Переулок ностальгии

 Много лет я не был в Москве. Иногда острая тоска по родным местам посасывала сердце. Надо было поехать, увидеться, но я всё медлил, то по одной, то по другой причине. В конце концов, у меня и вовсе пропала охота к передвижению. Да и зачем было ехать куда-то? Я мог перенестись на знакомые улицы одним усилием воображения, почти физически ощутить реальность своего пребывания там и знал, что день настанет, час пробьёт, я поднимусь и на отвыкших от полёта крыльях проплыву над переулком ностальгии. А пока по-прежнему путешествовал своим астральным телом, становясь то мальчиком, то отроком, то юношей, то совсем взрослым мужчиной.
Однажды попросил знакомую, отправлявшуюся в Москву, отыскать, если это не трудно, мои родные места, посмотреть, что там изменилось. Она исполнила просьбу и, вернувшись, сказала, что дома, который я ей описал, не нашла. Неужели его снесли, он исчез и живёт теперь только в моей памяти и в памяти тех, кто ещё может помнить? В глубине души я  всё ещё надеялся, что произошла ошибка, знакомая что-то перепутала.
Наконец долго висевшая над душой неподвижная лавина двинулась. День настал. Одолев страх перед неизвестностью, перед вторжением в мир, ставший за эти годы для меня почти чужим, я сел в поезд и, промотавшись бессонную ночь в вагоне под храп  соседей, утром, пешком, знакомой дорогой отправился в прошлое. Было раннее осеннее утро с сереньким московским туманом. Улицы пустынны, в выходные москвичи любят подольше поспать.
Я шёл по Садовому кольцу и, поравнявшись с тем местом, где должен был находиться кинотеатр, в фойе которого играл оркестр, а в нём знаменитый ударник (не могу поручиться за точность его имени, кажется, Али Холла), взглянул в ту сторону, надеясь встретиться взором с красивым зданием в классическом стиле.
Кинотеатра, с колоннами и портиком, я не увидел. Гомеопатическая аптека по соседству, в огромном сером здании с цоколем из красного гранита, была на месте, а где же кинотеатр?  Неужели вот это обветшавшее здание с выбитыми стёклами окон и облупившейся штукатуркой, стыдливо спрятавшееся за серой стеной забора? Неужели это и был наш красавец-иллюзион, в который мы бегали на ночной воскресный сеанс, чтобы первыми увидеть выходивший на экраны в понедельник новый фильм? Когда же он так постарел? Должно быть, и его приготовили к сносу. А, может быть, всё-таки хотят обновить, оживить? Впрочем, запросто снесут, не моргнув глазом, не пожалеют. Что им какой-то старый сарай?
Широкая Садово-Сухаревская шла вниз, к Самотёке. Здесь, по густо запруженной в прежнее время густым потоком машин автостраде, теперь сновали редкие легковушки; зато выстроенная несколько лет назад эстакада так и кишела бензиновыми экипажами. Когда-то через нижнюю улицу невозможно было перейти, пока светофор не останавливал бешеного движения машин. Зелёный глазок светофора (для пешеходов) сменялся жёлтым, потом красным. Утробно, радостно взрёвывая, чудовища срывались с места, бросались вперёд с бешеной скоростью, как будто настигая убегающую добычу.
Теперь я легко и неспешно миновал нижнюю дорогу, свернул к скверу, где стоял памятник лётчику-герою. Скверик был чист, ухожен, безлюден в этот ранний час. Памятник по-прежнему пребывал на своём месте. Волна революционных ниспровержений, слава Богу, обошла его. Хорошо, что хоть что-то остаётся неизменным в этой жизни!
Направо на крутом земляном валу высилась церковь. Оттуда  плыли густые, размеренные, тугие, густые волны колокольного звона, созывая верующих к ранней обедне. Где-то там, поближе к дороге, находился некогда детский сад, маленький рай детства, в котором мне довелось пребывать недолго. Однажды, лет десять назад, повинуясь неодолимому желанию, я завернул под колонны его деревянного крыльца, прошёл внутрь. Никакой ангел с огненным мечом не встал на пороге, не преградил мне путь. В те годы ещё никто не охранял ни школы, ни детские сады,  потому что никто на них не нападал. Меня приняли как бывшего воспитанника, скитальца, завернувшего на огонёк.
В этот раз сердце сказало мне, что такого приёма не будет. Прошло слишком много времени, всё изменилось, власть памяти ослабела, тень моего присутствия рассеялась, и я потерял право появляться там. Да и час был слишком ранний. Память дома спала вместе с детьми и воспитателями в тёплых постелях, а сторожу, может быть сороковому по счёту, не было никакого дела до происходившего здесь во дни минувшие.
 Двигаясь по левой пологой стороне сквера, я искал взглядом белое одноэтажное здание Самотёчных бань. И с трудом узнал место наших субботних омовений. Дворик был чист, ухожен, здание бани не носило никаких следов публичных посещений. Ясно, что баня была закрыта.
Огромное серое сооружение в девять этажей, служившее когда-то пристанищем МГБ, сумрачно смотрело на свет невидящими глазницами своих окон. Вывески не было, стены давно не мыты, но вряд ли оно и теперь пустовало.
Круто поднималась в гору улица Делегатская, по которой ходила когда-то знаменитая "Аннушка". Теперь вместо стальных путей, разрезавших некогда булыжную мостовую, тянулась асфальтовая полоса. В полуподвальном этаже углового старого дома, в его овальном выступе, с довоенных времён размещалась булочная. Я помню её каменный пол, полукруглые прилавки, кассу слева ближе к двери. Мне было года четыре или пять, когда я впервые попал в неё с кем-то взрослых. Не помню запаха хлеба. В памяти осталась только толпа народа, очередь у прилавка, продавщица в белом халате, появившаяся из двери в глубине помещения. Потом, когда я стал старше, меня посылали туда по утрам за хлебом. Наша ежедневная норма была буханка чёрного и пять батонов на семью в семь человек. Некоторые брали и больше. Сестра Мишки-татарина из  соседнего дома покупала несколько буханок чёрного и десять батонов (благо, лимит был снят). Удивлявшимся отвечала: "У нас один Мишка съедает сразу кило чёрного". Семьи в основном были большие, питание скудное. Хлеб заменял многие продукты.
Дом и теперь был цел, дверь на месте, полуистёртые тысячами ног каменные ступени, как и прежде, вели  в полуподвальное углубление. Я спросил у продавщицы кондитерской палатки,  стоявшей неподалёку, работает ли ещё булочная. Она покачала головой: "Не знаю. Я тут недавно".
Оттого, что возле дома никого не было, никто не входил, не выходил, помещение казалось таинственным. Судя по всему, булочная отжила свой век, послужила, покормила окрестных жителей и ушла на покой, замерла, как будто никогда и не существовала. Растворились в воздухе тени людей, смыты дождями, припорошены пылью их следы. Что ж, время не остановить! Непонятно только, зачем  отказываться от того, что ещё крепко и полно жизни.
Я поделился этими грустными мыслями с женщиной в кондитерской палатке. Продавщица посочувствовала, спросила, не угодно ли что-нибудь купить, круассаны, например. Я пожал плечами. Круассаны стоили рублей двести. Вообще среди ценников на сладости не было заметно десятичных цифр. Все начинались от ста пятидесяти и шли вверх через двести, триста и легко забирались за тысячу.
Всё вообще было благопристойно, улицы лоснились чистотой, терракотовым оттенком плит. Кто, кроме старожилов, знал, что под ними закатаны следы целой эпохи, тысяч и тысяч жизней? Люди, с которыми  мне приходило заговаривать, отвечали охотно, но как-то нерадостно, точно сами смотрели на всё окружающее, не вполне веря глазам своим.
С некоторым волнением вступил я в родной переулок. Первое, что увидел в самом его начале, в нижней части пологого спуска,  было новое нарядное здание на месте краснокирпичного дома, стоявшего здесь во времена нашего детства. Он располагался в глубине пустыря на возвышении, в стороне от линии прочих домов, и был похож на средневековую крепость, в которой можно укрыться и из которой удобно нападать.
В нём жили армяне, ассирийцы, грузины, бежавшие от турецкой резни на Кавказе и нашедшие приют в Москве. Они даже венчались в православной церкви, но христианского в них, судя по дерзкому, почти разбойничьему, образу жизни, не было ничего. Слышал я, что некоторые армяне, въезжая в Россию, целовали землю, на которую ступали, в благодарность за спасение. Обитатели "восточного" дома, похожего на крепость, как видно, начисто были лишены подобных сентиментальных чувств. Враждебность к окружающему миру так и кипела в них, особенно, в юном поколении. Иногда эти дети Востока выливались из крепости диким шумным потоком, босые, грязные, с палками и ножами в руках, перекрывая проезд трамваю, заполняя весь переулок. Так в древности шли орды на покорение других народов. Что вызывало эту агрессию? Никто их не трогал, никто не нападал. Но жить мирно они не могли. Им хотелось "рвать" всех вокруг, наводить ужас, чувствовать себя победителями, повелителями. Видимо, таково было их представление о справедливости.
Вот такой это был дом. Его обходили стороной даже милиционеры. Говорили, что там однажды задушили женщину-почтальона. Сколько страха наводили на тогдашних мальчишек, да и взрослых, смуглые, хищные обитатели этого анклава! Хорошо, что теперь этого дома нет. И было бы ещё лучше, если бы его не было совсем.
С моего сердца упала застарелая тяжесть, когда я увидел на месте мрачной громадины новое здание.
Взгляд веселее побежал дальше.
Вся нижняя часть переулка застроилась красивыми многоэтажками со светлой облицовкой и обтекаемыми углами. На первых этажах разместились офисы банка, какого-то управления,  аптечного центра, юридической конторы. Между ними дремали старые дома в два и три этажа из той Москвы, которая исчезала на глазах. Вчера ещё там и тут сторожили время  дряхлевшие инвалиды, сегодня их уж нет. Ни надгробной плиты, ни памятного знака.
Поднимаясь вверх, я старался рассмотреть за линией строений  родной дом. Любопытство и страх шевелились в душе. Я боялся, что на прежнем месте - пустырь. Но нет, там стояло какое-то здание. Ещё с десяток шагов - и стало различимо его европейское обличье. Это был дом, поставленный в точности на старом месте, но уже нельзя было угадать, где был вход во двор, где парадные.
 Новое жилое здание было красиво, и надо было порадоваться за жильцов, которые получили в нём квартиры. Но те ли это люди, что жили здесь прежде, или их разбросало по разным концам Москвы, так что теперь и не найти? Я подошёл к парадному, где помещалась когда-то квартира, в которой жил Абрам Болеславский. Одно время я часто бывал у него, приходил вечерами послушать джаз по радиоприёмнику "Балтика", модные песенки с пластинок. Потом мы шли гулять по вечерней Москве, говорили о разном, и Абрам удивлялся моему раннему уму, не догадываясь о том, что люди умнеют от страданий.
Знакомясь с девушками, он представлял меня как отца. Девицы смеялись, потому что он со своей крупной головой  выглядел лет на двадцать старше. Но для знакомства этот приём  работал хорошо.
 Окна на первом этаже были там же, где и прежде. Но дверь закрыта, табло кодового замка загадочно посматривало золотыми циферками. То же было и возле других парадных. Кому было звонить, кого спрашивать?
Дом стоял неприступной крепостью. Проникнуть во двор оказалось невозможно. Да был ли и сам двор? Старые тяжёлые деревянные ворота исчезли. Входа в исчезнувший мир не было.
Стоявший наискосок через трамвайную линию большой красный дом с облупившейся штукатуркой, в подвале которого во время войны было бомбоубежище, чувствуя свою убогость, исподлобья поглядывал на красавца-соседа. Неужели ничего не осталось в нём от воспоминаний о прошлом, о том, что он укрывал когда-то от беды сотни людей, о затемнениях, вое сирены, от которого холодела кровь в жилах? Похоже, что ничего. Память живёт только в людях.
В боковом переулке тоже были изменения. Деревянные двухэтажки исчезли. В сохранившемся кирпичном четырёхэтажном доме, крепком и опрятном, жила когда-то одна из моих одноклассниц, но там ли она теперь, вспомнит ли  меня после четырёх с лишним десятков лет, когда я в последний раз виделся с нею? Да и вообще нелепо поднимать человека с постели в такой ранний час.
Всё вокруг ещё было узнаваемо, хотя заметно изменило свои черты. Время не желало стоять  на месте. Что ему было за дело до странствий какой-то заблудившейся души? Всё было то и не то. Не та дорога лежала под ногами; давно исчез булыжник мостовой. Трамвайные линии тянулись узкой лентой между ровным асфальтом, почти утопая в его высоком слое; новые плиты тротуара скрыли знакомые линии, исчезла узкая полоска деревьев и земли между пешеходной и проезжей частью. Всё было гладко, ровно, безжизненно. Следы детских ног, черты коньков на снегу, звуки голосов - всё было поглощено тишиной забвенья, всё исчезло в канувшем в бездну прошлом. Трамваи ещё ходили, но уже под другими номерами; это были другие трамваи, иностранного облика, плывшие  мягко, почти бесшумно, с вальяжной солидностью.
Я перешёл на другую сторону переулка и между знакомыми столбами и калиткой по длинной  асфальтированной дороге (кажется, она была всё та же) направился к школе. Большой садовый участок, оберегаемый некогда пуще глаза сердитым завхозом, исчез, укрытый асфальтом. Окна в школе не светились. Никто не входил и не выходил из дверей. Я подумал, что от неё осталась только каменная коробка, занятая каким-нибудь новым учреждением.
 Обойдя школу, я постоял на заднем дворе. Здесь когда-то мы играли в футбол. Как беззаконный соглядатай, почти украдкой, боясь, что меня заметят, покинул двор и подошёл к дверям, уже почти уверенный, что сия обитель знаний пустует. И едва поверил себе, когда прочитал над дверью слова: школа номер такая-то "с экономическим уклоном". Значит, школа всё-таки жива. Это и обрадовало и огорчило. Той же самой она оставалась только по месту и форме, дух же её изменился. Но всё же, почему она пуста? Я посмотрел на часы. Ах, вот что! Стрелки показывали, что ещё нет половины девятого, когда начинаются занятия.
