Полнолуние

Я иду по лесу, и листья тихонько шуршат под ногами. Сыроватый холодный воздух, едва тронутые желтизной веточки берёз, капельки ночного дождя на кончиках сосновых иголок… Сентябрь. Начало осени. Начало смерти… Скоро, уже совсем скоро налетят «белые мухи», с каждым днём их будет всё больше и больше, и наконец настанет такой день, когда этой тропинки не будет видно под белой пеной снега – до весны. До воскрешения. До нового начала жизни.

А тогда… тогда был июль. Начавшийся весело: бесшабашными выходками с еженедельными поездками на Малую, с неизбежными в шумной компании выпивкой и песнями под гитару по вечерам, лёгким подтруниванием над мучимыми похмельем товарищами утром и изживанием «спиритус спиртус» на гранитной стене, он грустно закончился: один из наших товарищей покинул этот мир. Никто так и не понял, почему… Виталик не был «душой компании», но его нельзя было не любить: добрый, немного неуклюжий, немного наивный… В эти дни у него началась «белая полоса»: приняли в институт на «бюджет», любимая девушка на предложение руки и сердца ответила согласием, выплатили давно ожидаемых денег, - всё, вроде бы, отлично, но… «Он ушёл обедать домой, как всегда, - рассказала его мать: растерянная, не понимающая, что произошло, не желающая этого понять и принять, - А после обеда, через час, мастер меня спрашивает: где, мол, твой маленький? Я – домой, а он там… в ванной… на полу… и уже не дышит…». Виталик принял какие-то «сердечные». В очень большом количестве. И сердце не справилось: остановилось…

Даже теперь, похоронив многих, весь этот ритуал проходит довольно болезненно. Тогда же было не просто больно за друга: это была трагедия. Мы были юны, мы ещё почти не сталкивались со смертью… Тем более – смертью близких друзей. До этого была какая-то наивная уверенность, что «смерть – это то, что бывает с другими», и вдруг в один день – да нет, в несколько минут, в один телефонный звонок! – эта уверенность исчезла. Оказалось: она рядом. Всегда рядом. И только и ждёт, когда кто-то зазевается. А чтобы тебе было больнее – она будет забирать твоих друзей. Одного за другим… И неизвестно, что страшнее: то, что она может прийти за тобой, или то, что она может оставить тебя одного – жить…

В городе было совсем невыносимо: стены домов, любимые улицы, шумные набережные и уютные переулки вовсе не отвлекали от экзистенциальных мыслей. Они их наоборот подстёгивали, и отвлечься не получалось, и всё больше хотелось устроить спиритический сеанс: спросить его, попытаться понять, почему, почему же, зачем же он – так??? Зачем он – сам? И как это – самому… Чего в этом больше – страха или силы? Я примеряла самоубийство к себе – и понимала, что я бы не смогла… Как бы ни хотелось, как бы ни было тяжело – не смогла бы. Наверное, я слишком люблю жизнь…

В городе было невыносимо. Но всего каких-то три с половиной часа на электричке, менее получаса пешком – и вот он, лес! Скала над Вуоксой, костёр у ног, заросли малины неподалёку, родник, тихо поющий о чём-то между корней тёмных елей… Тогда ещё я ездила именно «на массив», по другую сторону железной дороги – в Дивный Лес – уходить стала гораздо позже…

Каким образом, почему, откуда за мной увязался маленький сумасшедший Зорге – не помню. Но он откуда-то взялся. Вместе с бомжующим товарищем из какой-то прибалтийской республики по имени Артур. Или вместе с Димой Французом – не помню. Не суть. Да, в общем-то, оно и не важно.

Он был на самом деле сумасшедший. Почему-то товарищи с разнообразными расстройствами психики всю жизнь меня нежно любили. Помню, в девяносто первом в моём доме несколько недель жил мальчик из Петрозаводска по имени Яр. Клептоман. О своём заболевании он предупредил сразу, и каждый день по утрам, покидая мой дом, воровал томик Бродского, столовую ложку и ещё что-то, не помню. Решив же покинуть Питер, он разбудил меня на рассвете, протянул «сидорочек»: «Обыскивай!». Разумеется, все три предмета Яровой страсти, любовно завёрнутые в свитер, лежали на самом дне рюкзачка… Эх, надо было ему подарить Бродского, но я спросонья как-то даже об этом не подумала… Через пару лет мне рассказали, что кто-то всё-таки отправил Яра в дурку, но клептоманию это не вылечило, а вот психику поломало окончательно. Говорили, что мальчик совсем опустился, начал бухать с бомжами и жить по подвалам… Возможно – врут. Легенды-то обо всех сочинялись, часто действительности вовсе не соответствовавшие. И обо мне тоже, знаю… да…

