Эстетика социального абсурда

    Александр Македонский ставил пред собой не простую цель – завоевать весь мир. Моя цель не менее сложна, пусть и без претензии на великое – не быть банальным, вдаваясь в несвоевременные размышления. Прочитав, сей небольшой очерк моих мыслей, лишние люди, в лице филологов-моралистов и писателей-снобистов, как один воскликнул – ничего нового ты не сказал, мы всё это уже знаем, мы до этого сами уже дошли! В этом и заключается главная задача этих врагов жизни – банализировать идеи. Их постоянно пучит тривиальностью мысли, быть может, в силу возраста, их умы не способны переваривать, от того любая мысль у них застаивается и выблёвывается навязчивой желчью словоохотливости. Но я знаю, что на просторах литературной мысли ещё встречаются свободные умы, которые обходят стороной филологическую чванливость и зловонную рефлексию ветеранов художественной глупости. Да проститься мне несколько пафосный пролог. Подозреваю, что патетика не у одного меня вызывает тошноту.
   
    С момента образования социальных отношений в человеческом мире, абсурдность устройства и переустройства социума, тех или иных тенденциозных методов регулировки и воздействия, развивалась подобно параболе, пока не достигла той максимальной точки переоценки качества персонолизации, где имя ей, выражаясь кантовским языком – категорический императив социального абсурда.
   
    Мир наших античных предков не отрицал рабства и кастового социального неравенства, фарисейство морали было не в моде, конфуз господина пред рабом был также неуместен и неприемлем, как и жалость волка к барану. Синтез разного рода религиозных, политических и морально-этических концепций, в сочетании с прагматизмом торгашей и наивностью догматиков, привели развитие нашего мира к той точке не возврата, которую мы лицезреем здесь и сейчас. Теоретически, ядро социального объекта не изменилось, в центре его по-прежнему отношения господина и раба. Практически, мы имеем хорошо срежиссированную и прорекламированную доступность и видимость свободы. Стоит отдать должное её пиар менеджерам, усердие с каким они трудятся над поддержанием правдоподобности её иллюзорного существования, граничит с фанатизмом исламских радикалов.

    По сути, рабство никто не отменял. После этих слов должны раздаться сотни и сотни криков лишних людей – мы знаем эту истину, мы уже не раз слышали её! Но каждый из этих крикунов, хотя бы раз ходил на выборы, и как “порядочный” и “небезразличный” человек ставил галочку напротив имени очередного жадного карлика, тем самым, подтверждая мнимость социальной свободы, выраженную избирательным правом. Как мило, рабам якобы позволяют самим выбрать себе господина! Экая гуманная эстетика эксплуатации! Экий перформанс этического шовинизма! Тирания – диктатура личности, демократия – диктатура корпораций. Корень “диктат” в обоих случаях верен своему первичному значению, его принцип всегда не двусмыслен. Не у кого из этих лишних людей не начал выделяться желудочный сок. Эта истина, как и многие другие истины, у них застаивается и выблёвывается, приправленная зловониями желчной клеветы. 
   
    Со временем анклав господ создал аппарат контроля над рабами, и назвал его государство. Государство же в свою очередь породило религию и патриотизм, как элементы воздействия на сознание и инструменты обуздания хаотичности животных инстинктов рабов. Чистильщиками душ в эпоху невежества рабов, то бишь в эпоху ограничения доступа к информации, выступали жрецы и политические деятели. Сейчас же, в эпоху цифрового качества изображения и скоростной передачи данных, эту функцию выполняет масс-медиа и глобальная сеть. И это уже совершенно новая парадигма развития социального абсурда, упакованная и приправленная, эстетизированная и прорекламированная. Давайте же попытаемся проникнуть в неё, и подобно Фуко, совершим необходимую археологическую вивисекцию.
   