Я открыл дверь так же, как открывал её когда-то. За столиком в небольшом вестибюле сидел охранник, татарской внешности человек с бородкой и карими глазами. Я поздоровался и сказал, что хотел бы видеть директора. Татарин ласково ответил, что директора ещё нет. И завуча тоже. Они приходят немного позже.
- А что бы вы хотели?
Я ответил, что когда-то учился здесь и теперь, приехав из другого города, хотел бы подарить библиотеке свою недавно вышедшую книгу. Татарин ещё дружелюбнее взглянул на меня.
- Сегодня суббота, - сказал он. - Директор и завуч придут попозже. А вы пока посидите.
Я сел по другую сторону столика и принялся смотреть по сторонам. Всё было знакомо. На том же месте пряталась за деревянной перегородкой раздевалка. У меня было такое чувство, что я был здесь если не вчера, то, по крайней мере, год-два назад.
Стали подходить дети, но как-то понемногу, по одному-два.  Сколько же учеников осталось в школе? Оказалось, человек двести. Это на довольно-таки большой район!
- В старой школе нас было человек восемьсот, и учились мы в две смены, - сказал я. 
- Что вы хотите! - отозвался охранник. - Теперь один ребёнок в семье, и то не в каждой.
- А есть ли, по крайней мере, в программе русский язык, литература?
Собеседник уверил меня, что есть.
Я встал, заглянул в раздевалку, в коридор, на лестницу, ведущую во второй этаж и выше, но, уловив насторожившийся взгляд охранника, дальше не пошёл. К чему вызывать подозрение честного сторожа? Ласковость его, как видно, имела весьма отчётливый предел. Об этом я счёл нужным здесь написать, дабы не создавалась картина в пасторальных тонах. Если быть вполне правдивым, недоверчивость его просто обидела меня. Неужели человек, учившийся когда-то в этой школе, не может пройти по её коридорам, заглянуть в памятные уголки? В конце концов, школа - наш второй дом. Так, по крайней мере, нам внушали. Да так и было на самом деле. Я нерешительно потоптался, ожидая, что взгляд охранника потеплеет и, пользуясь этим, я смогу продвинуться дальше, подняться по лестнице на второй этаж, увидеть дверь своего класса. Но ничего подобного не случилось. За мной следили не глаза доброго друга, а никому не верящие очи Цербера. Нет, переоценил я ласковость поставленного у ворот сторожа. Он закрыл мне вход в Эдем незримым мечом. Впрочем, чему удивляться? В нашем мире, где взрывают и стреляют по любому поводу и без оного, иначе нельзя. Люди способны на всё,  и каждый из нас не знает не только ближнего, но и самого себя. В потёмках душ блуждают соблазны, и нет искушения, которому бы  мы не подверглись. Кому верить, если нет веры ни во что? Я сел на то же место за столиком и принялся ждать.   
Время шло. Никто не показывался из высшего педагогического звена. Я вручил охраннику книжку с просьбой передать её директору, завучу, учительнице литературы или библиотекарю, сильно сомневаясь, что это кому-нибудь нужно. У меня был с собой и   сборничек стихов собственного сочинения, небольшого, почти карманного формата, в белой с золотом обложке, но, поколебавшись, я решил его не вручать.
Попросив позволения позвонить, я набрал один из сохранившихся в старой записной книжке номеров. После гудка автоответчик сообщил, что "такого номера не существует". Два других  ответили учащёнными гудками. На номер Абрама Болеславского сняли трубку.
- Алё! - донёсся голос с другого конца провода.
- Это Болеславский? - спросил я, помня наш уговор не называть его настоящим именем в сомнительных обстоятельствах. Для всех, кто не знал его с детства, у него было конспиративное имя Саша. Я не был уверен, что к телефону подошёл именно он и потому спросил так обтекаемо. Голос помедлил. Потом ответил с паузами после каждой короткой фразы:
- Нет… Его нет… Он умер.
 Несмотря на неожиданность такого известия, я довольно быстро переварил его. Мне понадобилась на это всего секунда-другая. Время для людей движется по-разному. Иногда за секунду можно представить себе всю жизнь. Так было со мной однажды в мгновение большой опасности. В короткий миг втиснулось огромное пространство. Теперь потрясение не было таким угрожающим. Я успел понять: с тем, что называется "он умер", уже ничего не поделать. И надо принять это как факт.
- Когда?
 Мой голос прозвучал довольно ровно.
- В прошлом году.
Человек на том конце провода тоже не был склонен к сентиментальности. Хотя момент этого стоил. Но ему, наверное, звонили не в первый раз. Несмотря на уединённый образ жизни у Абрама, конечно, были какие-то связи с людьми.
- У него остались родные, близкие? - спросил я.
- Кто-то звонил месяц назад из Германии.
- А отчего он умер?
- Н-не знаю…
Сидевший в квартире Абрама Болеславского человек явно не хотел входить в подробности.
     - Теперь это служебный телефон.
 - Спасибо. Извините, - сказал я.
Связь прервалась. Теперь уже навсегда. Я опоздал всего на год. Никогда не думал, что подобное известие так странно подействует на меня. Были ли мы близкими друзьями? Вряд ли. Абрам был старше меня лет на восемь, что, впрочем, не мешало нам находить общий язык. Сближало нас то, что и у меня, и у него не всё ладилось в жизни.
Увы, не пришлось мне услышать его высокий альтовый тенорок, сказать: "Абрам, здравствуй, это я!", представить его радость, удивление. От сознания невозможности этого у  меня заныло сердце.
До всех других мне не удалось дозвониться. Номера изменились. И с ними вместе изменилась жизнь. Целая эпоха кончилась. Я приехал на похороны. На отпевание.
Ночным поездом я вернулся в тот город, где давно уже жил только одной половиной души. Чувствовал себя легко и беззаботно, почти счастливым, только тогда, когда обе половинки души соединялись у ворот старого дома.
Полный пережитым за целый московский день, лёг спать, а, проснувшись в час дня, почувствовал вдруг такую тоску по свалившейся в пропасть жизни, что потянулся к бутылке вина, налил рюмку и помянул ушедшее время и окончивших свой земной путь словами православной молитвы.
Как-то по телевидению я смотрел передачу о московском клубе любителей танго. Абрам любил этот огненный, печально-страстный танец. Латиноамериканские ритмы  особенно волновали его семитскую сладострастную кровь. "Вертикальное выражение горизонтальных желаний", - повторял он ходивший в это время среди посетителей танцплощадок и казавшийся им необыкновенно остроумным афоризм.
Однажды я пошёл с Абрамом и его сестрой Тамаркой в парк ЦДСА на концерт какого-то бразильского ансамбля. Необыкновенной красоты мелодия со словами "mama-a qyerra, mama–a" сладким хмелем плескалась в душе. Танго и другие латинские ритмы звучат и теперь, и  поклонники собираются на свои священнодействия, но уже без него. Они будут звучать и после того как никого из нас не будет.
Да, эпоха кончилась. Жизнь целого поколения прошла. И большая её часть без меня. Я был вынут, вытолкнут, вытеснен из этой жизни. А так хотел быть в гуще её, на пиру, на солнечной поляне. И этого уже не поправить, не вернуть. Может быть, это неважно, где жить, иногда думаю  я, ведь главное внутри нас. Но сердце не соглашается с этой малоутешительной мудростью. И моё плавание по волнам воспоминаний с непроходящей болью по прошлому, то, что называют поисками утраченного времени, - занятие бессмысленное, безнадёжное, но, может быть, не совсем бесцельное. Вот и всё утешение.

***

Прошло три года. По  какому-то неотложному делу мне необходимо было отправиться в Москву. Ехать не хотелось. Жизнь так изменилась, что всякий шаг во внешний мир пугает неизвестностью, предстоящими трудностями. Несколько часов в пыльном поезде с беспрерывно работающим телевизором (навязчивый сервис цивилизации), все неудобства пути кажутся препятствиями почти непреодолимыми. А перед этим то ли заказывать билет по телефону в предварительной кассе (есть ли теперь такая?), то ли ехать на вокзал незадолго до отправления поезда, запасшись паспортом, вещами и прочим, и что из этого выйдет. Всё держит нервы  в напряжении. Не знаешь, что делать на вокзале, куда сунуться. Живёшь точно в чужой стране. Дело, конечно, не столько в этом (хотя и в этом тоже), а в себе самом.
Мне удалось договориться с владельцем автомашины, ещё довольно молодым человеком по имени Андрей. Мы были знакомы много лет. Он жил на одной лестничной площадке с моей матерью, несколько лет назад ушедшей из жизни, "бабой Клавой", как он её называл. Да простит ей Господь все грехи вольные и невольные и да примет её в Царствие Небесное! Когда  Андрюша был маленьким, я уделил ему немного внимания, сходил с ним в магазин "Юность" и купил маленькие магнитные шахматы, научил играть. Он часто наведывался к "бабе Клаве", слушал её рассказы о прошлом, может быть, находя в этом общении то, чего был лишён дома. За это он испытывал к ней чувство благодарности, перешедшее и на меня. "Если бы рядом была другая соседка, какая-нибудь злая женщина, может быть, и я не так бы относился к людям", - как-то сказал он. Время от времени звонил, просил позволения заехать поговорить.
Андрей - один из тех, кто зарабатывает благополучие своими руками. Источник дохода Андрея состоит в том, что он вместе со старшим сыном вставляет в квартирах окна нового образца.
Заказов много. Так что крутиться ему, особенно по летнему времени, приходится без устали. Однако он нашёл возможным откликнуться на мою просьбу. К тому же, у него были в Москве свои дела. Он владелец нескольких чайных и кофейных автоматов. Два из них он вёз в Москву для ремонта. 
Молодой человек был своего рода звездой родного города. В  шоу "Кто хочет стать миллионером" выиграл крупную сумму. Он собирается строить дом для своей большой семьи. Ведущий телепередачи Дмитрий Дибров, в свойственной ему мягкой шутливо-иронической манере, титуловал его "Могучий ум". Обладатель столь высокого интеллекта был выдвинут областной администрацией на звание "Человек года". Он и в самом деле заслуживает милостей судьбы. Тем более что отношения с Высшей силой у него вполне налаженные. Он светский православный человек, неплохо образован (окончил  музыкальное училище по классу фортепьяно и экономический факультет университета), женат, имеет  шестерых детей, что в наше время в русских семьях большая редкость.
Мы выехали летним солнечным утром в его грузопассажирской машине желтого цвета Ford-Transit. День обещал быть жарким. По Москве метеопрогноз предсказывал 29 градусов, грозовые ливни.
 Утренняя сонливость быстро рассеялась. Мы выбрались из города и помчались по ровному гладкому шоссе, почти не чувствуя грунта. Это была первая приятная неожиданность. Повсюду твердят об ужасе наших дорог, а перед нами стелилась ровная серая полоса. Мы будто летели над ней, и только шум мотора и шелест шин напоминал о том, что мы несёмся по земле. Где-то дальше дорогу разделили бетонные зубцы эстакады. Земляные и песочные насыпи высились по краям. Тут шёл ремонт. На открытых же участках трасса была широкая на три-четыре ряда машин. Я сказал, что не ожидал такого благоустройства.
Спутник улыбнулся. Он большой патриот родных мест, и  такая похвала ему приятна.
Вторая неожиданность состояла в том, что взятая мною из дома карта Москвы не понадобилась. В машине был навигатор.  Достаточно было коснуться пальцем на маленьком экране с паучьей сетью дорог название нужного вам города, назвать улицу и даже номер дома - и космический лоцман сам определит, каким путём надо ехать. Правда, меня немного коробило от этого нового бескнопочного способа общения с компьютером. Всё-таки тыкать пальцем в стекло экрана некрасиво, негигиенично, остаются сальные пятна. Но пользователям это, кажется, всё равно. Люди вообще легко подчиняются диктату прогресса. По мне, так лучше держаться классических образцов, хотя бы помнить о них. В них присутствуют каноны красоты. В неразборчивости, лёгкой податливости есть что-то унизительное. Щепетильность отжившего века, скажет кто-то. Но я убеждён, что человек культуры, хорошего воспитания, благородных правил и убеждений ближе к себе настоящему, чем послушный кибер чужой воли. Да и немного не по себе делается от мысли, что "сверху видно всё", что тайны частной интимной жизни более не существует. Как-то не тем боком сбывается библейское пророчество: "Ничего нет тайного, что не стало бы явным". Хорошо ли это? Имеет ли право один человек или группа людей следить за другими? Нет ничего тайного перед лицом Отца нашего (если Он существует), но если перед взором спецслужб или разного рода пройдох? Неприятно думать, что все мы, как насекомые, под стеклом микроскопа, под чьим-то, может быть, далеко не добрым взглядом.
К этому времени я уже расстался с наивным убеждением, что история совершается под действием стихийных политико-экономических законов, что работает некая программа, независимая от воли человека. Какие-то безличные силы переводят стрелку часов от рабовладельческого строя к феодальному, потом к капиталистическому и так далее. На самом деле, историю делают люди и далеко не всегда хорошие. "Протоколы сионских мудрецов" (даже если по форме они поддельные, по сути, очень близки к реальности), планы Даллеса, Бжезинского, Байдельбергский клуб*, "Богемская роща"** и всякие прочие тайные общества масонов, иллюминатов и бог знает кого ещё, стоят за тем, что совершается в нашем грешном мире.
Некоторыми из этих мыслей я поделился со своим спутником.
- Вы  верите в теорию заговора? - спросил он.
- Заговор не заговор, но деньги делают своё дело. Кто платит, тот и правит бал. Деньги диктуют правила и мораль. Зло избирает своих стратегов и исполнителей. Бог и дьявол по-прежнему, только с ещё большей силой, борются между собой, а "поле битвы - сердце человека".
     Вряд ли с этим стоило спорить. Все за и против нам хорошо  известны. В молчании же иногда больше смысла, чем в самых убедительных словах. Во всяком случае, меньше заблуждений и пустого шума. О значительных вещах лучше помолчать.
За окном мелькали встречные легковушки, тяжёлые фуры, проносились скоростные мощные модули. Интересно, с  какой скоростью мы идём? И нельзя ли быстрее? Азарт дороги начинал будоражить мою кровь.
- Сто километров. Больше не надо. Я не могу рисковать, - сказал Андрей, не спуская глаз с дороги.
