Маша - Мария

Маша-Мария
Маша и Таня были родными сестрами. Но мало этого, и мужья их тоже были родными братьями. Просто некогда в сороковые годы Егора или иначе Георгия Платонова судьба занесла из Шилова, маленького городка в Рязанской области, на Алтай, где он и осел, расписавшись с какой-то женщиной. Конечно, не с какой-то, а с хорошо знакомой и даже почти любимой Клавкой, Клавдией, Клавой, Клавочкой. Плотник он был, что называется, от Бога, без дела не сидел, всей округе рубил да строгал, строил да ремонтировал. И при деньгах всегда, и свой дом поставили, и в дому не пусто было. Но брачный союз оказался непрочным, а подруга столь коварной, что семейная жизнь завершилась не просто разводом, а приговором народного суда и сроком в 3 года общего режима за многоженство.
Кому другому и ничего бы не было. Развелись да развелись, имущество поделили, забор на участке возвели и живи, строй новую семью. А вот у Егора вечно все наперекосяк. Поговаривали, что сам районный прокурор до Клавдии в отсутствие Егора захаживал. Привечала она его, а когда решила разводиться то, чтобы имущество не делить и помог ей районный прокурор своими возможностями.
Степан же Платонов младший брат Георгия, уехал в Подмосковье, где сочетался законным браком с Ниночкиной матерью, устроился работать на завод крановщиком и начал строительство собственного дома.
Когда брат освободился, то потянулся к более успешному младшенькому. Здесь его познакомили с одинокой вдовой, мужа она потеряла где-то в мясорубке Калининского фронта, Машей. Это знакомство переросло в крепкую дружбу, правда не очень длительную, поскольку вскоре дружба их закончилась, а сложилась еще одна семья, ячейка социалистического общества.
Так на одной и той же стороне подмосковной Салтыковки стали жить-поживать Маша с Георгием, а вскоре к двум дочерям Маши, с которыми она промыкалась все военные годы, добавилась новорожденная сводная сестричка Аня. А чуть в стороне, поближе к станции, в своем доме, стоящем рядом с домом матери, стали жить Степан и Татьяна. Вскоре у них в семье появилась Ниночка.
Про Марию Николаевну и Георгия Платонова, родителей Ани, можно писать отдельную повесть, а может быть даже занимательный, если не приключенческий роман.
 
* * *
Маша Астахова, будущая Мария Ахримчук, она же Мария Николаевна Платонова, или просто Марь Николавна росла в селе под Тулой, расположенном между городками Чернь и Плавск. Поездка в один из этих городов был целым событием, о котором говорили потом в течение полугода. Семья была большая: пять дочерей и шестеро мальчишек. Правда, один мальчик умер при рождении, а второй утонул по малолетству, но при таком многочисленном потомстве особо по умершим не убивались. Маша была старшей и надзор за малышней в основном лежал на ней, и за все проказы с нее спрашивали.
Маше уже исполнилось четырнадцать, когда вдруг в деревню приехал дальний родственник, седьмая вода на киселе, и приехал не откуда-то из такого же захолустья, а из самого главного города страны, из Москвы-матушки. Приехал он по своим каким-то делам, но после сытного и обильного застолья, которое для него устроили Машины родители, он согласился взять в столицу девочку, но только когда ей исполнится пятнадцать лет.
Маша готова была немедленно в последней одежонке бежать из опостылевшей деревни, так надоел ей деревенский быт, деревенская жизнь и эти самые деревенские «петухи да гуси». Но сказано было, когда минет пятнадцать лет и точка. А это почти год ждать. А что там будет через год, знать никто не знает и ведать не ведает. И приедет ли этот самый дядя Михаил еще раз в их деревню или мимо проскочит на будущий год. И тогда уж точно век куковать ей на полатях, всю жизнь дальше Плавска и не ездить никуда.
Пока приезжий занимался своими делами, храбрая девочка утащила у родителей свой паспорт и выправили дату рождения, исправила 1913 на 1912 год.
Вечером во всем повинилась взрослым и упросила родственника забрать ее с собой. Как сговаривались с отцом, так и сделали и забрал он девчонку с собой, поселил ее в той же квартире, где жила его семья, устроил на работу подсобной работницей на завод в Карачарово, вернее в деревеньке Хохловка недалеко от села Карачарово. До завода ездить было далековато, зато жилье в самом центре города. Шторку на окне отдернешь и на Спасскую башню любуешься, время сверяешь.
Взял-то Машу этот родственничек не даром. Она работала, а зарплату почти всю ему же и отдавала, якобы за жилье, да за харчи. Питались-то все вместе, с одного стола. Да с работы прибежит, а дома за дитем малым приглядывать на нее положили, да убраться в квартире другой раз, да то, да се, в общем особо не посидишь у оконца, на диванчике не поваляешься.
Но чуть побольше чем через полгода удалось для Маши отвоевать комнату в этой квартире. Дом то был дореволюционной постройки, из доходных домов. Коридоры по три метра в ширину, как в парке аллея. И в каждый коридор до десятка дверей выходит, а за каждой дверью где одна, где две, а где целых три комнаты, нынче коммунальная квартира. Вот такую комнату для Маши и отвоевал родственник в жилтовариществе. Для Маши-то для Маши, но рассчитывал попозже забрать и эту комнатенку себе. Только не совсем по его получилось.
Прошло уже почти два года, как Маша уехала из села, улетела из дома своего родного. Был когда-то худосочный, замотанный, заморенный ребенок, а нынче сформировалась бойкая статная девушка, знающая себе цену, и способная за себя постоять. Несколько раз она ездила в деревню к родителям, возила нехитрые московские гостинцы. Там на нее дивились, не могли нарадоваться, какая прямо царевна выросла из их гадкого цыпленка или утенка. Даже жениха в деревне стали ей подбирать, да Маша не торопилась. Некуда, мол, спешить. Успеется. Нужно деньжат подсобрать, да работе стоящей подучиться.
 
* * *
И права была Маша, что не спешила замуж выскакивать. Познакомилась она на заводе с заместителем директора по ремонтно-строительным работам. Иван, так звали нового знакомца, тоже был выходцем из такого же села, что и Маша. Только он после переезда в столицу не бросился сразу в работу, чтобы деньгу большую зашибить (для деревенских любая московская зарплата – это были огромные деньги). Он сидел несколько лет впроголодь, но учился. Ему революция, как выходцу из села, открыла все двери. И он недоучившийся крестьянский паренек поступил в институт, а там уж упорством и природной хваткой буквально выгрыз диплом за пять лет мучений, за пять лет учебы.
Это был конец двадцатых годов. Страна становилась на ноги, а специалистов, своих специалистов с высшим образованием катастрофически не хватало. Поэтому молодому выпускнику были открыты все дороги. Но Иван не стал увольняться с завода, где его уже знали, где он сам многое знал и помнил. И он стал заводской интеллигенцией – белым воротничком, только советского разлива. Вначале отдел труда и заработной платы, но молодые специалисты должны расти, а Иван – это и есть самый первый молодой специалист на заводе, и через несколько месяцев он уже возглавляет тех. бюро. Буквально за несколько лет он прыгнул на должность заместителя директора.
