Коршуны Беловодья

 "Там, за далью непогоды,
                Есть блаженная страна".
                Николай Языков.



Капрал Калистрат Косинов вернулся в родное Быково с одной ногой и медалью за викторию над поганым Емелькой Пугачевым. Дa еще маленькую иконку нательную имел старый вояка, подаренную ему в лазарете отцом Онуфрием. И пистоль с надраенным стоволом - приз от самого господина полковника Рылеева - за голенищем единственного сапога торчал. А этот самый поп Онуфрий и настроил Калистрата на дальнюю дорогу, куда решился пуститься  старый солдат после отпуска.
Дома, как водится, и слезы были, и самодельное хмельное. Жена Марфа держалась настороженно, все прикрывала собою востроглазого мальца, прижитого невесть от кого за время десятилетней отлучки мужа.
- Ты, Калистратушка, на бабу не гневись, - поучал его отец, крепкий старик Фома Аверьянович, подливая в стакан, - душа ить живая, невтерпеж, видать, стало.
Калистрат пил, но под столом сжимал кулаки: грешил он на родимого батю в этом деле. И от того еще больше утверждался в мысли о дальней дороге. А тут еще дружок со службы вернулся, Игнасий Голята. Тоже калека: бунташные башкирцы ему глаз вышибли. Сидели отставники обнявшись за дубовым столом, тянули хмельное и солдатскую песню:

"Судил тут граф Панин вора Пугачева:
«Скажи мне, Пугаченька, Емельян Иванович,
Много ли перевешал князей да боярей?»
«Перевешал вашей братии семисот семи тысяч,
Спасибо тебе, Панин, что ты не попался!»

