Карманная Одиссея. Pocket Ulysses

Историй (сюжетов) всего четыре.
Вторая — о возвращении домой .
Хорхе Борхес.


Зачин и экспозиция.

В парке рядом с пиратской елью была горка-Осьминог.Там мы – вся соседняя ребятня – любили проводить снежные дни и вечера. Парк этот назывался по имени района, а район по имени завода, а завода того давно уж нет, с тех пор, как разорили его, и дедушку сократили, и остался у него только диплом за выслугу, да кубок за труд. 
Зимы тогда были холодными, ни чета нынешним, когда то мороз без снега, то еще хуже: капель и слякоть, а катки разве что в торговых центрах работают. И если нет у тебя денег, и не залил сердобольных дворник каток около дома или школы, то и выходить на улицу нечего. Разве что остаются горки, для которых и ледянка не всегда нужна, если есть картонка, пятая точка и чуток смелости. 
Что  же такое осьминог и пиратская ель? Осьминогом мы называли ковш (или чашу), к которому с разных сторон по кругу вело восемь дорог. Это была огромная дыра, появившаяся совершенно неизвестным образом. Была теория, что туда угадил метеорит, или что-то поменьше, отколовшееся от него, но тоже прилетевшее из космоса. Правда это или нет, сказать трудно, но дети верили, а ленивые взрослые не торопились их разубедить. Проще ведь согласиться, чем придумывать менее фантастическую версию.
Ковш находился в хвойном лесу, что чудом уберегся при застройке. Его не вырубили ради домов, парковок и торгового центра.
  Неподалеку была ель – огромная пышная красавица, украшенная рукотворными детскими игрушками. Так уж повелось, что мастерили школьники из окрестных школ чаще всего сундуки. А потом однокашники стремились их разорить, в общем-то понимая, что они и так пустые. Под Новый год ель эта утопала под грузом сокровищ, за которыми охотилась ребятня. А потому прозвали эту ель пиратской.
Семь дорог их тех, что вели к чаше, считались неопасными и дружелюбными  к детям. Последняя, восьмая клешня находилась неподалеку, и была обледеневшей тропинкой, ведущей со склона в низину, с резким перепадом высоты.  Как все одиночки была она мрачной и только самые бесстрашные и безрассудные ходили с неё катать.   
На этой горке ледянки и ватрушки развивали на спуске громадную скорость. Но что еще больше нравилось детям, это естественные  обледенелые трамплины, на которых подбрасывало, как на деревенских ухабах. После таких встрясок затормозить самому было почти невозможно  – оставалось только лететь на дно ковша, падая с большой высоты в пропасть.
Ребятне запрещалось покорять восьмую «клешню» без родителей, поскольку только взрослые брали на себя ответственность быть ловцам детей. И если твои родители не могли по каким-то причинам выйти из дома на прогулку, то ни о каком катании можно было и не мечтать.
Но однажды пронесся слух, что каждый вечер ходит к ковшу старик и ловит детей, причем не своих, а чужих. Рассказала нам об этом маленькая девочка, которая как-то раз, пока мама была на суде, захотела на ватрушке покататься со склона. Безопасная горка, разрешенная, ей быстро надоела, и она с тоской смотрела на одинокую клешню.
И тогда она увидела старика, стоящего прямо перед обрывом. И неожиданно осмелев, она крикнула:
– Дяденька, а Вы поймаете меня, если я съеду?
Он замешкался с ответом и как-то неуверенно оглянулся по сторонам: то ли раздумывая, к нему ли относится этот вопрос, то ли стараясь убедиться в том, что сумеет поймать ребенка. И только после этого кивнул головой. Девочка с радостным гиком съехала, и уже на краю обрыва её ватрушку остановили.
Она задумчиво, словно планируя свой график, спросила:
– А Вы сюда каждый день ходите?
Он снова задумался.
– Иногда бываю. В основном по выходным и вечерам.
– И всегда ловите чужих детей?
– Ну…это же несложно, раз уж и так здесь. Любой взрослый…
Она покачала головой:
– Совсем не любой! Им обычно скучно ловить чужих детей…
Старик улыбнулся.
– Скучно, – повторил он…
– Ну да, если взрослые чего-то не хотят делать, значим им это делать скучно.
А потом она закричала другим детям, которые пришли в тот день на горку без родителей:
– Идите сюда! Нас тут ловят.
В итоге, даже если старик вначале планировал прийти на ковш на минут пять, то остался он до конца вечера, пока последний ребенок не направился домой, отгуляв полностью отпущенный ему лимит.  Взрослые вначале ворчали, мол, работы у него что ли своей нет, или хотя бы увлечения?  И отчего он такой бездельный и скучающий? Но потом сами не заметили, как стали отпускать отпрысков под ответственность старика, который и не знал, что на него надеются не только дети. Мама с улыбкой говорила про него: нашелся сторож над пропастью во ржи. Шутки этой я не понимал, да и никаких злаков около чаши не нашел.
Как бы то ни было, но ему и в радость было ловить малышей, словно больше всего в жизни старик хотел подарить каждому ребенку чудо.
Но как-то раз он не пришел и пронесся слух, что захворал, а может, и нет его вовсе. Что произошло, так и осталось тайной, но только больше он там не появлялся, и детей ловили только родители и только своих.
В день, с которого всё началось, я не мог усидеть дома. За окном солнце светило ярче летнего,  снег искрился, словно пена в ванной, а по радио сказали: завтра потепление до плюс одного, и всё растает.  Этим сообщение диктор словно подмигнул, призывая идти на улицу, и ловить момент.
Я отправился к ковшу,  таща на привязи за собой ватрушку. Снег скрипел под ногами, на белоснежном покрове лежали тени от веток деревьев. 
Ни одна из семи безопасных клешней меня не интересовала, я желал проката только по одинокой.  Но старика-ловца всё не было, и с каждой минутой таяла надежда на хороший вечер.
А он был примечателен: в морозном небе вдали возникла дымка, в которой еле-еле различимо виднелись высотные здания. От одного из них, самого долговязого, расползался в обе стороны свет, как будто магическую энергию разлили по небу. И казалось, что там, над ковшом в небе парят оленьи рога из света.
