.
Взошла Дарья к Мамочке в покосившуюся избу и с ходу объявила неудовольствие:
- Говори, Иван Терентьич. Исповедуйся.
Заюлил старикашка. Задергался руками и даже спиной.
- Ты зачем пришла? Об чём баишь-то?!
- Всё об том же, - громко огласила та свое настроение. И вытурила наперед родственничка. На тот момент глядел он поникшим, будто молодой осот после крутого зазимка.
Этакой прыти хозяин дома не ожидал от продавщицы. С досады у него перехватило горло. Заговорил так необычно - словно бы замяукал:
- Ай-яй-яй, Васятка! Чего ж ты набрехал на меня шибко уважаемой Дарье Семеновне?!
Тому, если в беседу вступать, то как раз наоборот - побежать бы куда глаза глядят. Истинно пропало всякое желание слово молвить. Вдаваться в объяснения, нынче оно ему хуже горькой редьки. Короче, принялся хмуро чесать подбородок. Затем и вовсе поворотил нос в сторону.
Продавщица продолжает наступ. Громче прежнего повышает голос:
- Не айкай, Иван Терентьич. Выкладывай неоплаченное добро. Оно еще пригодится людям. Я, промежду прочим, материально ответственная. По той причине, что интерес блюду не только свой. Понял?
Тот, вестимо, испугался. Ан всё же не сдается. Помня Стратегову нахальную силу, бесхозным себя не считает, непокладисто ерепенится:
- Ты мне? Вынь да положь? Я тебя…
- Что?!
- Ничего!
- Хорошо. Давай, милостивец, выйдем. Чтобы потолковать на воле. Пусть соседи посмотрят, что магазин уважает их бани и мыльные ополаскивания, да вот Ивана Терентьича - не так уж очень.
Тот соображенно помалкивает. Потом обозначает возражение:
- Не об чем беседы беседовать.
- Тогда покедова, - продавщица протягивает ему руку.
Мамочка недоверчиво зыркнул на Дарьину повернутую кверху ладонь. Ничего особенного не усмотрел. Выказав полминутную замедленность, подал свои костяшки.
Прижала их тетушка Васятки со всей старательностью. Поскольку имелась у нее озабоченность касательно пустого расставания. Наверное, любой мужик не удержался бы - ойкнул или что еще произнес. А хитрец просто-напросто перекосился тут по всем швам.
Повела его Дарья - чисто бычка на веревке - в деревенскую улицу. Впереди сама шествует. За ней следом Васькин воровской дружок. Который у себя, шибко умного, не находит сил, чтоб погасить совместную с продавщицей проходку. Поднапрячься он готов, старается, по мере возможности выкручивается. Да только на сей час у магазина есть своя возможность. Такая, что раз и за другим разом пожимает Мамочке руку. Препятствует, значит, побегу.
Вот ведь какая приключилась причина. Из-за нее, полностью нецеремонной, прет недовольство из Ивана Терентьича, ровно тесто из квашни.
Племяш магазинный, он держит глаза открытыми и пугается картиной. Шаг за шагом оттирается вбок от двоечки. Готов идти в сплошной отстраненности.
Ботинками сшибает камешки, замедляет скоростное продвижение. И выказывает фортель: ловкие ручки держит в брючках. Будто оченно самостоятельные у него мослы, не при деле в совершенстве.
Один глазок Васька положил на окна. Ой, не видят ли девки странную проходку?! Другим косит на тетку, наблюдая каждый ее шаг. Чтоб вперед не вырваться, но и не отстать. Чтоб не подходить близко и не удаляться, не беспокоить продавщицу, насчет магазина сильно ответственную.
Поди задаст строжайшего перцу. Когда обмишулишься, она снимет стружку при всем деревенском человечестве.
У Стратеговой избы занозисто остановилась Дарья. Поразмыслила, насупясь.
- Нет подмоги от тебя, Иван Терентьич. Однако добрались куда нужно. Самостоятельным, гляди, образом. Не прошагали мимо.
Беседчик, когда его приневолили, несогласно хмыкнул:
- Ну, так что же?
- Нынче, ежели совесть напрочь не законопачена, давай признавайся.