Руки его крепко держали руль.
Однако, завидев впереди свободную линию дороги до самого горизонта, он всё же  прибавил скорость.
- Маленький анекдот, - заговорил он, - Девушку останавливает гаишник. "Я, что, быстро еду?" - "Нет, вы низко летите".
Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осмыслить подтекст. Современные дорожные полицейские, оказывается, далеко не такие тупицы, какими их представляют в юмористических передачах. Впрочем, вряд ли данный шедевр малой формы придумал служащий дорожно-постовой службы.
 - Через сколько времени мы будем в Москве? - спросил я.
 - Часа через четыре.
Ну, что ж! Это неплохо. Четыре часа по хорошей дороге, с лёгким ветерком  - вполне терпимо.
- Вы любите Утёсова? - спросил Андрей.
- Да.
Андрей знал это, потому что в моём романе о детстве, который я дал ему почитать, не раз упоминалось это имя.
- Я приготовил вам сюрприз. Скачал все его песни, - сказал Андрей.
Он включил музыкальное устройство. Из далёкого детства  поплыли музыка и голос Леонида Утёсова. Это не было возвращением в прошлое. Оно не прерывалось, а продолжалось, несмотря на расстояние в несколько десятков лет. Я оказался в машине времени и снова жил там, откуда никуда не хотел уезжать. Жаль, что попасть туда можно только таким способом. Время не знает движения вспять, и перенестись в прошлое на самом деле - невозможно. Кротовые норы, зазеркалье - из области фантазии. Да и не прошлого мне было жаль. В наступавшем будущем было много и хорошего, и дурного. Но юность не хуже детства,  а по яркости и остроте чувств даже лучше. Жаль если не остановленного потока жизни, то повёрнутого в другое русло по засушливой и чужой земле. Вот чего не исправишь, вот чего не вернёшь.
- А вы когда-то говорили, что это возможно, - сказал Андрей. Он помнил то, о чём я почти позабыл, вернее, перестал  помнить.
- Мне хотелось верить, но, увы, кажется, законы физики этого не допускают. Правда, квантовая теория говорит, что мы присутствуем здесь и везде, и во всякое время сразу.
- Я знаю одну женщину, с которой такое случилось, - сказал Андрей. - Она шла в библиотеку - и вдруг вместо современных зданий, машин увидела старинную площадь, извозчиков, городового, людей в тогдашних одеждах, на месте библиотеки - старинный собор. Она очень испугалась, закрыла глаза, а когда открыла, всё было, как обычно.
- Мне  рассказывали об этом, - сказал я. - Наш мозг способен ярко представить не только то, что попало в него из книг и картинок, но и то, что хранится в глубоких подвалах подсознания. Со мной самим случалось иногда нечто подобное. Я видел то, что должно было случиться и случалось через несколько минут. А вот сейчас думаю, что каждое моё возвращение в Москву, даже песни прошлых лет, и есть такое путешествие во времени. Я снова попадаю в ту реку, плавание в которой было прервано вопреки моему желанию. Я хотел бы продолжать жить там, где жил, и так, как жил.
За что судьба так поступила со мной, разрубив жизнь надвое, продолжал думать я уже про себя. Как мог, я сопротивлялся, но, видно, судьбу не переспоришь. Непонятно, почему это произошло? Может быть, в этом есть какой-то смысл? Что, если судьба или Бог перенеся меня из Москвы в провинцию, уберегла от ещё больших бед? И что было бы со мной, останься я в Москве, городе, полном соблазнов и искушений, многократно увеличивающих возможность роковых ошибок? Но разве не могло быть иначе? Об этом можно только гадать, но то, что произошло, несомненно сделало меня несчастным.
Окатив нас сильной волной пропитанного бензином ветра, мимо пронесся трейлер. Видимо, он был полупустой, спешил за грузом или домой и не жалел бензина, шофёр жал на спидометр, пренебрегая опасностью, уверенный, что уж с ним-то ничего не случится. Но даже и это стремительное движение мощного дорожного снаряда, на несколько мгновений окутавшего нас синим ядовитым облаком, не смогло нарушить плавное скольжение в прошлое, ставшее реальностью под песни Утёсова.
- Ничего случайного на свете нет, - отрулив немного в сторону от прокатившего тяжеловоза, - сказал Андрей. - Всё есть продолжение какого-то поступка. Мы не осознаём его значения, не видим последствий, а они обязательно ждут нас в будущем.
- Ты разделяешь учение о карме?
- Да. Мне нравится одна восточная мудрость: "Посеешь поступок, пожнёшь характер, пожнёшь характер, получишь судьбу".
- Мудрёно, спорно, - сказал я, - Одно верно, что эхо каждого поступка настигает нас даже через много лет. Выходит, ничего нельзя изменить? Но для Бога, если допустить Его существованье, нет ничего невозможного. Его воля выше неизбежного наказания, выше судьбы. Что касается греховных поступков, наверное, они были и у меня, и у моих предков, как и у всех. Всё сложилось в такую цепь, которая и привела к неизбежным последствиям. Но, думаю, ни я, ни они не более грешны, чем те, кто живёт, не зная таких переломов в судьбе.
Я на минуту задумался. Потом спросил:
- Помнишь притчу о слепом? "За что наказан сей человек? - спросили  Иисуса фарисеи. - Он ли виновен или его родители?" - "Не он не виновен, не его родители. Но всё это для того, чтобы явить Славу Божью". После чего слепой прозрел. Странное, конечно, милосердие. Может быть, я вырван из родной почвы и заброшен сюда с той целью, чтобы принести что-то новое, бросить бродильное зерно, кого-то расшевелить, разбудить, раззадорить, с просветительской целью, так сказать? А, может быть, и для моего собственного духовного воспитания. Но почему судьба не посчиталась с моей волей? Может быть, как и у Фемиды, у неё завязаны глаза, она слепа, неразумна и вряд ли сознаёт, что делает?
- Может быть, - сказал Андрей. - Для судьбы мы - песчинки. Для неё достойных и недостойных нет. Что случилось, то случилось, Надо принимать жизнь такой, какая она есть.
- Дорого же мне это стоило, - отозвался я. - Впрочем, всё в жизни стоит недёшево.
- Это так, - согласился Андрей. Судя по глубине голоса и задумчивой интонации, с какой он проговорил эти слова, цену им он знал.
Дорога впереди, насколько видел глаз, была свободна. Андрей убрал руки с руля.
- Мы не понимаем смысла своих поступков, -  заговорил он после короткого молчания. - Люди просят Бога что-то исправить в их жизни, не зная, что из этого выйдет. Расскажу вам одну историю. Одна девочка не вставала с инвалидной коляски. Её мать горячо молила Бога об исцелении дочери. Батюшка предупреждал её, чтобы она не слишком усердствовала, принимала со смирением ниспосланную долю. Она не послушалась, вымолила исцеление. И что было потом? Девочка стала такой распутницей, что не приведи Бог. "Разве не лучше бы было для её души, если бы она оставалась в инвалидной коляске?" - узнав об этом, сказал священник.
Справа и слева проплыло желтеющее поле каких-то неизвестных нам злаков. Жёлтое с зелёным, с  синеющим вдали лесом сливалось в такую необыкновенной красоты картину, что как-то не хотелось верить в справедливость высшего промысла, обрекающего людей на хвори и всякие несчастья ради спасения души.
- Кто знает, - сказал я, - не допустить ли мысль, что это погружение в грех было для неё возмещением за долгие годы неподвижности, неполноты жизни?
Впереди показалась быстро приближающаяся точка встречной автомашины. Она росла, заполняя собой далёкую перспективу дороги. Андрей, снижая скорость, свернул ближе к обочине. Автофургон с рёвом промчался мимо. Волна поднятого им воздуха ударила в приоткрытое окно.
- Мне запомнился один американский фильм 90-х годов. Тогда у них ещё были хорошие ленты, - сказал Андрей, снова прибавляя газ. - Человек умирает и оказывается у ворот ада. "За что?" - спрашивает он у сопровождающего его ангела. Тот называет совершённые человеком грехи, в их числе убийство. "Но я никого не убивал!" - говорит осуждённый на муки. "Помнишь, в детстве ты играл в футбол, и мяч выкатился на дорогу? Ты не побежал за ним и ушёл домой. За мячиком выскочил другой мальчик и попал под машину. Не зная этого, ты стал причиной его гибели".
- Это ужасно, - сказал я. - Тогда все мы будем кипеть в аду. Неужели раскаяние, очищение ничего не меняет?
- Меняет. В фильме невольный грешник раскаивается, и ангел проводит его мимо ворот ада.
Я облегчённо вздохнул.
- Слава тебе, Господи! Мы не всегда  предвидим последствия  своих поступков, не знаем, что ждёт нас хотя бы за этим поворотом дороги. Не слышим, не хотим слышать предупреждающий голос и даже, если слышим, часто поступаем вопреки предупреждению.
Приятный женский голос из навигатора любовно посоветовал:
- Через один километр двести метров возьмите правее!
И через несколько минут ещё раз:
- Возьмите правее!
Меня, впервые столкнувшегося с этим чудом цивилизации, бесконечно восхищала заботливость космического разума о правильности земного пути нашего автомобиля.
Под кузовом что-то застучало. Владелец Forda недовольно покачал головой.
- Неужели что-то с колесом? Надо проверить.
 Он съехал на обочину и остановил машину.
Пользуясь паузой, я вылез из кабины, поприседал, разминая  затёкшие ноги.
 Свежий воздух был сочен и крепок. В лесопосадке подавала голос какая-то птица.
- Слава Богу, всё в порядке, - сказал Андрей, закончив осмотр.
Машина тронулась и скоро набрала прежнюю скорость. Прежде чем включить магнитофон, Андрей пошарил ручкой настройки в приёмнике. Ему хотелось послушать последние известия. Но вместо голоса московского диктора в эфир вплыла мелодия "Лили Марлен" с гипнотическим голосом Марлен Дитрих. В сентиментально-приглушенной тональности слух всё же различал марширующие такты, стыдливо спрятанные в основной теме музыки. Акценты были приглушены, совсем не напоминали сокрушающе победного пафоса, пронизывавшего песни Третьего Рейха. В разрывающей душу ностальгии слышалось глухое недовольство, подавленный протест, предзвучие поражения; в тоскливо-депрессивной тональности звучала не любовь, а томление изнывающего в окопах солдата, лишённого возможности утолить свойственные молодости желания. И ещё — неизбывная скорбь женщины, обречённой вечно оставаться лишь предметом вожделений, заложницей сладостного порочного плена. Военные нотки, возможно, были добавлены композитором по соображениям идеологической цензуры.
- Как только носители такого настроения могли победить жизнелюбивую Францию? - вслух подумал я.
- Наверное, именно потому, что Франция слишком любила жизнь, - предположил мой спутник.
- М-да, - полусогласился я, чтобы тут же возразить. - И у нас любили жизнь, но как-то по-другому, до восторга самопожертвования.
 Андрей щёлкнул трамблером. Снова ожила магнитола.
 Некоторое время в кабине были слышны только звуки джаза, голос Утёсова, шум мотора да шелест шин, поглощавших серую ленту дороги. Нежный и печальный плач скрипки начал тему новой песни. Это был романс "Пара гнедых".
- Не для голоса Утёсова, - сказал я. - Не его репертуар.
Андрей вслушивался в пение, музыку и слова. Судя по всему, такая мысль не приходила ему в голову. Тень сомнения не омрачала блистательный образ Утёсова. Его пение дарило сердцу только удовольствие. Да и сам я до настоящей минуты чувствовал точно так же. Слух, хотя и уловил несоответствие между стихами, мелодией и тональностью голоса, не был оцарапан или оскорблён. Это нельзя было назвать недостатком исполнения. Скорее, сказывалась разница культур. В конце концов, Утёсов имел право петь то, что ему  хотелось.
- Чьи это стихи? - спросил я. - А то кто-нибудь спросит, а "Могучий ум" не знает.
Не отрывая взгляд от дороги, Андрей улыбнулся.
- Чьи? - переспросил он.
- Апухтина. Перевод, вернее, переложение какого-то польского поэта.
- Апухтина? - переспросил Андрей. Он не ожидал встречи таких двух имён, как Апухтин и Утёсов.
Песня кончилась, но музыкальный пир продолжался. После секунды тишины скрипка вывела музыкальное вступление к какому-то новому произведению. Вступил оркестр, и полились  первые ноты сентиментального тюремного романса "С одесского кичмана бежали два уркана…". Это была изюминка из серии запрещённой в советское время блатной классики. Песня в советское время не исполнялась с эстрады и не записывалась на пластинки. Может быть, большой беды в этом не было, но когда вычеркивается из памяти одно, и другое, и третье, и таких запретов накапливаются тысячи, жизнь становится похожа на полупустой дом, из которого то ли воры, то ли судебные исполнители в кожаных куртках вынесли то, что десятилетиями и веками стояло на своих местах. Помню, в театре того города, где я живу,  давали какой-то спектакль, и в нём должна была звучать эта песня. Публика  собралась интеллигентная: научные работники, музейщики, весь курс польского факультета, проходивший стажировку в местном пединституте. Было начало се6мидесятых - время глухое, самиздатовское, строго цензурное, каждое вольное слово говорилось с оглядкой. Когда актёры  пропели первые слова, весь польский факультет дружно подхватил начало, пропел весь романс до конца, желая показать, что знает то, чего не знаем мы. Я сидел в польском ряду и, как мог, пел вместе с ними. Остальной зал молчал. Многие, вероятно, вообще не подозревали, что такая песня существует, другие слышали только название. Мы сидели как иностранцы, они - как у себя дома. Всем было ясно, что это люди из более свободного мира. Но Бог с ней, с песней, никто не относит её к вершинам  апокрифической лирики, однако, ведь и она - часть нашей истории.
Всегда всех интриговали первые строчки этой песни, обещавшие что-то острое, запретное, но мало для кого эти ожидания сбывались. Дальше шли слова с постепенно мутнеющим смыслом. Песня оставляла впечатление чего-то незавершённого, несбывшегося, обманувшего ожидания. Но, чтобы это понять, надо было услышать.
Бежавшие урканы отрыдали.  Их жалобы сменили стройные мажорные аккорды джаза. На ласкающих волнах мелодии Дунаевского, "Дуни", голос молодого Утёсова плыл, точно лодка, по глади сверкающего пруда.