Взрослые потом говорили детям мудреные слова, мол, это оптический эффект – с крыши небоскреба бьет прожектор и подсвечивает небо. И в морозный день в сумерках чудится всякая блажь. Но мы верили в то, во что нам хотелось верить.
Наконец, мне наскучило ждать.  Уйти в такой вечер домой, не покатавшись,  когда в небе парит свет, я не мог.
Оставалось только перебороть себя и лезть на горку. Уже наверху я подумал, что делаю глупость: кто меня поймает, если я не успею остановиться? Да еще и темно, и холодно, – поежился я. Фонари перед спуском замигали и поблекли, ковш погрузился в темноту. И тогда я увидел на краю обрыва силуэт. Я крикнул ему, подпрыгнув от нетерпения. И мне показалось, что и он мне махнул в ответ, и как всегда кивнул головой. Не сомневаясь больше ни секунды, я запрыгнул в ватрушку и понесся вниз.
Я летел к пропасти, разогнавшись на льду, пока меня не подкинуло на снежном трамплине.  Снег облепил лицом и попал в глаза, полностью лишив видимости. Ветер хлестал по щекам, а затем закрутил в вихре.
И уже в полете я увидел, что никакого перед обрывом нет: ни старика, ни кого-либо еще, а остановиться я уже не успеваю, и одному Богу известно, что я принял за силуэт, когда решил скатиться, да и стоит ли думать об этом, когда  лечу в пропасть…
 
Завязка.

Никогда раньше ни один ребенок не совершал такого прыжка!
Ватрушка взлетела  и понеслась над ковшом, словно ракета!  На одной со мной высоте горела в ночи красная надпись: Митинский радиорынок. Промелькнул дорога, затем мост, по которому мы с родителями переходили МКАД. Осталась позади усадьба, теннисные корты и пожарная вышка. Я видел искрящийся снег на крышах домов и на золотом куполе церкви. Но когда мне показалось, что сейчас я головой задену небо или, по крайней мере,  ветви деревьев, ватрушка  пошла вниз! 
Приземлился я на той стороне МКАДа, уже в области. Я хотел обернуться и пойти назад, но увидел, что единственный проход обратно, через мост, закрыт. Вход  был перегорожен и висел знак «опасно для жизни».
Передо мной раскинулась дорога, совершенно пустая. Она плутала мимо деревенских домов и коттеджей, как говорил мой папа, разного уровня достатка. Были здесь и бабушкины избушки, были и основательные постройки в несколько этажей с гаражами и большим забором. Только раз я ходил сюда с мамой, когда машина не завелась, а был праздник, Рождество, и ближайшая церковь была за МКАДом. Тогда я запомнил, как проезжали по тесным дорогам машины, и мы жались к домам, построенным уж очень скупо. За заборами заходились в скучающем лае местные псы, с нетерпением ожидающие хоть какого-то происшествия, обозначающие звуком свое присутствие в этом холодном и темном мире.  Сейчас же вокруг царила полная тишина: ни рева движка, ни собачьих перекличек слышно не было.
Вдали снова загорелась ярко-красная неоновая вывеска, которую мы так часто видели, катая со склона.  Надпись служила мне маяком, указателем метро, от которого я смогу быстро добраться до привычных мест.
Пока же, пробираясь от фонаря к фонарю, которые вспыхивали при моем приближении, я с трудом удерживал равновесие – где еще вчера была пешая трапа, а при желании можно было проехать на машине, сегодня пролегла лыжня.  Когда она появилась, и почему мама, которая любила ходить на лыжах, никогда не упоминала об этом месте? – думал я, поправляя шапку, слезавшую на глаза.
– Поберегись! – услышал я крик, и еле успел отпрыгнуть.
Мимо меня пронеслась упряжка, и первое, что я увидел –  красный стоп-фонарь, из тех, что вешают на велосипеды. На сей раз он был прикреплён к саням.  Повозка остановилась, и мужик в  тулупе, с обледенелой бородой, шмыгнул своим массивным носом, оценивая меня взглядом.
– Куда идешь, паренек?
Я услышал частое дыхание, и принялся рассматривать тяговую силу саней.
Это были семь заснеженных собак, северной породы, что катают детей в парках.
– Домой, – сказал я.
– А точнее?
– Туда, где горят огни.
– Тогда пристегнись, – с этими словами он бросил веревку и показал, чтобы я привязал её к ватрушке. 
Я с готовностью сделал славный узел и уселся в тюбинг – причин не доверять человеку, которому снежные собаки позволили собой управлять, у меня не было. Легкий толчок –  и мы тронулись, рассекая заснеженные просторы, словно волны. Мой «корабль», вернее, если исходить из его размера, моя «шлюпка» , приятно шуршала, скользя по снегу.
Лыжня была добротная, и ватрушка неслась легко, не замечая силы сопротивления.
Я сидел на «капитанском мостике» и только крутил головой туда-сюда, осматривая окрестности, словно свои вассальные земли.  Вот промелькнула пекарня и застывший около неё хлеболет, вот в автомастерской завис над ямой пикап, с отнятыми колесами, а вон там, укрывшись в снежное покрывало, покачивались от ветра колокола в звоннице храма.
Мой возничий был почти недвижен, лишь его ледяная борода сверкала под светом встречных фонарей, тускло озаряющих загородные проселки. А когда мы проезжали дерево, обернутое разноцветными гирляндами и фонарями, эта его растительность заиграла всеми цветами радуги.
Я невольно потянулся к огоньку, а он, обернувшись, молча отломил от бороды цветную сосульку.
– Это тебе, малец, – сказал он, и больше до конца дороги не проронил ни слова.

***
Вход в подземку оказался безлюден: ни бабушек с теплыми махровыми носками, ни раздатчиков с флаерами я не встретил.  Мой провожатый молча остановил сани, высадив меня.  И, не прощаясь, деловито, отправился дальше.
По привычке я проскочил обледеневшие ступени, чтобы спуститься по пандусу. Там, где обычно катили  свои велосипеды или сумки на колёсах, была ледянка, которую вставили словно в рельсы. Она будто ждала своего часа,  и я не удержался от того, чтобы впрыгнуть в неё.