    Гипертрофированный нюх потребителя не способен уловить лёгкого аромата гнили, сочащегося от машины желаний. Тело без органов не способно слышать, видеть и осмысливать. Величайшее изобретение XX века – реклама, изначально манипулирующая на удовлетворении первичных потребностей человека, трансформировалась в мощнейшее орудие воздействия на сознание. Теперь индивид не важен как гражданин и избиратель, его первостепенная ориентация – потребитель.
   
    Рекламная пауза.

   
    “Пёстрая улочка ночного города заполнена мерцающими витринами различных магазинов. Камера лениво скользит по названиям и вывескам: “Adidas – невозможное возможно”, “Intel – Intel внутри”, “Coca-cola – живи на кока-кольной стороне” и т.д. Затем она останавливается на вывеске маленькой невзрачной лавки. Текст рекламного щита крупным планом. “Ненужные вещи для ненужных людей! Бесценная утонченность морального разложения! Скидка на материальную зависимость и личностную несостоятельность!” Голос диктора за кадром:
     - Я бы зашёл в магазин с такой вывеской. А вы?” 

   
    Трансформации общества из индустриального в потребительское, мы целиком и полностью обязаны рекламе, и созданной по средствам неё – машине желаний. Само собой переориентация социального ядра потребовала новых инструментов воздействия, коими выступили средства масс-медиа. Становление эпохи потребления оказало влияние не только на сознание индивида, но и на различные сферы жизнедеятельности оного. Образовался совершенно новый психотип человека – человек потребляющий. Возникло совершенно новое качество его мышления, новые поведенческие  признаки, даже, в некотором смысле, новое физиологически-рефлекторное восприятие.

    Мышление человека потребляющего формировалось с помощью машины желаний, то бишь по принципы внедрения ранее несвойственных индивиду желаний, без удовлетворения которых невозможно его личностное счастье. Что представляет собой машина желаний, как не рециклирующую аппаратную компиляцию, генерирующую методы воздействия на потребителя и задающая вектор его желаниям. Машина желаний развивает симуляцию индивидуальности в подсознании потребителя, при этом, не выводя его за пределы коллективного мышления, оставляя в рамках его социальной группы. Таким образом, на уровне бессознательного, потребление становиться для индивида самоцелью. Именно так его существование приобретает абсурдные черты, свойственные всему нынешнему демократическому социальному строю.

    Машина желаний формирует у индивида комплекс неудовлетворённости своим социальным статусом. Периодически раздражая и дразня желудочные соки его желаний, она методично подчиняет его волю. Цель машины желаний очевидна, создать как можно больше желаний внутри индивида, и как можно меньше этих желаний удовлетворить. Но и, конечно же, далеко не второстепенная цель, как можно дольше удерживать индивида от пресыщения, создавая для него, всё новые и новые идеалы и кумиры счастья. Как известно, пресыщение ведёт к отвращению, а индивид во власти отвращения более не может быть телом без органов. Он становится не интересен для машины желаний как потребитель, теперь он лишь отработанный материал, сродни выпотрошенной тухлой рыбе.

    И это уже не трагедия, как её понимали греки, это симуляция естественного цикла индивида. Эта симуляция так же кратковременна, как и рекламный ролик на ТВ, и в свою очередь вливается в череду таких же обезличенных кратковременных симуляций порождённых обществом потребления. Трагедии, как таковой, в обществе социальных симуляций не существует. Если современное “искусство” (думаю, не стоит объяснять, почему я взял это слово в кавычки) ещё пытается симулировать трагедию, отрыгивая и пережёвывая патетические переживания античности, то машина желаний совершенно не рассматривает трагедию как факт возможного явления.
   