 Любовь нечаянно нагрянет,
 Когда её совсем не ждёшь,
И каждый вечер сразу станет
Удивительно хорош, и ты поёшь:

"Сердце, тебе не хочется покоя,
Сердце, как хорошо на свете жить!
Сердце, как хорошо, что ты такое,
Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить!"

     Жить, и в самом деле, было хорошо! За окном мелькали зелёные дали, огромное голубое небо с густеющими на севере облаками. Должно быть, там собирался дождь с грозой, как и предсказывала утренняя метеосводка. Послушная машина несла нас вперёд. То есть, назад, туда, откуда прилетали звуки песен, в счастливое беззаботное прошлое. И если каждое мгновение нашей жизни, каждое произнесённое слово прорастают семенами в будущем, то пусть в эти мгновенья будет как можно больше добрых слов и помышлений!
-  Чей это голос поёт вместе с Утёсовым? - спросил я Андрея.
- Чей?
- Любови Орловой. Из фильма "Весёлые ребята".
Мне не пришло в голову объяснять, кто такая Любовь Орлова. В моё время это знал каждый школьник.
После жизнеутверждающих заключительных аккордов песня смолкла. Послышалось лёгкое шипение - и из глубины времени полились томительно-печальные звуки танго  "Лунная рапсодия". 
- Оскар Строк, - сказал я, поддаваясь обаянию мелодии и слов. - Король танго.
И поведал то, что знал об этом человеке.
- Пока мы едем, я пройду ещё один маленький университет, - сказал Андрей.
- Учиться невредно всю жизнь, - поддержал я его. - Деятельный мозг дольше живёт.
- Но при этом надо прислушиваться к голосу сердца, - высказал, по-видимому, давно продуманное убеждение Андрей.
- Конечно. Сердце никогда не ошибается. Но бывают обстоятельства, когда приходится поступать вопреки чувству. Разве не так?
Андрей был вынужден с этим согласиться. Ему ли, любящему мужу, отцу шестерых птенцов, этого не знать!
- Надо устроить жизнь так, чтобы сердце не болело от неправильных поступков. Тогда будешь здоровым и счастливым, - продолжал он. - Деду моей жены было девяносто семь лет. У него во дворе стоял турник. Мужики в шестьдесят лет подойдут,   подрыгаются-подрыгаются, один-два раза подтянутся – и конец, а он подтянулся девятнадцать раз.
- Поразительно! Но как-то не очень верится.
- Он был очень сильный, жилистый человек, -  желая рассеять сомненья, дополнил мой спутник. - Жил по сердцу. Всю жизнь работал. И, кстати, очень любил петь.
Сомнение у меня всё же оставалось, но я не стал продолжать спор. Подтягивался, так подтягивался. Пусть остаётся прекрасным семейным преданием, оптимистическим примером человеческих возможностей. А уж что говорить о благодетельной силе пения!

Нам песня строить и жить помога-ает,
Она как  друг, и зовёт и ведёт,
И тот, кто с песней по жизни шагает.
Тот никогда и нигде не пропадёт! 

 Бодрые созвучия вливались в душу волнами радости. Поистине это были счастливые мгновения!  Мы ехали под сенью доброй силы.
- Вас не утомляет музыка? - спросил Андрей.
- Такая - нет. Она возвращает меня в праздник детства. Ты хорошо сделал, что включил её. Я еду, весь окутанный этой атмосферой детского счастья. А в Москве я вообще никогда не устаю. Наоборот, испытываю прилив сил. Может быть, потом, когда спадёт эмоциональный фон…
Мимо, обгоняя нас, пронёсся легковой автомобиль. Андрей назвал марку. Модель была дорогая. Фирма, конечно, иностранная. Я не запомнил её названия. Вообще не разбираюсь в автомобилях, не знаю, где газ, где тормоз, что надо нажимать. Закрытый для меня мир, и я не стремлюсь в него попасть.
- Посмотри, - я указал на проезжающие машины с сидящими за рулём водителями. - Какие у всех скучные, серые, почти каменные лица? У них нет праздника в душе. Никаких эмоций. Никто не слушает музыку.
Андрей искоса бросил взгляд на проплывающие иномарки. Лица водителей и в самом деле были похожи на маски манекенов. Может быть, и, скорее всего, у них не было повода для праздника. Но неужели всё так плохо, мрачно и серо?
- Может быть, музыка их отвлекает, - откликнулся Андрей, в свою очередь, обходя какой-то тихоходный фургон.
  Любитель "музыки" всё же нашёлся. Из открытого окна плывшего некоторое время наравне с нами авто донеслись мерные удары самого низкого диапазона - глухие зомбирующие звуки, как будто бесы стучали из преисподней.
Всё-таки плохо я знаю психологию автомобилистов, этих солдат шоссейных дорог, проводящих за рулём долгие часы. Но, думаю, без музыки дорога скучна. Когда перед глазами серая однообразная лента, легко уснуть. Такое случается. Мне скажут, что засыпают и под музыку. Её гипнотические чары уносят душу так далеко, что иногда она не возвращается в этот мир. И всё же хорошая музыка бодрит, оживляет. Особенно  та, которая тебе приятна, что-то напоминает. Впрочем, я сужу по себе и, может быть,  ошибаюсь. Но то, что у многих людей нет потребности слушать и слышать музыку мира, к сожалению, правда. Пространство их душ замкнуто, прозаично, наполнено самыми практическими заботами, вроде того, сколько бензина осталось в баке, где, на какой заправке он дешевле и лучшего качества, и всё такое. Кто-то и вовсе не думает. У таких - крепкие нервы и полное отсутствие воображения. Некоторые, правда, из всего песенного богатства предпочитают полублатной шансон. О тех же, кто оглушает себя  ритмичными ударами бум-бум, нечего и говорить.
Серпантин из песен Утёсова вдруг прервался звуками рока. Игривой ребячьей радостью отдались они в моей душе. Капризно-кокетливой лентой вилась прихотливая мелодия, вырвавшаяся из глубины юных душ, которым хотелось кричать, хулиганить, радоваться жизни. Я с удивлением обнаружил,  что лёгкий рок не раздражает меня, как раздражал прежде. Произошло это, вероятно, потому, что фон моей души смягчился, посветлел, хотя безоблачно-розовым, конечно, не стал. На окраинах её, как и всегда, громоздились тучи.
Я покривил бы душой, если бы сказал, что стал поклонником  рока. Он по-прежнему остался для меня чужим. Возможно, в нём есть своя красота, но код этой красоты мне непонятен, и я не стремлюсь его разгадать. Я не понимаю и в глубине души не верю, что такую музыку вообще можно любить. В ней слишком много истеричной агрессии. Впрочем, есть язык и язык, и один непереводим на другой. Есть слух и слух, вкус и вкус. "Люди несходны, -  знал ещё  Гомер. - Один любит одно, другой же - другое". "О, если б вы были горячи или хладны! - сокрушался апостол. - Но вы не горячи и не хладны, а только тёплы". Может быть, и я был в те мгновения расслаблен, тёпел,  не отрицал то, к чему был нетерпим раньше. Краски и линии в моей душе поплыли, живопись её стала похожа на те пастельные облака, что кочевали в синеющей дымке неба на таинственных северных окраинах.
 Это правда, что мир наш - театр. И если есть Тот, кто взирает на землю с высоты вечности, то Он и смотрит на всё, что  творят люди, как на действие более или менее удачной пьесы. Наши  битвы, трагедии, торжества не поколеблют ни вселенского хаоса, ни гармонии. Вот нас раздражают рекламы по телевидению. Но ведь и это декорации к спектаклю. Всё это - проявления жизни, обороты её колеса, проявления иногда навязчивые. Но что поделать? Людям надо зарабатывать деньги. Иные ролики, надо признать, похожи на коротенькие фильмы с острым сюжетом. Но некоторые всё же ужасно пошлы, особенно те, на которых телезвёзды изображают пароксизмы неземного  счастья по поводу покупки стиральной машины или получения кредита в двадцать пять процентов годовых. От такого счастья и в самом деле можно сойти с ума, что в общем-то и случается. Страшно смотреть на эти искажённые радостным безумием маски. Плохая игра, гибель актёрского имиджа, но за деньги чего не сделаешь! Где деньги, братцы, там и несчастья, соблазны. Да куда же без них? И с большими деньгами нехорошо, и "без денег жизнь плохая, не годится никуда". Нищий свободен, однако, немногим по душе такая свобода. Теперь все хотят быть богатыми. Но за глянцевым фасадом рекламного рая столько драм и трагедий! Хлеб с маслом и икрой не так уж сладок, шампанское отдаёт кислотцой и горечью, на душе не только "вечная весна". И лица, несмотря на волшебные эликсиры, всё равно стареют. Но пока мы негодуем на одно, гневаемся на другое, любим третье, не так уж мы безнадёжны и "теплохладны".
Это о музыке и красавицах на рекламных роликах. А о замогильной дьявольской стукотне скажу без всяких признаков расслабленности и "теплоты", что она способна довести человека до безумия. Вид пытки в "музыкальной шкатулке". Гипнотически мерные удары мохнатой лапы по гигантскому барабану вызывают желание взять тяжёлую палку и бить ею по башке тех, кто  производит и выпускает в мир эту заряженную разрушительной силой дребедень, а также и тех, кто становится послушным исполнителем приказов тёмной воли. Несчастные, слепые, оглушённые зомби с отбитыми мозгами и пустым сердцем!
Авто с бухающей "музыкой" унеслось вперёд. Ничто больше не мешало слушать Утёсова. Его песен хватило на все четыре с лишним часа пути. Мы ехали и пели вместе с музыкальным кумиром навсегда ушедшего времени. Оно было жестокое и нежное. С каждой новой песней всё легче становилось у меня на душе. Колёса катили, за исключением редких моментов, по идеально ровной поверхности. И казалось, что они и мелькающая за окном дорога несут нас в ту страну, в реальность которой сердце почти перестало верить. Раза два Андрей что-то переключал на своём навигаторе, и тогда вдруг начинали литься хрустальные звуки фортепьяно, что-то из камерных пьес Бетховена. Андрей, окончивший музыкальную школу, не в пример многим выпускникам, занимавшимся из-под палки, сохранил любовь к классической музыке. Лицо его светлело, когда он вслушивался в переливавшийся водопад родниковой чистоты звуков, произносил названия сочинений.
- Вот музыка, правда?
Он бросал быстрый взгляд в мою сторону. Я кивал, искренне соглашаясь с ним.
Машин стало больше, движение замедлилось. Навигатор то и дело напоминал, через сколько метров взять правее или левее. Чувствовалась близость столицы.  Быстрее бежала  кровь, нервы настраивались на плотный ритм мегаполиса. Наша машина напоминала волшебный движущийся музыкальный островок.

Затихает Москва,
Стали синими дали,
Ярче  блещут кремлёвских рубинов лучи,
День прошёл, скоро ночь,
Вы, наверно, устали,
Дорогие мои москвичи!

За окном  разгорался ослепительный знойный полдень, но голоса Эдит и Леонида Утёсовых звучали так приветливо-ласково, что казалось, мы въезжаем после долгого отсутствия в широкие ворота  родного двора, где нам всегда рады. "Добро пожаловать!" - слышало моё сердце.

Ну что сказать вам, москвичи на прощанье,
Чем наградить мне вас за вниманье?
Дорогие москвичи, доброй ночи,
Доброй вам ночи, вспоминайте нас!

Так хорошо стало на душе от этих слов! Кто ещё так принимает детей своих? "Большая деревня" - пришло мне на ум примитивное, неблагодарное, отчасти завистливое сравнение. Нет, не "деревня", а "большой странноприимный дом". Какое сердце, какая щедрая душа должны быть у такого города! Столетие за столетием принимает он в себя, впитывает потоки переселенцев. Кто захлебнулся, кто утонул в этих водах или повернул назад? Вдохнувший воздух Белокаменной, впитавший его лёгкими, кровью, уже пленник Москвы. А, впрочем, хоть бы и деревня, что в этом плохого? Людям свойственно сбиваться вместе. Так теплее и безопаснее, спокойнее на душе.  Воздух одиночества суров, хотя, может быть, чище. Большие деревни - суть те же города. Только жизнь там течёт медленнее.
Конечно, и в столице, в её быстротекущих водах, достаточно премудрых пескарей, желающих зарыться в ил. Как уверял меня один человек, поживший в разных странах, такие люди есть везде. Но чем дальше они от центра, тем уже их кругозор, мельче интересы, у некоторых они вообще не поднимаются над животными потребностями. Их хата всегда с краю. Всё для себя и ничего для ближнего. В поле  зрения - только самое насущное: попить, поесть, заработать побольше денег, посудачить о соседях, посмотреть, кто с кем пошёл, в каком платье, как  взглянул и так далее. Палец о палец не ударят они для общего блага. Только палка, страх, голод пробуждают в них жизненную энергию, да и то не всегда и не у всех.
Особенно яркое ощущение жизненного счастья испытывают такие "пескари", находя пищу для сплетен. Ум их устроен так, что самое простое слово, поступок переворачивается в туманных сумерках их сознания во что-то невообразимое, странное на взгляд нормального человека. Осудить, затравить "белую ворону" для них так же естественно, как стае птиц заклевать альбиноса. Чужая обида - ничто, своя помнится долго. Изнывая от скуки, изыскивают они изуверские способы мщения вплоть до самых низких и пошлых, убивающих душу и обидчика и обиженного. Время в мелких затонах, в полустоячих болотах и озерцах  течёт особенно лениво и вяло, как в замедленной съёмке, и оттого всякая мелочь вырастает до размеров вселенского события. Впечатлений мало, метаболизм растянут, мусор не сгорает вполне из-за недостатка кислорода. Люди напряжены и в то же время легко проваливаются в расслабленность. Состояние полусонное. Нервы приспущены, как струны на гитаре. Но на таком инструменте не сыграешь ничего стройного и красивого. Расслабленность оборачивается ослабленностью, приучает к лени, пульс жизни падает. Каждый должен быть, как все. Не дай Бог "высунуться", оказаться непохожим на других. Заботы, трудности, слишком пристальное, завистливое внимание к соседям, нехватки всякого рода, запреты гласные и негласные, чванство местных князьков, их лизоблюдов, прислужников, мечтающих пробраться в начальники, - всё это отравляет кровь, передаётся из поколения в поколение. Удивительно ли, что попавший из стоячих вод в быстротекущую реку человек чувствует себя свободным и уже не хочет расстаться с этим новым ощущением жизни.