– Она не поедет, – услышал я голос.
В широкополой шляпе, совершенно не подходящей к морозам, и шарфе, плотно надвинутом на лицо, стоял силуэт, который в неровном свете фонаря ронял треугольную тень на стену метро.
– Нужно оставить какой-то залог. 
– Но я хочу просто съехать вниз, а  проезд оплачу в кассе, – ответил я.
 Он улыбнулся той улыбкой, какую демонстрируют, если знают неизвестную пока что истину.
– Вижу, ты тут новенький.
 – Я живу неподалеку, мои родители переехали... – начал было я объяснять. 
– Это неважно, –  мягко остановил его мужчина. – Нужна плата за прокат шкафчика. После поездки ватрушка к тебе вернется. Будет храниться надежно.
Фонарь над нами загорелся ярче, и сосулька в моих руках заискрилась. Он с интересом посмотрел на неё, и протянул мне номерок.  Такой, что обычно дают в супермаркетах или гардеробе.
– Этого будет достаточно, – сказал он и открыл ладонь.
Пришлось расстаться с подарком из бороды в обмен на номерок.
Так я разжился местом в шкафчике, которого я в глаза не видел.
– Устраивайся поудобнее, – сказал он.
 Я поставил ноги на доску, взялся за ручки внизу и объявил, что готов.
–  Что ж, тогда дам тебе один совет: старайся как можно дольше не открывать рот, если поезд нырнет.
– Куда ныр…, – не успел я договорить, как мой собеседник опустил рычажок, и ледянка взяла старт так бойко, словно её выстрелили.  Она прыгнула вперед сразу на несколько корпусов, будто кто-то спустил пусковой механизм или же отжал пружину!
 Я снова летел – уже над ступеньками метро. И на этот раз перед глазами светилась надпись с названием станции.
Меня чуть тряхнуло, когда ледянка приземлилась на мрамор. Не успел я испугаться, как она продолжила движение, и понеслась дальше мимо турникетов, которые без задержки меня пропустили.
Через мгновение ледянка уже плыла по опустевшей платформе; тусклые таблички с указателями тоскливо раскачивались вперед-назад, словно разминаясь перед побегом с потолка. Вертя голой, я представлял всех моих знакомых: родителей, друзей, одноклассников и учителей – как бы они удивились, если бы увидели меня, покоряющего просторы метро! И жалел, чтоб нет зрителей, с которыми я бы мог поделиться своим приключением.
На станцию, снижая скорость и сверкая огнями, прибывал поезд с вытянутой акульей мордой. Я скользил вдоль, и чтобы не пропустить все вагоны, резко дал вправо и залетел в открытые двери. Вагон был абсолютно пуст. От скуки я стал разглядывать схемы и объявления, которые в нем висели. Мне запомнилось одно, оно шло красной строкой и вызывало много вопросов: просьба не открывать окна, возможно затопление. Мысль, откуда возьмется вода в подземке, меня не оставляла в покое, вплоть до погружения…
Поезд просто перестал идти по рельсам и как будто нырнул в пустоту, потеряв сцепление с поверхностью. Я прижался к окнам, которые стали чем-то вроде иллюминаторов батискафа, но ничего не увидел, кроме стен метро и служебных ходов для рабочих и ремонтников (что можно латать под водой?!). 
Но форточки вопреки предостережению не были плотно закрыты, и под напором воды распахнулись. Вспомнив совет, я закрыл рот. Вола хлынула со всех сторон, и прибила меня  к стене вагона, где я еле успел схватиться за что-то твердое. На моё счастье, под рукой обнаружился стоп-кран, который я сильно дернул на себя.
Поезд покачнулся, и стал замедляться.
Я считал про себя секунды, вспоминая, как ставил рекорды перед мамой или бабушкой, ныряя в ванной. Но тогда я знал, что могу в любую минуту всплыть, а потому не было так страшно.
Когда мой «батискаф» полностью остановился и распахнул двери, то вместе с водой, как часто говорил мой папа, выплеснули и ребенка.  В общем, с потоком и пузырями я вылетел на перрон, жадно глотая воздух подземки.


Середина. 

В переходе вместо палаток с бижутерией, пирожками и прессой стояли пронумерованные шкафчики с прозрачными стеклянными дверцами. И даже без номера я легко узнал свою ватрушку, которую заботливо и бережливо поставили в один из них.
Захватив её, я вышел  на Волоколамку, широкое, загруженное обычно шоссе. Сегодня же был выходной день, дорогу перекрыли на ремонт, а потому трасса почти пустовала. Лишь только снегоуборщики рассекали снежные просторы.
Эти пузатые машины, отчего-то все с иностранными названиями,  плелись со смешной скоростью, похожие на оранжевых жуков. Я был рад видеть обычных служащих при исполнении.  Их монотонная работа внушала уверенность в существовании обычного мира. Я махнул рукой одному из них, рассчитывая хотя бы на взаимность.
 Головная машина притормозила, и шофер в вязанной шапке бросил мне через окно:
– Тебе куда, пацан? 
Я назвал адрес, мол, на пересечении Яна Райниса  и улицы Панфиловцев…
– Да знаю, знаю. Туда не доброшу – едем дальше чистить шоссе. Но до поворота на  Свободу довезу. Оттуда тебе  недалеко будет.  И ватрушку привяжи, видишь, кузов весь заполнен снегом. Навалило его…
Я согласно кивнул и с трудом влез в салон, насколько высокие были ступеньки.
Устроившись,  грустно пошутил:
– Поездка обещает быть с ветерком.
И с улыбкой посмотрел на еле дрожащий спидометр.
Водителя передернуло.
– Думаешь, мы всё время вот так плетемся? И никогда не валяем дурака, не ездим быстро, не превышаем скорость? – с напором спрашивал он.
– Ну, я не замечал, чтобы…
– Да мы и гонки устраиваем, когда никто не видит! На улице происходит много необычных вещей, надежно скрытых от глаз прохожих. И сейчас ты будешь свидетелем одного такого заезда,  важнейшего. Кто победит – тот лучший в году.
Наш грузовик стал замедлять ход, приближаясь к светофору, к стоп-линии.