Тот вздернул ехидную головенку:
- Никак всё же боишься? Ага, опасаешься подступиться к Стратегу! Он тебя превзойдет непременно. И в команде смогет на троих, и всякое прочее осилит.
Дарья только головой покачала на подпевалу. Нашел Иван Терентьич достоинство у своего командира. Какая надобна особая сила для винопития без краев? Никакая.
Мамочка претерпевать обид от продавщицы не желал. Что называется, шел вразнос:
- Над старым человеком измываешься тут. Пусть он телом немощен, но дух его завсегда идет по команде. И потому ступай, вызнавай правду у Стратега. Он тебе покажет способную кузькину мать.
Храбрился под синими наличниками хозяина-барина. Будто ждал: сей час раскроется окно и будет оттуда благая весть.
Раскричался, аж позеленел весь. Пух на темечке - по дороге шапка была обронена - от полноты чувств пришел в колыхание. Гляделся Васяткин дружок не могутным мужиком. Это конечно. Однако - человеком, заранее обнадеженным. Уверенным в пробивной победе.
Дарьин племяш, прислонившийся было к дереву, заинтересовался таковским разговором. Двинулся вперед, вытянул шею, растопырил губы. Ух, паря, как оно закрутилось теперь!
Продавщице надоело калякать. Крику много, толку мало. Как поступила, щеками и лбом зарумянившись? Воровато-мыльного кладовщика повлекла на крыльцо. Чуток перевела дух, затем другим шагом – когда таскать Мамочку не перетаскать - очутилась в сенцах. Оттуда постучала хозяевам дома.
Вышла Нюра в валенках на голу ногу. Маленькая из себя, нисколько не бойкая. Глядит непонимающе на гостей и зябко ужимает плечи.
Иван Терентьич глаза вылупил на нее, однако помалкивает. Дарья напротив - требует без лишних разговоров:
- Позови мужика!
- А вы заходите, коли пришли, - отвечает Аклимова. Видать, супруге властолюбца командного захотелось выказать приветливость.
В иной раз было бы неплохо поговорить кое-об-чем с Нюрой. Но любопытствующие колодезные разговоры нынче разве ко времени?
Продавщица гнет свое:
- Благодарствую за приглашение. На сегодняшний день у вас рассиживаться некогда. Кликни давай хозяина!
Та поняла: муж сотворил по лихости своей что-то непотребное. Не говоря ни слова, повернулась, ушла, дверь за собой притворив сторожко. Почитай, через минуту отлетела она, грохнув филенкой о косяк.
В проеме стоял наблюдающий Стратег. Кривил рот, оглядывая незваных гостей. В сомнении был, что заявились они с каким добром к нему.
Да ведь, оно так именно и приключилось, что - ни с каким.
Он, конечно, враз заприметил хоть Мамочку возле продавщицы, хоть ейного племяша поблизости, на крыльце. Ему если отступать куда, то не вознамерился: в губах папироска, будто приклеенная. И заводила командный ее сучил, попыхивая. Пребывал по всем статьям в незамутненом спокойствии. Штаны, в сапоги заправленные, оттопыривались там, где пребывали чугуном кулаки.
Усмехнулся:
- Вам нужен? Вот он тогда, я
Дарья глядела в лицо необходительного хозяина. Ничего не различала в его глазах, окромя насмешки явной. Всё ж таки не растерялась, приказала:
- Отдавай мыло!
Мамочка, этот подхалюза, что удумал? Враз почал отбиваться от Дарьи. В поспешностях вырывался, причитал, чуть не плача:
- Пустая здесь догадливость. Не ведает ничего она. Потому дай ей, милостивец, как следует!
Подпевала выводил командира на супротивный смелый шаг. Тот не замедлил, смикитил, какие нынче кануны. Продолжая насмешничать, поинтересовался у Дарьи:
- Желаешь мыло заполучить?
- Для начала? - режет ему продавщица. - Очень желательно.
- Держи, - в полной командной согласности высказывается беседчик. Тут он выплевывает папироску. Вытаскивает руку из штанинного кармана. Не размахиваясь - нешуточным, истинно добротным тычком - садит бабе прямиком в зубы.
Вестимо, кровь закапала ей на платок. Полилась на скользкие по причине осенней измороси половые доски. Отбросило Дарью заметно подале.