    Инструментами воздействия машины желаний, её органами речи, слуха и зрения, выступают два глобально феноменальных явления – телешизократия и кибершизократия. Схожие своими корнями, они, тем не менее, имеют различную этимологию. На первый взгляд цели их подобны – воздействие на сознание индивида, однако качество психологических изменений, и категории деструктивности вызванные ими, совершенно отличны друг от друга. Шизократия, то есть власть абсурда, рассматривается как идеологическое ядро концепции, со всеми вытекающими из неё последствиями. Этой властью абортированной рациональности пропитаны все сферы и категории, все ярлыки и клише, все объекты и предикаты. Мыслю, следовательно, существую – суть невозможность. Потребляю, следовательно, существую – суть априори истина. Истинно лишь то, что можно купить.   
   
    Рекламная пауза.

   
    “Рекламный ролик начинается в прихожей дома. В дом заходит отец, крупным планом его унылое лицо. Он идёт в гостиную, достаёт из шкафа охотничье ружьё, и заряжает его. Затем идёт на кухню, садиться на стул, снимает туфлю и носок на правой ноге. Приставляет дуло ружья к подбородку, и кладёт большой палец ноги на курок. В это время на кухню заходит тинейджер-сын, в руках он держит новый смартфон.
    - Меня уволили с работы, - говорит отец, - нам больше не на что жить, нечем платить за страховку, нечем выплачивать кредит за дом и машину. – Он замолкает и нажимает курок.
    Его череп разлетается вдребезги, подобно спелому арбузу, орошая стены кухни кровавыми ошмётками. Крупным планом лицо сына. На нём кровь и кусочки мозга отца, выражение – оживлённое и небывало заинтересованное. Он подходит к отцу и делает селфи возле его трупа, крупным планом палец на кнопке смартфона, а затем сам гаджет в руке.
    Слайд-шоу фотографий трупа, снятых с различных ракурсов на этот смартфон. Закадровый голос диктора:
    - Фронтальная камера 12 мегапикселей, автофокус и вспышка, профессиональный фоторедактор,
съёмка HD-качества в расширении 1366x768. Потрясающее качество фото при любых непредвиденных обстоятельствах, проверено в деле!
    Вновь селфи сына с трупом отца. Закадровый голос сына:
    - Чёрт возьми, я бы купил это. А вы?”

   
    Телешизократия первое глобальное явление выработавшее систему внедрения потребительских ценностей, рыночно-медийного представления о мире, и цинично-пошлых вкусов как норму мышления индивида. Какую же трансформацию произвела эта медиамусоромойка над разумом индивида? Зрительное восприятие кратковременных порций информации, по большей части развлекательного характера, сделало невозможным для большинства индивидов осмысливание и обобщение широких объёмов информации. Таким образом, мышление клипами, краткими импульсами, разрозненными фрагментами информации, исключает составление целого как понятия и как явления. Целое больше не в моде. В моде всё половинчатое, навязчивое, гротескное, нарочито вульгарное, чрезмерно сладкое или чрезмерно кислое. Счастье найдено нами, говорят ницшеанские последние люди и моргают. Счастье найдено нами, говорят нынешние потребители и переключают канал. Телешизократия расщепила мысль, никто больше не может собрать и упорядочить своё мышление. Мысль существует только в призме коммерческой перспективы.

    Эта разрозненность мышления делает невозможным целостное и здравое представление индивида о самом себе, и о мире, в котором он живёт. Эта мимикрия мысли неизбежна для зрителя, эта энтропия сознания лишена альтернативы. Понятие зритель, абсорбирует самое себя, находясь в границах телешизократии. Ролевая модель общества спектакля также актуальна для медийного пространства, как и для демократического избирательного права. Эта жвачка для мозгов научилась мастерски менять вкус, но по-прежнему всё также остаётся не съедобной.

    Идеальный потребитель это коллекционер бесполезных вещей. Потребление не способно дать ответ индивиду на вопрос – кто он? Медиа же никогда этот вопрос не станет озвучивать. “Несчастье это банальность, о которой все и всё давно знают. Разве бывают счастливые люди? Все по-своему несчастны, но это не мешает им быть потребителями. Твоя уникальность в том, что ты можешь быть зрителем.” Вот как отвечает медиа. Довольно мягко, не так ли?
   
