Ступенек было ровно шесть

Ступенек было ровно шесть. Последнее, что я услышал от водителя – «стучись туда, где горит свет». Я вышел из автобуса, наклонился, чтобы завязать шнурки, и вдруг из рюкзака водопадом посыпалась мелочь, та самая, которую я должен был отдать водителю в контрольной точке. Сегодня мне предстояло переночевать в деревне с чудным названием Красная звезда.
Первая мысль – кинуть спальник в поле и всю ночь наслаждаться звездным небом не покидала меня до тех пор, пока окончательно не стемнело. Стало чертовски холодно, откуда не возьмись, пришел пронизывающий насквозь северный ветер, и, кажется, ноги сами побежали в сторону жилых домов с запылившимися изразцами. Через пару минут о моих планах узнали местные собаки, и я, вспомнив о своем третьем разряде по стометровке, пустился в короткое, но скоростное путешествие по улицам Красной звезды. Когда квест закончился, и мое тело рухнуло на лужайку около высокого фонарного столба, чтобы выдохнуть, прозвучал гудок из рюкзака. Кажется, мама интересовалась, добрался ли я до студенческого общежития и успел ли почистить зубы перед сном. В голове уже созрел ответ:

«В общежитии нету воды,
И меня – но ведь это пустяк.
Я по улицам Красной звезды
Убегал от сердитых собак».