В тридцать шестом году они решили пожениться. Решили – сделали. В конце года поженились, а в тридцать восьмом в октябре родилась старшенькая Валентина.
Давно ходили слухи, что Зарядье, где стоял их дом, будут сносить, а жильцов выселять за город в Подмосковье. Уезжать из центра столицы в деревни, бросать городские привычки и окунаться в забытый деревенский быт никому не хотелось. Хотя все же свой дом – это свой дом, а своя земля – не казенная квартира, в которой сегодня живешь, а назавтра локоть грызешь. И с начальством не поспоришь. Как велят, так все равно и сделаешь, хочешь – не хочешь. Всегда так было и нам этого не переломить. И вот этот день наступил. Жильцов их дома, всех соседей стали расселять в Поваровку. Это, говорили, недалеко от Москвы по Ярославской дороге. Но Маше очень, ну очень-очень не хотелось никуда ехать, и она вечерами, а иной раз и ночной порой все пыталась уговорить молодого мужа, чтобы он что-нибудь да придумал.
Придумать ничего не удалось, но удалось изменить адрес нового проживания. Иван добился, и им выдали бумагу на получение участка в поселке Салтыковская. Поселок находился недалеко от Москвы, туда ходили электрички и на базаре Маше сказали, что называется в народе поселок «еврейской Салтыковкой», и что они там живут сплошь да рядом. И что, когда «художника Левитана стали цари выселять из Москвы, то он сразу сбег в эту самую Сатыковку», а когда «наш расейский поет Есенин купил там дом, то его сразу же убили, а кто, так неизвестно, но домом и участком сразу завладел Мейерхольд». «И вообще рвутся они в эту самую Салтыковку, как мыши на крупу, будто им там медом все намазали!». И «знать повезло ей, Маше то есть, но теперь нужно ухо держать востро, а то в миг останется на бобах и без квартиры, и без участка!». Она стала допытываться по какой причине еврейской прозывают и чего они туда лезут, но на нее посмотрели, как на полоумную и больше разговаривать не стали.
Спокойствия эти разговоры не принесли, наоборот, сердце еще больше растревожилось, но с переездом она смирилась и о городской квартире горевать стала гораздо меньше.
Муж Иван сказал, что правда, есть такое название, а называют так, потому что места там очень замечательные. И красивые, и плодородные, и удобные, одним словом золотые места. И что ему уже ссуду выписали и стройматериалы он отбирает, ему на заводе почти бесплатно многое дают, а со следующей недели начнут строительство нового дома.
Через пару дней он свозил Машу к тому месту, где будет стоять их новый дом. Место Маше не понравилось, глухое, страшное, ни людей, ни дорог, только ветер свистит в соснах, только воронье кружит над недалекой свалкой, да порой собаки бродячие пробегут. Но Иван сказал, что будет здесь дом стоять с балкончиком, как в городских домах, а рядом будет улица проходить широкая, асфальтовая, а вечерами будут фонари гореть и музык играть из окон. И у каждого дома своя колонка с водой будет, чтобы далеко не бегать и в очередях не толпиться. И магазины в поселке откроются и будет кино и танцы. А летом не они, поселковые, будут в Москву спешить, наоборот, москвичи будут в Салтыковку торопиться за свежим воздухом и красотами природы.
Маша порадовалась вместе с ним, посмеялась, поулыбалась красивым Ивановым сказкам и сказала, что потолки пусть повыше делают, как в городских квартирах. А то в село вечно как приедешь, тут же о притолоку в сенях шишек понабиваешь. И Иван закричал:
- Конечно! У нас будут комнаты самые высокие в мире! И чтобы достать потолок, нужно будет пять лестниц ставить друг на друга, - и он подхватил Машу на руки и закружил ее по дорожке, и так было радостно им обоим, так было весело и здорово, как в кино заграничном из жизни богатых капиталистов.
 
* * *
И дом стали строить вдвоем с дальним родственником. Оказывается, у Ивана на заводе нашелся какой-то очень дальний родственник. Он приехал из деревни из-под города Орши. Он доводился племянником сестры бабушки матери Ивана. В общем троюродный кум пятиюродного свата. Но мужик, кстати тоже Иван, не пьющий, рукастый и деловой с рабочей хваткой. И на работе он зарекомендовал себя хорошим рабочим, и на постройке проявил сразу же умелым строителем.
К началу сорокового года дом на две трети был построен. В готовую часть можно было переезжать. Иван Миронович, второй хозяин новостройки своих уже перевез. Его семья состояла из жены Надежды и озорного шестилетнего сына Женьки, который целыми днями носился по участку и воевал с нескончаемыми разбойниками.
К лету Маша с Иваном и переехали в новый дом. Первой вошла пяти цветная, вечно сердитая и неласковая, кошка Муся. Вошла и почти сразу же на неделю куда-то исчезла по своим кошачьим делам. Потом с криком: «Ура!» и, почему-то «Да здравствует!», затопала по свежевыкрашенному полу Валя. В московской квартире они оставались последние, все уже давно выселились и руководство дома неоднократно напоминало, что пора освобождать занимаемую площадь. Вот, наконец они все и освободили!
Осенью родилась Люська. Молодое крикливое существо в момент разогнало тишину и надолго в доме воцарились рев, плач и мычание, заглушающие все остальные звуки.
Иван бегал через парк трусцой, а иногда, когда опаздывал, вызывал с завода машину. На заводе он пользовался общим уважением и ходили слухи, что очень скоро его переведут на какое-то другое предприятие.
Но грянула война. Завод частично эвакуировали, а частично оставили в Москве. Ивану дали бронь, как специалисту с высшим образованием, в котором остро нуждается производство. А его дальнему родственнику и соседу по Салтыковке Ивану Мироновичу в числе первых вручили повестку на фронт.
Только Иван Миронович, хоть и был человек неплохой, и работником показал себя очень хорошим, но на фронт идти не стремился и упросил Ивана похлопотать о нем.
Иван, добрая душа, начал хлопотать, попутно он подавал разного рода заявления и прошения, чтобы его самого не «гноили в тылу», как он сам выразился, а дали бы возможность своими руками бить врага до победного конца.
В конце концов все хлопоты увенчались успехом и Иван Миронович остался на заводе трудиться для фронта и для победы, а Иван отправился на фронт.
 
* * *
Но, помня о Ивановом высшем образовании, командиры не сразу отправило его на передовую, а вначале послали учиться на лейтенанта. Только военное положение менялось настолько быстро, что все планы приходилось сразу же корректировать или в корне менять. И молодых курсантов, недоучившихся, но горящих желанием бить врага, отправляют на передовую досрочно.
Взвод, командовать которым поручили молодому лейтенанту Ивану Ахримчуку, стоял на лесной опушке. Впереди было огромное поле, все промоченное бесконечным двухнедельным дождем. Сзади был город Осташков, а еще дальше Москва, а за Москвой Салтыковка, в которой плакала, ожидая его молодая жена Мария, Маша, с его двумя дочурками, к которым рвется эта немецкая погань. Вдалеке на том краю поля показались маленькие, словно игрушечные фигурки фашистов. Справа взлетела ракета. Это сигнал «К Атаке!».