    По сути телешизократия всё та же модель отношений господина и раба, в которой господин это владелец медиа, а раб – зритель. Ибо политика ТВ-канала и радиостанции определяется владельцем данного медиа ресурса, без права зрителя на корректив. Всё что может зритель это либо выключить телевизор, либо переключать каналы. В первом случаи индивиду грозит утрата иллюзии информационной осведомлённости, во втором случаи – кратковременное развлечение, за счёт разжижения мозговых клеток. Неумение из кусочков составлять целое, то бишь фрагментарное мышление, всего лишь реакция разума на информационный мусор, который он постоянно потребляет. Отсюда вытекают политическая наивность и социальная растерянность индивида, как следствия этого информационного загрязнения.

     Ибо медиа отвечает только на те вопросы, которые само же задаёт. Поэтому такие вопросы как: кто нагрел руки на гражданской войне в Югославии? Кто организовал теракт 11 сентября? С какой целью США вторглись в Ирак? За что убили Муаммара Каддафи? Кто спонсирует войну в Сирии? Зрителя совершенно не беспокоят, ведь медиа знает все ответы за него. А если и беспокоят, в единичных случаях, то любой ответ и любая версия, которые прозвучат на любом из каналов, по которым зритель обычно привык вечером смотреть футбол, бокс или мыльный сериал, удовлетворят его.

     Потребителя невозможно удивить, так как он рассматривает либо какие явления с точки зрения коэффициента развлечения извлеченного из них. Где-то на ближнем востоке идёт война; где-то некая поп-звезда появилась на светском мероприятии в платье из мяса; где-то в азиатской стране наводнение затопило несколько городов; где-то некий киноактёр сделал операцию по смене пола; где-то в Европе гомосексуалист-каннибал убил и съел своего бой-френда; где-то в США порно-звезда сделала минет фанату в людном месте и т.д. и т.п. Но ничто из этого не потрясает его нутро, не будоражит восприятие, не выступает раздражителем.

     Дурной вкус, в самом пошлом его проявлении, ингредиент заинтересованности потребителя. Эссенция рекламного ролика как психологическое программирование стереотипного поведения. Социальный конструкт – занимательная систематизация, если уметь комбинировать её составляющие.
   
    Пошловкусие – деструктивное брожение желания. Реклама как ничто иное умеет продавать секс. Как известно, вожделение возникает в процессе созерцания. Рекламный ролик, ненавязчиво возникающий то тут, то там в течение дня на телеэкране, (что-то наподобие рекламы геля для душа, прокладок или бритвенных станков для ног) выступает провокатором, порождающим аллюзии вожделения. Коммерцизация вожделения – фундаментально бесхитростный приём. Что может быть очевидней как не конвейеризовать человеческую похоть, облачив её шорами рекламной мишуры. Продать индивиду его животное вожделение, вот поистине простота достойная изумления спесивого криэйтора. Основной принцип общества потребления – отрыгивание и пережёвывание. Ничто не генерирует новшества, всё копается в собственных отходах, и, найдя нечто основательно заплесневевшее и подгнившее, откапывает его, организует ему пиар компанию и продаёт. Неистовое чувство упадочности и тоски сопряжено с этим отрыгиванием и пережёвыванием идей и мыслей. 
   
    Роль искусства в обществе потребления довольно незавидна. Оно существует по столько, по сколько его можно поставить на конвейер и продать. По большей части оно интегрировалось в рекламу, создав симбиоз идеи и пиар менеджмента. То, что невозможно продать, добровольно ложиться на жертвенный алтарь. Но, так или иначе, его обязательно продадут, это всего лишь вопрос времени.