Дорога была усеяна галькой. Навстречу шли студенческий билет и надежды на счастливое будущее. Позади остались десятки занятий с педагогами, сотни прочитанных пьес, тысячи потраченных рублей и … пять, Чернышевского, дом пять – бегло прочитали мои глаза. Что делать? Кажется, нужно было постучаться, так как в доме горел свет и по залу ходил мужчина. Через шторы также просвечивался силуэт женщины. В центре комнаты стоял какой-то предмет. Кажется, я опознал в нем табуретку.
Калитка не была заперта, и дом не охраняло ничего мохнатого и подающего голос, поэтому я смело прошел к широкой деревянной двери и позвонил в колокольчик, звонок был сломан. На веранде лежали живые цветы, в большинстве своем, гвоздики, и пока хозяева реагировали на странные ночные звонки, я любовался этим многообразием красного цвета.
После третьей попытки наконец-то прозвучала реакция с той стороны: «Да кого там, среди ночи черти носят!?» Эти слова были, пожалуй, самыми логичными за весь сегодняшний день. Я, набравшись уверенности, начал свою исповедь.
- Господа! Тьфу, простите… Товарищи! Вы мне, наверное, не поверите, но я просто выпускник, которого высадили из автобуса, я всего лишь ехал в Ивановск на вступительные, и сейчас, когда все уже рухнуло, позвольте мне умереть не на холоде в поселке Красная звезда, а сделать это у себя дома. Я могу лечь на любое место, которое вы мне укажете. Мне не к кому больше идти, только у вас свет горит.
Щеколда скрипнула. На пороге стоял отец семейства.
 - Проходи, братец. Горькая беда у тебя, но не печалься сильно, пустим, ляжешь вот здесь на диване, здесь раньше Димка спал. Эх, братец! Не шути ты со смертью, а то найдет тебя, окаянная. Вот и Димку нашла.… Сейчас Машу позову, соберем на стол. Маш, ты не легла еще? У нас, кажется гости.
Из спальни вышла супруга. Я, чувствуя легкую долю стеснения почти шепотом спросил:
 - Простите, а как зовут вас, как обращаться к вам?
 - Я? Меня Николаем Терентьичем звать. Супруга моя – Мария Львовна. А ты кто, братец?
 - Я – Паша. Паша Алексеев.
Так мы и познакомились. С самого начала пребывания здесь меня привлекла странная атмосфера в комнате, в доме. После первых трех кружек чая я, наконец, осмелился задать вопрос:
- Николай Терентьич, а почему у вас табуретка в центре зала стоит?
 - Ох, милый, не напоминай.… Стоит себе и стоит. Весь год стоит, и ты первый спрашиваешь. (Мария Львовна неожиданно заплакала) Маша, прошу тебя, успокойся. И так нарыдались за весь день… Пашка, я перед сном покурить пойду, сходи со мной, так и быть, поведаю всё тебе, на душе неспокойно что-то.
 - Коля, зачем? Зачем ты выносишь сор из избы? На что мы парню то сдались? – неожиданно парировала мужа супруга.
- Не серчай, он все равно завтра обратно уедет в город свой и никому слова не скажет, правда, братец? (я одобрительно кивнул головой).
Кажется, Николаю Терентьичу действительно было что рассказать. Я уже за ужином понял, что речь идет о Димке, правда кем он приходился супругам, приходилось только догадываться. Мария Львовна ушла спать и погасила свет. Осталось только естественное освещение – Луна, на которую мы и ориентировались. Половицы крыльца были сыроватыми, видимо за поздним ужином мы упустили капли дождя, которые тоже бились в стекла, как одинокие странники.
- Пашка, ты прости, что я тебе это в ночь рассказываю,… но если не сейчас, то когда? Ровно год назад наш сын умер, Димка. То есть, как умер. С собой покончил.
 - Николай Терентьич, как же... Простите, что я тут со своими проблемами, в этот день еще. Ой, какую глупость натворил, Николай Терентьич…
- Не кручинься, братец. Это жизнь наша! Что поделать, одна всего. И всегда наши жизни сталкиваются с чужими, чье-то счастье с горем, встреча с расставанием. Мне сегодня весь день так горько было, не хотел Машку расстраивать, ей и того хуже. А тут ты! Посмотри, вот Большая Медведица на нас смотрит, успокаивает тебя. Не печалься, Павел, завтра перед тобой столько дорог новых откроется. Курить-то будешь?
- Буду, Николай Терентьич.
- Тогда вот, держи огня. Был, значит, наш Димка обычным человеком, младшим среди трех наших сыновей. Те, двое, сейчас в Ивановске, при женах, детях, у одного бизнес, древесиной занимается, другой – в консерватории виоланчелист. А Димку никак не могли мы ни к одной из наук приучить, как Митрофанушку, помнишь того, Пашка? Закончил девять классов с горем пополам и пошел в училище на токаря учиться. Ой, в груди что-то сдавило, подожди, откашляюсь…
Кашель Николая Терентьича был тяжелым. Он плавно разрушал магию этой ночи, наполненной звуками природы и переродившимися звездами. Ветер нежно гладил поля, и казалось, что где-то там, за жилой чертой, открывается море, до сих пор не открытое великими мореплавателями. Море было неспокойно, то и дело поднимались волны, но их плеск гармонично сливался со скрипом половиц в единую мелодию, и я наслаждался музыкой ночи. Николай Терентьич откашлялся и продолжил свой рассказ.
 - Ага, стал, значит, наш Димка токарем заправским. А у нас на Звезде с золотыми руками всегда проблемы были. То и дело, соседи просили его сделать дельце какое-нибудь, то за денежку, то за бутылку. А Димка добрый был, никому не отказывал. Не пил, правда, всю водку в яму сливал, но ты знаешь, наверное, что в краях наших бутылку проще достать, чем деньгу. И вот, значит, как-то раз, послали его в библиотеку к начальству. Сделал он все как положено, плату получил, и вдруг,  запал у него глаз на одну книгу. Стихи там были, Есенина Сергея. Слышал такого?
 - Слышал, конечно. В школе проходили. И одноклассницы мои бывшие тащились от него. Наизусть знали.
- Вот и Димке приглянулись стихи есенинские. Мы с Машей с работы возвращаемся, а он сидит на скамейке и очередную книгу в руках держит. Я думал, может он на спор читает или деньги там ищет, ведь сроду никогда, не единой страницы…. Вначале про природу читал, а потом в философию вдарился, бывает, закроется в комнате, и читает, и читает вслух этого... черного...
- Человека?
- Да, его самого. Как-то раз не было дома нас, в город уехали за шторами, возвращаемся, а там в зале табуретка, веревка и он... И записку оставил: «прошу во всем винить Сергея Александровича Есенина». Два дня с Машей рыдали, из дома не выходили. Хоронили деревней, все ж знали его... Так, что, Пашка, душа у каждого человека есть, черствого, тихого, бессовестного. Надо только разглядеть ее. Мы, вот, не туда, видимо, смотрели. Где-то там, на небе сейчас душа его, вот звезда какая яркая, Димка, может... Раньше на табуретке той фотография Димина стояла, но через месяц убрали, так тяжело далось нам это всё. Табуретку оставить решили. Он на ней стихи еще в пять лет читал для дедушки Мороза. Про елочку, про хоровод вокруг елки... А я его шоколадными медалями за это угощал. Ох, Пашка, ох, братец...
Николай Терентьич не выдержал и заплакал. Я прижался к нему поближе и похлопал по плечу.
 - Вы чего, Николай Терентьич? Меня же только успокаивали. В каждом из нас горит своя звезда красная, и в Димке она горела ярким-ярким пламенем. А вы своей любовью с Марией Львовной это пламя в живых держите! Все хорошо у вас будет, и сыновья ваши наверняка приедут на Новый год, за столом соберетесь, помянете сына все вместе.
 - Дай Бог, Паша, дай Бог! Совет на будущее тебе дать хочу – ты, если видишь в человеке свет яркий, а никто кроме тебя не видит этого света, стучись, не бойся, от одиночества бежать надо, это не уловка, не спасение, беда это... Слышишь, Паш?
 - Да, да, Николай Терентьич, верно вы, все верно...
- Ладно, вижу, устал ты, и так весь день в дороге, а еще я тут со своими заморочками... Ступай спать, завтра тебе блинов с утра сделаем, с собой заберешь, маму порадуешь и себя угостишь.
На улице рассветало. Перед сном я включил телефон и увидел на дисплее одиннадцать пропущенных вызовов, все от мамы. Надеялся, что в последний момент она передумала звонить в полицию.
Поспать удалось около трех часов. Утро получилось по-настоящему светлым и праздничным, как обещал Николай Терентьич. Кроме блинов, Мария Львовна поставила на стол варенье, пряники, калачи и сушки, а также блестящий пузатый самовар. Две кружки чая с сахаром – и вот я уже иду по улице Чернышевского в сторону остановки вместе с Николаем Терентьичем.
 - Вижу, Павел, человек ты светлый. Вот тебе телефон наш, как будет время, звони, приезжай, мы с Машей тебя всегда рады видеть. У Димки день рождения 14 сентября, помяни его добрым словом от себя, если сможешь.
Мы крепко обнялись.
Я поднимался в автобус по ступенькам. Ступенек было ровно шесть.