Лейтенант Ахримчук, Иван Ахримчук первым выскочил из окопа. Хотя, конечно, по размытому дождем суглинку ноги скользили, сапоги разъезжались, но он поднялся, удержался на ногах, вскинул вверх руку с взведенным пистолетом.
- За Родину! За Сталина! Ура!
Люди неуверенно, но упрямо потянулись из окопа, с винтовками наперевес побежали вперед. И все больше и больше становилось их, вылезающих из укрытия, бегущих вперед на врага.
- А-а-а-а!!! – потянулся над бегущей шеренгой крик, рев. И не было там отдельных слов, и не выделить там стороннему наблюдателю ни Родины, ни Сталина, но простой грозный рык, чтобы подбодрить себя и испугать фашиста, рев бушующей толпы, когда становится уже безразлично, что будет лично с тобой, но нужно достать, ухватить, зацепить вон того гада, нужно воткнуть в него нож, штык, приклад, лопатку, ногти в конце концов!
Шеренга потоком лилась вперед, и в первых рядах бежал молодой лейтенант Иван Ахримчук. Но совсем не страшно, глухими мелкими хлопками защелкал вражеский пулемет.
- Тах-тах-тах-тра-тах!
Что-то толкнуло Ивана в грудь и вбок, и загорелся огненный яркий шар, вначале обжигающе горячий, а потом вдруг огненно-холодный. И полетели куда-то в строну видения, образы молодой жены Маши и двух смеющихся дочурок Вали и Люси. И упал молодой лейтенант на промокшую от дождя землю. И брызнули в разные стороны грязные брызги из воды и суглинка. Но ничего уже не чувствовал Иван. Не стало на белом свете молодого лейтенанта и любящего отца и мужа Ивана Ахримчука. Только вчера принял он взвод. Еще даже не успел встать на довольствие. А теперь уже и некого на довольствие ставить. И ничего не получит молодая жена Маша за отца и мужа. Да и похоронка придет почти через год после гибели Ивана, а почти целый год никто ничего не будет знать о судьбе родного любимого человека, затерявшегося в лабиринтах войны.
* * *
А выживать было как-то нужно. Вначале были какие-то припасы, да и соседи немножко помогали. Шутка ли вчерашняя девчонка осталась абсолютно одна с двумя малыми детьми на руках.
Хотела поехать к матери в деревню, да фашист налетел как саранча и первые месяцы, первые полгода, да почти что год целый о поездке и думать было нечего.
И ведь всем плохо было. В районном центре, сказывали на базаре, по осени, когда немчура особо близко к Москве подобралась, стали улепетывать, кто побогаче. Да так бежали, так бежали, что всю Владимирку перегородили и войска, которые оборонять столицу шли, пройти не могли. Про такое газеты не напишут, но народ точно знает и сарафанное радио все сводки быстрей всего сообщает. Встали тогда рабочие из ближних заводов и перегородили Владимирский тракт, чтоб не ехал в тыл никто. Вперед, на фронт – пожалуйста, хоть пехом в строю, хоть на машине, коль торопишься, а назад ни шагу. Тут и власти спохватились, работяг разогнали, поставили вооруженные пикеты и не стали тех, кто труса праздновал, на восток пускать.
Пока клятые вороги давили под Москвой, трудно было очень. Совсем было помирать Маша собралась, а как помрешь, если две девчоночки, как два птенца с раскрытыми клювиками сидят и крошку какую-нибудь ждут, но как отогнали фашистскую нечисть от столицы, объявились в поселке какие-то деловые люди. Вначале они пекарню пустили. Была когда-то в Салтыковке своя пекарня, и хлеб пекли почти как домашний. Да перед самой войной закрыли почему-то. А тут приехали на черной легковушке и сами все в черном, в коже, с ремнями да портупеями, только наганов и вооруженной охраны не хватает. Кто такие – никто знать не знает, ведать не ведает.
Вначале пекарню осмотрели. А через три дня появились рабочие, начали что-то с пекарней делать, еще через неделю дым пошел из трубы, а потом в ларьке у ворот стали хлебом торговать. И куда-то еще на машинах хлеб возили. Стали в интернат отсюда хлеб отправлять, в госпиталь ближний, и дальше, незнамо куда. Раза три комиссия какая-то приезжала, проверяла чего делают, да как торгуют. Но признали, что все правильно и делают правильно, и торгуют верно. Заработала пекарня, да так заработала, что работа ее продолжалась до семидесятых годов, когда совсем ее закрыли, потому что все износилось напрочь.
Хлеб-то продавали дороже, чем в магазинах, по коммерческой цене, но цена эта была чуть пониже, чем в Москве. Да, зато вкусен был хлебушек, не напробуешься. И бери хлеба сколько хочешь, на сколько денег хватит. И стали наезжать сюда люди и из Реутова, и из Новогиреева, а позже и из Люберец потянулись, да и из Москвы иногда кто-то заскакивал.
Пекарня заработала и работенка, а стало быть и деньжата какие-то, появляться стали. Маша девочек накормит, Валюшке расскажет, покажет, чего делать, да куда бежать, ежели чего, а сама на пекарню. А там то разгрузить-погрузить муку или хлебушек, то подмести, где намусорено, где муку просыпали, где просто что сложить да порядок навести. А рассыпанную муку в хлеб не пустишь, а себе не запрещали. И другой раз, и денежку какую-никакую получит и мучицы немного наскребет на оладушки или на блинцы какие. Пусть и с песочком иногда, да все равно вкусно выходило. Так и крутилась.
А позже те же кожаные прямо к дому Машиному подкатили. По улице прошлись, лес осмотрели, а за домами ближе к лесу сараи какие-то стародавние стояли, то ли еще с до революции, то ли в двадцатые годы здесь какой-то колхоз-совхоз строили, так от него-то ветхие сараюхи и поостались.
Все осмотрели, дороги проверили, меж щербатых ворот лазали, как только кожу свою не берегли, не жалели. И уехали, ничего никому не сказамши.
А на неделе слух пошел, что в этих сараюхах овощную базу будут делать. И сделали. Месяц рабочие стучали, гремели, ремонтировали, да по новой чегой-то строили, но сделали базу, овощей навезли откуда-то. Да каких овощей – самых обнакновенных. Картоха, моркоша, свекла да редька, и капуста, обязательно. Бочки поставили, чтобы летом огурцы солить. А в одном сарае, самом вместительном, чаны оказались. В землю чаны врытые, в них полагалось капусту квасить. И пошла тогда работа на этой овоще базе. Это было совсем хорошо, потому как рядом с домом. Чего случись – Валюшка прибежит и завсегда можно домой отлучиться порядок поправить.