Вот стоит она теперь на крыльце. Что получилось на последях?
- Знаешь хоть, кого бьешь? - кричит Васькина сродственница. - Тетку евойную, и ты мне парнишку не калечь! А то, что я материально ответственная, так это само собой не лишнее!
Мамочка опять тут как тут. Оборотом дела он доволен, в наглую справляет жданный праздник. Хихикает:
- Добавки она просит.
Ей бежать во свояси? Нет, подступила к Стратегу.
Раскрытой пятерней здесь и шмякнула набольшего. Того самого, что числился у старикана-весельчака в командёрах.
На этот час начальник Мамочкин был уже где? У выхода из сеней. Но как залучил Дарьино подаренье, то полетел назад. Звучно опрокинул тамошние бадейки, сорвал с гвоздиков барахло, что хозяйке жалко было выбрасывать. Шуму образовалось - выше головы. Стратег… с ним получилась картина. По разумению Ивана Терентьича, как раз нежданная.
Пролетел он до задней стены. Опустившись, влип в нее. Затем пришла ему в голову гордая мысль приподняться на твердые ноги. Ан и не вышло ни в какую.
Где отлип от стены, там и сел сызнова.
Мамочке если что сказать, то лишь пискнуть либо ойкнуть. У него обозначилось кучно.
- Ой! - пискнул. Выдал разом всю недоблестную свою боязнь. На позорную картину всяческое удивление. А тако же - непременное желание убежать поскорей.
У Дарьи наблюдается нестихающий гнев. Оборачивается она к Ваське. Бьет его за компанию? Пока что не торопится, а только докозательно предписывает:
- И ты иди. В Стратеговы подельники. Здесь тебе место.
Сродственничек изо всех сил замотал башкой. Запереступал назад, будто чем напуганный конюшенный жеребчик. Пустился во все тяжкие бормотать: нет! я тута! не взойду! больше не буду! Словом, ошалел, утерял строй в мыслях.
Мамочка, этот непременный мыльный хранитель, не рискнул взять ноги в руки и вдариться в бега. Стоит с онемелыми членами тела. И невдомек ему, почему вчерашний благодетель буксует там - среди ведерок, кадушек и ситов.
Из дома выглянула сторожкая Нюра:
- Вы что, граждане?
Хозяин при ее появлении враз очнулся. Среди бадеек с ревом ворочаться ему неотвязно? Погодите! Сейчас всем покажет, где раки зимуют. Взвыл он в голос:
- Нюрка! Тащи ствол!
Та увидела Дарью, утиравшую кровь. Высмотрела Ивана Терентьича и Ваську Дробина, потерянно топтавшегося поодаль. И что, мигом подалась в дом, сполняя приказ? Как раз не поспешила. Потому - понять ей мужа представлялось делом невозможным.
Стратег схватил багорок.
Извернувшись, бабахнул им в стену.
- Подай, раз велено!
Жена пошатнулась. В запоздалости послушания исчезла, отступила назад.
Минута прошла, не больше. Все замерли, потом…обозначилось всё ж таки ружье в дверном проеме.
Когда возникла Аклимова с двустволкой в руках, то была доподлинно бессчастной женщиной. Белоличка белоличкой. Видать, приучая ране жену к послушанию, командёр давал себе волю. Нынче вот ей не к спеху идти к нему, а не получается возражать.
Всё же замерла. Стоит обездвиженно и не подносит орудию.
- Чего встала? Иди сюда! - орет тот.
Злоба дает ему силы. Отлипает от стены, выпрямляется и ошалелыми глазами жжет все присутствие.
Она поняла, что будет смертоубийствие. Прижала к горлу проклятую двустволку, безголосно шагнула назад. Ровно бежать собралась в обратном направлении. А там ведь, в дому, среди стен, дале печки не ускочешь. Озлобелый муж не задержался, настиг. Цапнул приклад и вырвал у нее из рук пороховую орудию.
Вооруженным объявился перед гостями.
Иван Терентьич, ведая настырную повадку Стратега, поскакал прочь. Пригибался ничуть не обремененно. Даже можно сказать, что ловко. Будто именно согбенным ходил с детства.
