Настоящая красавица

               
 
             Первый раз я услышала о том, что моя мама - красавица, в Ленинграде, во дворе Ленинградского университета, когда сидела с компанией таких же как я четырёхлеток, у подъезда того здания, в котором мы жили, в котором затем располагался физфак, и катали рассыпанную кем-то клюкву в пыли. Чтобы потом отправить её прямо в рот, имитируя появившиеся впоследствии конфеты «клюква в сахаре».  И тут из подъезда вышла (выпорхнула?) моя мама – для меня привычно нарядно одетая, в светлом пыльнике и шляпке-таблетке и явно куда-то спешащая; поэтому она лишь неодобрительно качнула головой в мою сторону на ходу – мол, не занимайся ерундой и лучше иди домой. Ничто не должно было в тот день омрачить её настроения и потому, наверное, мама не стала обращать внимания на явное безобразие, творимое ребёнком, чтобы не сосредотачиваться на негативе (как сказали бы теперь).
             Сейчас понимаю -- скорее всего это был один из первых моих выходов во двор после переезда из Москвы в Ленинград, год приблизительно 1946;  дети из одного подъезда ещё не знали родителей друг друга, потому что вообще-то дети очень приметливы и запоминают всё быстро. Мамочка моя удалялась по направлению к воротам, ведущим на набережную, а расположившаяся на земле группа малышни неотрывно смотрела ей вслед. Болтовня стихла, и наконец одна из девочек спросила каким-то особенным, чуть сдавленным голосом: - это кто? А я ответила (не скажу, что с гордостью, а скорее с некоторым даже недоумением): - «Это моя мама». «Настоящая принцесса!» - воскликнула та самая девочка с восхищением, остальные защебетали что-то в поддержку её слов. Не помню, чтобы это прибавило мне среди соседских детей авторитета – его ещё предстояло завоевать прыжками с крыши, поисками сокровищ на располагавшейся рядом механической помойке, но заставило хотя бы внимательнее на меня посмотреть – разумеется, сравнение было не в мою пользу. Вот тогда я и поняла впервые, что моя мама не просто мама, а самая настоящая красавица, о которых пишут в сказках(до которых в те годы была я большая охотница – фраза из дореволюционных детских книжек, в те годы у нас дома ещё хранившихся).
             И когда в 2010 году, то есть прошедшим летом, в августе месяце, приехала в Минск специально, чтобы увидеться с Марией Павловной Богдановой, последней из круга друзей моих родителей, вдовой Юрия Станиславовича Богданова, профессора математики, который в конце войны, благодаря блестящему знанию немецкого языка, ухитрился недолгое время прослужить в армии США. Разумеется, это ему просто так с рук не сошло (но об этом далее). Уже полгода Марина Павловна лежала, не вставая с постели, но когда в начале июля я по телефону традиционно поздравляла её с днём рожденья, слабеньким голосом она попросила «приезжай», и я пообещала, а обманывать людей уже очень немолодых нельзя, как и детей, впрочем.
             И вот я у неё дома, зрелище удручающее – неужели эта маленькое ссохшееся тельце на постели и есть та самая Мария Павловна, привлекательная кокетливая женщина и блестящая собеседница, которую её дочь Маша ревновала к своим друзьям, когда те приходили к ней на день рожденья?  Мои родители, когда жили в Минске, проводили все праздники «свом кругом», который состоял из нескольких супружеских пар: мужья - учёные, приглашенные для работы в Белорусском университете незабвенным Антоном Никифоровичем Севченко. Это были в основном математики – Николай Павлович Еругин  и Владимир Иванович Крылов, а также Владимир Мартынович Ширшов, доктор наук, приехавший из Ленинграда в Минск ранее прочих. Ну и Богданов, тоже математик, разумеется – он приехал позднее. Папа был единственным биологом в этой компании чистых математиков. А Мария Павловна, в отличие от прочих жен этого круга, была сама отличным математиком, преподавала в Политехническом, кроме того Богдановы  были самой молодой парой среди прочих, а также фантастически преданными почитателями художественной литературы.      