– Смотри! –  он показал мне на боковое зеркало. Я глянул в него, и увидел, что все другие машины также притормаживают, выравниваясь с нами.
И понял, что это будет линия старта, с которой начнется заезд.
Здесь были самые разные механические дворники, которые гордо встали, словно колесницы на древней Олимпиаде. Я видел и огромные самосвалы, и мини погрузчик Бобкэт, и  грузовик, которая перемалывает снег, словно зерно. На старте разогревались и бульдозерами с отвалами, и малогабаритные снегоуборщики.  И понимал, что шансов у нас немного.
– Что поставишь на заезд? – спросил шофер, хитро улыбнувшись. 
Я пожал плечами и взглянул на ватрушку. Закладывать её было грустно – наша машина была далеко на самой маневренной, – но я решился. 
– Её вот!
–На кого ставишь?
– Я думал, что можно только на нас…
Водитель рассмеялся.
– Это если ты очень честный. Тотализатору нет дела до таких мелочей…
Светофор переключился на «желтый». Одновременно взревели моторы, а спустя мгновение  уборщики начали движение. Наша машина резво взяла старт: то ли бравируя перед своим единственным зрителем, сидящим сейчас с ним в кабине, то ли изголодавшись по скорости, шофер, не жалея движок, втопил что есть силы. 
Нам удалось сразу вырваться на пару корпусов, воспользовавшись нерасторопностью других  водителей, но затем ход замедлился, и их отставание перестало расти.
– Включились, гады, – с уважением сказал шофер. И  я подумал, что нередко ругань в языке демонстрирует уважение к сопернику.
Какое-то время мы шли на одной скорости, оставаясь лидерами. Но затем малогабаритный  погрузчик, лишенный обременительного железа,  стал нас нагонять.
Я с горечью думал о неразумности создателей   коммунальных машин, когда ради уборки мостовых, на большие грузовики вешают ковши. Эти жадные до горючего машины не могут даже заехать во дворы. И задавался вопросом: как же можно так бездумно расходовать пространство и энергию, идя по самому простому пути? 
– Ближе к финишу обойдет, – мрачно предсказал шофер.  Его нога уже не уходила с педали газа.
Я высунул голову из кабины, оценив конструкцию нашего металлического монстра.
– Надо избавиться от веса,–  крикнул я. – У нас полный кузов снега! Иначе проиграем.
– Если я приеду без него, да еще и рассыплю по трассе, меня уволят к чертям! – ответил водитель.
Я молча кивнул.  Оставалось надеяться, что наш более легкий преследователь притормозит, если его занесет. 
– Каждое утро, когда я сажусь за руль, то думаю, что день пройдет как-то иначе, – сказал шофер. – Будут другие маршруты, я увижу улицы, которые еще ни разу не пересекал, встречу людей, общение с которыми – богатство. Случится что-то редкое, необычное, что выбьет меня из привычной колеи, а день пойдет шиворот-навыворот. Появятся истории, о которых не стыдно рассказать близким, чтобы причмокивали от удовольствия, а ребенок видел сны, похожие на сказку.  Но день заканчивается также как предыдущие, и надежда тает ближе к сумеркам.
Недавно я поехал чистить снег, и на привычном маршруте дорога была перекрыта. Пришлось ехать в объезд.  Когда я разворачивался, сердце выпрыгивало из груди в ожидании чего-то необычного, но так ничего и не случилось. А потом я поставил машину, взял себе кофе и под него незаметно задремал.  Мне снилось, как я еду по очень знакомому маршруту, а потом встречаю кортеж. Меня гонят  в другую сторону, и вот тут начинается! Дорога меняется совершенно, я покоряю новые пространства,  а в конце дня возвращаю машину не в тот парк! Там другие люди, свежие шутки и не запылённые разговоры. А затем я пешком иду домой, который нахожу легко, хотя и впервые вижу. Трель звонка похожа не на будильник, а на мелодию из фильма детства.  Открывает мне женщина, которая с ходу целует, хотя раньше мы с ней не встречались.  И там, в новой квартире всё начинает идти по-другому, совершенно неузнаваемо…
И ведь я люблю свою жену, дом, мне уютно и хорошо, но иногда хочется на время сменить судьбу…И чтобы бы без последствий.
– Словно в компьютерной игрушке, – сказал я.
– Что? – не понял водитель.
– Там можно начать заново, выбрать другого героя со своей историей, преимуществами и недостатками. И совершенно непохоже пройти раунды, без последствий.
– Хм.. плохо в этом разбираюсь, но вроде так оно и есть.
– И у меня такое бывает! Тянет во время уроков сбежать из школы и побрести по маленькой тропинке, которая приведет меня не в квартиру, а в хвойный лес, и там будет стоять хижина,  где я буду жить один!  Я люблю своих родителей, и мне нравится моя комната, но так иногда хочется всё изменить, хотя бы на время!
В кабине грузовика повисла тишина.
– Знаешь, что…
– А?
– Держи баранку
– Что?!
– Руль хватай,  чтобы мы не съехали со своей полосы! А я полез...
– Куда?
– Куда, куда, на Кудыкину гору, отцеплять кузов. Мы не просто высыпим снег, мы полностью избавимся  от балласта!
Пока я впервые в жизни держал «баранку» огромную и, как выяснилось, тугую и очень холодную, он колдовал в «открытом космосе», а потом крикнул:
– Смотри в зеркало!
Я глянул и обомлел.
Прицеп  отдалялся от нас, словно это он ехал, а не мы. Наши противники принялись маневрировать, чтобы избежать столкновения.
– Вот это да! А Вас не уволят?!
Он довольно улыбнулся, и глаза его заблестели:
– Может я за этим и устроился на эту работу!
Расстояние между нами и соперниками перестало сокращаться, и мы уже думали праздновать победу, когда впереди увидели машину ДПС, а рядом с ней офицера.
– Едем слишком быстро и ребенок на переднем сиденье, – грустно сказал шофер и стал притормаживать,  заранее перестраиваясь в правый ряд.
Но полицейский так рьяно замахал дубинкой, словно отгонял надоедливую мошкару.