    Так, некогда непопулярные жанры андеграундного кино, уже сейчас становятся клишированными продуктами с претензией на иконоборчество. Современное искусство иногда очень ревностно кичиться попытками симулировать трагедию, но кроме отрыгивания гламурно стилизованной банальности у него ничего не выходит. Оно прекрасно знает это, но подыгрывает самое себе иногда с младенческим простодушием, иногда с наивной наглостью, иногда с жертвенной иронией. Оно участвует в развоплощении самого себя, оно изжога и ревматизм болезненного общественного тела. Внутри его сокрыта профанация идеализированного чувственного мироощущения, внутри его сокрыто развенчание красоты как божественной длани. Профанацию и развенчание в этом случае можно выделить как явление, к которому мы ещё вернёмся.

    Особый интерес у меня вызывает культ жестокости, набирающий тенденциозную систематичность в современном искусстве, и его гротескно-авангардные художественные приёмы. Жестокость в кино сейчас более чем востребована и актуальна. Что нужно для хорошо продаваемого movie? Немного секса и немного расчленённых тел, и типичный киноман истечёт слюной в ожидании просмотра. Похоже, что культ жестокости в искусстве выражает глубокую разочарованность творческой интеллигенции, как в самом искусстве, так и в человечестве в целом. Складывается впечатление, что эта экзистенциальная тенденция выражает бессознательное стремление человечества к смерти, к гибели как расы, к исчезновению как вида. 
   
    Рекламная пауза.

   
    “Рекламный ролик начинается в женской спальне, принадлежащей гламурной богатой сучке. На большой кровати лежит хозяйка спальни, смазливая блондинка с бюстом пятого размера. В комнате полумрак, звучит Карл Мария фон Вебер опера “Волшебный стрелок”. Блондинка лежит на спине без нижнего белья, и, расставив ноги, мастурбирует. Крупным планом её лицо, она закатывает глаза и покусывает губы. Неожиданно в комнате появляется человек в маске Гая Фокса. В руках у него внушительного размера нож. Он накидывается на блондинку и перерезает ей горло. Затем вставляет нож ей в пах, и несколько раз проворачивает его внутри. “Волшебный стрелок” всё также звучит. Мужчина вынимает нож, снимает маску и спускает штаны. Крупным планом рот мужчины, на нём плотоядная ухмылка. Свет в комнате гаснет, зритель ничего не видит, только слышит. На фоне оперы Вебера, в темноте слышны вздохи и сопения, будоражащие воображение. Закадровый голос диктора:
    - Я бы не сел в первом ряду, дабы не быть забрызганным кровью или спермой, но обязательно пошёл бы на это кино. А вы?” 

   
    Смерть как нечто совершенно обыденное и незначительное, словно поход в магазин. Я умру, ты умрёшь, все умрут. Бесконечный конвейер смертей, в котором твоя будит такой же, как и миллионов до тебя, и миллионов после тебя. Рядом с этим культом смерти, жизнь как явление, абсолютно умаляется. Жизнь как концепт мысли, преодолевающее самое себя – более не доступна, жизнь как вожделение, переваривающее самое себя – в широком ассортименте.

    Само понятие жизнь категорически нивелируется и искажается, подвергается сотням фиктивным манипуляций и переориентаций. Лишние люди не знают жизни, лишние люди враги жизни. Они восхищаются обезображенным и выпотрошенным трупом жизни, подключенным к конвейеру потребления, словно к аппарату искусственного дыхания. Они ликуют, когда жизнь признаётся банальностью, тогда они ухмыляются: мы же говорили! Хвала лишним людям, ведь у них, как и у раковых клеток, есть своё предназначение!
   
    Общество спектакля актуально покуда существует государство. Исчезни оно, и ролевая модель социальных отношений канет в вечность вместе с ним. Что же предполагается взамен медийного мышления, сформированного средствами телешизократии, и ролевой модели взаимоотношений потребителя? Таким образом, мы подходим к фундаментально-глобальному явлению, которое Маклюэн именовал “глобальной деревней”, а я позволю себе интерпретировать как кибершизократию.
   