               Эта самая преданность литературе толкала их порой на довольно экстравагантные поступки – запомнилось, как однажды, в минской квартире моих родителей на улице Карла Маркса 45, Юрий Станиславович Богданов сказал в дверях, что если в течении недели мы не обнаружим, какую именно книгу он умыкнул из папиных книжных шкафов, он навсегда оставит её у себя. Я тогда очень удивилась, потому что, естественно, никто из домашних не инспектировал библиотеку регулярно. Каким-то образом, скорее всего, сам Ю.С. её вернул и всем показал эту книгу – «Историю Тома Джонса найдёныша» Генри Филдинга. Я поняла её ценность; она и по сей день хранится в моём книжном шкафу. Но это отступление.
               Понимая, что я вижу Марию Павловну скорее всего в последний раз, я разглядывала фотографии и  хотела попросить себе на память ту, которая мне особенно нравилась; с нею смотрела ещё вполне безмятежно девушка с тонким, вдумчивым лицом и в кокетливой шляпке. И когда я решилась, наконец, спросить: вы такой  красивой были в молодости, не подарите ли вы мне эту фотографию на память? И слабеньким голосом Мария Павловна прошелестела из постели: -- «Любочка, по настоящему красивой была только твоя мама». Признание красоты другой женщины, по наблюдению Гоголя, вещь почти невозможная («для женщины легче спознаться с чёртом, чем назвать красивой другую женщину»), тем более – это были последние фактически слова, которые я от Марии Павловны услышала. Она продолжила: - «когда мы впервые приехали в Минск и познакомились с твоими родителями, Татьяна Владимировна просто поразила меня своей победительной, сияющей красотой.»
            Да, ключевым словом тут было «сияющий», у мамы были удивительные карие очи – не глаза, светлые, блестящие, всё вокруг освещающие – не помню ни у кого более такого струящегося из глаз света! Именно это и хотела сказать в наш последний разговор несравненная Мария Павловна; действительно, она на той фотографии была миловидной, хорошенькой, изысканной, загадочной, но не светящаяся, не беспримесная, не драгоценная
           Но драгоценность требует соответствующей оправы, и тут маме моей тоже не было равных. В те годы в самом начале Невского проспекта был такой магазин: «Смерть мужьям», не знаю, живы ли ещё старожилы, которые могут это подтвердить. Разумеется, это было неофициальное название магазина – ателье трикотажа, в то время исключительно редкого материала. Помню, как приехавшая к нам в гости из Москвы мамина двоюродная сестра Елена Ивановна – за глаза мама и мы все называли её Ленка Полосина, заказала в «смерти мужьям» (надо сказать, что Л.П. была в те годы ещё не замужем) несколько платьев одного фасона, но разных цветов с вышивкой. На синем платье вышивка была выполнена серебряной нитью, на красном – золотой. И фасон был самый соблазнительный – облегающий лиф и прилегающая в бедрах, но расклёшенная книзу юбка.
         Возможно, именно эти платья помогли ей вскорости выйти замуж за прекрасного человека Вячеслава Ивановича Стрельцова. Он тогда только что вернулся из лагерей, а с Еленой Ивановной они были знакомы семьями. Это я все к тому, что и в конце сороковых в Ленинграде женщины следили за модой и стремились красиво одеваться, пишу в пылу полемики с теми, кто долдонит сейчас с экрана телевизора, что при советской власти все были одеты однообразно и некрасиво.          
           Мама в те годы платьев не заказывала – она их шила сама. Собственно науку эту она освоила ещё с юности, причем не от своей мамы, достаточно к нарядам равнодушной. Скорее от своей тетушки, младшей сестры бабушки Веры, разница с которой у мамы не превышала семнадцати лет. Но в эти годы в Ленинграде мамочка решила поднять свою квалификацию - она пошла на двухгодичные курсы кройки и шитья, достаточно серьёзные, по окончании которых выдавался вполне профессиональный диплом.