От страха вопить дуром не вот тебе - не верещал. Молча тылом крутил. Не иначе именно его хотел допрежь всего сохранить от картечи.
У Васьки Дробина сообразилось иное. Растеряться ему с молодым быстрым умом разве дозволительно? В два счета распознал свою выгоду, сунулся за дерево. Ну-ка, достань парня какая шальная пуля!
Продавщица тоже не лишена была толковой соображалки. Да только размыслила в первую очередь не о себе. Об чём же? Не в радость станет всей деревне, когда пойдет стрельба вдоль по улице. Выходит, надо поставить препон Стратегу.
К этому часу беззубкой ставшая, пряча закрасневший платок в рукав, Васяткина сродственница не улизнула куда, а пошла прямиком на Стратега. Он, взявши в твердую память, какова у нее сила, поспешил упредить поход.
Не сказать, что целился усердно. Но стволы поднял и курок нащупал, чтобы остановить Дарью. Надеялся если не зацепить ее, настырно ответственную, то хотя бы напугать до смерти. Направить в несмелый отступ.
Пальнул, значит.
А жена-то шагнула к нему. Уговорю, утихомирю, посчитала, выходя наперед. Как бабахнуло, так сразу похилилась. Напрочь поклонилась в ноги хозяину да прочим людям.
Васька не утерпел хорониться за деревом, кинулся вдогон Ивану Терентьевичу. По примеру первейшего бегуна тако же почал выписывать кренделя.
Забыл обо всем - и про командёра, и про тетку родную. А та вырвала двустволку из рук Стратеговых. Да об сенной косяк ее - хрясь! И еще раз! И остатошний - от всей души! Разнесла орудию смертоубийственную истинно что в негодные щепки.
Стало таковским образом: нет как нет приклада и приспособлений к нему. Всего порохового ружья не очутилось. В несколько ударов. Оно пусть и хорошо, но толку сколько? Никто никогда не вернет Нюры, понять надобно. Печальное разумение продавщицу не миновало. Шибко запечалилась она. Понесло ее трясти, многосильную женщину, ровно березовый лепест. Стоит, однако до слабых слез у нее не доходит супротивный поход. Стратег, на которого пошла в наступ, тот - да. Вдруг прошибло его, шального мужика. Сидит возле убитой и рыдает навзрыдно.
Может, понарошке. Всей меры его подлостям кто возьмется дать?
Всё же думается и такое, что взаправду пожалел жену. Говорят, даже матерые волки вдаряются в тоску, когда теряют подруг. Тогда выходит: любил Стратег Нюру Аклимову, но в разбойном порядке, от людей на отличку. Как есть зубасто по-волчиному, по-своему пакостно.
Деревенское человечество, ясное дело, сбежалось на этакую пушечную колготу. Мужики и бабы вокруг избы - нисколь не уходящей стеной. Если только малышню оттерли подальше, сами же сплотились. Бесчинного стрелка обложили: ему не вздумай утекать в тайные дали.
Неколебимое образовалось желание, чтоб не уйти Стратегу от мирского суда.
Прибежал расторопный милиционер Лотвинов. Без сапог, но при своем законном пистолете. Ему пристало изводить хулиганские преступления, замедляться с появлением было напротив никак невозможно. Он без промашки взялся сотворять общественный порядок.
Приказал, чтоб криков, воплей и ругани стало меньше.
Дарья на баб оперлася, поослабнув от напористого момента переживаний. И высказалась у нее горестная речь:
- Далось мне проклятое мыло! Нюры из-за него не стало!
Милиционер был несогласный, велел ей помалкивать. Поскольку для деревенских проживателей выходки Стратеговы лишние. С него и должен быть обязательный спрос. Население, конечно, Лотвинова поддержало: нечего продавщице на себя валить вину!
Петр Федрыч, директор школьный, в свою очередь принялся выказывать жалостливые соображения насчет Аклимовой.
- Надеялся, она пойдет в науку. Какая память! Точность мысления! Ведь ученой должна была стать. По всем степеням. Собиралась поступать в институт на агронома, разве не так?!
Тут опять у некоторых женщин образовались вопли и плачи. Объявились желающие дубасить Стратега по всей сотворенной им мере.