Так дни и проводила Маша, на овощной базе да дома. А на базе тоже наломаешься, к вечеру шевельнуться не хочется. Особо, когда капусту топтали. Человек пять стругали кочаны помельче ножами здоровыми, а пять или семь, сколько соберется, резиновые сапоги обували, но сапоги чистющие, чтоб в них на улицу выскочить, да никто и никогда. Самим потом капусту есть-то. И вот, подолы подоткнут, да следили и за собой, и за друг другом, как никакая сан инспекция не уследит, чтобы чисто все, чтоб ниточка в капусту не упала, а неряху и грязнулю сами бабы и выгонят, и к капусте и на дух не подпустят. И спускаются в эти чаны и давай капусту топтать. И песни поют, и ругаются, и анекдоты всякие, и срамные в том числе, рассказывают. И целый день ту капусту топчут и топчут, новую подсыпают и снова топчут, пока чан до краев не наберется. А потом киснет та капуста сколько положено, но получалась такая вкуснющая, ни у одной мастерицы в доме такой капусты сроду не бывало. Люди в Салтыковку из других поселков и даже из Москвы самой приезжали (а ближний ли свет!), чтобы этой капустой разжиться, да хлебушком Салтыковским побаловаться.
А когда на пекарне что-то особенное, там, чтоб мучицы получить за работу вместе с денежкой или еще что такое же, так оттуда к ней прямо прибегали. Потому что знали ее, и мужа помнили, и видели, как горе в одиночку бедолага мыкает.
 
* * *
Так зиму и перезимовали, да ведь правильней будет сказать перебедовали, пожалуй. А по весне собрала Маша скарб нехитрый и подалась к матери в село в Тульскую область. Приехала, там хоть и не так сытно, как до войны, хоть и весна, а весной в деревне всегда не до обжорства, но все не сравнить с салтыковской жизнью. Нет в хозяйстве овечек, нет кабанчика, но коровенку сберегли и какое-никакое, а молочко дает. Детишкам самый раз. И детишки ведь не чужие – родная кровиночка, сиротки – безотцовщина.
А сколько рассказов было, как оккупацию пережили. И как Фрицев – Гансов этих видели, вблизи, вот как тебя, как приходили они яйца собирали, два десятка унесли гады ползучие. А в доме кабанчика молодого прятали, совсем еще поросенка. Вначале в подполе держали, а тут решили немного в комнате чтоб он передохнул. И, как на зло, немчура тащится. «Яйки, млеко!». Зараза нерусская. Мешков пустых на поросенка набросали, а Райка, она маленькая еще была, сверху легла, вроде ребенок балуется. Фрицы и не распознали. Молока бутыль схватили, яиц два десятка и довольные смотались. А мы-то страху натерпелись!
Берегли, берегли поросеночка-то, Борькой звали, как за ребеночком ходили, а наши пришли и сожрали солдатики за милую душу. Хорошо хоть сахару, да крупы всякой взамен отсыпали. А что поделаешь? Стали было говорить, а они ты что ж это своему освободителю куска пожалела? Под фашистом прятались, для немчуры свинью ростили! И замолчали, и сказать нечего, да и некому. Еще, глядишь и самих куда зашлют, где Макар не бывал и телят не гонял.
Прожила Маша у родных два или три месяца. Сама откормилась немного, да и девчоночки поправляться стали, хоть немножко, а тельце нагуляли. Да пора бы уж и честь знать. Не гоже долго на чужих хлебах сидеть. Да и дом там без присмотра.
И поехала Мария обратно, в свой новый, да холодный, пустой без мужа дом.
А на той половине дома Иван Миронович живет. Так без фронта он и обошелся, спасибо Ивану, и теперь в его хозяйстве все достроено, все в порядке. Участок у дома вскопан-перекопан, деревья посажены, где надо цветочки повылазили. Отличный дом, прекрасный хозяин, замечательный участок.
Встретил Иван Миронович Марию возле дома. А той только-только похоронку на Ивана принесли. Хоть и не было от него вестей никаких с самого начала, а все теплилась какая-то надежда. А вдруг израненный где лежит, а вдруг память потерял, говорят и такое бывает, а вдруг, сейчас калитка скрипнет, а там Иван стоит! Какие магические, волшебные слова живут в русском народе! Казалось бы и верить уж нечему и некому, а всегда остается несокрушимый вариант «А ВДРУГ,,,»
Но теперь кусочек серо-желтой бумажки уничтожил и эти волшебные слова. «Погиб смертью храбрых!» И рыдай, не рыдай, бейся головой о стену, хоть руки на себя накладывай, а ничего не изменишь. И ничего уже по-другому не будет.
Но жизнь идет и жить нужно, мало того нужно самой выживать и детишек поднимать. А для чего тогда мы на белом свете нужны, если не о детках малых заботиться!
Значит, встретил ее Иван Миронович возле дома.
- Знаю я все, Мария. И был мне Иван дальним родственником, седьмая вода на киселе, да на самом деле был он ближе самой близкой родни. И никогда я ему всего, что он сделал мне не забуду. А сейчас вот что хотел тебе сказать.
- Что вы, Иван Миронович, мне сказать хотите?
- Тебя не было, а два раза из поселкового совета приходили. Спрашивали, нет ли жилой площади излишков. Я-то, конечно, сказал, что нету, что у нас сплошной недострой, что проживает здесь герой войны, и поссовет не про излишки должон спрашивать, а помочь жене героического командира. Ну они и убыли по добру, по здорову.
- Спасибо, Иван Миронович. И правду, какие там излишки у нас. Самим бы впору не помереть в этих хоромах.
- Ты, Марья, погодь. Не торопись тарахтеть. А мысль у меня такая. Денег у тебя нет, кроме малых детей. А на детей деньги завсегда нужны и каждый год все больше. Вот ты покумекай на досуге. Задняя часть дома, практически, вся достроена. Она вроде отдельной части со своей дверью, то есть со своим входом-выходом. Может тебе сдать эту часть поссовету или продать совсем. Денег отвалят, ну не горы, конечно, но думаю прилично дадут. На эти денежки, глядишь и год-другой перекантуешься, а там и война может закончится. А после войны обязательно полегче жизнь пойдет. Подумай, подумай!
И пошел, не оборачиваясь. Задал задачу, а как решать и не сказал, и что в ответе должно получиться не сказал, и что делать, куда идти, у кого совета просить не сказал тоже. Не ехать же из-за этого в село к матери, да мать, поди, и сама ничего сказать не сможет. Откуда ей старухе знать какая жизнь в этой Салтыковке подмосковной, и что делать ее доченьке непутевой.
В общем долго ли, коротко ли, но время шло и деньги все нужней становились. И побегала Маша, посоветовалась, к юристам сходила, но самые верные советы всегда на базаре дают. И там она консультировалась у людей, которые всегда все знают, и наконец, решилась и продала самую последнюю часть дома. Он, Иван, доделал ее совсем перед войной, и никто там никогда и не жил. Там была отдельная дверь на улицу, а внутреннюю дверь Иван Миронович заколотил, дай Бог ему здоровья, и даже денег не взял.
Продала, как от живого отрезала. Ведь дом этот все что и осталось на этой Земле от Ивана. Даже фотокарточки только две, да и то неказистые. Все собирались сходить в городскую фотографию и сделать парадный снимок всей семьи, да все откладывали. А теперь уже никуда и не сходишь.