Так вот, мама не просто окончила эти курсы на отлично; сшитое ею платье (и не одно!) забрали на выставку, которая как раз и располагалась в этом самом магазине «смерть мужьям». Самое знаменитое из них было из черного крепсатина – это был такой натуральный двусторонний шелк, мама сшила платье на блестящую сторону материи, отделкой служила матовая сторона материи. Так, блестящая зауженная юбка прикрывалась матовой длинной баской из двух запахивающихся снизу закругленных пол; выше, на талии, блестящий корсаж, застегивающийся на пуговки – молний не было и в помине, а лиф с длинными рукавами на манжетах, тоже сшитый на матовую сторону материала, был обильно и многодельно украшен блестящей тесьмой. Эти тонкие рулики, из которых от плеча до талии были выложены узоры в виде петелек, выворачивались и с моей помощью, чем я тогда очень гордилась: нужны были тонкие пальчики для такой нудной работы. Вот просто устала описывать все изыски фасона, а каково было мамочке всё это воплотить взаправду (как говорили дети тогда).
           Зато платье это несколько месяцев висело на выставке, подготовленной к окончанию учебного года на курсах кройки и шитья из работ выпускниц. К слову сказать, это платье я надевала в Минске на свой первый юбилей, 50 лет – в доме актёра, на горушке, где располагался знаменитый бар «Мутнае вока».Оно было мне великовато в талии, пришлось слегка пришпилить корсаж булавкой.
          Следующий раз его достали уже на мамины похороны – это я настояла, вместо заготовленного самой мамочкой на этот именно случай сиреневого в цветочки крепдешинового костюмчика, который, к слову сказать, она тоже сшила сама. Мама в нем лежала, похожая на грузинскую княжну: строгая и по новому, по-прежнему красивая.
Вот какой неожиданно выписался зигзаг: от «за здравие» сюжет незаметно скатывается в  «за упокой».
          Но вернемся скорее в Ленинград конца сороковых. Помню детской памятью два необычно прекрасных маминых платья из японского натурального шелка; одно было ярким, цвета чистые: алый, ярко-голубой, золотистый и белый, сплетенные в один сложный узор. Второе - черное с розовой каймой из кубиков через каждые полметра. Немного истории - дядя Саша, мамин младший брат, служил на Дальнем Востоке, и возвращаясь домой, в Москву, вёз несколько кимано, кажется, для жены офицера, под командой которого служил – сам он был ещё не женат. Он заехал к нам в Ленинград, чтобы увидеть любимую сестру, и меня, её дочь, за время его отсутствия родившуюся, однако не удержался, показал маме эти кимано, строго говоря, ему не принадлежащие. А мамочка в два из них просто вцепилась, и заставила брата ей их отдать. Так, с моей теперешней точки зрения это не очень этичный поступок, но трофей – он и сам по себе не самый моральный поступок, и  ведь мамочка забрала не все кимано, которые дядя Саша вёз.
           Но платья получились сказочной красоты, вернее, мама в них увиделась мне настоящей красавицей. Гладкие, блестящие чёрные волосы на прямой пробор и низко подобранные косы – только настоящая красота выдерживает такую, без ухищрения, причёску. Помню, как она их примеряла, но не помню ни одного выхода «в свет», и лоскутков тоже не нашлось потом ни в одном из бесконечных узлов с тряпками, которые до сих пор хранятся на даче…
           В те годы мама ещё занималась пением – один раз мне довелось присутствовать на уроке, это происходило не дома, помню учительницу, седовласую полную даму, и романс, который она пела тогда… ещё чуть-чуть и вспомню. То ли «мы на лодочке катались, золотисто-золотой», то ли « плыви мой челн по воле волн». Нет, это был романс ещё более болезненно - романтический, всегда была очень восприимчива к подобным сюжетам. Но у нас дома, когда мы переехали с Университетской Набережной на улицу Петра Лаврова и у родителей по праздничным вечерам собирались гости, мама как-то пела «По Дону гуляет», с маленькой Наташей (мы с ней уже укладывались спать в нашей детской на другом конце квартиры через длинный коридор) случился настоящий припадок. Она громко зарыдала, выкрикивая: -  «Не пей, не пей!..» И долго мама имела на неё за это зубец, хотя Наташа, повзрослев, объясняла: так сильно на неё это пение действовало, что вытерпеть было просто невозможно…
           Но не только взрослые собирались по праздникам в нашей квартире на Петра Лаврова: мама мастерски умела и любила устраивать детские праздники. Приглашались дети друзей папы и мамы, не из школы – сознательно или подсознательно частную жизнь взрослые старались оставлять в тени. Среди приглашенных в разные годы у нас бывали: Игорь, сын маминой приятельницы Анны Григорьевны Романковой, Ириська и Федор – дети маминой ещё школьной подруги Ирины Развенчук, почти ровесники со мной и сестренкой соответственно, один раз был ещё сын нашей учительницы музыки Лёнечка, 16-ти лет, который, на нас, малышню, ноль внимания, а как я потом поняла – волочился за мамой.