Пришлось Лотвинову поднять вновь голос. Не хватало здесь еще самосуда.
Он упулился в Петра Федрыча строгими глазами:
- Бросьте нюнить! Наплевать вам было на нее. Палец о палец не ударили, чтобы помочь с институтским учением.
Школьный руководитель перестал жалиться. Мужики и бабы тако же попритихли, ведь соседи примерили жесткие слова к себе. И выходило: подмоги девке маловато было раньше.
Очень Лотвинов рассердился на происшествие беззаконное. Не везло служивому, опять выговор получать из начальственных уст. Кажинный день жди чего-нибудь от деревенского пакостника. Стратег плевать хотел на укоризненные беседы. И ты, милиция, насчет принятых мер утруждайся беспеременно.
- Пошли, Дарья! Отведем стрелка под замок. А вы бы, Петр Федрыч, шли трудиться. Ребятня вон прибежала из классов. Нужно им представление?
Повели Стратега в другое проживание. Отдельное.
Вскоростях уехал умный Васька, что был горазд хоть за деревьями хорониться, хоть ловко удирать вслед за Мамочкой. Дарья за мыло уплатила, но велела племяшу завербоваться на севера, коль жаден до прибытков.
Поинтересовалась только:
- Собирался разбогатеть с мылом? Каким манером?
Тот сознался, что остереглись включать свет в магазине. В темноте ухватили ящик, который тяжельше.
- Мамочка сказал: там должно добра всякого немеряно. Другие-то легкие чересчур.
Что касается Ивана Терентьевича, он всё ж таки не выдал мыло. Не ведаю ничего, и всё тут! Небось, ратовал за выпивку. Невелик доход, а хватит на пару-другую белых головок.
Вдруг что и попользовался, однако занедужил вскоре. Тогда его отправили в больницу. Чтоб не фельдшер деревенский пользовал, а докторский специалист при всех инструментах. Об Иване Терентьевиче с той поры и не слыхать что-то нигде.
Надобно теперь изложить нелишнюю подробность. Все нечистые на руку Васьки - хоть молодые, хоть старые - вроде как растворились, и чисто нынче от верхней околицы до нижней.
Рассказчик замолк. Что еще говорить? Всё сказано, коль возобладала последняя подробность.
Во всяком случае, я так понял. И вопросами его не донимал. Однако Серега сам нарушил молчание. Пожелалось ему прояснить мое отношение к мыльной истории:
- Веришь или как?
- Насчет пояска если… Он обязан лопнуть, когда начнет Дарья крутить мужика, ровно пакетик с печеньем. А вообще-то о русских женщинах, что коня останавливают на скаку, я наслышан.
Дотошный Серега, кажется, потихоньку успокаивался. Вздохнул, поставил точку:
- Оно и ладно.
Когда мои володимерцы сетовали на обветшалось устремлений касательно писательства, построенного на местном деревенском материале, они вовсе не зря припоминали земляка Солоухина. Кто-кто, но этот литератор выдал на-гора завлекательно душевное бытописание проселков с примечательными поселениями ополья. Славно - под уемистыми очерковыми парусами - прошел морями ржи и гречихи.
Серега, небось, чтил не одно только народное /читай: стародавнее Бояново/ словотворчество. Чувствовалась в его речах та ловкая повадка сказительства, что присуще была мастеровитому романисту и поэту.
Гордились мои знакомцы Солоухиным, не иначе. Он, что ни говори, уж постарался: тщательно и с большим тактом описал родные места. Пропахал плодородное ополье, прошел его гребнем чудесных зарисовок, где истинными бриллиантами гляделись частые встречи с интересными людьми.
Любопытная штука - помогал ему автомобиль, который полагался депутату Верховного Совета. Быстроходный транспорт, коль есть желание охватить очерковым рассказом просторную владимирщину, как раз очень способная подмога.
При этом не след сбрасывать со счетов ту поддержку в поездке, что жена оказывала писателю. Депутату выделили шофера, вот она и взялась рулить в полном согласии с денежным вспомоществованием. В двадцатом веке, не вот тебе размашисто богатом, любили материальные средства учет и контроль. А на путешествие, надо полагать, рубликов было поистрачено солидное беремя.
