Пелевин

I

Не могу сказать, что Пелевин мне близок. Скорее, наоборот, - не слишком созвучен в мировосприятии и (частично) чужд в литературной стилистике.

Пелевинская школа (а он - крупнейшее и наиболее влиятельное перо в Новейшей Истории Литературы) нередко ставит слог (точнее - слэнг) выше внутренней глубины, изысканность текста - выше содержания, актуальность момента - выше выстраданной искренности.

Конечно, в идеальном мире (или - у гения) одно другому не противоречит, но тут явно не тот случай. Интересно, что сам Пелевин не раз говорил, что по-настоящему хороших книг в мире совсем немного (только критерии "хорошести" у нас разные).

Действительно, это - так.

Писатель творит Настоящее только тогда, когда он максимально "автобиографичен" - т.е, рассказывает о том, что пережил сам, или наблюдал на расстоянии вытянутой руки. Пишет от себя, не боясь показаться чрезмерно субъективным - и не подстраиваясь угодливо под прогнозируемое восприятие рассказа. Только так достоверность способна компенсировать даже неискушенность cлога, а кокетливое многосмыслие вообще становится литературной нелепицей. И, ровно по этой же причине (если автор критичен к себе самому!) много книг написать невозможно.

Исключения (как ни банально прозвучит) - лишь подтверждают правило: дар свыше Пушкина позволил ему "глаголить о не пережитом" в том же Борисе Годунове (да еще в весьма "сопливом" возрасте!) и Конан-Дойлл (благодаря уму и цельности души) легко переносился из своего времени в быт средневековья; но подавляющее большинство способны мастерски описать лишь пережитое и близкое...

А уникальный личный опыт (у того же большинства) уместится в роман объёмом не более 300 страниц, и контракты, подобные пелевенским (одна новая книга строго к сентябрю) неизбежно выхолащивают саму суть творчества. Плодовитость по заказу становится ремесленничеством; в самом ремесленничестве нет ничего сверх-обидного, тем более - оскорбительного; но останется от него совсем немногое.

Это одна из причин (помимо нынешнего анти-гуманитарного века) - почему писательство не может являться полноценной профессией: для душевно чуткого человека попросту невозможен компромисс, когда сокровенное и выстраданное ставится на поток, неизбежно обрастая фальшью надуманных ситуаций.

А делиться иным - ноль смысла...


II

В какой-то степени о том же, но в более адвокатском стиле высказался и Дмитрий Быков:

— Теперь он может позволить себе комфортно жить и работать, выдавая в год один, а то и два тома абсолютно никакого продукта, просто чтобы от него отвязались. И как хотите — я никакого возражения против такого образа действий отыскать не могу...

— Не-писать (или, если угодно, анти-писать) и получать за это деньги, а также провоцировать ежегодный сентябрьский шум вокруг своего имени, — не худший и наиболее актуальный способ воздерживаться от концептуальных высказываний во дни, когда их нет и быть не может; когда любые осмысленные и даже бессмысленные слова вызывают у большинства одну реакцию — расстрел через мегасрач.

— Будущая слава? Репутация? О какой репутации в России можно говорить?
«Те, кто нас любят, смотрят нам вслед» — и заведомо простят нам все; те, кто нас не любят, никогда нас не полюбят. Что касается посмертной славы, то отсутствие советской «вечности», ее конец, Пелевин прокламировал еще в «Generation П».

— Если в будущем и сохранится в прежних объемах страна под названием Россия, нынешний период своей истории она позабудет как страшный и отчасти смешной сон, и всё, что тут делалось, тоже будет забыто, так что я, например, стараюсь на чистом автопилоте. А по большому счету давно уже можно ничего с себя не требовать, потому что либо «война все спишет», — и это, может статься, будет последняя война, — либо всё свалят на эпоху.

— Пелевин выпускает в год по совершенно лишней книге потому, что может себе это позволить. Он крупнейший писатель эпохи, он — единственный из всех — получил контракт, позволяющий ему зарабатывать тотальной имитацией, и от этого никому не плохо. Издатель не в накладе, поскольку растягивает один роман на два тома без всякой сущностной необходимости и публикует эти тома с месячным интервалом, с огромными полями и большими буквами, по цене примерно 500 рублей каждый.

— Читатель тоже занят — он читает, ищет смысл, проводит аналогии с Кастанедой, хотя никаких аналогий тут по большому счету нет, и вообще полагает себя умным, а чего еще надо этой категории читателей? Ей надо, чтобы ей льстили; покажи советскому синефилу пустой экран и скажи, что это Антониони, — он и тут найдет концептуальное высказывание.

— Автору тоже хорошо. Никто, кроме Пелевина, в современной России себе такого позволить не может — да боюсь, что и в мире тоже: там все-таки принято предъявлять к себе некоторые требования. Пелевин же своим новым романом поднес к лицу нынешней России прекрасное зеркало — столь гладкое, что оно, кажется, даже не замутнено дыханием.

— Как и предупреждали издатели, каждый сам решит, о чем этот роман: его содержание и смысл зависят только от читателя. Я по крайней мере решил, что это роман об оптимальном способе существования современного писателя. Лучшее, что он может, — это продать нулевой во всех отношениях текст за ненулевую сумму и тем сохранить себя до лучших времен.


III

Тем не менее, Пелевин - как значимый автор своей эпохи (и просто - как пишущий человек) - безусловно, обладает даром подмечать недосказанное и формулировать невысказанное. Он, вне зависимости от субъективного отношения к нему, - из тех авторов, коим прощаешь многое ради нескольких созвучных абзацев; а эту читательскую снисходительность заслужить весьма непросто.

Впрочем, любой рассказ - От и До - понравится разве только вашим близким (принимающим добрую снисходительность за любовь), да ещё собаке - ровно потому, что она ничего не понимает, но ей приятен голос хозяина :)


Ниже - самое любимое из Пелевина:


«Была б душа, а мытарства найдутся».

«О, чёрт бы взял эту вечную достоевщину, преследующую русского человека! И чёрт бы взял русского человека, который только ее и видит вокруг».

«Россия, в сущности, тоже страна восходящего солнца — хотя бы потому, что оно над ней так ни разу по-настоящему и не взошло до конца».

«Всё прекрасное, что может быть в человеке, недоступно другим, потому что по-настоящему оно недоступно даже тому, в ком оно есть».

«Для бегства нужно твёрдо знать не то, куда бежишь, а откуда. Поэтому необходимо постоянно иметь перед глазами свою тюрьму».

«Ничто так не выдает принадлежность человека к низшим классам общества, как способность разбираться в дорогих часах и автомобилях».

«Антирусский заговор, безусловно, существует — проблема только в том, что в нём участвует всё взрослое население России».

«Милосердие в том, что вместо крематориев у вас телевизоры и супермаркеты. А истина в том, что функция у них одна».

«Откровение любой глубины и ширины неизбежно упрётся в слова. А слова неизбежно упрутся в себя».

«Смерти нет, потому что ниточки исчезают, а шарик остаётся».

«Любовь не преображает. Она просто срывает маски».

«Протяжённость человеческой жизни была рассчитана таким образом, чтобы люди не успевали сделать серьезных выводов из происходящего».