– Ничего себе, – воскликнул шофер. – Видать, позади кортеж несется, и нужно быстрее покинуть трассу.
А потом у него зазвонил мобильный.
–  Подожди, малой, это важно.
Он поднял трубку.
–  Ну!
Ему в ответ что-то взволнованно лепетали.
– Смог, значит, – он улыбнулся. –  Что ж, с меня магарыч. 
Водитель довольно бросил трубку на бардачок.
– Смотри, видишь камеры?
– Да.. Их отключили? – Начал догадываться я.
– Бери выше! Сын моего друга и не такой хакнуть может.  Сейчас камеры работают  не так как обычно, картинку с нами видит не ГАИшники, а… как же он точно сказал – участники скайп-конференции. Те, кто сейчас подсоединились к сети в скайпе, к которому он сказал. Он сидит у меня дома и говорит, что трансляция идет на компьютер моих домашних, сын и жена сморят заезд, как погоню в фильме!
От гордости водитель раскраснелся.
– И еще он сказал вещь, которую я не понял. Что скоро «камеры будут работать как глаза наоборот», и  чтобы я смотрел вверх …
Мы одновременно взглянули на  экраны, где обычно отображались пробки и время движения.
Волоколамка и Свобода, судя по монитору, были пусты. Но потом картинка сменилась, и мы увидели семью, устроившуюся перед камерой.
– Мои! – крикнул водитель. – Я их вижу! Не соврал гений!
Он лихорадочно ударил по спидометру.
– Нужен рекорд! Сейчас я близок нему, на грани той скорости, которую развивали до меня снегоуборщики в гонках. Для уверенности еще бы поднажать...
– Надо стать еще легче, сбросить балласт, – с улыбкой сказал я.
– Больше нечего!  – с горечью ответил водитель.
– А как же я и моя ватрушка?
– Нет, – решительно отверг он. – Я обещал подвести.
– Но скоро мой поворот, мне дальше и не надо...Вот же Свобода!
Я открыл дверь.
Он схватил меня за руку:
–  Ты с ума сошел! Пусть у меня не гоночная машина, но скорость-то всё равно приличная. 
– Я же не прыгну на асфальт!  –  поразился я его непонятливостью.
 И показал ему на ватрушку, которая невозмутимо плыла на веревке вслед за грузовиком.
Дальше мы действовали слаженно, как настоящая команда. Я подтянул веревку с тюбингом к себе – водитель чуть притормозил, уйдя в самую левую полосу, – и я быстро запрыгнул в ватрушку.  В следующую секунду я уже отвязывал веревку, отдаляясь от него по безлюдному тротуару. Я махал победителю рукой, зная, что он смотрит в зеркало.  И вспоминал его слова, сказанные на прощание.
– Сегодня я вернусь в тот же дом, к моей семье, но они посмотрят на меня совсем другими глазами… А это самое главное.

Кульминационная  развязка

Что ж, думал я, путешествие почти завершено. На Свободе ходит трамвай, на котором  я быстро домчу до конечной, до своего дома. И за проезд платить не надо: сейчас новые машины пустили, на которых и турникетов нет, только на совесть пассажиров надежда, да на контроллеров. 
На остановке, когда я подошел, стоял именно такой трамвай, похожий на  современный поезд. Двери у него, кроме передних, были закрыты; и только желтые аварийки оживляли этот казавшийся брошенным состав.
Рядом стояла будка, обклеенная листами железа. Обычно пустая, сейчас она подавала признаки жизни: оттуда проступал свет, а сквозь дверь валил пар.
Я зашел и невольно закашлялся: в будке было так натоплено, что тяжело дышалось, дребезжащий обогреватель оглушал своим ревом. Судя по всему, у него было два режима работы – очень холодно, когда он был выключен, и невыносимо жарко. 
На стенах висели прошлогодние газеты и потрепанные временем плакаты. С обложек на меня смотрели люди со стертыми лицами и прерванными улыбками.  Я был окружён историей, которая уже оборвалась. И вспоминал, как отклеивал старые афиши, а там обнаруживал еще более ранние объявления.  Получается, что если потереть в каком-то месте, то можно упасть в прошлое на несколько лет, пока не дойдешь до времени, когда нынешние обитатели были еще молоды. И как бы сказал мой папа, когда их надежды и мечты имели характер вероятности.
На маленькой пузатой тумбочке стоял чайник и пакетики с заваркой.
Рядом лежала коробка сахара, взломанная, как будто на это порыв  употребили всю силу.  Около – то ли кресло, то ли такой маленький диван, что лежать на нем мог разве что полурослик.
 Комната была не больше моей детской, которая даже мне казалась такой тесной и безвоздушной, что хотелось её покинуть при любой возможности. Так я обычно и делал, выбираясь на бескрайние просторы улицы.
Временный обитатель этого жилища видно придерживался иного подхода. Он стоял у окна с решетками и неподвижной горделивой позой напоминал памятник самому себе, сделанный при жизни. В руке он безвольно держал  порядком проржавевшую кружку. 
– Вы не хотите выйти на улицу? Здесь же жарко, – сказал я.
Он как будто ждал этого вопроса и подготовил ответ заранее, как человек, который богат оправданиями на все случаи жизни:
– Я и так всегда в разъездах: то там, то сям  приходится на трамвае колесить…
– В кабине.
Он поморщился.
– На улицу по два раза за круг выбегаю, чтобы рельсы перевести.
Тут он преувеличил – трамвайные рельсы в круге, проложенные вокруг района, нужно было переводить только раз, на другой конечной они без помощи вставали как надо.
– К тому же, здесь есть дверь, а на улице – нет.
Он не продолжил, но я и так всё понял. 
– Эх, не выбрал я свой родной маршрут, вот и встрял, – пожаловался он.   – Не здесь я должен быть сегодня, не здесь.  Всё раздражительность моя. Но они тоже хороши! – снова завелся он. – Знаешь, что мне предложили?! Вести старый состав, этот хлам! Я отказался, и вот меня послали сюда, не в свой район.
– Мне тоже нравится больше новый. А Вы никогда раньше не водили старый трамвай?
– Я?! Тридцать лет от звонка до звонка на нем проработал.
– Но тогда почему…, – осторожно начал я.