Я всё это к тому излагаю, что кудесник слова повидал всяких разностей в ополье поболе моего. И коли ваш покорный слуга не послушался родственников и знакомцев матери, все-таки пошел следом за Солоухиным, то это надо понимать иносказательно. Его дорогами, нет, не продвигался. Моя очерковая проходка вдоль и пообочь Пекши, а также по опушкам Муромского леса вовсе не спор с маститым литератором. Она, уж поверьте, нисколько не претендует и на особую невиданную владимирскую новизну. Считайте ее… горячим желанием высказаться по нужному поводу.
Что за повод такой?
Узнаете, всему свое время.
Вот, значит, взялся и говорю. В подробностях если, то по сию пору нет у меня способно быстроходной машины. Что касается младых ногтей - сколько себя помню, шагал всё чаще по еле видимым тропинкам. По разным обочинам, в дожди разбитым и пыльным в жару.
Владимрские тропинки ведаю, это бесспорный факт. Почему-то больше всего запомнились мне летние календы. Может, потому так приключилось, что везло на пригожие погоды. Всё детство, до взрослых годов жарило ослепительное солнце, сияло над моей головой поистине празднично, вдохновенно.
И не было у меня большего счастья, чем окунуться, поплескаться в каком-нибудь омуточке досточтимой Пекши.
Тропки, известное дело, любят прихотливость, извилисты они зачастую. Заводят иногда в незнаемые дебри.
Речки бывало переходил вброд, продирался сквозь густые заросли. Что скрывать, страшновато становилось, когда забирался вглубь какой-нибудь чащоры. Ох, велик Муромский лес на южном, Мещёрском склоне ополья!
Не могу сказать, будто гнала меня в прихотливые тропы особая жажда приключений. Нужда чаще всего заставляла пускаться в путь-дорожку.
Иногда приходилось нашему деревенскому дому невмоготу. По какой грустной причине? Семейство не «семь я», числом позначительней. И припасов - мяса, крупы - вдруг случалось, что не хватало. Глава фамилии начинал размысливать, чем обиходить, накормить народ. Посмотрит, посмотрит на худой стол да и наладит нас на рынок.
Вижу как сейчас. Покидаешь овощей с огорода в мешок, нагрузишься, потом топаешь километров двенадцать до железной дороги.
Доберешься до разъезда, сбросишь тяжелую ношу с отвисших плеч и ждешь поезда. Тому не в радость кататься по стальным рельсам среди небогатых редких деревушек, доходу негусто от немногочисленных пассажиров, и он проходил здесь всего раза два в день.
Едешь, неудержимо дремлешь, отдыхая. Небось, подняли тебя ото сна раненько, вышли из дому часов в пять утра.
Когда-никогда, а доставит железка толпу досужую туда, где можно продать овощи, приобрести какой товар. Невелик городок, но есть в нем заветные ряды, и они обещают огородникам хоть не шибко весомый, а прибыток.
Тут нам понадежней насчет копейки. Потому что расставаться если с пупырчатыми огурчиками, то где? В селе, ближайшем к деревне, куда как невыгодно. Имеются там своя тугая капуста, отменная морква, не говоря уж о привычной всем картохе.
Брали меня ходить по лесным и полевым тропам не затем, чтоб утруждался в рядах огуречной торговлей. Как грузчика - в этом качестве пребывал, путешествуя по ополью. Потому у весов не стоял, а гулял по городку, пока ноги держали.
Уютным гляделось поселение, никто парнишку не обижал, хоть издалека прибывших здесь враз отличали - своих ведь знали досконально. Кроме того, местные не шатались бесцельно по улицам, как позволяли себе гости. И не глазели по сторонам, дивясь на старинные дома из красного кирпича, на машинную станцию, где ремонтировали трактора. На пожарную вышку и на ворота маленького, но всё же настоящего мясокомбината, куда въезжали грузовики.
Назначали мне час, когда непременно должен объявиться в рядах. Его пропускать было нельзя: иначе будет упущен обратный поезд.
Вот я опять возле огородников, донельзя довольный видами нешумных улиц и палисадников. Овощи проданы, пупырчатые огурчики охотно приобретены теми горожанами, что были при средствах. Они нашим товаром останутся довольны, я точно знаю.
