Долг родине

…Перевезли нас, «молодых» солдат, только что приявших присягу, с базы у поселка Дипкун, на трассу, на самый БАМ. 250 км в глубину грандиозных болот, в палаточное расположение механизированного батальона. Высадили из ПРМа в пять утра, и два оставшихся до батальонного подъема часа мы простояли, как овцы, в штабной палатке вокруг печки. Стояли неподвижно, каждой клеточкой своих тел ощущая -40 мороза за тонкой опилочной стенкой.
Вывели на развод.
Вместо ожидаемых солдат в сапогах и шинелях я увидел выбирающиеся на плац толпы невероятно грязных чудовищ в грязных валенках, черных ватных штанах и бесформенных черных куртках. Штабной взвод состоял из двух человек. Минут через пять к ним присоединился третий, капитан роты взрывников Лисица, исполняющий обязанности командира батальона, - царь, Бог и абсолютный хозяин всего сущего на сто, примерно, километров в окружности.
На БАМе свирепствовала желтуха, выкосившая в отдельных железнодорожных строительных батальонах до 2\3 командирского состава. Я, естественно, об этом не знал, как и о том, что лучшим профилактическим средством от гепатита БАМовские офицеры считали спирт. (Водку на трассе нельзя было достать ни за какие деньги, наверно поэтому спирт лился ручьями).
Капитан Лисица вынес из штаба табуретку и моток веревки. Затем отомкнул дровяную пристройку, где хранились дрова для штабной печки, и вывел наружу здоровенного парня ярко выраженной азиатской наружности. Парень был гол по пояс, руки скручены за спиной проволокой, и он был пьян – перегарный дух накрыл плац, как одеялом.
Капитан Лисица, скомандовав «Батальон, смирно!», развернул мятую бумажку, вынутую из кармана галифе, и невыразительной скороговоркой зачитал приказ: «…за невыполнение поставленной боевой задачи, систематическое нарушение уставной дисциплины, неуставные взаимоотношения, оскорбления словом и действием командира, ефрейтор Гыныков Бекдурды приговаривается к высшей мере наказания через повешение».
Лисица сложил бумажку и полез, срываясь, на табуретку. Примерно четыреста молодых мужчин в свете шестидесятисвечёвой лампочки, освещавшей вход в штаб, застыв, смотрели, как небритый офицер в такой же черной, бесформенной, вымазанной маслом и солидолом «бамовке» (единственное различие – офицерские замурзанные погоны) прилаживает петлю на несущей стропилине.
Больше всего меня поразила (и поражает до сих пор) моя реакция на происходящее. Я совершенно не удивился. Значит (наверно думал я) у них тут так. Такая, значит, тут военная служба.
Покончив с веревкой, Лисица спрыгнул с табуретки и, кряхтя, стал подсаживать на неё Бердукды. Ефрейтор заревел, повалился в ноги капитану. Крупные, как виноградины, слезы покатились по грязным щекам. «Капитана! Не буду! Больжя не буду! Мамком кланусь! Мамочком!»
Выдержав «воспитательных» пять минут, Лисица патетически воскликнул: «Дай честное слово советского бойца, что больше не будешь!» - «Совесська! Мамочком скажет – чессным, да!» - проревел боец.
Лисица, ещё раз показав подчиненным бумагу, порвал её, выразительно подняв над головой. «Развод окончен!» - крикнул он, - «Роты, принять пополнение… - он указал на нас, - …и после завтрака приступить к выполнению дневного задания! Шагом марш!»
Роты (в некоторых было человек по десять) нестройно зашаркали на месте заляпанными солидолом валенками. Лисица зашел в штаб, с треском захлопнул за собой щелястую дверь.
Мои недавние попутчики в новеньких шинелях побрели каждый за своей кучкой черных чудовищ (Кто в какой роте будет служить, нам сказали ещё на базе). Ко мне, на ходу натягивая «бамовку», подошел висельник Гыныков. Перегаром несло от него ещё сильнее. Одной рукой размазывая слезы и сопли по щекам, другой делал приглашающие жесты: «Палатка идем! Грецца – тепло! Ты моя сержанта давай. Валенки тебе давай!» Я развернулся и пошел за помилованным в глубину лагеря.
Вечером в наше расположение из соседнего (50 км) батальона Дзюбенко, взрывая танкеткой непроходимые сугробы, приехали ихний зампотылу и врач. Диагностировав у Лисицы белую горячку, увезли капитана в Тынду, в госпиталь. Оттуда, по слухам, он был переведен в общевойсковую дальневосточную дурку, располагавшуюся за хребтом Сихотэ-Алиня, в Приморье.
Обо всем этом я узнал позже.
Тогда мне было не до Лисицы.
Кончался январь 1980 года, и я начинал отдавать долг Родине.