          И его трудно было за это упрекнуть – она действительно на этих вечерах блистала не только красотой, но изобретательностью, юмором, артистизмом. Играли в шарады, как и взрослые, но главным развлечением для гостей был кукольный театр, на столе в детской. Это было моё царство – в то время, когда я  уже посещала исторический кружок в Эрмитаже, все пупсы, окутанные светло-зеленой кисеёй, изображали персонажей из греческой мифологии. Несколько лет назад Федя Каплан, совсем взрослый, заматерелый мужчина, при разговоре с сестрой признался, что ни один театр во всей его дальнейшей жизни не поразил его воображение так, как тот самый, на столе у нас в детской…
          Но мама в Ленинграде занималась не только шитьём и пением _ она ещё успела окончить там трехгодичные курсы английского языка, и до последних лет жизни действительно знала его гораздо основательнее папы и всех детей, только внуки, вернее, внучка её в знании английского сумела превзойти! Папа уже нацелился на переезд в Белоруссию, когда мама заканчивала курсы по изучению английского языка; помню, как она летела на самолете из Минска, с которым папа её знакомил, на выпускной экзамен, где она делала доклад о мистере Рочестере. Это мне запомнился, потому что сюжет романа «Джен Эйр» я впервые услышала в её пересказе, позднее ни сам прочитанный в старших классах роман, ни его многочисленные экранизации меня не волновали так сильно. Короткие скетчи английского юмора, которые мама пересказывала дома после занятий, помогали мне завоевывать авторитет в школе, на переменках.             
          Возможно, несмотря на сырость в квартире, такой сильной, что обои отставали от стен, из-за которой часто болела сестра, жизнь на улице Петра Лаврова была одним из счастливых этапов для мамы, а для меня уж точно, но не обо мне речь. В 85-ом году, когда я пришла работать в благословенный Институт литературы имени Янки Купалы, Олечка Деконская поведала, что в её студенческие годы, практически совпадающие с моими, мама и папа мои выиграли конкурс на самую красивую пару в Минске. Конечно же, конкурс неофициальный, скорее просто устный опрос, который проводили все пять лет учёбы студенты филфака БГУ.
         То есть в Минске ситуация изменилась: если в Ленинграде всем было очевидно, что у молодого способного профессора красавица жена, папа даже на работу не давал маме устроиться из ревности, то в Минске по общему впечатлению появилась именно красивая пара. И уже от папиных пассий было не спастись – новая для мамы ситуация. Однако простодушие (и осторожность!) отца сыграли свою положительную роль – он начинал ухаживать или, как говорили тогда, – волочиться за той самой женщиной у всех на глазах; дальше этого публичного ухаживания дело не шло. И мамочка могла себе позволить замечания при нас, что мол лучше бы изменял, а не позорил её прилюдно. Сцены на эту тему участились в последние годы жизни в Минске, то есть в конце шестидесятых годов. А мама на излете возможностей родила себе любимого сыночка, на неё именно похожего, в отличие от меня и сестры, чисто папиных дочек. Сама мама говорила, что брат похож на её отца, инженера-железнодорожника, расстрелянного в 22 году по делу о смоленских церковниках.
