Можете войти

«Пишущие домов не покупают», - с тоской думал… Но кто же это думал?
Кузькин чесал за ухом. Пойду у матери спрошу, подумал он. Она то мне расскажет и покажет. И пошел он к матери, но та показала Кузькину совсем не то, чего он ожидал. Правда, мать у него была лишь воображаемая. Он не раз слышал, как его мать хотят кому-то показать. И звучало это всегда очень торжественно. Даже страшно. Вот он и решил себе ее вообразить, и с ней иногда говорить, советоваться. Иногда спорить. И за это на него ругались окружающие. «Это они от невежества…» - так обиженно думал Кузькин.
- Войдите! – кричал Кузькин всякий раз, когда это только было уместно. Так он делал еще с детства. Так он почему-то чувствовал себя важным.
А иногда, когда он был очень доволен собой, то говорил совершенно снисходительно, баритоня пропахший лавандой воздух:
- Можете войти…
Иногда вообще никто не входил. За дверью, услышав его уничтожающий голос, думали, что ошиблись и уходили. Они и в самом деле ошибались. Так что и правильно, что уходили. А те, кто был понаглей или поглупей, и все-таки входили – вскоре так же замечали, что ошиблись. Тогда они показывали Кузькину фигу или какой-нибудь еще отвратительный жест и сматывались.
Кузькин, кстати, был лохматым, рыжим, ушастым, уже далеко не молодым, с желтеющими зубами, но при этом с печальной и добродушной мордой, псом. Над этой фразой, о том, что пишущие домов не покупают, он думал вот уже несколько дней. Совсем забыл где услышал, или прочитал. И, наверное, еще и слово одно пропустил. Потому что, кто «пишущие»? Машинки что ли? Наверное. Наверное пишущие машинки. У него в доме одна такая стоит. И она, действительно, не купила ни одного дома за вот уже несколько лет. Стучала исправно и регулярно, но что-то покупать? Тем более дома'! Нет. Он бы такое запомнил.
Как-то вскоре заболел Кузькин крепко. Температура, нос сухой, горячий. Лежит на ковре, тяжело дышит, постанывает. Перед глазами все плывет. Тут в дверь стук.
- Можете войти… - больше подумал, чем сказал Кузькин. Он лежал и видел свою мать. Вопреки расхожим слухам и домыслам, его мать была очень ласковой и нежной. По крайней мере, сегодня. Она вот-вот собиралась уйти. И сказала, что он может пойти с ней, если хочет. Он хотел.
Но, когда дверь открылась, мать растворилась. И Кузькину даже показалось, будто она не растворилась, а просто поменяла черты, приняв облик пришедшего. Это был Чехов.
- Как, братец, твои дела? – спросил он и внимательно огляделся вокруг. Чехов был ягдтерьер. С бородкой такой. И как будто даже в пенсне, что ли. Выглядел он так... интеллигентно.
- Скажи, Антон Палыч. Сразу, пока мы здесь вместе. Почему пишущие машинки домов не покупают, а?
Чехов прищурил глаза и критически осмотрел Кузькина. Он потрогал его нос, понюхал воздух рядом, заглянул в зрачки. Потом он тяжело и грустно вздохнул. Безнадёжно.
- Хм… Машинки, говоришь? – Чехов улыбнулся.
- Угу. Ну эти, пишущие… - пробубнел Кузькин. Чехов постепенно утрачивал четкие черты, становился размытым, голос звучал как бы из далека.
- Ну что ж. Их, видишь ли, ничто не интересует, кроме слов на бумаге. Они будут только писать. Писать и писать, пока не развалятся. И чем они старше, тем обычно пишут лучше. А если они не пишут, то дома' и разные другие вещи их тем более не занимают. Тогда они слоняются в томительном ожидании. Ничто их не в силах оживить, кроме умелых пальцев, бегающих по клавиатуре. Вот в чем суть. Пишущие… эээ… машинки, - голос Чехова гудел в Кузькиновых ушах, умножаемый глубоким эхо, словно все действие происходило в огромном зале Большого Итальянского просвета в Эрмитаже.
- Так вот, они являют собой, как тебе сказать, такие проводники. С их помощью появляется нечто новое и ценное в этом мире. Понимаешь, искусство…
Вдруг раздался громкий фортепианный мажорный аккорд, Кузькин вздрогнул, Чехов исчез. Стало тихо. Мать лизнула нос Кузькина. Его потяжелевшие уставшие веки с облегчением опустились. Вот так.