Мы скоренько собираемся. И - на железнодорожную станцию. Поскольку нагулялся в городке от души, я опять задремываю. С тех пор в поездах очень люблю спать. Мне до того здесь сладко, уютно, что не выразить словами.
На разъезде покидаем вагон. Ввечеру двенадцать километров отмеряешь драными ботинками. Почему они у меня завсегда просили каши? Да черт их ведает! Вдруг что тропки оказывались чересчур длинными. А может, подошвы тех послевоенных времен были далеко не железными.
Думаете на неделе мои путешествия подошли к концу? Нет, погодите. На следующий день хозяин дома высказывается вполне докозательно:
- Ну вот, денежка теперь имеется у семейства. Давайте рассуждать. Надобно, к примеру, сходить в сельмаг. Затем, чтоб прикупить соли, крупы, керосину, спичек. Если не принесете мне фабричного табачку, не будет прощения. Надоел нашенский самосад. До чего, зараза, едкий! Дым аж глаза обжигает. В магазине всё же поприличней курево.
Вот так. Глава свое слово молвил. Таким образом распрекрасным довел до нашего сведения насущную нужду. У него в деревне - кто станет спорить? - дел полно, и тогда получается, что давайте, други, вновь собирайтесь в дорогу.
До села, где можно отовариться, ровно три километра. Туда и обратно если, то выходит… разве мало? Достаточно, чтобы притомиться опять.
Отказываться никто не пытается. Потому как у народа потреба жить всем числом нормально. А лежать на лавке и поплевывать в потолок ни у кого нет желания даже в помине.
Кстати, тропинка длиной в шесть километров для молодого народа - это почти ежедневное путешествие осенью ли, зимой ли, весной ли. Куда ты денешься, раз ближняя школа в том селе? Автобусом никто не торопился подвозить тебя, даже на грузовик не надейся. Что уж говорить о легковом автомобиле, когда и трехкилометрового проселка-то не различишь? Хилая тропочка - вот всё, что есть у вас, школьные учащиеся, для проходу к знаниям.
Летние походы в магазин при сем обстоятельстве нас уж скорее не печалили, а радовали. Да и то: в черемуховых овражках поют, порхают вольные птицы, сопровождают путников неизменно жаркое солнце в голубом небе и пахнущие луговым разнотравьем ласковые ветерки ополья. Красота!
О ней до сих пор щемит мое сердце. И когда дает оно знать о себе, то забываются дорожные тяготы, приходят на ум стихи о необыкновенно привлекательной русской природе.
Впрочем, разговор о путешествиях не окончен.
Была ведь и такая нужда - идти в другое село. Второе гораздо все-таки дале располагалось. Где ржаными полями, где густыми лесами, но давай шевели ногами, коль нет и туда никакого транспорта.
О каких кружных путях, о способных проселках, признаюсь, не ведал. А если шел в то поселение, всё ж таки дозволял себе иметь приподнятое настроение: семь километров в одну сторону почему не осилить? Зато сколь прекрасны пшеничные волны, колышащиеся вдоль неоглядных полей, и как обворожительны медово-духмяные гречишные просторы!
Сколько нераскрытых тайн хранили в своих урочищах вековечные боры и густые, трудные для хожденья пешего, ельники! Идешь вот таким образом - навострив слух, распахнув пошире глаза.
Дорога длинная, и пусть для неравнодушного достаточно приятная, однако же потребует она от тебя немалых усилий. Поскольку опять-таки в один день свершай хождение в ближние края.
Ближние ли они? Судите сами, но по сравнению с распахнувшимся - в многокилометровую ширь - опольем ничуть не дальние, правда?
Детство мое, отрочество ходило по владимирским тропкам год за годом, и я думаю о своих путешествиях с нежностью в сердце: нет конца душевному волнению вспоминаний.
Потом… что ж, там начинает другая, более способная история.
Принимает тебя володимерское - богатое преданиями старины глубокой - ополье хоть автобусно путешествующего, хоть железнодорожно разъезжающего. Много всяких разностей повидаешь, лишь никак не забудешь Кривулинского проживания.
И тянет газетчика, тянет… куда? К здешним рассказчикам, пусть и понимает рядовой литератор: не стоит ему тягаться с великолепным писателем Солоухиным.