            Когда мой братишка вырос, он и правда был один в один сходен с фотографией деда. Но мамочка всё-таки оставалась красавицей – и когда бабушкой стала, от чего совсем не была в восторге. Но зато как раз в эти, последние годы в Минске, мама устроилась на работу в академический Институт геологии по своей дипломной специальности гидрогеолога. И совсем недолго мы с мамочкой работами рядом, в академическом городке, и даже встречались иногда во время обеденного перерыва. Бывало, я приходила к ней ранее назначенного срока, и наблюдала, как кокетливо она беседовала с одним из сотрудником, с Кудельским, кажется. Вижу прямо картинку: она в осеннем темно-рябиновом костюме из плотного рыхлого сукна, склонив набок голову в оранжевом замшевом берете, слушает его. Мы недолго работали рядом – мама в Институте геологии у Козлова, я в папином ещё Институте генетики. В обеденный перерыв я за ней заходила и мы шли вместе «прошвырнуться», прежде чем зайти выпить кофе, обязательно обходили целый ряд магазинчиков по правой стороне проспекта Скорины, как и все особы женского пола, работающие в Академии. Прямо клуб по интересам: а что сегодня выбросили в обувном? Нет ли новинок в отделе белья в «Синтетике»?  Если погода позволяла, то доходили до «Тысячи мелочей», уже на другой стороне проспекта. Эти прогулки в обеденное время составляли едва ли не главную прелесть работы в академических институтах.
           Но главным соблазном в этих пробежках был, конечно же, отдел тканей в длинном универмаге, который протянулся чуть ли не на весь квартал. Как же волновали расцветки тканей женские души, и не только в магазине – в каждой почти семье имелся свой узел с тряпками, куда собирались лоскутки от всех платьев, сшитых за жизнь! А ведь шили тогда все сами, по крайней мере среди моих подруг и знакомых. Швейная машинка – главное семейное сокровище; у мамы была вполне в рабочем состоянии ещё бабушкина машинка Veritas, я купила белорусскую ручную машинку, на которой многое сшила, пока однажды Олег, пытаясь её починить, ударом кулака не сломал ось.
            Одно из любимых маминых изречений, особенно в последние годы, было такое: - «всякая независимость начинается с независимости материальной». И мою диссертацию
считала компенсацией несостоявшейся своей. История маминой несостоявшейся собственной такова: в 1943 году мама вернулась из эвакуации со мной, девятимесячной, в Москву, в арбатскую комнату, и поручила уход за ребенком свободной на тот момент  тетушке Анне; затем ухитрилась поступить в аспирантуру по гидрогеологии и успешно сдала кандидатские минимумы. Но чуть более чем через год папа был избран заведующим лаборатории ЛГУ, и мама пришла забирать свою трудовую книжку из отдела аспирантуру в Москве. Ей вернули её с записью: - «отчислить как не справившуюся». До конца жизни эта формулировка травмировала её при воспоминании, мне даже странно было, насколько это её задело. И она очень настойчиво следила, чтобы я довела до защиты свою диссертацию по биофизике, хотя только что родила дочку, всё протекало не слишком благополучно, и к моменту защиты здоровье маленькой Тани еле-еле наладилось. Но мамочка сама приходила посидеть с ней на целый день, чтобы я могла подготовиться к защите, сразу после которой резко перестала мне помогать. Тем не менее, надо отдать должное маминой настойчивости: именно эта диссертация кормит меня до сих пор.
            Но диссертация это так, внешнее подтверждение жизненного успеха в той сугубо научной среде, к которой принадлежала наша семья. С детства у мамы была своя мечта  (кроме желания стать модельером одежды, которое появилось у неё в юные годы): это было страстное желание писать. Ещё в школьные годы мама неоднократно посылала заметки в тогдашний журнал «Пионер», правда, из них опубликовали только одну. Но всю жизнь, каждый день она вела дневниковые записи, ничто не могло ей помешать – самодисциплина у неё была потрясающая! А как она любила и умела писать письма – у меня хранятся огромный чемодан маминых писем, особенно интенсивной была у нас ней переписка в те годы, когда родители переехали в Москву и мы не имели возможность видеться регулярно.