      Верные родным провинциальным очагам привычно ругают Москву за то, что живёт она лучше, богаче, некоторые даже проклинают. Но "что б осталось без Москвы от Расеи", спросим  словами песни Демьяна Бедного?
Всё дело в том, кто где родился. Маленький город или глухая деревня так же дороги сердцу, как и столица.  Кому нравится шум и суета метрополии, кому - тишина и поле Диоклетиана. Это тот император,  который, если не ошибаюсь, не хотел променять свой огород с капустой на увеселения Рима. Везде есть свои прелести, и хорошо, когда каждый имеет право выбирать. Столица остаётся столицей, а провинция - провинцией. В Михайловском и Спасском  писалось хорошо, а всё же со скорбью в сердце.
Некоторые из этих мыслей я высказал вслух. Как патриот родного края Андрей соглашался с ними неохотно.
За разговорами и музыкой километр летел за километром. Москва приближалась. Открылась широкая лента Варшавского шоссе. Во всю его ширину двигались в обе стороны потоки автомобилей. Заторов не было. Останавливались только у светофоров. Время перевалило за полдень. Начинался обеденный перерыв. Кому надо было попасть на работу в офис, давно уже были там и пили свой чай, не отрываясь от компьютеров. Менее занятые рассеивались по ближайшим кафе. О том, что будет на дорогах через несколько часов, не хотелось думать. Навигатор опекал нас, как любящая мать, советуя взять то вправо, то влево, чтобы не ошибиться, не оступиться. Мимо проплывали огромные здания. Растянутые над автострадой рекламные полотна не лезли в глаза. Может быть, я их просто не замечал, или их стало меньше. Вывески на иностранных языках попадались не часто. Похоже, что-то произошло в сознании горожан, какой-то сдвиг в сторону здравого смысла.
Гигантскими русскими буквами объявляло о себе агентство новостей РИА.
- Гм… Я же здесь работал. Совсем забыл, - проговорил Андрей.
 Я удивился, но ничем не выдал этого чувства.
- Кем? - спросил я.
- Аналитиком.
- Что это значит?
- Ну, выбираешь из потока сообщений наиболее важные и составляешь из них сводку в программу новостей для телевидения.
- И  что потом?
- Бросил.
Иметь работу в Москве в одном из центральных агентств и вот так запросто бросить её? Может быть, зарплата была маленькой?  Нет, вполне приличной, особенно для только что появившегося в Москве провинциала. Тогда в чём же дело?
- Скучно.
Я подумал, что считал бы редкой удачей, если бы мне в молодости подвернулась такая работа вместе с возможностью жить в Москве.
Полузабытые и совсем забытые приметы детства и юности вставали перед глазами. Мелькнувшей  обложкой бегло прочитанной книги выплыл облик Театра-студии киноактёра. Тогда он так назывался, если мне не изменяет память. Теперь слово студия исчезло.
Мне было лет пятнадцать, когда счастливый случай привёл меня в эти стены. Попасть в них было трудно. Отец одного из моих одноклассников, друживший в юности с известным актёром Иваном Переверзевым, достал нам контрамарки на концерт кинозвёзд. Это было лет пятьдесят назад. Об этом я помнил, но как выглядел этот дворец кино, где находится, забыл. И вот теперь красивое, похожее на терем, здание выплыло из глубин времени. Оно горделиво высилось на каменном подиуме, как и прежде.
Моему спутнику ни само здание Театра киноактёра, ни его название ни о чём не говорило.
 - Заедем в Макдональдс? - полувопросительно предложил Андрей.
Я отказался. Время было дорого. А в этом американском ресторане, как рассказывали, всегда очереди. Многим хочется быть если не американцами, то гражданами мира. Мне - нет. К тому же, в незнакомом месте я чувствую себя стеснённо и начинаю злиться. Да и стоит это американское чудо, должно быть, недешево. Нет, обойдёмся булочкой с кефиром.  Мой спутник согласился. Как видно, американский рай с гамбургерами и его не очень-то привлекал.
- Но на Арбате мне всё же хотелось бы побывать, - сказал Андрей.
 Я не возражал. Мне и самому хотелось бы туда заглянуть. Но сначала на Поварскую, в писательский Союз. 
Смутно я представлял себе этот район. Никитская, ЦДЛ, метро Краснопресненская, зоопарк. Так и оказалось. Крупная надпись на стене углового дома извещала, что мы на месте. Номер дома я нашёл легко. Договариваясь о встрече по междугородному телефону, я спросил о точном времени встречи. Мне сказали, что технический секретарь будет в половине третьего. Я посмотрел на часы. Половина второго. Этот часовой запас можно было использовать для того, чтобы найти нужный офис. Я поспрашивал у прохожих. Никто точно не знал. Охранник у соседнего здания,  стоя ко мне боком, почти спиной, пожал плечами. Не желая останавливаться возле невежливой спины, я пошёл дальше. Видимо, чувство неловкости шевельнулось в душе стражника.
- Здесь всё один офис, - примиряющее сказал он мне вслед.
Я кивнул и прошёл дальше.
За резной оградой в тени древесных стволов и густой листвы открылся белый дворянский особняк начала 19 века в стиле классицизма. Типичная городская усадьба: двухэтажный господский  дом с колоннами в два этажа, по правую и левую руку - флигели. Во дворе, должно быть, в те времена размещались службы: конюшня, каретный сарай, людская, овчарня. В центре парка - литая скульптура задумчивого бородатого человека с книгой в руке. Кто бы это мог быть? Чем  внимательнее я вглядывался в скульптуру, тем больше проникался догадкой, что это … Лев Толстой. Не очень похожий на оригинал, слишком худощавый, но всё же именно его изобразила рука неизвестного ваятеля. На тыльной стороне памятника виднелась какая-то доска с высеченной надписью. Я сделал несколько шагов по остриженной траве округлой лужайки, не уверенный, можно ли идти дальше. Но иначе вязь букв было не разобрать. Любопытство придало мне смелости, и я подошёл вплотную. Буквы на доске были такие мелкие, что даже и отсюда с трудом  удавалось их прочитать. На постаменте на украинском и русском языках было выведено: "Писменникам России от писменников Украины в год воссоединения Украины с Россией". Когда это было? Кажется в 1949 году, когда обе республики жили в одной семье, и писменники Киевской и Московской Руси были друзьями и братьями. Но причём тут Лев Толстой? Мраморная доска на фасаде здания объяснила, что это дом Ростовых, описанный в романе "Война и мир". На фасаде над дверями таблички с названиями разных учреждений, вселившихся под своды особняка. Дорог нынче каждый метр московской земли. Вот и сбиваются в кучу разные союзы и общества. Впрочем, так было и раньше. Жилищный кризис разразился в столице ещё в 1920-е годы. В одном помещении соседствовали "волна и пламень, земля и воздух, лёд и пламень" - оксюморон советской "кипучей бучи", где всё было так строго регламентировано и в то же время смешано. Суматоха в таких учреждениях была неимоверная, атмосфера накалялась с утра и не успевала остыть даже за ночь.
В одном из таких муравейников мне однажды довелось побывать. Кажется, это была какая-то торговая палата. Я искал адреса торговых точек, в которых можно было бы приобрести телескоп. Мне хотелось заглянуть в глубины звёздного неба.
 В огромном помещении можно было сойти с ума от многолюдства, шума и бестолкового движения. И в то же время было как-то уютно - парадокс огромных человеческих сообществ.
С тех пор как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем (да позволено мне в видах литературной игры именовать так два писательских Союза), единое владение разделилось. Сказано в Писании, что разделившееся царство не устоит, но оно, слава Богу, устояло. А что дальше, "будем посмотреть", как говорят в Одессе на странном южнорусском наречии, не испытывая никакой неловкости за порчу языка. Лично мне не нравится такая бесцеремонность. Но, может быть, она происходит от неумения справиться с чужой речевой стихией, у которой, впрочем, строгие законы. У первых поколений переселенцев это было именно так, а потом вошло в привычку, стало эксцентрическим знаком самоопределения.
Возможно, подсознательно я и привёл эту варварскую конструкцию только для того, чтобы подчеркнуть нелепость житейского оксюморона.
Перед особняком тянулся тенистый парк. Предприимчивые люди устроили здесь три летних ресторана. За столиками сидели редкие посетители, по всей вероятности, члены писательской братии. Из служебного туннеля, вход в который занавешен белой кисеёй, входили и выходили официанты. Вид у них был важный, как у всех людей этой профессии. Походив возле особняка с колоннами, я решился войти в центральную дверь, но перед этим спросил у попавшегося на пути довольно молодого человека, не здесь ли нужный мне офис.
- Понятия не имею. Здесь всё так запутано, - сказал он и уже готов был нырнуть в дверь, когда я остановил его слетевшим с языка замечанием:
- Вы на кого-то похожи…
Никогда не стал бы я вступать в такое фамильярное общение в том городе, откуда прибыл, рискуя нарваться на ещё более фамильярный ответ. Да никто и не вызывал там у меня такого желания.
Удивляясь сам себе,  почти готовый пожалеть о неуместности такого порыва, я ожидал холодного ответа или просто молчания, но человек обернулся и со смущённой улыбкой ответил:
- Мне многие говорят, что я на кого-то похож.
Так просто всё это было: ни на напускной важности, ни спеси. Между тем, я был почти уверен, что человек, с которым я заговорил, был известный актёр, участник какого-то телесериала.
Время текло медленно. Стрелки часов едва подбирались к двум. Желая спрятаться от солнца, я подошёл к крайнему столику летнего ресторана и поставил на плетеное кресло свой портфель. Сам же с независимым видом стал прохаживаться рядом. За соседним столиком сидела пара. Мужчина был виден мне только с затылка. Он восседал с важностью классика или, по крайней мере, кандидата в таковые. Женщина же, с довольно приятным миловидным лицом и внимательными глазами, смотрела на меня без наглой внимательности, но и без смущения. У неё были умные глаза. Как видно, присутствие мужчины не слишком  стесняло её.  Я приехал в лёгких брюках и футболке навыпуск. Лицо наверняка было потным, утомлённым и красным, и выглядел я не особенно внушительно. Официантка, протиравшая тряпкой столик, возле которого я прохаживался, даже не соизволила спросить, не желаю ли я что-нибудь заказать.
С тяжёлого, раскаленного, распаренного неба, затягивавшегося облаками, стал накрапывать дождь. Через несколько минут он пошёл сильнее. Крупные частые капли превратились в сильный ливень. Я подхватил портфель и поспешил укрыться под узким навесом над главной дверью. Во всю ширину неба полыхнула ослепительная молния. Страшный продолжительный удар прокатился от края до края. Никто из стоявших рядом со мной под навесом и сидевших в ресторане даже глазом не моргнул. Нервные, чувствительные москвичи не боялись гроз. Я ни разу не слыхал, чтобы кого-то в Москве убило молнией. А грозы здесь  случались страшные. Электричества в гигантском городе было с избытком, греховной и доброй энергии хоть отбавляй. Уже будучи в своём городе через день я узнал из сообщения радио, что несчастье в этот день всё же случилось: один человек в Москве во время этой страшной грозы был сражён молнией, несколько пострадали. Но в эти минуты под навесом я пребывал в твёрдой уверенности, что ни с кем ничего подобного не произойдёт.
Ливень превратился в потоп. Седое облако влаги наполнило воздух. Не стало видно не только того, что делается за воротами усадьбы, но и столиков ресторанов. Дождь стал заворачивать под навес. Брюки мои снизу потемнели от влаги. Не желая промокнуть совсем, я вошёл внутрь. Сидевший на вахте охранник на мой вопрос ответил, что нужный мне сотрудник писательского Союза уже на месте.
Я поднялся по ступенькам, прошёл через большую комнату, со стоявшим в углу роялем, служившую, вероятно гостиной, завернул куда-то, миновал ещё какие-то переходы и оказался на антресолях перед неказистой дверью с надписью "Технический секретарь". На мой стук женский голос ответил "Войдите". Я шагнул через порог и оказался в маленькой светличке с овальными углами. Оказывается, она была описана Львом Николаевичем Толстым в романе "Война и мир" как комнатка Наташи Ростовой.  Эту легенду поведала мне чуть позже женщина-секретарь. Разве не стоило только ради одного этого совершить автомобильное путешествие в прошлое, да ещё под музыку, возвращающую счастье детства? Сказать по правде, комнатка была неприглядная, тесная, пыльная. Вероятно, сознавая убогость помещения, не соответствующую его значимости, секретарь и произнесла эти два магических слова "Наташа Ростова", разом превратив неказистую клетушку в волшебный образ. Нет, чердачная клетушка не обернулся в мгновение ока сияющим чертогом. Но обаяние этого женского имени преобразили что-то в моей душе. Чуть ли не все, кто смотрел в 60-десятые фильм Сергея Бондарчука "Война и мир", с удивлением услышали и запомнили  восклицание наивной девочки-"графинюшки": "Прелесть что такое!" Мы привыкли стесняться открытого выражения чувств, высокого настроя, а оно было так непривычно искренно, словно прилетело к нам из мира прошлого, как весенняя ласточка  в родное, давно пустовавшее гнездо. Мы жадно впитывали случайно попадавшие в наш тесный мир алмазные пылинки красоты. Они незаметно преображали наши души. На таких мелочах строилось наше расхождение с теми, кто этих чувств не испытывал.
В комнатке умещались два письменных стола, полки с папками, два стула на рабочих местах возле столов и один сбоку для посетителя. Всё скромно, бедно, как в не слишком преуспевающей конторе. Никакого намёка на солидность, что было несколько странно для организации с таким громким именем. В телефонном разговоре я не мог составить представление о женщине-секретаре. Теперь я увидел её. Это была  русоволосая, с живыми серыми глазами, стройного сложения, с правильными чертами лица женщина или девушка лет двадцати пяти, строгая на вид. Я представился. Она бросила взгляд на мои потемневшие от дождя брюки.