И поведал Калистрат дружку Голяте небывалый сказ. Будто слышал он в лазарете от отца Онуфрия, что за морем-окияном есть землица, где живут русские люди, а правит ими не царь-государь, а православный патриарх. Именуется та земля Беловодьем, и живут там люди в добре и достатке. Всяк крестьянин имеет вдоволь и пашни, и скота всякого, и промеж людей там одна любовь. Не бывает в Беловодье бунтов и войн, не становятся там хлеборобы под ружье, а жены их (свирепо глянул на Марфу) блюдут мужнюю честь пуще глазу.
И дорогу отец Онуфрий к тому Беловодью, иначе - Опоньскому царству, поведал. И при таком жизненном раскладе нет у Калистрата иного пути, как в тую далекую страну православного патриарха.
Изо дня в день твердил это Калистрат, и Игнасий согласился. Холостой, безлошадный - что ему? А Калистрату отец говорил:
- Ну, куда вы двое о трех ногах и в три глаза? До Коротояка али Воронежа еще доковыляете, а дальше? Хозяйство у нас крепкое, жена у тебя в самом соку - оставайся да живи!
  Но уговаривал отец как-то вяло, а Марфа и вовсе молчала. Угрюмый капрал набил вещами походный ранец, опробовал под мышкой высокий посох:
- Ну, не поминайте лихом. Коли доберусь до Опоньского царства - дам знать с оказией. Коли нет - запишите меня через год в поминальнике за упокой души.
Поклонился отцу, жене, святым образам в углу и заковылял на улицу. Там его уже поджидал Игнасий.
В волостном правлении выправили подорожные бумаги «до Камень-пояса и Урал-реки». Еще раз перекрестились на купола сельского храма и заспешили навстречу солнцу.
***
Неспокойными были просторы Российской империи в последней четверти восемнадцатого века. Только что отполыхала Крестьянская война, но летучие ватажки пугачевцев все еще скрывались в лесах и на переправах. По городам и весям скрипели виселицы, раскачивая на ветру оборванных бунтовщиков. Без числа бродили по стране нищие и монахи, лукавые лицедеи-скоморохи и иной подозрительный люд. На крупных трактах стояли заставы, где солдаты инвалидных команд проверяли документы у пеших и конных. Здесь же в стылых гауптвахтах за полосатыми будками содержался шатучий народ.
Но еще страшнее для путников, чем инвалидные команды, были разбойники. Не те, остатки пугачевского воинства, а матерые хищники, всю жизнь промышлявшие грабежами и убийствами. Вот на таких-то людей и напоролись наши путники в Жигулях, еще не переправившись через Волгу. Перво-наперво трое дюжих молодцов отобрали у Калистрата с Игнасием кошели с алтынами, подорожные бумаги. Велели снять кафтаны и сапоги. Буйволоподобный разбойник расхохотался, вертя в руках единственный чебот Калистрата:
- Щас ты у нас на одной побежишь, пуще рекрута!
   И впрямь, в спину толкали немилосердно, пока довели до разбойничьего логова. Стоял конец октября, ветерок с холодинкою хороводил желтые листья, а у громадного костра грелись до сорока разбойников. Верховодила тут баба, крупная, одетая в солдатское рванье. Она молча приняла у своих подельщиков кошели и бумаги пойманных. Из-под руки ее вывернулся волосатый грязный горбун и принялся читать документы. И пока нараспев, гнусавым голосом тянул по слогам, разбойники разглядывали Быковских калек.
- Далече ли путь держите, болезные, - спросила атаманша низким голосом. Не особенно уробевший Калистрат ответил:
- За Камень-гору. В Опоньское царство...
- Ишь ты! - атаманша внимательно поглядела на путников: - Вы из наших, выходит, из людей древлей веры?
Игнасий было тыкнулся что-то сказать, но Калистрат его одернул и поклонился атаманше:
- Из них самых, матушка, - и широко, для наглядности, перекрестился двумя пальцами.
  И враз словно размягчение какое растеклось по поляне. Мужикам вернули одежду, подвели к костру. Размеренно, как на учениях, Калистрат достал из своего рюкзака деревянную плошку, подставил под надтреснутую большую ложку кашевара. Глядя на друга, то же сделал и Игнасий. Вся поляна дружно перекрестилась и принялась есть после коротенькой молитвы того самого горбуна.
Деньги и подорожные им вернули, и еще атаманша сказала:
- Вот какое дело, страннички. Много грехов на мне и моих людях, давно пора замаливать да с покаянием в скиты возвращаться. А потому возьмите с собой Рувима, - она подтолкнула горбуна. -Обу зой он вам не станет - шустер от рождения, а книжной грамоте обучен, авось - в долгом пути и сгодится.
  И пошли они дальше втроем. Уже к вечеру Рувим понял, что никакие попутчики не старообрядцы, на крепкое словцо способны, едят и пьют из одной посуды. Бранился и плевался горбун, да назад возвращаться атаманши страшился. Калистрат же поучал Игнасия:
- Отец Онуфрий в лазарете говаривал, что страна Беловодье -старообрядческая страна. Потому и замалчивают про нее власти.  Ну, я так смекаю: доберемся до места, присмотримся, а там, глядишь, и сами в древлюю веру обратимся. Так что ли, паук? - насмешливо поглядывал он на горбуна.
Дни сменялись ночами, уже давно закончились октябрь и ноябрю к Иркутскому острогу подходили, увязая в глубоком снегу. Калистрату было труднее, чем попутчикам, костыль его и деревянная нога  насквозь протыкали аршинные сугробы. Горбун грозился:
- Донесу старцу Власию, в скиту живущему, какие вы обманщики - батожья схлопочете у иркутского коменданта. Тут, чай, одни староверы теперь до самого окияну. До царя окаянного далеко, вот они и живут по древлему обычаю.
 Попритихли быковские мужики, да зря радовался Рувим: и сам комендант, и казаки в крепости оказались никонианами: курили табак, крестились троеперстно. Дивились они, глядя на пистоль редкой работы у Калистрата:
- Откуда такой у бродяги? Чай, ограбил проезжего офицера?
Старый солдат объяснил коменданту, что пистоль столь дивной работы дарен ему за радение при усмирении богомерзкого бунта. К нему и грамотка есть - показал коменданту вчетверо сложенный потертый листок плотной гербовой бумаги.
Комендант бумаге поверил, но никак не хотел принимать на веру слова о том, что безногий инвалид тянется через всю державу, сказок наслушавшись о призрачном Беловодье.
  -А ищем мы всего лишь укромного места для оборудования лесного скита, - встревал в разговор Рувим: - Подальше от глаз людских - поближе к Богу.
- И то добро, - соглашался комендант и устроил путников на челнок, в котором обычно казаки переправлялись на другой берег Байкала, к речным людям нивхам, у которых выменивали на безделушки меха и рыбу. А уже за Байкалом, на пятый день пути, привел горбун своих спутников ведомой ему ранее тропкой в глухой лесной скит, к старцу Власию.
Жил этот старообрядческий пророк в сухой пещере под огромной корягой. Бел был старец  согбен, но святое Писание старого письма читал бойко, напялив на сухой нос очки. И еще в скиту лежали циновки с тиснеными на них драконами. Знать, захаживали к старцу и китайцы.
Бухнулись перед Власием путники на колени, а Калистрат под полой приставил пистоль к боку Рувима: дескать, скажешь не то слово - пристрелю!
Смолчал Рувим о никонианской вере путников, а старец начал пыпытывать: кто да зачем?
- За окиян-море, к Беловодью правимся, под высокую руку православного патриарха, - начал было Калистрат, но старец внезапно посуровел и истошно закричал:
- Коршуны вы, стервятники! Сколько же вас, греховодников, кружит по лесам, ищет дорогу к Беловодью! Не бывать тому, не скажу дороги в Опоньское царство, потому - недостойные вы, стрельбу огненную бесовскую прячете!
И долго еще лютовал старец. Потом вышел вон и исчез. День не было Власия, другой, третий. Заволновались путники: не помер ли старик часом? А горбун все рылся в книгах старца, искал чертеж дороги в святое царство.
На шестую ночь их, сонных, повязали китайцы и в остроноссых джонках повезли по Шилке и Амуру. Через неделю в неболышом городке продали быковских мужиков напыщенному мандарину в рабство. Игнасия поставили носилки таскать, а Калистрата шелковые коконы разматывать. Хитроумного Рувима определили толмачом-переводчиком при самом мандарине.
    
