Федорыч

      Мы познакомились с Федорычем в первый же день нашего приезда в глухую псковскую деревню, которая так и называлась “Глушь”. К нам подошел небольшого роста мужчина на вид лет пятидесяти. Волосы у него были взлохмачены, лицо загоревшее, изрезанное глубокими морщинами. В углу рта торчал погасший окурок. Он приветливо поздоровался со всей нашей большой компанией и представился: Иван Федорович. Этот человек оказался дорожным рабочим и проживал в большом бревенчатом доме вместе с женой, сыном и дочерью недалеко от дороги Псков – Гдов.
     Как только мы разбили палатки на берегу озера, он неожиданно появился недалеко и все посматривал в нашу сторону. Пригласив его к столу, мы предложили ему то, что привезли из Москвы: жареную курицу, вареные яйца и овощи, но Иван Федорович наотрез отказался, сказав, что недавно уже пообедал. Однако предложение выпить водки он охотно принял. После застолья он разговорился и рассказал много интересного о здешних местах, большом урожае черники, брусники, морошки, хорошей рыбалке и о многом другом. Все с интересом слушали его и как-то незаметно стали называть его Федорычем. Уже потом мы узнали, что так его величали в деревне все - от мала до велика.
     С первых же дней нашего пребывания на озере у нас с ним сложились особенно теплые отношения, возможно, потому, что я был врачом, а к ним всегда и везде относились с уважением. Кроме того, он откуда-то разузнал, что у меня был спирт. Рано утром, когда наш лагерь еще спал, он нередко подходил близко к моей палатке и начинал покашливать. Федорыч стоял и курил жутко пахнувшие самые дешевые сигареты до тех пор, пока я не вылезал наружу. Тогда он, жалуясь на головную боль и необходимость идти на работу, просил налить ему немного спирта. Выпив и отказавшись от закуски, он клал на плечо лопату, его повседневный инструмент, и медленно шел по направлению к дороге. Часто шедшие дожди размывали не асфальтированные участки шоссе, и Федорыч должен был засыпать возникшие трещины песком, заранее привезенные на самосвалах. Это был мартышкин труд, так как следующий дождь делал с дорогой то же самое, и опять он шел и вновь и вновь засыпал те же трещины.
     Прогуливать работу он не мог, несмотря на головную боль или недомогание, так как время от времени качество его работы контролировало начальство, проезжавшее  по его участку. Лишиться ее он боялся, потому что найти другую работу было непростым делом. Ближайшее село находилось в 10 км от его дома, да и там устроиться было трудно.
     Мир не без добрых людей. Его друзья-приятели каким-то образом узнавали дни, по которым начальство Федорыча намеревалось затеять проверку,  и сообщали ему об этом. Тогда он вставал рано, быстро завтракал и шел к шоссе. Завидев машину контролирующих, он клал лопату на плечо как ружье и становился по стойке смирно. Но как только машина проезжала, он, если не было дождя,  тут же ложился в кювет и засыпал.
     Вспоминается такой смешной случай. Однажды Федорыч, проспав несколько часов в кювете после проезда начальства и изрядно продрогнув, решил пораньше прийти домой. Увидев недалеко от дома жену, он закричал: Зин! Видишь, уставший муж с роботы (он почему-то это слово произносил именно так) идет. Иди, накрывай на стол.
     Жена подошла к нему поближе, посмотрела на него внимательно и сказала: Уставший, говоришь. А ты посмотри на свою рожу. На ней  вся трава из кювета приклеилась. Федорыч смахнул с лица траву, выругался и побрел к дому.
     Летом в хорошую погоду он часто приходил к озеру, где мы плавали, стирали белье и мыли посуду. Сам он никогда не плавал, так как плавать не умел, но регулярно мыл ноги, наблюдая за нами. По субботам он растапливал баню и звал всю нашу компанию мыться, надеясь, что после этого мы угостим его водкой.
       Через несколько лет я купил у Федорыча бывший хлев; нам надоело возить с собой из Москвы палатку, котелки и другие вещи. Строительного материала для приведения хлева в божеский вид у меня не было. Федорыч извлек с чердака старую вагонку и отдал ее мне. Потом я помог разобрать ему сарай, и за это он разрешил мне взять  доски от забора. За счет этих подарков мне удалось соорудить более или менее комфортное жилье. С тех пор наши отношения стали еще более теплыми. Он часто приглашал меня с женой и наших друзей к себе в дом, чтобы угостить жареной рыбой, грибным супом, приготовленным на молоке, попробовать свежую брагу.
     Проспать утром на рыбалку или поход в лес за грибами и ягодами было невозможно. Едва светало, как снаружи дома у самого окна сначала слышались шаги, потом раздавалось покашливание,  и если я никак не реагировал, то Федорыч сначала тихо, потом все громче говорил: Сань, а Сань! Вздынайся! Это означало, что пора подниматься и что спать нам он уже не даст.
    Он тихо входил в комнату, садился на край моей кровати и молча продолжал курить. Я понимал, что он пришел похмелиться и что от него не отвязаться. Выпив полстакана водки, он благодарил и шел на работу.
    Осенью я брал с собой старого приятеля, и мы ехали в Глушь за грибами и клюквой. И если грибы мы собирали сами, то до клюквы дело почти никогда не доходило. Не успевали мы проснуться, чтобы пораньше идти на болото, как в окно раздавался стук и слышался голос Федорыча. Открыв дверь, я видел с верхом заполненное ведро с клюквой.
     - Чего вам ходить по болоту в такую дождливую погоду, - говорил он. – Вот вам клюква, а нужно, я еще принесу.
     Отказываться было бесполезно. Я давал ему бутылку водки, и он удалялся, чтобы на другой день в то же самое время вновь постучать в наше окно и снова всучить ведро в обмен на алкоголь.
    Шли годы. Летом и осенью я с женой или с друзьями регулярно приезжал в Глушь, чтобы искупаться в озере, посидеть с удочкой, побродить по лесу, собирая ягоды и грибы. Со временем глухие ранее места стали обживаться москвичами и ленинградцами. В деревне появились новые дома и новые люди. Купив дом в Подмосковье, мы стали реже наведываться в Глушь. Однако мы переписывались с Федорычем и его женой, интересовались их жизнью. Как-то зимой мне позвонил приятель и сообщил печальную новость: неделю назад Федорычу стало плохо, и его отвезли в местную больницу, где он вскоре и умер от осложнений язвы желудка.
    Не стало Федорыча. Мы еще несколько лет ездили в Глушь, но она изменилась и стала уже другой: много незнакомых лиц,  вырубленные леса, ушедшие в глубь леса грибы и ягоды. А самое главное – не было Федорыча, а с ним пропала и та неповторимая атмосфера.