Деньги в сберкассу снесла и на книжку положила. Когда нужны, всегда снять можно, сколько требуется, а так нечего глаза мозолить. В сберкассе целее будут.
Когда в загашнике деньги есть, жизнь всегда веселее кажется. Да и вообще попроще немножко жить стало, легче продукты купить, не так голодно.
 
* * *
В сорок третьем Маша опять девчонок в охапку и к матери в село. Худо-бедно, а пару-тройку месяцев «пожировать» на деревенских хлебах. А никто и не против был. Все понимали нужно помогать друг дружке, выручать, не чужие ведь, одна семья.
Так и тянулось время до конца войны, так и дотягивала она до победы, до лучшей жизни.
А в сорок четвертом, к концу года, когда уже и повсеместно заговорили о скором конце этой жесточайшей бойни, которая украла мужиков у половины знакомых, вдруг объявился в Салтыковке братишка меньший Ванечка. Она – Маша была самая старшая, потом шла сестренка Женя, Женечка, Евгения, та в Сорок втором на фронт ушла, связной, телефонисткой, третий Ванечка, он до войны еще в училище военное поступил, и до войны еще женился, да детей не нажил и воевать ушел. Потом Таня шла и Надя, Таня с матерью в селе все годы просидела, а Надежду немцы в неметчину куда-то угнали. Уж так она плакала, говорят, так билась, никуда ехать не хотела, а против силы не попрешь, так и потерялась где-то на далеких дорогах, может найдется когда, да вряд ли. Потом еще два братика меньших Коля и Леня. Колю фриц в сорок втором застрелил. Бегал мальчишка по селу в ночное неурочное время, то ли баловался с ребятами, то ли каким подпольщикам помогал – неизвестно, только патрульный стрельнул в темноту для острастки и не стало мальчишечки. А Лена маленький и Раиска – самая меньшая, еще и ходит то не особенно.
Вот Ванечка в Салтыковку и приехал. Офицер, статный, при погонах и при деньгах. Девчонок конфетами побаловал. Они и не помнят, как те конфеты выглядят, да Маша и сама побаловалась, пару-тройку штук с чаем скушала.
После ужина разговорился брательник. Оказывается, приехал он дом покупать. Хочется ему, чтобы вся семья вместе после войны жила. В селе все-равно дед помер, дом старый ветхий, большого ремонта требует, а кто там ремонт делать будет – неизвестно. А здесь пол дома он матери с детьми отдаст, а пол дома жене своей Ольге.
Маша прямо зашлась:
- Какой-такой Ольге? Там же тебя Аглая ждет?
- Ну, Аглая, что ж… Развожусь я с ней. Квартиру в Москве ей оставлю. А семья без детей – это не семья. А детей у Аглаи быть не может. Это доктор так сказал. Что-то по женской линии нарушено у нее. По молодости, еще до меня сделала аборт и получила такие последствия.
- Ванечка, а ты же как? Что делать будешь?
- А у меня есть уже другая жена. Ольга. На фронте познакомились. Санитарка. Такая женщина! Храбрая, храбрей мужика иного. С передовой раненых выносила, меня один раз от верной смерти спасла. Вот я и хочу, чтобы пол дома матери, а полдома для Ольги с ребятишками.
- Я уже с Миронычем поговорил, он поможет дом подобрать, чтобы поближе к станции. И дом чтобы не развалюха какая. Он разбирается. Завтра пойдем посмотрим. И тебе полегче чуток будет. Все с родней рядом.
Так в конце сорок четвертого Ванечка купил дом на Носовихе для всей семьи. В сорок пятом, аккурат перед днем Победы он стал генералом, приехал, гараж поставил на участке, а потом подогнал темно-зеленую «Победу». Правда автомобиль больше пылился в гараже, чем ездил по улицам, и некогда было и некому. Не было в семействе больших любителей раскатывать на автомашинах. Но все-таки свой автотранспорт!
Отгремели праздничные салюты, съехалась вся семья теперь уже в Салтыковке. Тесновато несколько. Да еще и новый человек. Вместе со всеми в дом вселилась новая Ванечкина жена Ольга. Так Ольгой ее все и звали. Не Олей, не Олечкой, не Лялей, а, именно, Ольгой. Строгая, педантичная аккуратистка, мимо соринки не пройдет, чтобы не подобрать. Женский глаз острый, особенно насчет женских секретов, и скоро все семейство знало, что Ольга ждет первенца. В сорок седьмом на свет появился Вовка, смуглолицый, не понять в кого, крикливый пацаненок.
Мирная жизнь брала свое и очень быстро оторвалась от семьи Женя. Она работала после армии на телефонном узле старшей телефонисткой и частенько возвращалась домой и в ночь и за полночь. А однажды и не вернулась. Попалась в руки ловкого старшины, а теперь токаря с завода «Прогресс», где работал Степан. Очень скоро и свадьбу сыграли и переехала она в соседний поселок в городскую квартиру. Мать, конечно, не забывала, почти каждый день в обед прибегала навестить. Молодые ноги быстрые. Раз, два и там, три, четыре – и уже здесь.
Степан с Таней заканчивали строительство дома. Говорили, что совсем скоро передут в новое жилище, а там вроде бы должен брат Степана Егор или Георгий к ним подъехать. Как срок выйдет, освободится он, так и приедет.
У Маши тоже жизнь несколько поменялась. Овощехранилище она оставила, а пошла работать в Москву на Электроламповый завод револьверщицей. Работа не очень тяжелая и совсем не сложная. Старший резец на станок установит, ей остается заготовку специальную в оправку вставить и кнопку нажать. Станок работает, она следит, чтобы стружка куда не надо не лезла. Крючком специальным стружку ту отодвигает, а потом, когда деталь сделана, стружку, моток целый, в специальный ящик свалить, чтобы уборщик потом убрал ее. Вот и вся почти работа. А платят не сравнить, прямо в разы больше, чем на овощной базе.
Девчонок она рано утром отводила на Носовиху. Там и Ольга, и Таня, и Раиска. Правда Таня собиралась идти учиться на зубного техника, ну и без нее хватит кому присматривать. А вечером забирает их домой. Все-равно мимо проходить. Вроде бы все отлично складывалось.
 
* * *
А потом приехал Георгий, Егор, брат Степана. Они познакомились на третий день. Посидели у Тани за столом. Егор все хвалился, что все недоделки в доме н за неделю закончит, все доделает, все завершит. Он слегка выпил, сразу опьянел, видно в тюрьме совсем разучился пить. А пьяненький он был какой-то взъерошенный, одинокий, как воробышек. Было смешно и жалко на него смотреть.
Потом он ее провожал домой. Потом еще пару раз гуляли по лесным дорожкам, но от жилья далеко не отходили и дорожки здесь больше походили на аллеи в парке. Она сводила его на Тарелочку, это такое лесное озеро, рядом с лесничеством, очень красивое, как заколдованное из старой детской волшебной сказки. Кажется, что если еще чуть-чуть подождать, то обязательно появятся симпатичные гномы или прилетят феи или случится что-нибудь еще необыкновенное. Они с Иваном очень любили здесь бродить и наперебой сочинять друг другу увлекательные сказки. Но Егор озирался и молчал, хотя односложно говорил, что да, мол, красиво, да, мол, нравится, да, очень хорошо.
