Ночные прогулки. Ольга Ланская

Лене ЕФИМОВОЙ

Сначала — всю ночь — а, впрочем, какая ночь? — они давно смешались с  дремой, полуявью, — нет, снег, снег, — снегопад:  метельный, мягкий, из которых платья шьют  — при чем здесь платья, нет-нет, конечно же хлопья.

Огромные снежные хлопья на ресницы, лицо — чьё лицо? — не моё же, нет! Нет-нет, опять не то…
 
Сверху — на черные ели, на сосны, на всю эту крученую — то есть, не по мне сшитую, внешне не мою вовсе жизнь, падают хлопья. Кто-то  в них тонет.

Кто?

Не знаю.

И взрыв.

Разметав всё снежное и не моё — "Валера". Только одна Женщина в мире произносит так это имя. Валера.

Инфантильно и очень взросло. Лена.

Имя? Человек? Стихи? Судьба?

Судьба-снегопад, где Нева и львы, и леса Вырицы, и Рига.

Да, она. Рига.

И заревела бы, и закричала бы, налила бы водки в стакан и помянула бы всё это сразу.
 
Но нет.
 
Не умею.
 
Не научилась.

Ни пить, ни поминать.

Сколько их пришло в церковь, а потом к могиле? Человек сто пятьдесят, быть может двести. В основном, мужчины.
 
Не считала. Не понимала зачем. Собрала водку у мужчин, сунула шоферу катафалка:

— Ты чего здесь застрял? Уезжай!

Забыла, что полагается — стаканы,  водка. И на могилу. То же. И кусочек хлеба.
 
Но при чем тут я? Я же здесь, так, мимо-лётом.

И серое небо межсезонья.

Вот оно это слово!

Я стала бояться слов. Бояться, что они кончатся, что во мне иссякнет их вкус, что если повторю, — потеряю…

Но придет Белый Верблюжонок, отгонит смерть, заставит писать, хотя по всем поверьям всё должно быть наоборот.

Смешалось.
Металла хватило, иль горя - избыток…

Какой же я металл? Хлопья белые… Вот уже сугробы — живые, подвижные, каштаново-рябиновые. Рябиновые гроздья в Аничковом саду прошлой осенью, куда привел нас Старый Ворон, чей хозяин, наш сосед из дома напротив, умер уже лет 12 назад.
 
Я и разговаривала с ним раза два. Утром у Фонтанки.
 
Он предсмертно-худой сидел на гранитной ступени рядом с белобрысым парнишкой, и они ловили рыбу на тонкие паутинки, а я спросила:

— Жарить?

Он улыбнулся — широко, ясно, словно и не собирался через пару дней уйти от всех нас:

— Ну, что Вы! Кошкам.

И в это время резко раскатисто прокричал, низко пролетая над нами, тот самый его Ворон, которого он отобрал когда-то у кошек полуживым птенцом и выходил.
 
Рябина.

Ворон привел нас в сад к рябине в прошлом октябре. Сел на траву в сторонке и смотрел, как мы удивляемся этому пиршеству! Он-то знал, что мы каждый день ходим мимо сада Аничкова Дворца. Мимо. Даже не глядя в его сторону. И решил угостить нас. Тот, кого он любил, научил его видеть и заботиться... Научил и ушел.

Лена.

Да, Лена и он, ее поэт и их жизнь, вдруг оборванная.

Всю ночь я, невидимая, ходила по ней, их жизни, — Боже, как она коротка человеческая жизнь! — ночи хватило.
 
Всю ночь…

И опять страх, опять слово — ночь, которой нигде не было, как межсезонье, и тот же страх потерять вкус слова.

Когда его убили, я перестала записывать стихи.
 
Они приходили поначалу привычно, целыми циклами, застав меня Бог знает, когда и где. В троллейбусе, в редакционном буфете, за кастрюлей булькающего борща — успеть, скоро ужин. Глупость. Я всегда успевала.

Быть может, поэтому пропустила столько долгих знакомств с людьми, живущими теперь только в моей и чьей-то еще памяти?
 
Редакционное задание — как военное. Так нас учили.

Выполнено, всё, бегу дальше.

Однажды тебя останавливают, а ты на сотом этаже подвала совершенного  мозга своего держишь подленькое: это же интервью, очерк — что там еще, по газетным жанрам? Всё. Написано, сдано, опубликовано.
Какие могут быть:

— Привет! Как я тебе рад! А я вот снова к вам, в горы…

— Привет!

И уже на бегу — долгим прозрачным шлейфом мне вслед — изумленные синие глаза Юры Визбора, неуверенная улыбка — ошибся? — шлейфом-шарфом, задушившим Айседору…

Наверное, всё правда — и хлопья снега, и неслышимый ветер — кто знает? И рябина…
И жизнь длинной в ночь.

***

«Пиши иль не пиши, на вкус ли пробуй
Заветные слова, ночной любовный вздор,
А жизнь себе идет проторенной дорогой,
Сметая по краям бумажный сор.
Но двадцать лет спустя, обрушив с антресолей,
Бумаги желтой ворох рассыпной,
Проглотишь жадно без воды и соли
Прожитой жизни черствый хлеб ржаной.
И каждое горячечное слово,
Врастающее в лист скупой строкой,
Былой любовью оживит нас снова,
И смыслом жизни снизойдет покой.»
Валерий Мошев.

Санкт-Петербург