    Здесь сознание индивида подвергается ещё более причудливым, в широком смысле, психологическим метаморфозам. Линия поведения, вплоть до манеры вести диалог, логическая диспозиция и фрагментарная рефлексия – выходят за привычные стандарты, одновременно находятся во власти реструктуризации и трансформации. Если рассматривать информационные технологии как выход человеческого познания за пределы его физической оболочки и горизонта возможностей, то медиа ресурсы были податливыми инструментами воздействия. Дуализм их деятельного пространства невозможен, ведь они ориентируются на индивида, что выступает потребителем информации, и конечным пунктом её оседания.

    Сами медиа ресурсы, как и информация, вытекающая из них, не способны существовать автономно. Медиа является расширением человека, но, безусловно, носит симбиотический характер. Киберпространство так же является расширением человека, но его отличие в том, что оно не рассматривает индивида как потребителя информации, индивид существует в нём по принципу ложной сопричастности.

    Информацию, что хранит в себе глобальная сеть, индивид не способен осмыслить целиком и полностью, именно таким образом он превращается из пункта информации в объект информации. По сути, он более не способен осмысливать информационные потоки коими кишит киберпространство, он становиться компонентом информационных гейзеров, брызжущий символами и цифрами. Кибершизократия есть познание, вышедшее за грани систематизации информации; есть человеческое сознание, вышедшее за пределы мыслительного поля актуальности; есть центр, вынесенный за рамки источника. Из этого следует, что информационным потокам внутри сети не нужны потребители (зрители), они создают новое качество сознания индивида, и генерируют новый концепт социальной истерии. В этом уравнении переменные не могут сбалансировать друг друга: А зависит от Б, но Б не зависит от А. А уже не может быть значением, только переменной. Б может быть и множеством переменных и значением, как одновременно, так и периодически. А – теперь инструмент, Б – теперь нелинейная система. А – индивид, Б – киберпространство.
   
    Отношение индивида и “глобальной деревни” выстраивают ретроспекцию шизократического тождества, в котором индивид рефлексирует фрагменты сопричастности, а сеть резонирует аллюзии информационного совершенства и свободы виртуального самовыражения. Ролевая модель отношений утрачивает здесь классическую схему отношения господина и раба, и её следует рассматривать в совершенно иной плоскости оптимизации корректности понятия.

    Кибершизократия манифестирует свободу в формате online, где каждый может быть, кем хочет (может быть никем, или несколькими кем-то одновременно), где каждый может говорить что хочет (удалять и редактировать сказанное), обсуждать что хочет (некрофилию, копрофагию или инцест), оскорблять что хочет (любую религию, любое государство, любую этническую группу, любого публичного человека). Познавая такую свободу, индивид движется по пути деградационной метаморфозы сознания, имя которой мем.

    Мем это обезличенное сознание, хаотичное восприятие; это ничтожество, со множеством вариантов ничтожности; это кибер-регресс, имеющий бесконечное количество симптомов. Само появление мема как психотипа индивида, несёт в себе фундаментальное переосмысление развития человеческой деструктивности. Online свобода как символ нравственной и духовной деформации общества, объявляет о переходе социума в новый формат (спектр) бытия, который, по Лиотару, можно называть состоянием постмодерна. Именно такой свободы жаждет индивид в условиях общества потребления. Мем следующая фаза “развития” индивида после потребителя. Каким же образом online свобода оказывается на вершине идеалистического пьедестала индивида?

     Вся суть в переориентации ролевой модели, в перезагрузке культурно-нравственных норм поведения. В сети можно то, что в реальном мире невозможно или незаконно. Преступление в киберпространстве не носит тот характер асоциальности и аморальности, который ложиться тяжелым бременем на плечи индивида, после свершения им преступления в реальном мире. Но последствия, тем не менее, имеют весьма любопытный характер, не смотря на отсутствие зуда совести. Главное преступление в просторах сети это кража информации, уничтожение или деформация оной. Так как мемы пребывают в глубокой зависимости от информации, уничтожение или кража их личной информации может привести, в некоторых случаях, к их физической смерти по средствам суицида. Ложную сопричастность, которой склеены социальные сети, мемы понимают как единство интересов и конструктивное общение.