– Как почему… Пересел на новый, и решил, что теперь возврата к старому быть не может!
– И за сколько Вы это поняли?
– За неделю, меня только дней 7 назад перевели…
Стало ясно, что беседа заходит в тупик быстрее трамвая, и я перешел к делу.
– Может, Вы довезете меня? А то я никак не попаду домой. Идти далеко в такой снегопад.
И снова он предугадал просьбу. Я заметил, что именно отказы взрослые держат наготове, как козыри в рукаве.
– Я не готов. Ты сам сказал – снегопад. Конечную так замело, что не проедешь.
– Но может, Вы меня хоть туда довезете, куда можно проехать?
Он опять качнул головой.
– Если трамвай не доедет до круга, он не развернется, и я не попаду обратно. Значит, мне придется мерзнуть в  такую погоду.  Нет уж, лучше я здесь, в тепле,  как дома.
– Но это не дом! Дом там, куда я не могу доехать.
– Зато здесь есть печка, чай и дверь, – раздражённо сказал он. Он поежился и, демонстративно укутавшись в шарф, выше надвинул куртку с плеч.
– Хочешь, оставайся здесь, я и тебе чай сделаю, – равнодушно предложил он.
Я помотал головой.
–  Родители волнуются, – сказал.
Уговаривать он не стал, снова замкнувшись  в себе.
Очевидно, ожидал, когда я, наконец, выйду и оставлю его одного, чтобы быстрее  исчез выбор: помочь мне или нет.
От огорчения я повернулся к стенам и принялся теребить старые плакаты. Отклеил один постер с трамваем, затем другой, а за ним обнаружил фотографию человека, который показался знакомым. Это был проводник в молодости. Мне стало любопытно, что  будет глубже, на новом слое, под этим пожелтевшим фото... И я просто сдернул лист.
– Ты что делаешь! –  услышал я окрик.
Повернулся, чтобы приступить к оправданиям, но надобности в них не было. Вопрос адресовался не мне.
Рядом стояла девушка-подросток, лет пятнадцати, чуть старше меня. Она приклеивала фотографию мальчика.
– Для чего еще нужны стены?  – пожала она плечами.
– Ну вот еще, – ответил ей юноша. –  Чтобы моя фотка висела в какой-то Богом забытой каморке!
Мне захотелось покинуть будку и оглядеться – возникло ощущение, что я попал в новое место. Я аккуратно вышел, чтобы не задеть парня и девушку даже колыханием воздуха.
 На улице потоками лил дождь, не ослабляя силу ни на секунду. Вокруг раскинулось заросшее травой поле без следов круга и остановки. Здание было то же, но полностью деревянным, без металлических листов и обшивки.  И несмотря на хлипкость материала выглядело гораздо лучше чем… В будущем? – задал я себе вопрос, поняв, что услышал разговор вагоновожатого  в юности – в том возрасте, что он был на фотографии.
Ребята следом вышли на улицу, продолжая  разговор.
– Говорят, здесь проложат рельсы, и добираться станет удобнее, – говорила девочка.
–  Ага, и потом не погуляешь – стройка, толпы.
– А я вот люблю кататься на трамвае, он так медленно раскачивается и звук: «тук-тук», «тук-тук», словно едешь в поезде по городу.
– Хочешь прокачку? – с бравадой спросил паренек.
– Когда-нибудь обязательно, – улыбнулась она. – Я стану твоим первым пассажиром, когда ты будешь работать на маршруте.
–  С чего ты взяла, что я  буду водителем?! – с обидой спросил он.
– Ну как, твой папа водит, и я думала…
– Вот и неверно думала! – запальчиво воскликнул он. –  Делать мне больше нечего, чем туда-сюда кататься по одному маршруту.
–  Но твой папа…
– Да Бог с ним! Что мне обязательно быть как он? Может, я гораздо большего хочу достичь, чем ему удалось.  Мне, между прочим, по силам…
Дальше он что-то увлеченно говорил, говорил, но я уже не слушал.
Лишь в конце девушка тихо ответила:
– А я всегда восхищалась теми, кто способен водить такой вот огромный механизм – целый поезд с вагонами.
– Ну это положим я умею, – уже спокойнее сказал он и хитро улыбнулся.
–  Пойдем со мной: тут рядом есть старый трамвай, который отогнали в самый конец путей, и, наверное, скоро переплавят.  Но кабина еще очень даже ничего!  Пусть он не на ходу, но я  проведу тебе мастер-класс по вождению особо сложных машин.
Стоило ли ждать повторного приглашения? Уже через минуту мы  (и они, и я вслед за ними) бежали так что пятки сверкали, по зелёной, сочной от дождя траве.
Она причмокивала под нашими лёгкими шагами, пахло свежестью и бесконечной свободой, которая появляется, когда у сюжета возникают варианты.
Заброшенный трамвай мы действительно обнаружили там, где он и должен был быть – он стоял вдали от дороги, и по нему звучно били крупные капли дождя.
Мы быстро запрыгнули в кабину, которая еле вместила всех нас.
– Главное в трамвае – управление тягой и торможением, переключение хода вперед и назад, – со знанием дела сказал паренек. 
– Приступим.  Вот это рычаг, –  он положил её руку. –  Он приводит в действие эту махину. –  А это он, – подбил её ногу. – Педаль…
Юноша еще долго говорил, тщательно выговаривая чужие сложные слова: токоприемник, реверсор, контроллер…
 Она внимательно слушала, а потом спросила:
– А кто тебя всему этому научил?
– Кто, кто.  Отец, конечно, – с гордостью ответил он.
– То-то, – с легкой улыбкой укорила она. 
Они помолчали.
– А знаешь, чтобы я хотела?  Чтобы ты когда-нибудь прокатил меня на трамвае по-настоящему. Чтобы нажал рычаг, и этот трамвай поехал.
– Он уже никогда не поедет.
– Почем знать…
Лобовое стекло понемногу синело, возвещая о сумерках, до наступления которых им надо было разойтись по домам.
Я вздохнул и закрыл глаза, прекрасно понимая, кто здесь лишний. А затем сдернул календарь с приборной доски трамвая, висевший словно свидетельство о смерти машины.