***

 
А в далеком Быкове Марфа родила еще одного мальчика.
- Вылитый Калистратушка, - хвалилась она соседкам, показыв сонное личико младенца. Дед же, Фома Аверьянович, при этом неопределенно хмыкал и в конце концов сказал невестке:
- Год уже прошел, Марфа. Запишу-ка я нынче в поминальни Калистрата за упокой. Сгинул, поди, служивый...
Но поторопился старый. Разматывал пленник бесконечную шелковую нить и все помышлял о побеге. Благо, ногу деревянную нехристи отнять у него не догадались. А рядом с Калистратом, не разгибая спин, трудились и мучались другие русские пленники. Они-то и увеломили отставного капрала, что напрасно он пустился на поиски Беловодья.
- Всю землю исходили, в Японском государстве побывали,на  землицу Америку ступали, а святой земли не нашли, - говорили о Калистрату. - Да и нет другой такой страны с православным патриархом, кроме самой матушки России. А уж счастье каждый для себя должен создавать. В себе, в душе своей ищи Беловодье...
    И вызволили-таки пленников даурские казаки! Налетели сумеречной порой на китайский городок, пожгли его, шелковые нити пограбили и освободили пленников. Лихой есаул с рассеченной щекой удружил Калистрату:
- Влезай на коня, батя, ковылять нам некогда: неровен час-опомнятся китайцы да вдогон пустятся!
Уже в глубокой российской тайге поблагодарил Калистрат есаула и подался в сторону скита старца Власия. У старца глаза на лоб полезли, когда усталый и взъерошенный Капистрат перевалил через порожек свою деревяшку. Молча проковылял он в угол скита мимо окостеневшего Власия. Сдвинул в трону заплесневелую бадью. Оттуда извлек свой заветный пистоль, а старику молвил:
   -Пристрелить бы тебя, козла поганого, за измену, да заряда жалко Скоро сам загнешься, старый сучок.
И плюнул в ту бадью, осквернив староверскую посудину.