     На самом же деле ложная сопричастность есть имитация общественной заинтересованности в рамках кибершизократии. Индивиды, что создают различные сообщества, ведут различные видеоблоги, проводят различные опросы, выкладывают различные фото, совершают репосты себе на стену, ставят “лайки” и т.д. и т.п., уверены в том, что занимаются важной и общественно полезной деятельностью, или просто не имеют другого средства пиара собственного духовного уродства как киберпространство. Вот как работает эта технология. Свобода формата online даёт возможность индивиду почувствовать себя господином, сменить привычную роль, уготованную ему демократическим социальным строем.
   
     В мире киберпространства господами являются хакеры и программисты, индивиды умеющие создавать и корректировать программный код, шифровать и взламывать базы данных. Их сознание генерирует программные структуры, и в то же время формирует взаимозависящую связь с ними. Они обречены стать жертвами собственной формы познания: заменив мысль на алгоритм, создав генератор идей и вероятностей, синхронизировав действия и диалоги, дефрагментировав сегменты души, упаковав в архив вопросы бытия. Рабами, как вы успели заметить, являются мемы, однако они довольны, как ничем иным до этого, своей online зависимостью, своим симулякром виртуальной свободы, своим эстетическим разнообразием умственной дефективности. Миллионы и миллионы способов, вариантов, попыток на расщепление здравого смысла, на расчленение и изнасилование идеалов, на пострефлексивную истерию.
     Немаловажный аспект психотипа мема это смутное, нечёткое, размытое понятие о его гендерной принадлежности. Внутри сети стираются грани между полами. Nickname лишь элемент персонификации, но никак не идентификации. Линия поведения мема внутри “глобальной деревни” совершенно абстрагируется от личности индивида, создавая бесполый инфицированный сленговым лексиконом перманентный образ пересмешника. Отнюдь неважно кто ты и что ты в реальном социуме, мем может быть, кем угодно и чем угодно в киберпространстве, примерять на себя, чей угодно образ: школьницы, старика, президента, философа, шизофреника, гомосексуалиста, каннибала, модели, журналиста, буддиста, иудея и т.д. и т.п.

     На фоне этого нагромождения образов, мужчина теряет подлинный идеал твёрдости, стойкости и решимости, впитывая в себя нехарактерные для его естества черты женского нрава. Образ подлинной мужской доблести, истинной мужественности, образ воина держащего клинок разжижается в его подсознании. Женщина же избавляется от мягкости и очарования наивности, её женская стыдливость и хрупкость, обращается в феминистическую целеустремлённость, жаждущую заменить мужчину во всех сферах деятельности и разрушить стереотипы о слабом поле. Образ отдохновения для воина, уютного причала, пленительной нежности, соблазнительной чувственности, образ супруги и матери испаряется в её подсознании подобно утренней росе. Это смешение мужских и женских начал, это расщепление характерных полу черт, формирует в подсознании человека печатающего инфернальные идеалы гендерной деформации и духовной фригидности. Кибершизократия устанавливает половое самоопределение как безусловную черту психотипа мема: можешь быть мужчиной, можешь быть женщиной, можешь быть гермафродитом или андрогинном, можешь быть чем-то по очереди или всем сразу.    
   
     Смерть как явление в свою очередь обретает новое безусловное восприятие, инициируя новые институты и алтари поклонения. Для мема смерть является информационным небытием. Выпавший из цикличности кодов и символов, безликий кибер-образ индивида обращается в постформу информационного сора. Его поверхностно-созерцательное движение внутри информационных потоков, его фрагментарная наблюдательность и иллюзорная внимательность собирают в подсознании мема причудливый витраж, имитирующий жизнь и истинность бытия, в самом неистинном его значении. Тем не менее, эта странная картина, собранная из цветных осколков, не лишена некой абсурдной элегантности.   
   