И еще он свозил ее один раз в кино в Новогиреево. Фильм был старый довоенный, про веселых ребят. Маше он не очень нравился. Там только музыка и почти весь фильм дерутся. Но она ничего не сказала, а Егор весь фильм смеялся как ребенок и остался очень доволен.
Потом они хотели еще раз поехать в кино, посмотреть тоже старый фильм, но поинтересней, про трактористов, с Крючковым в главной роли, но не поехали, а неизвестно, как и почему оказались в ее доме и в ее постели. Как это получилось Маша не могла объяснить ни себе, ни кому-то другому. Но ничего страшного в этом не было, они оба были люди взрослые, уже немного пожившие и видевшие жизнь во всех проявлениях, оба были людьми самостоятельными, умеющими заработать на корку хлеба и знающие почем фунт лиха.
Ей было только потом немножко грустно из-за Ивана. Будто он все еще живой, и она как бы что-то ему недодала или утащила что-то Иваново, а тот ничего и не знает и по-прежнему ей верит.
Но ведь не было уже давно Ивана, и никого она не обманывала, и природа брала свое и хотелось простой мужской ласки, крепких рук и опоры на жизненном пути, чего обычно хочется всем женщинам.
От нее Георгий уже не уходил. Так и остался жить в доме, только перетащил кое-какие нехитрые пожитки от Степана. Постепенно он стал приводить дом в порядок. Худо-бедно, а дом простоял уже почти десять лет, и никто никогда ни за чем в доме не следил. А там что-то обломилось, там протекло, там лопнуло, там подгнило. И все это требовало пусть мелкого, но ремонта, и мастеровитых мужских рук.
А попутно Егор стал давать Маше деньги. Сначала небольшие, потом все больше и больше. Не каждый день, но раз в неделю, когда через неделю, но довольно регулярно. Она сначала забеспокоилась, откуда, да что за деньги. Егор только хмыкал да плечами пожимал, мол, не знаю, люди приносят.
Но потом Маша присмотрелась, а и вправду ведь, люди приносят. Еще и просят. Каждый день кто-то приходил к ним и просил что-то сделать, порой за день и два, и три человека приходили.
А жена Ивана Мироновича Машу успокоила:
- Чего ты волнуешься. У тебя мужик как курочка Ряба, которая яйца золотые несет. У него руки золотые. Такого плотника в Салтыковке сроду не видывали. Уж на что мой-то с топором да рубанком дружит, а твоему Егору и в подмётки не годится.
 
* * *
И начала их жизнь устраиваться. И денежка в кошельке стала водиться, и оставалась другой раз какая-то копеечка на черный день. И девчоночки ходили теперь все время сытые и одетые. И сама не одна теперь, а с мужем и родня под боком, значит можно пережить любые неприятности. Да вот напасть. Стар Егорушка выпивать.
Маша сама не была трезвенницей. Не то, чтобы она уважала выпивку и сильно пьющих людей, нет, совсем не так! Просто ей нравилось большое богатое застолье, когда люди в хорошем настроении вкусно едят и красиво пьют, а потом от радости и хорошего настроения поют хорошие песни.
Но совсем по-другому у Егора стало получаться. Чуть не каждый вечер приходит домой пьяный. Потыкает в тарелку вилкой за ужином, «Устал», - говорит и валится в постель. Другой раз и не разденется до конца. Маша плачет, да сама его и раздевает, брюки снимает, рубашку. И опять плачет, полночи не спит. И Ивана вспомнит, и себя молодой. Да так ли в молодости все виделось. Что же это за жизнь наша такая противная да жгучая, что все человеческое из любого выжжет, как пламенем огненным. Так с Иваном хорошо все начиналось, так радостно весело. Деток нарожали, и все. Все на этом и закончилось.
Стал Егор о ребенке говорить. Что, мол за семья, если дети только чужие. Я, мол, своего хочу.
Пошла Маша по родне советоваться. А что одна баба другой насоветовать может? Одна говорит: «Нечего нищету плодить, а как случись с Егором что, или найдет какую молодую на стороне, а вы даже и не записаны с ним, как ребенка поднимать будешь?»
Другая твердит: «Родишь, глядишь он к ребенку потянется, пить перестанет. Заживете лучше прежнего». И не знает Маша, что делать, кого слушать. А самой уж к четырем десяткам приближается. С каждым годом рожать все боязней. А без ребенка, Егор верно говорит, семья – не семья. Хоть он к Валечке с Люсей и хорошо относится, а все не свои дети.
А в родне-то почти у каждого уже по ребенку. А у кого нет, так не сегодня – завтра будет. Вон у Ольги мальчишечка бегает вовсю, говорили, что они с Ванечкой еще одного хотят. Но Ваня, он не пьет, жалованье генеральское хорошее. Ему что, ему можно. Но и Женя, у нее мужик почище Егора заливает за воротник, хотя денег таких как Георгий сроду не зарабатывал. Мальчик у Жени, ходить начал. И ничего и с пьющим мужиком справляется и ребеночка поднимает. Ну Раиска еще молодая, хотя и замуж уже нацелилась. А Таня говорит, что на будущий год обязательно ребенком обзаведутся. Степан у нее хоть и выпивает, но с головой. По праздникам или, когда в бригаде там повод какой, а так чтоб каждый день, нет такого.
И решилась Маша, поговорила с Егором, тот пообещал, поклялся на иконе, хоть и неверующий сам и в церковь не ходит, но говорит, что крещеный якобы, клятвенно пообещал, что в рот не возьмет проклятую.
И так получилось, как специально, будто кто-то наверху вредит молодой женщине. Она забеременела в середине лета, а Егор через неделю с актером познакомился. С Петром Алейниковым, который в трактористах: «Здравствуй, милая моя!», да на две недели в запой оба пошли, два сапога пара, да оба левые.
Но через две недели вдвоем пришли прощения просить. Что Егор, что Петр, оба трезвые, хотя и помятые, на колени падают, то ли серьезно, то ли со смехом, в общем рассмешили Машу, она смешливая, отходчивая, долго сердиться не могла, простила Егора, а Алейникова чего прощать. Пускай его своя прощает.
Больше, правда, Егорка так не напивался. Выпивал и частенько, но понемногу, в меру, да и ладно уж. Пусть хоть так.
 
* * *
Как раз на майские праздники Маша родила. Как судьба какая. Опять девочка. Назвали Анной. Красивое имя. По-русски означает благодать. Сказали так звали мать Богородицы. Ну может хоть это как-то роль сыграет, да жизнь девочки полегче сделает. А то и так, в мае родилась – стало быть маяться всю жизнь придется.