Так вот, Зорге… Кто-то говорил, что он такой с рождения, кто-то – что его «перекололи в крезе, когда армаду косил», но факт: маленький росточком, какой-то скособоченный, он получал пособие по инвалидности и два раза в год исправно лежал в дурдоме. Зорге писал по-детски наивные стихи, рисовал трогательные картинки и был постоянно нищ. Мне его было жалко, я его подкармливала периодически – тем более, что был он совершенно безотказным и всегда был готов прийти на помощь. Если, конечно, она была ему по силам. Собаку выгулять, обои поклеить, с уборкой помочь – не вопрос, в любое время суток…

На вокзале маленький Зорге похвастался: с пенсии часы себе купил. Электронные. С музыкой. Были тогда такие: дешёвенькие, с надписью «Montana» и противным пищащим звуком. Горд он ими был неимоверно…

На Малую приехали вечером. Ночи уже не белые, но ещё и не столь темно, чтобы ставиться на ощупь. Но всю эту премилую толпу наверх, на любимую «Виселицу», я не повела: три «чайника» на меня одну – многовато. На «Трудах» и вода поближе, да и тропу видать: вдруг кто из альпинистов-спелеологов приедет. Надежда была слаба: конец июля, время отпусков, большая часть народу разъехалась в экспедиции, - но вдруг?

Мы буржуйствовали: на четверых у нас было аж две палатки! Мой «домик бомжа», он же «гробик» (брезентовая одноместка) и Артурова почти такая же – но «двушка». Обычно в мой «гробик» набивалось от четырёх до семи человек (больше семи не помещалось: узковат): сон почти друг на друге, поворачиваться – по команде. И тут вдруг – он всего лишь на двоих! Поставились быстро, зажгли костерок, мы с Артуром забрались на самый верх огромного камня, стоянка возле которого обычно использовалась участниками ДСО «Труд» (отсюда – «Труды»), повеселились по поводу моего спальника и того, как он прекрасно подходит к данному месту… Дело в том, что спальник мой – самошитый кокон – созидался по принципу «я его слепила из того, что было»: на верхний слой пошла ярко-красная тряпка, из которой за небольшие денежки для какой-то турбазы шили занавески, на прослойку – два слоя синтепона (эх, хорошая должна была быть курточка, но не срослось), а на подкладку – ярко-зелёный крепдешиновый флаг от ДСО «Труд». По капюшону, выкраивая подкладку, аккуратно выложили именно ту часть флага, где был герб Российской Федерации и надпись внутри него «У РСФСР»… Чудесный был спальник, более десяти лет мне отслужил верой и правдой…

Под камнем, на брёвнышках, устроились Дима Француз и Зорге. Дима, конечно, тоже был мальчик со странностями (я же говорила, меня такие любят!), но песни писал хорошие. И пел неплохо… Так что, Дима мирно что-то наигрывал и мурлыкал, Зорге, по обыкновению своему, делал вид, что его тут нет, а это просто его тень, Артур гнал какую-то «телегу» о своей прекрасной жизни в статусе бомжа, а я пыталась ни о чём не думать…

В эту ночь было полнолуние. Никогда - ни до, ни после, - я не видела такой мистики наяву. Никогда – ни до, ни после, - я не видела такой луны и такого тумана… Это было прекрасно – и это было безумно страшно…

Началось всё с того, что поднявшаяся до верхней точки луна по небу поскакала. Большими, уловимыми невооружённым никаким телескопом, прыжками. Вот только что она была здесь – минуты не прошло, а она сместилась сантиметров на десять. И – ещё на десять. И – ещё… А внизу – в ответ прыгающей в какой-то странной пляске луне – начал подниматься туман. Густой-густой, призрачно-белый… В нём не было бы ничего необычного, если бы он не начинался в метре от земли и не заканчивался на уровне головы взрослого человека. Или – хотя бы – не стелился ровно по дорожке, огибая аккуратненько границы стоянок и кустов. Решив, что грех пропустить такую ночь и не искупаться, я отправилась на берег… с противоположного на меня смотрели чьи-то огромные жёлтые глаза. Не собачь: у собак таких не бывает. И не фары чьей-то машины: во-первых, именно туда машиной не подъехать, а во-вторых, глаза были живые… «Вот так и начинаются все фильмы ужасов», - пробормотала я и отправилась обратно на камушек: купаться почему-то резко расхотелось.

