Владимир Сергеевич

Владимир Сергеевич был весьма заурядным человеком. Перед работой он ел бутерброд и пил чай, чистил свои ботинки и беспокоился о стрелках своих брюк. Разве что его каждое утро тошнило, да голова болела чуть сильнее, чем положено спросонья, но никто этого не знал, потому что информация, по сути, бесполезная. Просто Владимир Сергеевич был так воспитан: или ты приносишь пользу, или ты держишь свой рот на замке. И до того эта мысль отпечаталась в его голове, что даже ведение собственного дневника ему казалось чем-то запретным и чрезмерно откровенным. Хотя он пытался, лет в 10 или в 11, когда ему понравилась девочка из параллельного класса, но кроме как "вот черт" он не смог написать.

Владимир Сергеевич никогда не привлекал внимания, ведь еще одним постулатом его воспитания было "не маячь перед глазами", и лет с 5 он прекрасно знал, что "маячить перед глазами" - дело глупое и неблагородное, да еще и получить тряпкой по ногам можно. И даже сейчас, когда ему исполнилось 27, он все еще помнил это гневное высказывание матери, и продолжал прятаться ото всех.

И от себя в том числе. Ему бы, с его-то внешностью, ничего не стоило завоевать всеобщую любовь. Ему, с его-то умом, было бы легче легкого добиться непостижимых нашему, человеческому уму, вершин. Но ему это было не нужно, он был уверен, что то, что он со своими задачами справляется быстро и легко, - это нормально, и все так делают. Он был уверен, что восхищенные взгляды прохожих, - это человеческая доброта, человеческое соучастие в жизни каждого другого человека. А потому сам искренне рад был всем и каждому.

В особенности он был рад Марине, что работала в соседнем отделе. Из всех великолепнейших людей, что окружали Владимира Сергеевича, она казалась самой великолепной, и была более всех достойна внимания. С мыслью о ней Владимир Сергеевич засыпал, с мыслью о ней он просыпался. И тогда-то, по утрам, вспоминая, что у нее есть муж и что у этой достопочтенной семьи в планах ребенок, он осознавал свою никчемность и низменность, за то, что допускает такие мысли. И его тошнило каждое утро не то от волнения, не то от чего-то другого. На работу он шел с улыбкой, но с каждым днем его вера в самого себя угасала. Винить кого-то другого он не мог, попросту не умел, потому и жил наедине с самим собой, кругом виноватым.

А Марина тем временем становилась все прекраснее, все красивее и, быть может, добрее. И Владимир Сергеевич, в припадке собственных чувств, решился на смелый шаг: увидев, что девушка грустит, он преподнес ей букет с просьбой больше никогда не унывать. Марина букет приняла и заявила, что была бы не против путь до дома разделить с Владимиром Сергеевичем. Тот позабыл обо всем, услышав ее слова, и последний разум покинул его. Всю дорогу он внимательно слушал, о чем же говорила молодая особа, и каждое ее слово было таким интересным (ну а как иначе!). Подойдя к подъезду, она приобняла Владимира Сергеевича, поцеловала в щеку и поблагодарила за такой подарок и за приятно проведенное время. Но стоило Владимиру Сергеевичу поинтересоваться о следующей встрече, как девушка замахала руками и напомнила, что дома ее муж ждет, и вообще, она уже и так "дел натворила".

Владимир Сергеевич, потерянный и опустошенный, шел пешком домой, хотя идти было не один час. И вдруг, как из засоренного унитаза, все его чувства и эмоции полились наружу, и остановить их нельзя было ничем. Быть может, если бы под рукой был дневник, то свет увидел бы интересную, замысловатую зарисовку, но под рукой был только воздух, да и он улетал, стоило сжать руку в кулак.  Владимир Сергеевич, пребывавший всю жизнь в одиночестве, впервые почувствовал горький привкус своего состояния. Не думать о том, что прелестнейшая Марина сейчас где-то, с другим человеком, не удавалось. Помимо этого, в голове роились мысли о том, что сам Владимир Сергеевич никто и ничто, и ничего не сможет дать этой очаровательной девушке. Но только одного не мог он понять: к чему был этот жест, к чему была эта прогулка?

Владимир Сергеевич впервые увидел в лицо одиночестве, и оно оказалось страшнее, чем писали в книгах. Но он, с высоты своей отчужденности и замкнутости от своих же чувств, не знал, что другие уже давно стали от кого-то там зависимыми, и что страшнее одиночества-то нет ничего, вот и приходится крутить и вертеться, чтобы хоть как-то не быть одному.

Он шел домой медленно, потому что голова гудела, и быстрый темп мог привести к обмороку. То, что раньше казалось ненужным и несуществующим, сейчас топило и убивало, и к концу своего невеселого путешествия Владимир Сергеевич был совершенно опустошен. Он вбежал в свою квартиру, достал старую тетрадь, которую почему-то так долго хранил, и принялся писать, что-то несвязное, что-то неразборчивое. А потом убежал в ванную, держа в руках что-то блестящее, и закрылся изнутри.

Открыть дверь смогли только через неделю, когда на работе забили тревогу, а соседи пожаловались, что Владимира Сергеевича давно не видно по утрам. В квартире стоял зловонный запах, летали мухи и никто, кроме тех, кто был вынужден взламывать дверь, не пожелал надолго задерживаться в квартире. Спасатели увидели действительно ужасную картину: безобразно порезанное горло, чуть ли не изодранное вклочья, полные ужаса полувыкатившиеся глаза и безобразно распахнутый рот.

- Ну и урод, - приствистнул тот, что стоял ближе к Владимиру Сергеевичу. Второй промолчал, но, голову даю на отсечение, он думал так же. Все тело было залито уже высохшей бордовой жидкостью, да и пол ванной был испорчен.

Тело скоро вынесли, предварительно закрыв так, чтобы никто из зевак не смог его увидеть. Следователи, которым было поручено расследовать это негромкое и малоинтересное самоубийство, сразу же наткнулись на запись, которую они понять полностью так и не смогли.

"Марина... Свет в окне погас. Мне страшно, а ты... Мой голос потух, я поник, я мокрый, а ты Марина! Я бежал, слышишь?!
Я шел, я пешком шел, но я же не... Ужасный, такой ужасный, а меня ли простят? Нет. Я совсем не нужен, и все, что было, это лишь... Марина! Твое ли имя так сладко звучало, когда я слышал райские звуки? Я бы верил, что твое, да я давно уже оглох.

Я немею, мои руки уже потеряны, а ты, как там? Ты не узнаешь обо мне, хоть мы и видимся каждый день. Но ты всегда будешь... Трава давно завяла, а я пишу. Я не тот, я совсем уже... Марина... Марина... Марина! Я не умею писать, мне страшно, мое райское создание, мой разум... играет со мной злую шутку. Спасите же меня, я больше не в силах...

То было давно, а сейчас я лишь плод своих же воспоминаний. Забудьте же меня, мы никогда не увидим этот букет вместе, не запоминайте меня..."

Дело закрыли быстро: типичное самоубийство на почве неразделенной любви.

- Малодушный, - говорили одни.

- Несчастный, - причитали другие.

- Каков храбрец, - шептала я, стоя где-то в стороне, держась за собственное горло.