Разногласия

         Тяжко  Антониде.  Работа в две смены, дома – скотина, ухода требует, а про детей и  говорить нечего. Старший, конечно, помогает, а   младшие, что Санька, что Леник...
      С рук слезли, правда, а так -  досмотр и уход нужен, а времени нет, вот и растут, как бурьян, беспризорные.
     Вовка  и Санька, бабкой коханые, дак с норовом. Санька особенно, отцова и   бабкина любимица.
Своё  ведь  дитя, а пальцем боишься тронуть.
Да всё бьешься, чтоб сыты были да не оборваны.
    Няньку наняла, потом вторую,  дак  тащат из дома , а ведь и муки давала,и сала.
   Отрез на платье лежал! Хоть замыкай шкаф.
Оно понятно,  бедно люди живут, но чужое брать...
Ситец  вон  в магазине  - в очередь. Да  денег у людей нет. Трудодни только. Учителям хоть зарплату платят.
    Антонида вздыхает, тихонько всхлипывает.
Говорила матери, куда ж третьего-то. Нет, грех да грех. А теперь вот и не грех. Оставила нас  всех, ушла…
    Антонида, всхлипывая,подошла к  материной фотографии.
Смотрит и что-то шепчет жалостливое, и слезы размывают, стирают строгие материнские черты:
   Тонкие, скорбно сжатые губы,прямой нос, большие, словно распахнутые глаза  с укором смотрят на  дочь.
- Ах, мама, мама, - тихонько скулит Антонида, -да что ж я такая нсчастная…
    Хлопнула входная дверь. Вошел Николай. Веселый.
- Чего пусто в доме? Где Санька?
- На улице носятся, -  буркнула Антонида, отвернувшись, - кроме Саньки никто и не нужен ему, остальные - приблудные.
- Чо  ты, мать, все мои! Я ж просто так спросил, чего исподлобья выбуриваешь?
У.. ведьма! - игриво  облапил он её и полез целоваться.
- Пошел ты, - отпихнула она  мужа, -  со своей лаской! На каждом углу и с каждой бабой  готов обниматься. Зубы всем скалишь! А я, вишь,ведьма! Злая да неласковая, ведьма! А ты  - хороший! – голос Антониды  дрогнул, в нем послышались слезы.
- Ну, ведьма! Как есть! – хохочет Николай, - за что и держу! Ну, что ты, что ты, мать, - заглядывает в лицо, - разнюнилась! Ты  ведь у меня -  мать! Вот!  Да я разве тебя обижу?
Мою дорогенькую! Дай обниму.  Хватит кукситься!
- А ну  вас всех, - устало заключает Антонида , приседает на лавку. – Замоталась совсем.
Ничто не мило.  Жизнь, считай уж, почти  прожила,  да как редька в земле прогнила.
Только в навозе и копаешься.
- Ну,  вот опять! Тебе всё не так, - сердится Николай.- Ну чего ты, мать! Я вот всегда всем  довольный. Вы у меня есть, и больше ничего мне не надо! Да чтоб все здоровенькие были! Да чтоб хлеб  -  в доме. Вон -  полный ларь пшеницы! И скотина! Все есть! Хорошо!
- Вот именно! Тебе всё хорошо!
- А что, мать, плохо? Ну, что плохо? Я что, пьяный прихожу? Иль об доме не думаю?
Всё ведь у нас есть, мать! Войны чтоб только не было! Только живи! Чего там?
- Ладно уж, отец,  - вздыхает Антонида, - устала  я.  Пошли скотину управлять лучше.
Что с тобой говорить…
   Николай замолк и, насупившись, пошел следом.
 
Он и вправду не понимал, чего Антонида всем недовольная, всё  ей не так, всё плохо.
   Со временем он попривык не обращать внимания на её «разносы и разгоны», на вспышки бессильного гнева.
 А когда со стороны услужливые дружки пытались подсказать  ему «выход», старались «открыть глаза»  на неласковость супруги,  он  только отшучивался: «Она кричит, а мне, как симфония вроде. Даже скучно,  когда в доме тихо!»
   И, действительно, ворчит Антонида или покрикивает, глазами ли гневно сверкает, а он  жмурится  белозубой улыбкой, как кот на масленице, да ещё напевает что-то себе под нос. А потом:
- Да что ты, мать! Ты посмотри, какой я  у тебя орёл!
 И комично поворачивался в разные стороны, напыжившись и важничая.
Первыми заходятся от смеха детишки.
Антонида сначала отворачивается, негодуя, потом не выдерживает, улыбается тоже.
- Ну, хватит, хватит уже, вот ещё, дурень старый!
Глаза её постепенно теплеют.
   Николай, так и не дождавшись ласки да любви от обожаемой  своей супруги, смирился с её суровым нравом, и по - прежнему, уважая и побаиваясь её, стал заводить шашни с разбитными, сговорчивыми бабёнками, послевоенными вдовушками.
Благо у него их под началом как  на ферме, так и  теперь в бригаде было, хоть отбавляй.
Огневые да задорные, в любви щедрые и без больших претензий.
    Дошли слушки и до Антониды.  Не поверила  сначала, вознегодовала.
Но переломив однажды гордость, выследила своего неверного мужа и, сняв с ноги тапок, врезала ему пару раз по физиономии, а придя домой, повыбрасывала вещички его в сени.
    Но не ушел Николай.
- Никуда я, мать, от детей не уйду, и точка! А что побаловался…
так я  - мужик! Меня не убудет!  А ты – мать!  И я тебя не брошу.
     Захлебнулась от такой логики Антонида, бросилась на обидчика с кулаками,
барабанила  по груди, по спине. И, мешком свалившись на выброшенные вещи, завыла, застонала, забилась в смертной тоске.
    Выплакавшись, занесла  вместе с мужем вещички обратно.
Но теперь еще яростней бранилась на него, и на попадавшихся под руку детей.
 Ещё суровей и несговорчивей стала.
   Замкнулась. Тонкие полоски седины  пробились в её  пышных золотистых волосах.
Большие  темно-синие глаза светились скорбью и укором...