– Ну и зачем ты попортил газету, – сварливо сказали. – Этот номер теперь раритет.
Я снова был в каморке вместе с постаревшим водителем. И совершенно не удивился перемене, только сказал.
– Тут ваша фотография…
– И что?
– Мне кажется, я знаю, кто её повесил.
– Не всё ли равно? – сварливо ответил тот и присел к столу. Включил пожелтевший от накипи  чайник и протянул руки к пластику, будто собирался греться.
Я понял, что уговаривать его бессмысленно. Для него поездка на трамвае, пусть даже для помощи другому, не имела больше смысла.

– Прощайте, – надсадно крикнул я, и в груди защемило, как при расставании с  облетающим, теряющим в красках пейзажем.
Он даже не обернулся.
Я бежал к заснеженной остановке, где желтыми огнями подмигивал мне трамвай. Вскочив в открытые двери, я осмотрел свой «экипаж».  Никогда я не бывал в пустом вагоне, ведь даже на конечной остановке водитель  ходит по вагону и проверяет: всё ли вышли, и нет ли оставленных вещей.
Я занял «капитанское место» за пультом управления. Или как я про себя сказал – в рубке.  За десятилетия, с тех времен как юный проводник учил свою подругу, многое в управлении изменилось. Но главное осталось прежним.
Поначалу у меня возникло ощущение, что здесь как в кабине самолета, также запутанно и сложно. Но затем я стал разбираться и, поняв, что многие кнопки мне просто не нужны, успокоился.
Моя рука зависла над токоприемником. В секундном замешательстве я думал о взрослых и их смешных проблемах: как бы быстрее доехать без пробки до парка, где лучше припарковаться, какие для прогулок лучше купить сапоги, чтобы красивые и без каблука  или удобные зимой на льду, но с каблуком, да еще чтобы не пачкались.  И о том, чтобы мне нужна лишь быстрая горка, теплая одежда и уютное помещение, в которое можно зайти, когда совсем замёрзнешь. Или еще лучше ванна после морозной прогулки, поначалу еле теплая  – иначе обжигает, – а потом всё горячее и горячее, и чтобы, когда выходишь, пар столбом валил.
И мечтаю я об одном – самому управлять трамваем, таким сложным и большим а главное, невозмутимым и плавным, как кит. 
 Я поднял  токоприёмник, нажал педаль безопасности,  и, повернув реверсор вперед, отвернул пусковую педаль до начала хода. Трамвай ожил и пришел в действие. Тронувшись, он мягко заскользил по рельсам прочь от будки, в которой когда-то жила мечта, связанная с ним.  Я тогда еще не понимал, и понять не мог, что речь идет о том времени, когда у проводника была молодость и были мечты, отличные от нынешних.
Я вел и одним глазом смотрел в зеркало заднего вида, ожидая, что вот-вот и выбежит проводник, и хоть издалека, размахивая кулаком, увидит, как исполняется мечта. Но рельсы убегали,  мелькали дороги, а его всё не было. И скоро мой трамвай, переехав через Восточный мост,  упустил из вида и ту остановку в начале Свободы, и будку, и чужие мечты.
Когда поезд набрал скорость,  я вернул педаль контроллера в нулевое положение. Тяговые двигатели отключились, и вагон пошел выбегом. Я проехал Торговый центр, мерцающий всеми огнями, как калейдоскоп, полностью соответствуя своему названию. 
Затем  вдали показалась елка, на которой висели игрушки-сундуки с самым дорогим, что есть у детей –  заветными посланиями в свитках.  Я установил контроллер на одну из тормозных позиций, приготовив трамвай к остановке. Началось торможение.
Когда я подъезжал к развилке, занесенной снегом,  после которой дороги уже не было,  то увидел стеклянный шар из ромбиков, наподобие того, что построен на Часовой . На развороте трамвайного круга он выглядел как упавший в снег огромный елочный шар. Я невольно поднял голову вверх, как будто рассчитывая увидеть гигантскую ель, подпершую небо, словно атлант.
Когда успели и на этой конечной соорудить, – удивился я.
Папа говорил, что на Часовой располагается центральный диспетчерский пункт, в котором управляют движением сразу в трех туннелях.  Мы, местные дети, им очень гордились, считая нашей районной достопримечательностью. И когда увидели елочный шар в человеческий рост, что поставили на Охотном ряду в честь Нового года, то сразу успокоились – наш синий,  трамвайный, куда лучше!
Рельсы перешли, раздался громкий стук, и трамвай понесся прямо к диспетчерскому пункту, а не в объезд. Я замер… никогда и подумать не мог, что окажусь внутри этой загадочной конструкции.  Да еще и не пешком войду, как на экскурсию с родителями, а вот так въеду, один и на трамвае.
Я невольно зажмурился, а когда открыл глаза, то светлее не стало. И понял, что уже в шаре. И только где-то вдали мерцал свет от экранов, на которых камеры передавали записи с дорог и туннелей нашего района. Я увидел со стороны  все свои похождения: гонки на Волоколамке,  заплыв в вагоне, прыжок с ковша и катание в метро. И еще мне показалось, что я вижу всю картину разом, словно макет, на который смотрят сверху-вниз. Но потом понял – это невозможно.  Нельзя полностью охватить то,  в чем ты находишься и участвуешь.


Эпилог

В тот день жена не сразу меня нашла – на итоговой выставке всегда слишком много экспонатов. И хотя нашей компании отдали одно из центральных мест, «за прорыв года»,  она чуть опоздала на открытие; возможно, из-за волнения.
Хотя, если вдуматься, ей пора бы уже привыкнуть: раза два в год наши новинки в топе лучших игрушек: или в шорт-листе, или же на пьедестале. Да, формально до сегодняшнего дня первое место всегда уплывало от нас, не хватало рекламной компании, вложений в имиджевые дела. Но это всё не моя тема, я делаю компьютерные игрушки, а не продвигаю продукт. Так что по мне мы давно были победителями, просто именно в  этом году это стало невозможно игнорировать.
– Господи, еле тебя нашла, – пыталась отдышаться она.
Рядом стоял наш пиарщик, и я, будучи в плохом настроении, не преминул его пнуть:
– Вот видишь, – развел я руками.  – Не все находят.