- Промокли?
В голосе слышалось нормальное человеческое участие, словно  вопрос был обращён к хорошо знакомому человеку, которому можно доверять и от которого ожидалось такое же дружеское расположение. Простота и доброжелательность приёма ободрили  меня.
- Нет, я стоял под навесом.
Вслед за этим я вынул из портфеля нужные бумаги. Она заглянула в них.
- Кто это вас надоумил так написать заявление?
- Что-нибудь не так?
Она помялась.
- В электронной почте у нас указано, как надо заполнять документы.
- Я не пользуюсь интернетом.
Женщина-секретарь с некоторым удивлением взглянула на меня.
- Почему? Это же так удобно.
- Привык обходиться книгами, живым общением, телефоном. Электронная почта нужна крайне редко, - сказал я, умолчав о том, что эта статья расхода  ещё больше облегчила бы мой и без того тощий кошелёк.
То ли приведённые доводы показались моей визави убедительными, то ли она не сочла нужным продолжать бесплодный разговор, но она ничего на это не сказала. Привычка оставлять за собой последнее слово, свойственная людям с повышенным самолюбием, явно не была ей присуща. Она не стала придираться к допущенной мною вольности. Деловым ровным тоном спросила номер мобильного телефона и код города. Владельцем сотового телефона я не был, отчасти по уже приведённой причине, отчасти потому, что относился к этому средству связи с необъяснимым равнодушием. Стремительная и бурная река прогресса как-то обтекла меня стороной или я не пожелал войти в неё. Я мог сообщить только номер моего домашнего телефона городской связи. Кода города я тоже не знал. Думаю, такого непродвинутого человека  служащая Союза давно не видела. Впрочем, чего не бывает в этом мире странных людей, именующих себя писателями! Некоторые из них всё ещё творят свои шедевры дедовским способом, с помощью карандаша или ручки, и у них, представьте, это неплохо получается, иногда даже очень неплохо. 
- Ну, ничего. Не беспокойтесь, код я найду в интернете, -  уловив моё секундное замешательство, сказала служащая, укладывая папку с бумагами на полку. 
- Когда же ждать ответа? - спросил я.
- Не раньше, чем через полгода. У нас много заявок на очереди.
И, полуобернувшись, повела рукой,  приглашая взглянуть на заполненные бумагами полки. Они и в самом деле были довольно плотно заставлены. Названный срок меня нисколько не расстроил. Полгода так полгода. Подожду. Главное, что никаких серьёзных препятствий не встретилось. За последние годы я привык к тому, что мне ни в чём не везёт.
- Приятно было познакомиться. Хотелось бы увидеться ещё.
В этих словах не было притворства. Я был искренен. Мне и в самом деле хотелось придти сюда ещё.
- Заходите, - пригласила девушка. Голос её звучал с естественной приветливостью. По-видимому, это чувство было для неё привычным. 
- Я бы с удовольствием, да идти слишком далеко, - с лёгкой остротцой, в тоне завязавшейся светской беседы ответил я. По сути дела, ответ оказывался удобным предлогом, чтобы задержаться здесь ещё хотя бы на несколько секунд.
Моя собеседница сделала паузу, осмысливая сказанное. Вряд ли она знала, где находится город, из которого приехал стоящий перед ней посетитель, но намёк на расстояние, разделявшее Москву и какую-то Тмутаракань, побудил её сделать поправку. 
- Приезжайте, - с тем же сдержанно-доброжелательным выражением уточнила она. Ни казёнщины, ни фамильярности -  только та ровная интонация на тонкой грани такта, которую я стал забывать в отдалении от Москвы. Так говорили здесь почти все, кого я знал, от учителей, соседей до ребят во дворе.
  Поблагодарив её, я с улыбкой раскланялся, перешагнул порог комнатки Наташи Ростовой и оказался в узком тесном коридорчике. Очень может быть, что здесь всё сохранилось в таком виде, как было и два столетия назад. Подумать только! Сколько  изменений произошло в мире, сколько поколений сменилось, а здесь всё так же дремлют по углам тени минувшего! Всё те же многочисленные комнатки. Наверное, в них жили какие-нибудь приживалки, гувернёры, горничные, ночевали припозднившиеся гости. Все они, по людскому обыкновению думали, что так будет всегда.
"Как хорошо всё прошло", - думал я, спускаясь по скрипучей деревянной лестнице! Мне вообще легко с москвичами, особенно с москвичками. Так просто! Живи я здесь, по-другому сложилась бы моя судьба. Может быть, я не был бы так одинок. Конечно, я понимаю, издали всё представляется не совсем таким, как есть на самом деле. В лёгком тумане грёз всё красивей, не видно трещин и пятен. Провинциалы, замерев от величия переживаемого момента, взирают на терема и башни старинных палат и кремлёвских соборов, забыв о том, что в них обитали такие же смертные грешные люди, как и все прочие. Наивные же туристы из столиц  опьяняются восторгом при виде какого-нибудь городка, в котором пробыли несколько часов. Их чувства обрадованы новизной впечатлений, нервы взбудоражены переменой. Но, поживи они в этом "прелестном городке" месяц, год, розовый свет постепенно сменился бы серым, нервы заныли бы тоской по бешеному ритму мегаполиса, по уюту и комфорту, душа затосковала бы по вечерним огням улиц. 
И те, и другие видят всё только с внешней стороны. Истина, как всегда, посередине. Действительность суровее мечты, но всё же хорошо, что мы одарены способностью мечтать, в одно мгновение возводить в воображении дворцы, как на острове князя Гвидона, и прочие чудеса света. Прекрасная царевна Лебедь осеняет своими крылами хрупкий мир наших душ. "Не рассказывайте детям сказки, не заражайте их сладким ядом лжи. Готовьте их к суровой жизни, где есть цель и польза!" - говорят нынешние психологи. Понимаете ли вы, господа, какую  жизнь вы готовите вашим детям и внукам, какими будут люди без детской сказки в душе? Что такое сказка? Только ли химера воображения, бесплодная мечта или зов глубинных желаний, спрятанных в подсознании на таких глубинах, до которых никогда не добраться холодным скальпелем разума? "Сказка - ложь, да в ней намёк, добрым молодцам урок". Надо только, чтобы молодцы и девицы выросли добрыми. Над фактом жизни всегда должен царить вымысел, потому что сказка - правда души. Не будь этого, мы остались бы животными. Люди, лишённые способности преображать в сказку глубинные желания, все свои надежды связывают с расчётом. Но волны подсознания всплывают из глубины, смывая строчки гроссбухов. Скажи этим волнам: "Остановитесь!", они этого даже не услышат. Вдохновение всегда идёт от чувства, а стоящая мысль окрашена глубоким переживанием, светом идеала, желанием лучшего. Она выше ватерлинии так называемого "здравого рассудка", за которым часто скрываются убожество ума и мелкость души. "Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман".
Дождь кончился. Небо очистилось. Опять засияло солнце. Клубы испарений поднимались над залитым потоками воды асфальтом. Я шёл на стоянку, где припарковался наш автомобиль. Андрея на месте не было. В ожидании его я прошёлся возле углового дома. Висевшая на его стене доска извещала, что здесь располагается музей-квартира П. И. Чайковского. Оказывается, он жил  в этом доме несколько лет. Сколько счастливых случайностей! Сначала Театр-дом киноактёра, потом старинный дом, описанный в мировом бестселлере, комнатка Наташи Ростовой, а теперь музей-квартира гения лирической музыки. Поневоле вспомнятся поэтические строки:

"Москва, Москва!
Как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нём отозвалось!"

В эту минуту из-за угла показался Андрей. Он не терял времени даром. Прошёлся по Никитской мимо ЦДЛ и дальше.
- Здесь музей Чайковского, - сказал я, указывая на дом, возле которого мы стояли. - Не зайти ли?
Мы подошли к двери, подёргали ручку. Дверь не поддавалась.  Висевшая сбоку доска с графиком работы известила, что сегодня выходной день. Нам подтвердила это и женщина-полицейский, открывшая дверь. На её простом круглом добродушном лице светилась улыбка. Наверное, она соскучилась сидеть в одиночестве и была рада случайным посетителям. Мне казалось, что она готова была пустить нас внутрь. Но мы не стали просить об этом. В музей мы не попали, но были на пороге в этот мир, и встретили нас приветливо.
- Что ж, - сказал я, забираясь в душную, нагретую солнцем  кабину Форда, - заедем в мой родной переулок?
- Обязательно. Только сначала сдадим в ремонт чайные автоматы, - сказал Андрей.
Машина взяла с места. Впереди показалась зелёная получаша зоопарка. Ни меня, ни моего спутника резервация для зверей не привлекала. Всё это осталось в далёком детстве.
Въехали на Краснопресненскую. Я рассказал, что в 1905 году здесь на баррикадах дрались с правительственными войсками рабочие дружины. Почему же не видно памятника? В этот момент на площади  открылась большая композиция из нескольких фигур  восставших. Рассматривать застывшую группу рабочих было некогда, хотя композиция, безусловно, этого стоила. Главное, что памятник был на месте. Прошлое Москвы  напоминало о себе. Восстание 1905 года было поступком мужественных людей, хотя  среди них было всё, как бывает в жизни: белое смешивалось с серым и чёрным, и было множество полутонов, о чём хорошо рассказано в романе Горького "Жизнь Клима Самгина". Но моё сердце всё же было на стороне "униженных и оскорблённых". Позади, на Поварской, в 18 году недалеко от квартиры Бунина ухали пушки и красных и белых, и "униженные и оскорблённые" были и с той, и с другой стороны.
 Думая об этом, я внимательно вглядывался в проплывавшие мимо здания. Глаза мои искали некогда знакомый дом. В нём жила моя подруга, можно сказать, невенчанная, или как сейчас выражаются, гражданская жена. Таких гостевых браков, как почти у каждого свободного мужчины, у меня было несколько, но с этим  были связаны надежды на перемену жизни. Настоящей любви с моей стороны не было. Глубокого родственного чувства - тоже. Мужчиной в молодости руководят гормоны. В её же планы, можно думать, входили и более серьёзные намерения. У женщин есть свои способы  знакомиться с мужчинами. Завзятый театрал я как-то покупал на площади Свердлова с лотка билет. В театре им. Гоголя шла пьеса по роману Валентина Пикуля "У последней черты", о Григории Распутине. Я не очень любил этот театр. Он находился  недалеко от вокзала, и в него попадала транзитная публика в ожидании ночного поезда. Но ничего более стоящего продавщица предложить не могла. Я купил билет, краем глаза отметив стоявшую рядом молодую темноволосую женщину. Вечером перед началом спектакля я обнаружил её рядом с собой в креслах. Мы искоса следили друг за другом. Соседка была не совсем в моём вкусе, но я решил не быть слишком привередливым. Между нами уже была электрическая связь. И она, и я хотели сближения. Поддавшись порыву, я протянул ей программку.
Так началось наше знакомство. Оно быстро перешло в тесную связь. Она бывала у меня в моём городе, я у неё. Между мужчиной и женщиной, даже не созданными друг для друга, нет непреодолимой преграды. Но небо не благословило этот роман. Он кончился года через три, как и все прочие, разрывом с кровью и болью. Почти все мои связи с женщинами кончались так. Чем серьёзнее они были, тем тяжелее оказывались расставания. В конце концов, я устал от сменяющих одна другую драм. Одну, единственную, близкую к моему идеалу, Бог мне не посылал, да и  я не был однолюбом. Женщинам это мужское свойство не очень нравится. Но в то же время в непостоянстве мужчины для каждой  таится надежда быть следующей избранницей. 
Оказавшись поблизости от дома, где проходили наши свидания, я не стал предаваться слишком подробным воспоминаниям. Просто хотелось взглянуть на одно из знакомых мест. Дом  был высокий, в шестнадцать или более этажей. Но сколько я ни вглядывался в ту сторону, где он находился, ничего, кроме густо разросшихся деревьев, не увидел. Неужели снесли?
Мои поиски прервал голос Андрея.
- У вас, кажется, лишние деньги?
- Н-нет…
- Тогда пристегнитесь. Полицейский уже хотел нас остановить.
Я вытянул ремень, опоясал себя наискось и неумело щёлкнул замком.
- А всё-таки не остановил, - сказал я, гордясь великодушием московской милиции, которую, впрочем, теперь велено называть полицией.
Андрей объяснил всё более прозаично.
- Просто он увидел иногородние номера и понял, что с нас   немного возьмёшь.
- Неужели все они этим промышляют? Много ли наберёшь за день?
Андрей усмехнулся моему неразумию.
- Тысяч до ста, наверное, набирают.
Я только покачал головой. Риск небольшой, а выигрыш солидный. Игра, выходит, стоит свеч.
Но мне не хотелось расставаться с образом великодушного и умного ревнителя порядка.
- Всё-таки не остановил, - повторил я. - И среди них не все такие рвачи.
- Может быть, его впечатлил ваш внушительный вид, - то ли в шутку, то ли всерьёз добавил Андрей, выруливая на широкий простор Краснопресненского проспекта. С этим я спорить не стал. Может быть. Почему нет?
Поколесив по каким-то улицам, мы подъехали к побелённому кирпичному забору с будкой вахтёра и шлагбаумом. Тяжелая полосатая перекладина поднялась - и машина въехала через крытый навес во двор. Пока Андрей искал инженера я то стоял возле  автомобиля или путешествовал по двору, то вновь прятался в душной тени Forda, приткнувшегося к белой  стене забора. Ремонтной базы, как видно, не коснулись новшества времени. В ней царил дух старины. Что-то родное было в самом воздухе, в разговорах рабочих. Инженер не появлялся. Андрей сходил в контору, купил там две больших пачки чая в фольге, предназначенного специально для чайных автоматов. От пакетов приятно пахло, но пить такую заварку Андрей не рекомендовал. Не всё то полезно, что хорошо пахнет и блестит.