Оставил Калистрат мысль о Беловодье, домой потянуло бродягу. В одиночку трудно было мерить таежные версты. Ставил петли на зверя, рыбу удил в быстрых протоках. Через Байкал-море опять с казаками переправился. У знакомого коменданта в иркутском остроге выправил обратную подорожную.
 Через месяц уже за Камнем-горою на постоялом дворе нежданно- негаданно увиделся с горбуном Рувимом. Возвращался тот с китайским посольством из Москвы в Бейцзин, столицу китайскую. Берегли толмача два дюжих воина с широкими мечами в четыре глаза, но шустрый горбун исхитрился шепнуть Калистрату:
   -Замолви за меня словечко коменданту сей крепости. Авось - выкупит меня у нехристей.
Калистрат начистил медали и пуговицы, подтянул ремни на протезе и пошел в присутствие. Долго не пускали его к коменданту, пока тот  сам не выглянул на шум. Был офицер в летах и шрамах -старый вояка! Глянул на коменданта отставной капрал - и сердце его затрепетало:
   -Ваше высокоблагородие, господин полковник Рылеев, помогите нызволить из плена хорошего человека!
Полковник вскинул голову:
-Откуда меня знаешь, солдат?
Калистрат достал из-за пазухи пистоль:
- Награжден вашим высокоблагородием за викторию над преступным самозванцем Емелькою Пугачом!
Полковник расплылся в улыбке, велел поднести капралу чарку хмельного:
- Ну, коли так, служба, я твоему делу помогу!
   И выкупил комендант горбуна у китайцев. Выписали ему документ: «Податель сего Рувим из Беловодья направляется к месту жительства в Воронежского наместничества, Коротоякского уезду деревню Быкову. А опричь той деревни жилья ему не искать и не блудить другими дорогами».
  Хитроумный Рувим хотел-таки остаться в Жигулях со своей шайкой. Но сколько ни искали путники грозную атаманшу-так и не встретились. Только заброшенные кострища на месте былого разбойничьего стана топорщились прорастающей травой да филин ухал на крутобокой сопке.
И не осталось выбора у Рувима. Так и пришли калеки в Быково по звонкому октябрьскому морозцу. Они перво-наперво поднялись на церковное крыльцо и вошли в храм, где по случаю воскресенья шла служба. И услышал Калистрат, как стоящая впереди жена его скороговоркой причитала:
- А еще за упокой души усопшего воина Калистрата...
И рядом с матерью били поклоны три белоголовых мальчика
мал-мала-меньше.
Фома Аверьянович не шибко обрадовался возвращению сына. Рувиму же велел:
- Ступай, болезный, в волостное правление и запишись, дабы и на тебя подушная подать приходилась.
А в правлении уже волостной старшина, отпрянув от ведерного самовара, велел Рувиму, вытирая потный затылок:
- Вот тебе стило и бумага, грамотей. Опиши без лукавства свою беспутную жизнь, да про то не забудь, как вы с Калистраткой за рубеж шастали. Уездному начальнику полиции, понимаешь ли, сию бумагу от греха передам. А Игнасий Голята, говоришь, так в неволе и остался?..
***
  Она и поныне хранится в жандармских архивах - «От сердца и без лукавства скаска о хождении в Опоньское царство, писанная рабом божьим Рувимкою Беловодским». Еще одна страничка былого, донесшая до нас давно забытую историю большебыковских искателей счастья.