          Именно в эти годы мама смогла, наконец, реализовать свой писательский дар – дети выросли, хлопоты по хозяйству, конечно же, забирали много сил и времени, но голова оставалась свободной, и мама начала писать свои воспоминания! Правда большая часть их окончательно записана была в академическом санатории «Узкое», куда родители регулярно отправлялись на Новый год и последующие школьные каникулы, так у них было заведено. Писала она, естественно, от руки, я тогда ещё жила в Минске, и относила перепечатывать мамины записи секретарше «Немана» Татьяне Семеновне, на старой ещё пожелтевшей бумаге. Потом, с этой перепечатки мы их легко набрали  на компьютере, когда появилась возможность издать мамину книжку типографским путем за свой счёт.
            Благодарить за это надо прежде всего моего лучшего друга, однокурсника по Литературному Институту Валерия Шашина: это он предложил, перечитал и отобрал тексты, только те, что ему понравились, снабдил рукопись принесёнными мною фотографиями и довел дело до настоящей книжки в твердом переплёте. Я ещё думала вручить её мамочке к Новому 2008 году, но Таня настояла отдать ей подарок немедленно. И правильно сделала – 29 декабря 2007 мамочки не стало. Книжка была зажата в уже закостеневшей руке, когда мы обнаружили её тело после внезапного ночного инсульта. Мама не только успела её подержать в руках, но и внимательно прочитала, указав опечатки. Но главное замечание было не по тексту -  мама сердилась, что из двух фотографий с их с папой свадьбы, мы выбрали не ту, где она, с её точки зрения, вышла более удачно. Всё-таки в первую очередь она была настоящей красавицей!
          Книга «Страницы воспоминаний» Татьяны Залесской ( мама никогда не меняла свою девичью фамилию) пользовалась среди тех, кто книгу эту прочитал, исключительным успехом, многие спрашивали есть ли продолжение, и были очень разочарованы их отсутствием; также она была помещена на сайте http//web-bib.ru (Библиотека Профессиональных Писателей), созданным всё тем же Валерочкой Шашиным, вскоре безвременно ушедшим летом 2010. Жаль, что всё это произошло не при маминой жизни, потому что известная недосказанность, недовоплощенность мучили её всю жизнь: помню, Оля Деконская подарила мне книжку «Записки бабушки», изданные в серии Литпамятники, я привезла её маме на дачу. Не помню другого такого яркого проявления гнева; мама бросила книгу на пол, восклицая; - «Тоже, мне, писательница! Да я в сто раз лучше могу написать, были бы издатели!» Напомню, что произошло это где-то в середине девяностых, когда не было никакой возможности издать что-то за собственный счёт, да и денег откровенно не было…
         У мамы был действительно взрывной темперамент, какие сцены ревности она закатывала папе: с хлопаньем дверями, уходами из дома! В Ленинграде мне, слушавшей эти крики через стенку,  всегда было страшно, что теперь мама уйдет навсегда. Вспоминая это время, написались стихи:
 Смотрю на юный твой портрет:
Как трепетны черты!
Неизъяснимый этот свет
И тайны, и мечты.

 Излом бровей и нежный рот –
Трагический контраст.
Как будто знает наперёд –
Поблажек век не даст.

Был тесен дом, и взгляд тосклив
Порой – манила высь,
Расправишь крылья – вся порыв,
Мы, дети в крик: «вернись!»

Но завещала дочерям
По перышку из крыл…
Высоко ли взлетелось нам?
Надолго ль хватит сил?