И стали они жить-поживать уже впятером. Георгий на работу официально никуда не устраивался. «А зачем», - говорит – «Мне и так хорошо, или я мало работаю, или я без работы дома сижу? Да я и дома дом содержу, какой надо ремонт своевременно веду, а погляньте, граждане товарищи, какую я избушку срубил? Любо-дорого посмотреть. А верхушку в доме сделал без единого гвоздя!»
Участковый стал захаживать, хотел на сутки посадить Егора, как тунеядца и отщепенца, живущего за счет других, да пол поселка к его милицейской хибаре у переезда как на демонстрацию явились за Егора просить. Участковый и испугался, да и выгнал такого шумного плотника.
А Егор сразу у двух, а то и трех хозяев работал. Все дома обходил и до железной дороги и после нее. Почти до самого райцентра дохаживал, работу делал. Весь поселок – было его хозяйство. Бывало подходит к хозяину, у тебя то-то и то-то сделать надо. Хозяин говорит, что вроде бы пока все терпит, но сейчас посмотрю. Смотрит и тут же соглашается, мол нужно и спешно. И Егор делает. Да так делает, что никто другой сроду так сделать не сможет.
А там как-то и самому участковому потребовалось крыльцо поправить. Позвал он Егора. Тот без лишних слов, что надо сделал по высшему разряду, денег, правда, брать с представителя власти не стал, да тот и не наседал особо с деньгами.
Аня подрастала. Две старшие сестрички ухаживали за младшенькой, как за куклой. И умывали ее и переодевали, следили за девочкой как настоящие воспитатели.
Шел пятьдесят четвертый год. У Тани родилась девочка. Ниночкой назвали. У Ольги Ванечкиной тоже девочка вторая, Светланка. Раиска замуж выскочила, а он пьет, как с горы сорвался. И у Жени муж не просыхает. И Сережка с Леней подросли, пошли работать и тоже пьют.
Сестры порой соберутся на терраске у матери, чаю накипятят и начинают разговоры разговаривать. Вначале о вареньях, потом об участках и заготовках вообще, а потом, обязательно, о том, как мужики, сволочи, пьют.
И ведь войны никакой, и жизнь нормальная, и еда всякая свободно, ни карточек, ни норм каких-нибудь, живи-не хочу. А они как с цепи сорвались. Один за другим.
Раискин-то зверь, зверем, напьется пьяным, на квартиру заявится, а она его уже и выгнать успела, и двери ломает, убить грозится. Так что, твой-то, говорят Маше, еще золото, а не парень.
А это золото опять стал в рюмку заглядывать, да хорошо заглядывать. По неделе не просыхает. Маша и не знает, что делать с ним. Даже к бабке какой-то ходила в райцентр. Та деньги взяла, да немалые, двести рубликов, как одну копеечку, поколдовала, а результат никакой и не проявляется. Так-то вот.
 
* * *
Встретили Новый год, погуляли, мужики дня два-три и угомонились, а женщинам некогда по два дня в рюмку заглядывать: дом, дети, а третьего уже на работу. Зима выдалась морозная, знатная, хорошо морозец прихватывал, особенно по ночам. Днем-то поотпустит, нормальная температура, градусов десять-пятнадцать, а как ночь, то за тридцать заворачивает. Холодрыга!
И Егорка опять куролесить начал. Какой-то день, не день, вечер, девять, десятый, а его нет и нет. Маша выскочила посмотреть, а что увидишь, когда улица неосвещенная, ни одного фонаря на всей улице нет. И вспомнилось, как мечтали с Ваней, как он сказки рассказывал, что асфальт будет лежать, и свет кругом, и музыка. Кабы не война, да кабы все люди тогдашние целы были, то гладишь и было бы так, как Ваня говорил, подумалось Маше. А сейчас вон пьянчугу этого по улицам искать надобно. И так тошно стало Маше, такая грусть по ушедшей молодости, по потерянным мечтам, по жизни неудавшейся, что хоть сейчас ложись в домовину и заколачивай. И побрела она по своей улице. Теперь называется эта улица Комсомольской, а на самом деле, как была она Кривой, так кривой и осталась. Только название поменяли, а хоть бы заборчик какой подровняли да покрасили, или будку телефонную поправили, а то кирпичом подпертая качается стоит, или тот же свет бы сделали. Горе кривое, а не Комсомольская улица.
Глянь, а впереди чернеет что-то. Ба! Да это наш Егорка у сугроба разлегся. До дома не дошел, на уличных задворках устроился. И такое взяло зло Машу, так плакать захотелось, что повернулась она и пошла домой.
«Скажу, что не нашла в темноте» - подумала зло. Не хватало еще пьяницу по поселку таскать, людей веселить.
Под утро Егор притащился сам. Видать замерз совсем, весь хмель от мороза выскочил и поплелся он к дому. Жена дверь открыла, посмотрела недобро, что, мол, нагулялся, забулдыга.
Он полез оправдываться, целоваться, только ноги не держали, координация была нарушена и язык заплетался, так, что ни одного слова понять было нельзя.
Наутро Егор не встал. Такого с ним никогда не было. Наоборот, если сильно болел с похмелья, он вставал пораньше да побыстрей, чтобы где-то найти сто-двести граммов и поправить здоровье. А тут лежит молча, только чаю погорячей спросил и все.
Назавтра температура, жар, еле шевелится, даже чай не стал пить. Вызвали «Скорую». Ждали ее два часа. Два часа Маша на улице дежурила, чтобы не проехали врачи, чтобы не заблудились. Сама продрогла, как цуценятко какое. Но дождалась приехали. Долго врачиха осматривала да ощупывала пышущее жаром тело Егора. Сделала уколы, накормила таблетками. Сходила в телефонную будку, звонить о чем-то в поликлинику. Очень долго разговаривала со своими на повышенных тонах. Голос ее прямо у дома был слышен. Маша попыталась подслушать, разобраться, что кричит врачиха, но ничего не поняла.
Та пришла красная, злая. Добавила еще пару рецептов. Сказала: «Надо бы в больницу, да нет мест у нас. А в коридоре класть – это как на улице. Пусть уж лучше дома, может быть как-нибудь. Бог милостив, а авось часто самым верным средством бывает»
- Так он сильно болен, - не поняла ничего Маша
- Надейтесь, милочка, - врачиха закурила беломорину, села в карету «Скорой помощи» и уехала.
А на четвертый день Егора не стало. Приходила вся родня, все плакали, жалели и Егора, и Машу.
Маша не плакала. И глаза у нее были абсолютно сухие. Что подходит смерть она поняла еще накануне. И тогда пропали слезы, пропала жалость. Жалко было только младшенькую Анечку. А она уже все чувствовала. Говорила еще плохонько, но все время лезла к гробу, в который уложили Егора, и требовала, чтобы ее пустили к папке.
Егор лежал бледный отрешенный и спокойный. Ему уже не требовалось ничего. Он даже не хотел больше выпить. «Как странно, - подумалось Маше, - он больше не пьет. Сколько я этого хотела, сколько я за это боролась и вот сбылись мои пожелания и никакой радости. Чему радоваться?»