Он был перфекционист и немедленно расстроился.
– Так отовсюду же видна вывеска: и горит, и переливается всеми цветами «Pocket Ulysses»! Да и стенд оформлен броско, не пройдешь!
Это была правда, но я пожал плечами, чтобы он до конца выставочного дня переживал.  Вечером, когда подсчитают, сколько людей к нам зашло, и на какую сумму мы подписали контрактов, ему будет еще приятнее.  Со дна радоваться вершине особенно приятно.
Наш стенд представлял собой большой красочный макет, на котором можно было увидеть заснеженный, украшенный по-новогоднему район вместе с ледяной горкой,  пузатыми снегоуборщиками, трамваями в инее и, конечно, мальчиком-Одиссеем. Над ним как будто в воздухе в потоке снежного вихря зависла ватрушка с надписью: «Карманный Улисс». Стартом и финишем на макете были определены два стеклянных шара – пункты управления.
Компьютерная игрушка нового поколения, проекция полного присутствия, с версией для игры на приставке  и для карманных гаджетов.  Весьма современно и очень удобно. Отличная штука, когда даже по своему району дети чаще ходят в виртуальной реальности, проще говоря, понарошку.  Раньше я так ходил во сне, исследуя заново то, что вроде бы хорошо знакомо, делая, что никогда не делал в реальности, слагая  в ином порядке старые компоненты. Получается, сейчас я продают сны тем, кто их перестал видеть.
– Ты доволен? – спросила жена.
Я не знаю, что ответить. По факту должен быть да: успех, заслуженный гонорар, почитатели. Однако когда процесс создания завершен, есть лёгкое чувство опустошение и грусть по тому, что уже больше тебе не принадлежит. Закончив, ты проснулся, прекратил видеть тот сон о детстве и снова стал взрослым. Впереди будет что-то еще, а сейчас надо снимать сливки и наслаждаться текущим моментом – делать то, что я никогда не умел.
На пресс-конференции обязательно спросят: нравятся ли нашим детям игрушка, которую мы создали. И я единственный промолчу.
– Хоть сегодня, в такой день, не будешь задницу морозить? – улыбаясь спрашивает жена.
– Если только недолго, – отвечаю я.
Вечером я снова выйду в парк и сяду на заснеженной детской площадке около горки.  Рядом будут резвиться дети, мои потенциальные поклонники, переговариваться  мамы –  мои заказчики.  Я улыбнусь иронии судьбы, что создаю миражи для тех, у кого есть настоящий дом, который они не очень ценят, имея его с рождения. Создаю,  чтобы накопить на свой. Когда-нибудь мы с женой съедем со съемной квартиры, а пока мне уютнее жить в своих мечтах. Ведь ничто так не питает фантазию как огромное пространство между  тем, что хочешь и тем, что есть на самом деле.
Я быстро встал, чтобы резким движением уйти от мыслей,  и пошел на трамвайную остановку. Захотелось медленно и очень плавно поехать без пробок в центр, чтобы прогуляться среди огней и суеты.
В трамвае я думал о критиках, которые всё засыпали вопросами: отчего у вас ребенок ровным счетом ничему не удивляется, как будто чудеса для него нечто обычное, и ничуть не выпирают из реальности?
– Вот потому не удивляется, – отвечал я.  – Дети странности яснее взрослых примечают, но удивление высказывают только если зритель рядом есть,  с которым хочется порадоваться необычному.
Поясняя, я вспоминал прогулку в Коломенский парк, куда я решил заехать без машины. В тот день в вагон, когда поезд шёл по поверхности, залетел снег. Снежинки, проникнувшие сквозь вентиляцию, кружились в салоне.
Но пассажиры не обращали на снежный хоровод никакого внимания, сохраняя будничное выражение лица. Чудо проходило на расстоянии вытянутой руки, а его не замечали.
Тогда я и придумал игру.
В этих мыслях я быстро скоротал дорогу, даже не заметив расстояния.
Оказавшись в центре, я бродил по Тверской и невольно смотрел в окна домов и кафе. За стеклами горела елки и гирлянды, за столиками сидели посетители; и, улыбаясь, делали заказы по меню. Больше половины заведений именовались пекарнями с гордыми дворянскими или иностранными названиями. И я понимал, что даже простая история о том, как главный герой спускается пешком без лифта и покупает теплый хлеб в ближайшей булочной, для столичного ребенка, видящего буханки или батоны только из торговых сетей, уже звучит как чудо. 
Я снова ощущал себя студентом, когда также бесцельно бродил по центральным улицам города, и также за стеклами шла другая жизнь, к которой я  был не причастен. И сейчас снова прохожу мимо заведений, где подают обжигающий пряный глинтвейн и теплую воздушную выпечку – прохожу, не заходя внутрь. Я по-прежнему остаюсь наблюдателем, а не участником жизни, к которой так и не стал сопричастен.
Ничего не изменилось, я в не меньшей степени оторван от «застеколья», олицетворяющего гостеприимство и домашний уют. 

Я вспоминал, как недавно ходил на «Щелкунчика», ледовое представление на Пушкинской площади, шоу-балет на льду. Мы пришли заранее, и я имел возможность посидеть на обледеневших ступеньках около сцены. И пока она еще не ожила, я смотрел на ширму, на которой словно тени были нарисованы два силуэты на фоне окна. Оно было выкрашено в синий сумрачный цвет, перед ним стояла елочка, и казалось, что за этим картонным домом, за нарисованными  ставнями есть жизнь,  а у силуэтов есть своя судьба и история, интересная любому художнику. На сцену, подсвеченную старыми пыльными фонарями и современными софитами, падал настоящий снег. И в ожидании начала шоу каждый думал о чем-то своем. 
Я – о том, что, возможно, никогда не стану участником никакого представления.  В том числе и того, которым мы с рождения обременены, и в котором как будто сложно не принимать участие, если ты жив (а я пишу и, значит, жив, а вы читаете, и, стало быть, тоже).  Но зато с моего места, где я нахожусь,  с этого отстранения, мне лучше всего видно всё действо. А потому лучше меня наблюдателя не найти.