Камушек этот размером выше меня примерно на полметра. А может, и более. Посередине – площадка с ямкой: то ли какие-нибудь предки тут жертвы приносили, то ли просто дождями выбило. Ямка как ямка, ничего особенного… обычно. В ту ночь – вместо ямки отчётливо виден был череп. Белый такой, ухмыляющийся и даже относительно доброжелательный. Решив, что общение с дипломированными психами приносит свои плоды, я аккуратно поинтересовалась у Артура, что он видит под нами. «Что-что… Зорге вижу… Француза вижу… костёр вижу… череп… о, блин, череп! Не, в натуре череп!» - он протянул руку, пытаясь подобрать находку. Пальцы прошли сквозь пустоту…

А луна меж тем проскакала уже до другого края неба и остановилась в той точке, откуда начинается её путь в спальню. Судя по ощущениям, находиться ей там было ещё как-то рановато. «Зорге, - позвал Артур. – А сколько времени?». Маленький сумасшедший поднял лапку к глазам, личико его выразило крайнюю обиду и недоумение: «А нету времени…». Вместо бодро прыгающих на светлом фоне кристаллических цифирок, экран часов показывал косплей на «Чёрный квадрат»…

Утром время вернулось. В смысле, на экранчике вновь появились чёрные цифирки, и даже оказалось, что часы не отстали ни на минуту…

Наверное, мы посчитали бы эту ночь массовой галлюцинацией, но в Дивняке, куда мы с Артуром отправились собирать грибы и прикольные коряги, нам встретилась Кэтти, рассказавшая, что ночью – впервые в жизни – испугалась в лесу. «Лежу, - рассказывала она, - в своём шалашике, слышу: по озеру катер плывёт, по небу – самолёт летит… И понимаю, что катер какой-то не катерный, да и самолёт – не самолётный… И как-то так не по себе стало, укрылась спальничком – и до утра…». Да, а в самом Дивном Лесу в тот день мы не раз видели: движение какое-то сбоку, поворачиваешься – пенёк стоит. Отвлёкся на что-то, повернулся ещё раз – а пенька-то и нет… Ну, Дивный Лес – он потому и Дивный, много всякого в нём происходило, что и не снилось нашим мудрецам…

И вот до сих пор я не знаю, что это было. Множество полнолуний с тех пор встречала, много ночей провела в Дивняке, но такой мистики не было ни разу…

Что же до участников истории – точно знаю судьбу одного только Димы Француза… его больше нет. Где пропал Артур, куда делся маленький сумасшедший Зорге – не знаю. Да, Кэтти поёт, пишет, создаёт много прекрасных вещей… а я…

Я снова иду по осеннему лесу. Тонкие, почти невидимые паутинки, замёрзшие за ночь грибы, из которых частенько свешивается часть заледеневшего червяка, разноцветные листья под ногами. Я иду теми же тропинками, что и много лет назад, но лес стал другим. Многие деревья погибли в пожарах, новые – подрастают на их месте. Оставшиеся – заматерели, их стволы и ветки стали намного крупнее, но «я помню его ещё жёлудем»… Возможно, лес так же помнит наши голоса, прикосновение наших рук, наши песни и смех, наши ссоры и слёзы, как помним мы его тропинки и камни, его полянки и буераки… Я иду по осеннему лесу к своей старой стоянке: она тоже изменилась с годами, ей вовсе не пошло на пользу то, что сюда стало ездить много народу. Я иду по осеннему лесу – здесь, как и прежде, тихо и уютно, но теперь я знаю, что эта тишина и уют могут быть очень обманчивы. Мне хотелось бы выйти на берег, а там уже горит костёр и вокруг сидят все они – наши потери. Живые… Виталик, Киса, Сэнди, Володя… Мне так хотелось бы этого… но этого никогда не будет…

Я иду по осеннему лесу…