Да что там! Я люблю его и уважаю вровень с ними, покойной матери моей володимерцами.
Он, как известно, не признавал упрощений и в жизни, и в творчестве. То бишь характером был непрост, разве есть тут у автора очерка ошибка? Другое мне ведомо: не всё в его литературной работе признавалось верхом совершенства.
Критики и так говорят, и напротив эдак, множа пересуды. Однако не слышал я ни слова осуждения ли досужего, непонимания ли какого - касательно «Владимирских проселков».
С младенческих лет увлеченный гречишными да ржаными просторами поля материнского, в свою очередь позволяю себе уважительно относиться и к моим кривулинским рассказчикам тоже.
Помню последние годы Сереги.
Он уже крепко сдал. Потускнел и усох.
По улице носил старенькую телогрейку, в дому - сильно мятый, не раз стиранный пиджачок.
Выйдет он под окна избы посидеть, и враз всем заметно, что телогрейка стала ему велика. Плечи обвисли, отчего длинными очень казались руки.
Нечасто, а всё-таки я навещал его. Рассказчик мой встречал гостя без видимой радости, сдержанно. Чуть ли не безразлично. Однако глаза, которые он прятал в табачном дыму, оживлялись. Ему определенно слушатель был нужен.
Любимая поза его - закинуть ногу за ногу, сидеть на стуле, изъеденном долгим временем. Располагался чаще всего не возле теплой печки, а у края стола, что был основательно выщерблен ножами, долотами. Серега в деревне слыл за умелого пасечника, поскольку сам дощечки строгал и мастерил из них рамки для ульев.
Над головой рассказчика болтался проводок репродуктора. Из раскрытого окна влетал в избу ветерок. Шевелил марлевую занавеску и вытягивал табачный дым в причудливые сизые колечки.
Поставив острый локоть на тощее колено - оно оттопыривало застиранную штанину - Серега щурил красноватые глаза.
Охотно рассказывал о прошлом, о пережитом.
Однако думал он обычно о чем-то своем. Может, о близкой смерти, о последнем пути, что надобно пройти человеку. Потому был нередко рассеян и повторялся. Высказываться любил с этаким вывертом, с особым подчеркиванием: дескать, знай наших, володимерских! не лыком они шиты!
Однажды пришлось мне слышать живую окающую речь Солоухина, и я приметил: у писателя тоже присутствовала похожая - непростая - лукавинка в разговоре. Она была какая-то очень естественная, ничуть не обидная. А если что вызывала у слушающих, то одно лишь уважение к человеку, за плечами которого угадывались знамения сложной русской истории.
Нет сегодня в тех местах ни беседистой деревни Кривулино, ни славных луговым разнотравьем Покосов. Исчезли Незабудки с избами моих предков по матери.
Все люди, что обитали в прекрасном уголке ополья, либо поумирали от старости и болезней, либо уехали куда подальше. Покинули привычные места возле Муромского леса, а кто из них был уж очень легковесным на погляд, на суть? Я что-то мало слышал о таких. Видел всё больше упористых пахарей, которые искренне, очень крепко любили володимерскую землю, родное русское слово.
И нынче - на заметно опустевших тамошних проселках, где почти не видно человеческих следов - душит меня смертная тоска, и хочется рассказать о людях недавнего прошлого. Вот вам, дорогие читатели, причинный повод для очерка нравов, который всё же сотворен.
* * *
Коробин, вознамерившись расписать в подробностях историю Натохи, имел в виду Серегу-пасечника. С подлинно деревенской предупредительностью деликатничал Филипп касательно хромуна, его детей. Наверное, поняли давно, да?
Полвека прошло. Сегодня третье тысячелетие начинается, нет на свете моих непростых знакомцев, а их не шибко вымышленные истории… Вот уж действительно: жизнь - штука такая, что всегда невредно поразмыслить. Рассказчики, что обитали в ополье сбочь Муромского леса, потомки Бояновы, всегда были готовы баить интересное, толковое. Чтоб на пользу и в долгую вам память.
Люди недавнего прошлого
© Copyright: Борис Колесов, 2015
Свидетельство о публикации №215092001160
Свидетельство о публикации №215092001160
Рецензии