Время от времени я прикладывался к большой бутылке с минеральной водой "Ессентуки №17", купленной в магазинчике  на  станции бензозаправки. Есть не хотелось. Двор с плотно утрамбованной пыльной площадкой, пятнами бензина и застывшими  машинами, обнесённый белой кирпичной стеной, был, как и всякий другой такого же назначения. От пролитого горючего, маслянисто густевшего радужными озерцами посреди подсыхающей воды, поднимался тяжёлый жирный запах. В густой теплоте испарений было душно. Залитая солнцем земля вокруг тлела скукой, сном. По узенькой полоске травы возле забора ползла бабочка-шоколадница, то раскрывая, то смыкая крылья. Сменилось, наверное, не меньше  пятидесяти поколений этих красивых, завораживающих глаз созданий, ползавших и летавших здесь, с тех пор, как я впервые увидел  их. Произошло ли это во дворе дома, в котором я рос, на редкой траве маленького садика или раскалённой стене какого-нибудь забора, не помню. Каменных и деревянных заборов, как и старых домишек, в те времена в Москве было много. Тесные укромные закоулки между ними казались таинственными, в них было удобно прятаться. Теперь многое изменилось. Но старые уголки всё так же манят уютом и теплом. Млеющий неподвижный воздух окружённого забором двора, как в закрытом сосуде, хранит в себе запахи старины. Время здесь словно не двигается. Старые дворы подобны музеям, гробницам и усыпальницам, но грусть их легка и светла. Она хранит жизнь, а не смерть.
Вспугнутая моим невольным движением бабочка вспорхнула,  но не улетела, а приземлилась неподалёку. Повозившись на новом месте, снова поднялась и опустилась на горячий капот автомобиля. Я продолжал смотреть на неё. Созерцание погружало в безжизненное небытие. Ожидание начинало тяготить. Для того ли я приехал в Москву, чтобы коротать время на каком-то погрузочном дворе? Но вокруг плескался почти неслышимый океан жизни. И эти минуты ожидания были нужны для того, чтобы наполнявшая душу живая вода отстоялась, приобрела прозрачность. Может быть, в ней возникнут очертания каких-то картин, ибо молчание - не пустота, не мёртвая зыбь болота, а прелюдия речи, пауза перед вдохом и выдохом. Что-то должно последовать.
От скуки я  забрёл в контору, где нашёл Андрея. Он  вёл полуделовую беседу с девушкой и молодыми людьми того типа, которых относят к "простым москвичам". В них не было ни надутости, ни претензий, ни скованности. Они были те самые, среди которых я рос и к кому обращались в своей песне Эдит и Леонид Утёсовы.
Андрей был здесь не в первый раз. Он вызвался показать мне что-то вроде музея этого заведения. Мы прошли в соседнее помещение, заставленное, вернее заваленное, какими-то аппаратами, непонятного назначения деталями. В центре стояла поржавевшая машина удлинённой формы.
- Амфибия, - сказал Андрей. - Её намеревались поставлять в войска. Но до серий она не дошла. Началась перестройка. Всё  остановилось. Это опытный образец.
Андрей наконец уладил все свои дела. С облегчённым сердцем погрузились мы в машину. Мотор заурчал, снова показался тенистый проезд под навесом. Шлагбаум поднялся. Я помахал рукой вахтёру.
- Ну, теперь в мой переулок? - спросил я.
Андрей кивнул. Навигатор повёл нас через сеть улиц. Я с трудом узнавал родные места, иногда путался в ориентирах. Всё вокруг изменилось. Даже поворот в родной переулок я узнал не сразу. За разросшимся, некогда чахлым сквериком, где коротали время старички да местные пьяницы, теперь же раздобревшим, по-буржуазному благопристойным, мелькнула забранная в гранитные берега глубокая чаша пруда. Дома были новые, номера изменились. Мы припарковались на обочине тротуара рядом с трамвайной линией. Я  поставил портфель на переднее сиденье.
- Портфель оставлять на виду нельзя, - сказал Андрей. - Выбьют стекло.
    Переулок казался тихим, спокойным, малолюдным. Откуда тут взяться грабителям? Неужели Москва настолько изменилась? В ней всякое могло случиться и раньше. Но о нападении на автомобили с целью грабежа не было слышно. Мой спутник, должно быть, преувеличивает.
- В нашем переулке такого не может быть, - отмёл я  странное предположение.
- Теперь везде всё может случиться, - уверил меня Андрей. - Вы не знаете новых реалий. Много таджиков, узбеков, азеров. От них всего можно ожидать.
- Но их, кажется не видно. Откуда им взяться здесь?
- Не сомневайтесь. Найдутся.
 Андрей переложил мой портфель с переднего сиденья на заднее, подальше от любопытных глаз. Мы вылезли из машины. Андрей нажал на пульт электронного устройства, заблокировав дверь.
Всё это были приметы новой жизни. Слово "азеры" я впервые услышал примерно год назад от одной из знакомых,  пожившей в Москве с месяц и возвратившейся оттуда с багажом новых понятий. Я не спросил её, что это слово означает. Смысл его тогда же нашёл путь к моему сознанию. Язык – какой-то самотворящий  организм. Он отвечает на все изменения жизни гениальными всплесками новых форм. Если слово удачное, между ним и людьми устанавливается негласный договор, нечто вроде пароля узнавания. Новых слов и форм за годы свободы появилось множество. Можно только изумляться их обилию и поистине неиссякаемой жизненной силе.
Что касается слова "азер", скажу, что этим словом москвичи называют азербайджанцев. Слово это, когда я услышал его в первый раз, резануло слух, показалось непривычно жёстким, как жёсток мир, в котором оно родилось.
Что  случилось? Где Восток Фархада и Ширин, Фирдоуси, Рудаки и Навои? Что, кроме внешности, роднит пришельцев с Расулом Гамзатовым, Рашидом Бейбутовым, Чингизом Айтматовым, да и с теми простыми людьми, которые рядом с русскими воевали в Великую Отечественную, трудились на нефтяных вышках Каспия и Грозного? Махмуд Эсамбаев был, кажется, единственным из горцев, кто покаялся в содеянном его соплеменниками в первую  чеченскую войну. После того, как стало известно,  что творили с русскими пленными боевики, он сказал, что ему стыдно называться чеченцем.
Говорят, мы ненавидим и боимся тех, кого не понимаем. Но ненависть и страх — ещё более сложные чувства. Иногда мы ненавидим и своих близких, и даже самих себя…
 Эта горькие мысли и обличительная речь родились в моей голове не тогда, в Москве. Там я жил чувством светлой радости от свидания с любимым городом, с прошлым, и тёмные тени едва скользили по поверхности сознания.
В один из прошлых приездов я очень спешил на поезд и потому промчался  сквозь родной переулок не останавливаясь. Помню, меня удивила кучка мужиков неопределённого возраста, праздно стоявших возле одного из домов в самый разгар рабочего дня. В сквозящей пустоте переулка эта маргинальная группа особенно резко бросалась в глаза. Конечно, это были алкаши. Испитые лица, воспалённо озирающие мир глаза, измятая, но при этом вполне приличная одежда. В старину они были бы голь кабацкая, но теперь и слова эти забыты, и челкашей между ними не видно.   Им и на тряпки хватает и на зелье, а закуси много не нужно, ибо  не хлебом единым жив человек даже и в этом смысле. Так что, выходит, никакая они не голь перекатная. Признаюсь, сочиняя эти последние строчки,  я искал повода употребить оба эти старинные выражения о голи  такой и сякой - и вот наконец нашёл.
 Завидев меня, все они дружно повернули головы. Кто я, откуда, не к ним ли направил свой бег? Эти вопросы так и читались на их опухших лицах. Никого из давних знакомых между ними  глаза не находили. Все эти люди были лет на двадцать-тридцать моложе моих сверстников. Я пролетел мимо, не желая всматриваться, даже чувствуя себя оскорблённым таким вниманием. Поняв по моему гордому виду, что вспыхнувшие ожидания не оправдаются, мужики проводили меня взглядами, в которых всё же читалось смутное подозрение, что я оказался здесь не случайно. Люди одного переулка, даже разных поколений, по каким-то неуловимым приметам узнают друг друга. Но, может быть, мне это только показалось.
В этот раз возле дома, где три года назад я увидел кучку маргиналов, никого не было. Переулок был тих и чист. Он у нас вообще уютный. Какая-либо известность обошла его. И, слава Богу! Иначе  у его обитателей не было бы спокойной жизни.
Выйдя из машины, мы приблизились к тому месту, где стоял когда-то мой старый дом. На его месте, в точности повторяя расположение, возможно, даже на прежнем фундаменте, высился похожий на него, но всё же другой.  Теперь он не показался мне таким высоким, как в прошлый раз. Я насчитал с фасада в нижней части улицы всего шесть этажей. В нашем старом было пять. В надежде увидеть двор я предложил Андрею обогнуть здание с тыла. И в самом деле, с возвышения в глубине мы увидели чашу асфальта, всё такую же пологую, но несколько уменьшившуюся в размере. Всё было, как и прежде. Двери с чёрного хода располагались примерно на тех же местах, но ворот не было, и как жильцы попадали во двор, было непонятно. Неужели только из дома, из внутренних "парадных", а не с улицы? Как странно назывались на языке москвичей эти входы в дом со двора! Парадные. На чёрные двери было перенесено название лицевых входов.
 Пусто было во дворе. Где прятались дети? Неужели они совсем не гуляли, не играли ни в войну, ни в пряталки, ни в другие игры? Без детей мёртвы дворы. Их теперь заменили открытые площадки со спортивными и игровыми устройствами. Но это в больших кварталах, в маленьких же царит какая-то печальная сиротская тишина. Возле парадного, располагавшегося точно на том же месте, что и наше прежнее, стояла  грузовая машина с мешками мела или цемента. Какой-то человек затаскивал их внутрь. Двор был неказист, не видно ни одного дерева, ни травинки. Жил ли кто-нибудь из старых жильцов в этом доме? Вряд ли. Скорее всего, их расселили по разным районам, пока возводили новый дом.
Мы поднялись выше по боковому переулку. В подвале одного из домов помещался продовольственный магазин. Возле него, высматривая возможных собутыльников, вились два долговязых дурковатые парня с дегенеративными лицами - выродившиеся потомки некогда рыцарственной шпаны. Андрей хотел спуститься в подвальчик, чтобы купить еды, но я отсоветовал. Чувство брезгливости и лёгкого презрения оцарапало мне душу. В наше время не водилось обыкновения тереться возле магазинов. Не было такого откровенного бесстыдства, такого безразличия к себе, к людям, к тому, что скажут другие, той последней степени опущенности, когда человеку на всё наплевать, кроме нескольких глотков алкоголя или щепотки дури. 
Не желая так поспешно показывать спину следившим за нами бомжам, мы ещё потоптались возле магазина. В доме напротив жила когда-то одна из моих одноклассниц. Я не сразу заметил, что он имеет нежилой вид;  некоторые окна заколочены фанерой, в других выбиты стёкла. Дом явно подлежал ремонту или сносу. Жильцов, конечно, уже не было. Вот и ещё один свидетель прошлого обречён. Но, может быть, он предназначен для реставрации как памятник архитектуры? Что-то в его облике наводило на такую мысль. Аркатурный пояс, например, или едва намеченные псевдоколонны фасада. Дома было жаль. У него был крепкий вид, как у пожившего, но ещё не достигшего дряхлости ветерана. Почему бы ему не продержаться на этом свете ещё лет десять-двадцать? Я  поразмышлял об этом вслух, демонстративно не замечая нахальных ублюдков. Потом, с гордым видом не проигравших сражение, а просто меняющих  диспозицию воинов, мы с Андреем повернулись и медленно стали спускаться вниз.
Неподалёку, за поворотом был ещё один дом. Он назывался "серым" по цвету стен. С его крыши в дни государственных праздников: Первого мая, Седьмого ноября и Дня Победы стреляли из ракетниц, расцвечивая тёмное небо разноцветными огнями. Восторг охватывал детские души, да и взрослые не оставались безучастными. Просияв звёздчатыми лепестками красных, жёлтых, зелёных цветов на длинных дымчатых лепестках, огни фейерверка медленно угасали, склоняя свои головки. После каждого залпа следовали мгновения темноты и тишины. Потом слышался нараставший шелест, похожий на шум дождя, и на землю в изобилии сыпались разноцветные крышечки ракет. Обнаружив их в первый раз, мы были изумлены, не сразу поняли, что это такое. К звукам выстрелов, взвивающимся небесным огням прибавилось ещё одно чудо. Поистине, это был ничем не заслуженный дар небес. Наверное, так изумлялись и радовались евреи в Синайской пустыне, когда на них посыпалась манна небесная. Мы бросались подбирать разноцветные крышечки. Они были для нас как драгоценные камни, богатство, равное фантикам, красивым стёклышкам, всяким медным побрякушкам…
"Серый дом" как-то не пожелал открыться. Может быть, его тоже уже не было или он прятался за густыми ветвями деревьев. Я не стал его отыскивать. Внутренние часы тикали, не позволяя забывать, что я здесь ненадолго, что время не бесконечно.
- А где "красный дом", в котором было бомбоубежище? - спросил Андрей. Этот дом из красного кирпича был описан в моём романе.
Я указал на сильно обветшавшее мрачноватое здание неподалёку. Кажется, оно было единственно жилым из сохранившихся. "Красный дом" произвёл почему-то на моего спутника сильное впечатление, более сильное, чем дом на месте нашего старого жилища, чем школа, и даже комнатка Наташи Ростовой. "Красный дом" был одним из немногих живых памятников войны. Его стены дышали прошлым. Там жили когда-то два моих одноклассника, не из близких друзей, один, так, скорее, наоборот.  Дом и тогда был мне чужим, а теперь и вовсе не тянул заглянуть в его недра.
Постояв напротив "красного дома", мы двинулись дальше, перешли трамвайную линию и остановились перед оградой. Два кирпичных столба и калитка открывали когда-то вход на школьный двор. Неширокая асфальтовая дорога вела к четырёхэтажному зданию с большими окнами. В стороне тянулся большой пришкольный участок. Столбы и калитка теперь исчезли. Внутри двора тоже всё изменилось. Я засомневался, туда ли попал. На месте садового участка расстилалась ровная асфальтовая  площадка с качелями посередине. Молодая бабушка качала на них малыша. Я даже подумал, что это детский сад. Но нет. Школа стояла на прежнем месте. Правда, стены её были выкрашены в цвет освежёванной мясной туши. Раньше они были светло-бежевыми. На крыльце у главного входа сидел охранник, не тот, что в прошлый раз. Я сказал, что зашёл сюда по старой памяти как бывший ученик. Улыбаясь, он кивнул. Но, когда Андрей спросил, можно ли войти  в вестибюль, отрицательно помотал головой. Занятия кончились, вчера прошёл выпускной вечер - и школа опустела. На обратном пути я показал Андрею окна класса, в котором когда-то учился. В воротах нам встретилась седовласая женщина, по виду учительница. Она не взглянула на нас. Может быть, приняла за здешних искателей приключений.