          Но говоря о маме, о её последних годах её, нельзя не рассказать ещё и вот о чём: в Москве, в квартире на Тверской, мы отмечаем её день рожденья 6 сентября, году этак в 2001-2002, собрались гость – скорее всего, кроме нас детей и внуков, было ещё семейство дяди Саши. И как это часто бывает – только налили шампанское в бокалы, как зазвонил телефон. Я сняла трубку, намереваясь быстрее закончить разговор со звонившим, но услышала властный мужской голос: «Татьяну Владимировну, пожалуйста!» а на вопрос : кто говорит, кратко ответил «Солженицын. Александр Исаевич». Конечно, я тут же стала кричать: «Мама, мама! Солженицын!». Вот это был сюрприз - все приумолкли, мама стала говорить достаточно спокойно, взвешенно. Несколько месяцев назад она написала известному всему миру писателю письмо, где спрашивала, как можно прочитать его роман «Красное колесо», мотивировав свою просьбу тем, что они практически ровесники и назвала точную дату рождения. И вот он ей именно в день рожденья и позвонил, предложил брать как в библиотеке, по одному тому романа в его служебной квартире недалеко от нашего дома (прочитав обратный адрес на конверте). Именно мне выпала честь связаться с сотрудницей этого филиала Мунирой, приятной молодой особой, и мне выдавались без всяких документов и расписок все пять томов один за другим.
          Надо сказать, что читала мама на редкость добросовестно, как и всё, что она делала: шила не только с выдумкой, элегантно, но и добротно по выделке, чем не грешили её дочери, особенно ваша покорная слуга. Про основательность изучения английского языка я уже упоминала. Так же и читала все, за что бралась: подчёркивала опечатки карандашом, особенно ценно это было при чтении моих книг и опусов, всегда скороспелых и недоделанных, и всегда дочитывала начатое до конца. Подобная добросовестность и  тщательность вообще свойственны тем, кто родился под знаком Девы по гороскопу, знаю это и по своей дочери. Так вот, роман Солженицына «Красное колесо» мама читала, обложившись томами словаря Даля из семейного книжного шкафа: она следила по картам за продвижением войск, или ещё что-то уточняла. Не думаю, что кто-нибудь ещё так внимательно вчитывался в текст романа! А Мунира мне без лишних слов выдавала том за томом. Так что мама была не только красавицей, и потому часто испытывала раздражение, депрессию, вызванную не востребованностью всех заложенных Господом способностей и талантов, хотя внешне её жизнь была более чем благополучной -- на фоне многих и многих её ровесников и ровесниц. Талант требует выхода, к счастью, в конце жизни хотя бы частично, но свой писательский талант не только воплотился, но и нашел признание. Увы, только в самом, самом конце жизни.
              Да, нельзя не упомянуть хотя бы, что мамочка была заядлой спортсменкой – в своё время сдала все нормы ГТО, играла в волейбол в университетском спортивном зале, когда мы жили в Минске, и папу втянула в так называемый профессорский волейбол. С ними одновременно играл и Алесь Адамович; мама «накидывала» ему пас, чтобы  он мог погасить мяч.
              И с музыкой у неё были особые отношения: в школьные годы, ещё в Голицыне, ходила к учительнице музыки по фамилии Колобова, в годы нашего детства, когда мы с сестрой тоже учились музыке с учительницей. Так, в Ленинграде к нам приходила темноволосая, яркая Тереза Константиновна Дороган, в Минске я ходила через парк Горького к Наталье Михайловне Пукст, жене известного композитора. Позднее моя Таня в этот же дом к её дочери Нине Григорьевне.
           Она же втянула папу в регулярные посещения концертов Белорусской консерватории, тогда это считалось «хорошим тоном» в среде культурной верхушки Минска ( хочу изо всех сил избежать слова «элита», которое так и вертится на языке): там встречались знакомые, прогуливались наряды, курсировали слухи. Результатом этих посещений было то, что папу включили в общественный совет при недавно построенной филармонии. Мама иронизировала, папа недоумевал: он неоднократно сетовал, что у него отсутствует музыкальный слух, в отличие от его отца, обладавшем абсолютным слухом…
            В семье мамы музыкой так или иначе занимались все, а её старший брат Федор Владимирович даже собирался продолжать обучение в консерватории по классу фортепиано, не получилось. Но и после почти десятилетнего пребывания в местах не столь отдалённых продолжал играть на пианино великолепно, я слышала его в конце шестидесятых - начале семидесятых, сам он иронизировал о своей игре: «Нетвердо, но с большим чувством». И сама мама, и её братья были очень артистичны, с выразительной, очень живой мимикой, ценили острое словцо, вот некоторые из них: жидкий кофе –  «брандахлыст», короткий жакетик -- «полупердончик»...   