И внезапно еще она подумала жестко и страшно: «А ведь это я его убила! Если б не бросила лежать на снегу, а притащила в дом, пусть не сама, пусть соседей позвала бы, посудачили и забыли бы. Первый раз что ли! А я его у-би-ла!»
И такая в этой мысли безысходность была, такая тоска…
В день похорон Маша постарела сразу лет на десять, если не на двадцать. В этот день она перестала улыбаться. Больше никто никогда не видел на ее лице улыбку. С этого дня ее перестали звать Машей. Теперь она стала Мария.
 
* * *
Опять Мария устроилась на работу на завод. На участке посадила цветы, чтобы в конце лета, осенью продавать на вокзале. Деньги были нужны позарез. Валюша заканчивала 10 классов, нужно было платье к выпускному, чтоб не хуже, чем у других, Люся кончала восемь классов, тоже какой-то выпускной собираются проводить. Хоть она и дальше учиться продолжит, но не будет же девочка в стороне от товарищей держаться из-за того, что денег нет. А потом Валя в институт отправится, опять деньги небось потребуются. Деньги, деньги, где же вас брать?
Как с Егором было хорошо. Никаких забот. Он пошел и сделал что-нибудь и все довольные и денежки не переводились. Егорша, Егорша, как же так получилось?
Теперь ее постоянно одолевали воспоминания. Она что-нибудь делала в доме, или на участке, или на работе на заводе, а мыслями все время была с Иваном или, что реже, с Егором.
В пятьдесят седьмом, как раз, когда в Москве звенел и гудел Фестиваль молодежи и студентов, на этом Фестивале где-то Валя познакомилась с китайцем. Гуляла с ним сутками. Один раз привезла в гости знакомиться. Китаец как китаец, больше даже на русского похож, чем на китайца, у нас какие-нибудь казахи или узбеки меньше схожести имеют. Но все равно боязно, что китаец. А вдруг она замуж за этого нехристя надумала? Пресвятая Богоматерь, заступница наша, спаси и сохрани!
Мария давно уже время от времени стала ходить в церковь. В основном в выходные дни, но иногда и в церковные праздники. Выучила некоторые молитвы. И ведь помогает, успокаивает, и что-то, о чем просишь исполняется.
Но надо с Валей хорошо поговорить о китайце этом.
Только разговор не получился. Прибежала Раиска, в Новогиреево утонул Сережа. Господи, помилуй! После работы выпили и поехали купаться. По дороге с собой еще взяли. И вот результат. Все пьяные были. И ребята, и девушки. Даже заметили не сразу, что с ними Сережи нет. Только в Салтыковке хватились, без него едут. У него девушки не было. Никто сразу и не заметил. Поехали назад. Уже смеркаться стало. Пришли, на берегу его одежда лежит. Побежали в милицию заявлять. Рано утром милиция привезла водолаза. Тот уже под водой тело и нашел.
Прямо, как рок преследует их семью. Даже не рок, а водка, алкоголь. Его Величество Алкоголь!
У Марии Егора, как только жизнь стала налаживаться, так алкоголь Егора и забрал.
Ну у Ванечки, слава Богу, все в порядке! И с ним, и с Ольгой, и с детьми, и отношения вроде бы в порядке тоже.
У Жени муж пьяница, никакого сладу с ним не было. Выгнала. Без мужа теперь сына растит.
Ну у Тани Степан выпивает, но в меру. Это ничего страшного. Сплюнуть надо и по деревяшке постучать, чтобы не сглазить. Примета такая. Хорошо живут.
Сережа. Утонул. Все из-за водки, все никак выпить всю не мог.
Леня. Женился, но со здоровьем какие-то проблемы бывают. Никому не говорит, но слухом земля полнится. И тоже видимо от водки. Потому как, все бывалоча за Сережей гонится, все боится, что меньше Сергея выпить удастся.
Раиска. Самая молодая, а все равно водка ее достала. Три раза своего благоверного выгоняла, три раза обратно принимала, а он все пьет и пьет, да еще и дебоширит. Скоро ребенок у нее будет от этого обормота, а он никак не утихомирится.
 
* * *
И подошли уже шестидесятые годы. Жизнь текла небыстро, истово. Как могли выживали. Километрах в пяти от их дома оказалась огромная свалка. Иногда стали ходить туда и с пустыми руками никогда не возвращались. То нашли целые полотнища из цветастого материала. Куда-то раскраивали его, порезали, а он видать не подошел. Взяли домой и отличные шторы из него на окна получились.
Другой раз нашли два мешка макарон. Немного зацвели, но дома все перебрали, подсушили и на три месяца макаронами были обеспечены. Все какая-то экономия. То крупа попадется какая-то, то пакеты с супами-концентратами, просроченными. Срок применения то закончился, их и выбросили, но сам продукт ни капли не испортился. Еще полгода ели да похваливали.
А один раз нашли целый мешок конфет шоколадных. Ну не совсем шоколадных, скорее соевых, но все равно. У девчонок не каждый день такое лакомство бывало. А тут всю улицу угощали, да посмеивались.
Анечка ходила в школу. Валентина закончила учебу и работала в каком-то НИИ. Зарплата, конечно, копеечная, но и работа такая, что не надорвешься. Больше всего в семью пользы приносила Люська или как теперь она всем представлялась Люсьен. Она уже несколько лет работала в книжном магазине на Таганке. И зарплата у нее была неплохая, а когда в магазин поступал дефицит, она имела еще приработок, навар. Мария очень боялась, чтобы из-за этого приработка у дочки не возникли неприятности, но Люська только смеялась звонко и задорно, как серебряный звоночек.
А тут принесла эта продавщица с работы книгу какую-то. Мария сроду книжек не читала, не так воспитана была, чтобы тратить свое время на книжки, когда в доме полным-полно работы всяческой. Хотя тех, кто книги читал очень уважала. Сказывались врожденные чувства русского крестьянина к грамотному умному человеку.
И заспорили три доченьки, три ее солнышка, три птички певчие о любви. Ну ладно, эти две постарше, они уже кой-чего понимать начинают, а эта-то самая малая Анечка, она-то что в любви понимает. Задумалась Мария и не заметила, что доченьки ее теребят, от нее что-то услышать хотят.
- Мама, мама! А вы с папой любили друг друга?
- Господи, да как вам рассказать. Да, как вообще такое рассказывать можно!
И вспомнилось ей воскресное утро, они рано проснулись, а может и не спали совсем, потому, что это было первое утро в их собственном доме. Они вчера только переехали в этот дом.
Она стояла голенькая у окна. Окно было зашторено, но штора была из не очень плотного материала и сотни или тысячи солнечных иголочек прорывались сквозь материю, пронзали темноту и падали на ее тело. И она светилась в этих солнечных иголочках. А Иван лежал на кровати, смотрел на нее, любовался, чуть-чуть улыбался и глаза его светились счастьем, и весь он светился. И столько было в нем этого самого счастья, столько ласки, столько любви… Как это можно рассказать!
И может именно из-за этого свечения, из-за этой нежности и ласки и из-за этой непередаваемой любви она и жила все эти непереносимые годы и тянула нечеловеческую тяжесть, волокла лямку. Из-за этой любви!