- Ну что ж, - сказал я. - Поехали?
Андрей кивнул. От своего намерения посетить Арбат он  отказался. Сказал, что очень устал, а впереди ещё долгий путь. Я и сам не горел желанием попасть в эту Мекку продавцов поддельных сувениров. Голова была переполнена впечатлениями, немного гудела от жары, шума, мелькания машин. Силы были на пределе. Но за двадцать лет новых порядков ни разу не побывать на Арбате, согласитесь, несколько странно. Всякому интеллигенту, да и просто любопытствующему туристу, посетить этот уголок старой Москвы, ставший легендой, символом свободомыслия, просто полагается по статусу. Но на всё своё время, свой час. Не слишком надувай шар своей любознательности - иначе можешь  лопнуть.
Навигатор крутил нас по московским улицам ещё целый час. Мы проехали по Самотёке, Цветному бульвару мимо памятника Юрию Никулину (оказалось, Андрей успел поработать и в цирке ковёрным клоуном), миновали Неглинку, поднялись на Сретенку, проплутали по узким улочкам близ Лубянки. Глаза мои успели выхватить крупную вывеску легендарных Сандуновских бань, где, по сценарию,  происходит часть действия фильмов "Ирония судьбы". Показал Андрею место, где  ещё недавно возвышался памятник "Железному Феликсу". Позади осталась Старая площадь.  Долго тянулась под потоками снова хлынувшего грозового дождя большая Ордынка.  По правую сторону проплыли посольства Кубы, Аргентины, ещё каких-то государств. Все они расположены в старых, чем-нибудь примечательных особняках. Когда  оказываешься поблизости от посольств экзотических стран, с пёстрыми эмблемами на фасаде, разноцветными флагами, кажется,  что ступил на краешек далёких земель.
Чуть поодаль, слева  нежно высветилась на матовом стекле рекламная афиша: "Вторая сцена малого театра". К парадной дубовой двери с массивными ручками подходила нарядно одетая публика. Что бы ни происходило в мире, театральная жизнь шла своим чередом, обещая и даря посвящённым минуты высших чувств. Мне так хотелось быть среди этих людей! Но машина прошла мимо, и здание театра осталось позади. За этот час мои глаза повидали так много, а память оживила столько картин! Это блуждание по Москве стало автомобильной экскурсией по давно забытым мною, а то и никогда не виданным прежде улицам. Спасибо навигатору, дождю и пробкам! Нет худа без добра.
Миновав нескончаемо длинную Большую Ордынку (сколько же ордынцев жили на ней и сколько их потомков осталось!), мы вынырнули по бывшей улице 25-го Октября на обочину Красной  площади со стороны ГУМа. Там теперь малолюдно, тихо. Нет густого потока народа, как было раньше. В магазинчиках продают чудовищно дорогие костюмы для людей "среднего класса".
 При виде нашего мощного вездехода полицейский даже сделал движение, чтобы загородить грудью въезд на главную площадь. Уж очень воинственно, по-видимому, выглядел наш экипаж. Мы спустились в Замоскворечье, проплыли мимо Болотной площпди - пристанища всех недовольных властью, одних искренне и сознательно, других - слепо, из тех, что не ведают, что творят, третьих - спущенных с цепи за жирную кость. Машин становилось всё больше, скорость движения падала, начинались пробки. Мы попали в час пик. Байкеры то и дело прошмыгивали между рядами автомашин.
- Парень, - обратился Андрей к одному из них в открытое окно, - сколько у тебя кубов? Четыреста?
- Пятьсот, - охотно ответил тот.
Общительные и дружные ребята эти байкеры. Не ссориться бы им никогда. Да минует их заразительный грех футбольных фанатов! Пока зерно раздора, слава богу, не упало между ними. Великое чувство дружбы  соединяет их. Стоит обидеть одного - и тотчас слетаются десятки и даже сотни других. Так, говорят, было совсем недавно, когда четверо чеченцев избили одного из мотоциклистов. Он заступился за девушку. Его били бейсбольными битами. Никто из проезжавших не вмешался в побоище. Всем были дороги их машины, здоровье, жизнь. О чести никто не вспомнил. Едва эти злобные дети юга уехали, байкер поднялся и набрал по мобильнику номера друзей. Через четверть часа на месте было около трёхсот его товарищей, но бандитов уже и след простыл. Правда, потом их задержали, но последовало ли   какое-нибудь серьёзное наказание, сомневаюсь. Эти люди часто остаются у нас вне действия закона, или откупаются или угрожают. Никто не хочет серьёзных осложнений. Трусливый эгоизм оказывается сильнее чести и достоинства. Жертвенность, альтруизм теперь не в моде. Постыдное малодушие, вызывающее презрение у тех, кто глумится над именем русского, над его святынями! Как они наглы, как непробиваемо высокомерны! Они не видят в наших лицах решительности, не слышат в голосе твёрдости. Мы не умеем внятно и решительно объясняться с ними. Вспомните, как твёрдо говорили с ними (с их дедами и прадедами) благородные люди нашего не такого уж давнего прошлого, дворяне, офицеры, дипломаты, а вслед за ними и простолюдины.
Мы словно в тумане. Не знаем, что делать со свалившейся на нас напастью. Подобно страусам, прячем голову в песок, терпим, пока болезнь не доведёт до горячки. Неясность мыслей всегда была присуща нашим головам. "Пока гром не грянет, русский мужик не перекрестится". Он же задним умом богат. Это потому, что не решается взглянуть правде в глаза, решиться на поступок.  Но что-то делать надо. Политкорректность, толерантность, глобализм - сколько слов придумано, чтобы затемнить здравый смысл!
 Мысли и разговоры об этом заполняли часть томительного  ожидания. Варшавское шоссе на выезде из Москвы (Варшавка) было запружено машинами, стремившимися вырваться из города. Рабочий день в мегаполисе кончился. Из душного раскалённого города истомлённые хозяева "тачек" (и их же рабы) устремлялись к тенистым дачам во влажных подмосковных лесах. Машин было так много, что движение почти совсем остановилось. Через пятнадцать, а то и двадцать минут, раскалённые механические коробки продвигались метров на пять и тут же останавливались. Солнце палило вовсю. Было душно после дождя. То и дело я вытирал потное лицо носовым платком. Однажды мне показалось, что я теряю сознание, но это быстро прошло. Мы продолжали сокращать пространство в час по чайной ложке. Серо было вокруг от газовых испарений. Глухой, идущий от земли шум стоял в воздухе. В нём как будто слышался рокот преисподней. В окружении сотен машин было не до музыки. Ей не находилось места в гигантской душегубке. Звуки гармонии были бы здесь неуместны, пожалуй, вызвали бы даже недоумение и недовольство усталых раздражённых людей. Напряжение пронизывало окружающее пространство. Навигатор не подавал голоса. Ещё час назад он определил наш маршрут на сто сорок километров вперёд. Мы же не проехали и сотой части.
Эти муки терпения длились три часа! Мы всё еще были в Москве, в едва движущемся таборе металлических коробок, дышащих бензином.  Если есть на свете млекопитающие, то почему бы не быть и бензинопитаемым? Лучше было бы оставить тачку на стоянке у самой крайней станции метро и оттуда выбираться из города. Было бы втрое, а то и впятеро быстрее. Но об этом оставалось только сожалеть.
Наконец пробка стала рассасываться. Наш Форд постепенно набирал ход и через некоторое время вырвался на простор. Андрей снова включил музыку. Навигатор ожил. Небо  покрылось свинцово-синим, но не совсем тёмным, налётом. Была пора коротких летних ночей. Зато дорога погрузилась во мрак. Свет фар, приглушенный козырьками, ощупывал её метров на тридцать вперёд. Автомашин впереди становилось всё меньше. Встречались идущие навстречу в мощном движении воздуха трейлеры. Они тоже шли с неполно зажжёнными фарами. Слишком яркий свет ослепляет встречных водителей. От этого случаются аварии. Дальнобойщикам свободнее идти ночью. Днём на заполненной машинами трассе движение затруднительно. Некоторые из дальнобойщиков в это время спят.
 Домой мы вернулись в половине второго ночи. Асфальт на улицах города был сухим. Не похоже, что прошёл дождь. Может быть, здесь и не было грозы с очистительным ливнем. Во всяком случае, влаги в воздухе не чувствовалось, туч на небе не было. Оно дремало, как и всё вокруг.
Я попрощался с Андреем, вылез из кабины и на нетвёрдых домах направился к дому. Голова гудела,  но хорошее настроение не покидало меня. Утром, как всегда, я вышел на прогулку. И пока мерил шагами пространство маленькой аллейки, живо представлял себя на московских улицах. Энергия Москвы жила в каждой клеточке мозга. Она не  покидала меня ещё трое суток. Потом впечатления стали бледнеть, выветриваться, и только силой воображения я возвращался в тот мир, в котором начались мои земные дни.
Я пробыл в Москве чуть больше четырёх часов. Из них не менее часа возле белёной стены ремонтной базы. Но и эта стена, и эта база имели в себе что-то московское, уводившее в давние простые времена. Несколько часов  хватило, чтобы мой дух напитался невидимой пищей на несколько дней. Сколько же таких мгновений, часов и дней, лет, наконец, прошло мимо! Сколько впечатлений потеряно, не обретено! А ведь я мог жить так все эти годы, день за днём, час за часом, минута за минутой. Но тогда, возможно, я не осознавал бы эти мгновенья как счастье. Всё привычное кажется обыкновенным. Кто сознаёт себя счастливым в детстве? Только потеряв что-то, мы понимаем, чего лишились. И всё же я не могу не сожалеть о потерянном, не обретённом.
 Сейчас, когда я пишу это в чистой светлой комнате, где всё на месте, привычно, пережито много и горьких, и счастливых часов,  мне как будто чего-то не хватает. Воздуха Москвы, её ощущения, энергетики.
Я прошу Господа вернуть меня к корням моей жизни, но Он не слышит меня. Воля Его неисповедима, Промысел  непостижим, и может быть, в начертанном им чертеже моей жизни, есть неведомый охранительный смысл, не знаю. Не просите так упорно то, в чём Небесный Отец отказывает вам, дабы не случилось того, что произошло с девочкой, долго не встававшей с инвалидной коляски. Может быть, мне необходимо было прожить так, как я прожил большую часть моей жизни в отдалении от места рождения. Но разве не открылись мои внутренние очи в страданиях? Во благо посылаются нам испытания. Хотя и не  даются они сверх меры, однако всякому терпению есть предел. Господи! Каторжники отбывают свой срок и возвращаются к началу жизни своей, блуждающие по морям пристают к родным берегам. За что же мне пожизненная ссылка? Хуже ли я тех, кто благоденствует на московских улицах? Среди них и пьяницы, и уроды, и люди, которым всё равно, где жить - было бы тепло и неголодно. Истинно, счастье земное, как и Благодать Божья, даются не по заслугам, а по капризу судьбы или по милосердию Господню. Евангельский слепой прозрел, а я остаюсь во тьме неисполненного желания, неуслышанной мольбы. Пусть это ропот несмиренного, несмирного, несмирённого сердца, но я не могу не роптать. Большая часть души осталась без хлеба насущного, без живой воды, иссохла от жажды. Большая часть жизни не прожита, не проявлена, тысячи чувств не родились на свет, заветные желания  не исполнились. Связь моя с родными местами, с корнями, с почвой, водой и воздухом, с родом моим ослабела, выветрилась. Я уже не вижу с прежней ясностью лица моих родных, друзей,  не  слышу так явственно их голоса, не чувствую с прежней силой и болью себя самого. И всё же… Я хожу, сплю, ем, что-то делаю "здесь", но часть моей души - "там". Я вижу очертания родного переулка, такого, каким он был когда-то, теперь ставшего почти чужим, ограду школы, охранника у входа, седовласую учительницу, не пожелавшую взглянуть мне в лицо, белую стену ремонтной базы, фасад дома Ростовых, того человека с узнаваемым лицом, сказавшего: "Мне многие говорят, что я кого-то похож", мелькающие здания Большой Ордынки, парадные двери Второй сцены Малого театра, лица людей, с которыми свели меня случайные встречи за эти четыре-пять часов,  всего не перечтёшь. Не всё видится в той последовательности, с которой с которой эти встречи описаны. Иногда образы ярки, иногда смутны, но чувство присутствия, причастности ко всему этому наполняет меня. Иногда это приятно, иногда мучительно, но всегда двойственно. Если бы людям вообще дано было выбирать, я, без сомненья,  выбрал бы "там".  Думаю, что если бы моё желание осуществилось, это никого не сделало бы несчастным.
Детские желания, несбыточные мечты, но греющие сердце хотя бы отражённым светом! Что касается судьбы и свободы, я думаю, все мы на поводке. Дёргаем в одну сторону, а судьба тянет в другую и почти всегда пересиливает. А если сорваться с поводка, то, кто знает, будет ли лучше. Я поделился этими мыслями по телефону на следующий день после возвращения с одним из моих  старых друзей из тех, с кем мне довелось встретиться "здесь", в этом городе.
- Ты остался романтиком, -  сказал он.
В его голосе было и мягкое сожаление, и сочувствие, и одобрение. Он был человек непростого характера, широкой души, нелёгкой и по-своему яркой судьбы. Но это уже другая история.
Конечно, если бы моё желание сбылось, я не забыл бы ничего из прожитого: ни плохого, ни хорошего. Не забыл и вспоминал бы с благодарностью хороших людей, но видел бы всё с другого берега. И между двумя жизнями так и осталась бы незаполненная пустота, разделительная черта, глубокий овраг, разрезавший моё сердце надвое. Видно, мне суждено жить двумя жизнями. Хорошо это или плохо, не знаю, но это мой путь, и вряд ли мне удастся сойти с него.
И мне хочется сказать: "Как много в жизни светлой печали! Как много в ней красоты!"