              Но всё-таки сознание женской привлекательности не покидало её почти до самого конца: однажды в лифте нашего дома 9, на Тверской, она обратилась вполне кокетливо к вошедшему за нами в кабину Олегу Ефремову, который жил в этом же подъезде двумя этажами ниже: - «здравствуйте, Полынин!». Избалованный вниманием артист её игривую реплику не поддержал, мама заметно завяла.
            
           Напоследок необходимо отметить: до последних не лет даже, а дней, жалела, что папа в семидесятом году перевез семью в Москву – так комфортно, так радостно ей жилось в Белоруссии. Первым местом, куда мы поехали летом 1955 года, ещё не переехав в Минск, на городскую квартиру, было озеро Нарочь. Папа умел проводить презентации! Это красивейшее место в республике он выбрал для знакомства семьи с Белоруссией и до самых последних дней пребывание там вспоминалось как сплошное безоблачное счастье. Там, в деревне Степенёво, как-то сразу сложился круг хороших знакомых- преподавателей минских вузов, и подружил их всех волейбол! Мне кажется, папа тогда играл в него впервые, он всё норовил один играть на площадке, не сильно рассчитывая на партнёров. Дело в том, что у себя в Великодворье, в детстве, он успешно играл в футбол в качестве вратаря, то есть единолично в воротах защищался от команды соперников. А вот мама просто заново оттачивала навыки, полученные в студенческие года – ей сродни был командный дух игры, и потому уже в Минске была застрельщицей того, преподавательского волейбола в университете. Она любила Минск, он казался ей лучшим городом для жизни, как среда обитания, но более всего любила конечно же благословенную Крыжовку, где воплотилась её детская мечта: жить на земле в своем доме (в Голицыно, где прошли её детские годы, дом был поделен между родственниками), а это всегда чревато конфликтами, как убедились мы, её дети, между которыми сейчас поделен этот построенный папой дом.
          Мама прожила в Москве молодость, здесь жили на момент её переезда обратно  оставшиеся в живых родственники: два брата с семьями, тетушки, двоюродные сестры, и несмотря на то, а может быть – именно поэтому ( мама очень любила этот оборот, часто употребляемы Львом Николаевичем) она совсем не хотела возвращаться в места своей юности, к прошлому, потому что зрелым годам обрела ещё один редкий дар – жить сегодняшним днём и радоваться самым обыденным вещам: вкусной еде, интересному фильму по ТВ, красивому наряду внучек. В одной из Новогодних открыток Таня, старшая из них, написала: - «Спасибо тебе за беспрецедентный пример отношений «Мужчина и женщина», продемонстрированный на практике». Конечно же, осуществить эту сложнейшую из задач могла только настоящая …женщина, что гораздо важнее.      
            А на последок неожиданно вспомнилось: до моей школы, летом, в Голицыно, где мы жили с мамой и сестрёнкой у бабушки Веры, мы ходили одно лето вдвоём с мамой в лес за грибами. Сестра была мала, но очень ревнива, и надо было встать чуть ли не на рассвете и тихо-тихо выскользнуть из дома. Собирали в елочках, возле Минского шоссе – далеко не уходили, но когда возвращались, разбирали корзиночку, и самые красивые грибы - более всего боровички, мама зарисовывала в специальный маленький альбомчик, предварительно придав им по возможности живописный вид, для чего прихватывала из леса кусочки мха, шишки, листики… К сожалению, альбомчик этот не сохранился, но главное – она учила нас, её детей с детства замечать красоту, любоваться ею и по возможности пытаться запечатлеть.
         У меня над кроватью висит в рамочке зимний лес, один из трёх рисунков, написанных мамой лет в четырнадцать, когда она жила в Голицыно круглый год: на нём изображены на первом плане две берёзы и санный путь на снегу, а вдалеке заснеженный лес. Снег слегка розоватый, раньше мне казалось – рассветный, а теперь думаю – нет, это скорее на маминой ранней картине запечатлен закат.