     Рекламная пауза.

   
     “Рекламный ролик начинается на кухне. Утреннее время. Девушка в домашнем халате и тапочках заваривает себе кофе. Раздаётся звонок в дверь. Девушка не спеша, открывает двери, держа чашку в руках. На пороге никого, только рекламный флаер лежащий на коврике перед дверью. Она осматривается, затем подбирает небольшой лист бумаги. Крупным планом флаер в руке девушки, закадровый голос диктора читает текс с него:
    - Жизнь это движение информационных потоков, накопление и упорядочивание информации. Жизнь это блогосфера, это группы в соцсетях, это комментарии и обсуждения. Жизнь это сеть. Но что если у тебя отберут доступ к информации? Что если у тебя отберут сеть? Нужна ли тебе такая некачественная жизнь? Можно ли считать существование без информации жизнью? Смерть – безупречный вариант. Смерть – выбор миллионов пользователей лишенных сети. Смерть – всегда актуальна, жизнь – оставь её друзьям.
    Под рекламным текстом изображена петля. Крупным планом лицо девушки, выражающее полнейшее безразличие к прочитанной рекламе. Она закрывает дверь, проходит в комнату, кладёт флаер на стол и ставит на него чашку с кофе, затем включает компьютер. Зайдя в сеть, она недоумевает, почему не грузиться её страница на facebook. Она пытается зайти в instagram, twitter, skype, youtube, но у неё ничего не выходит. Не одна из соцсетей не работает. Она пытается зайти на свой почтовый ящик, но также ничего не выходит. Ни один из torrent-ресурсов, на которых она имеет свой аккаунт, не доступен. Она начинает искать информацию в google, и узнаёт что все социальные сети и прочие популярные интернет-ресурсы заражены вирусом, который проник на их сервера и отформатировал все жесткие диски с данными. У неё больше нет страничек, нет подписчиков, нет комментариев, нет “лайков”, нет переписок. Холодный пот выступает на её лбу, она бледнеет. Ко всему прочему, вирус может проникать на другие компьютеры пока они в сети. Девушка в панике выдёргивает сетевой кабель из разъёма, переворачивая чашку с кофе. Но уже слишком поздно, вирус проник на её компьютер и начал форматировать локальные диски. Четыре терабайта информации (фотографии, видео, музыка, фильмы, игры и пр.) бесследно стираются за считанные секунды. Она вскрикивает и пытается нажать кнопку перезагрузки, но она почему-то не работает. На её глазах последние мегабайты её информации превращаются в ничто, и компьютер выключается.
    Откинувшись в кресле, она мутными глазами смотрит в чёрный экран. Затем её взгляд медленно скользит по столу, и останавливается на залитом кофе рекламном флаере. Крупным планом её лицо, потрясение на нём сменяется заинтересованностью. Она встаёт из-за стола, достаёт из шкафа верёвку, и завязывает на ней петлю. Затем стаёт на кресло, и привязывает верёвку к трубе, что на потолке. После надевает петлю себе на шею и отталкивает кресло. Под звуки, издаваемые человеческим существом во время удушья, камера скользит к флаеру на столе, и берёт его крупным планом. Последний кадр захватывает всю комнату, тёмный экран компьютера, и девушку в домашнем халате, висящую в петле с вывалившимся языком. Голос диктора за кадром:
    - Смерть – всегда актуальна, жизнь – оставь её друзьям. Я бы выбрал это, а ты?”

   
     Вернёмся к профанации как явлению, лоббирующего факторы социального абсурда. Рассмотрим его поведенческие признаки развоплощения на примере демократического строя, ибо данная социальная модель самая актуальная как образец умственного вырождения.

     Демократия, как концептуальный аппарат двойных стандартов, жаждет канонизации. Именуя себя властью народа, она подразумевает власть корпораций, соблюдающих этикет в пределах государственных границ. В данном случае народ совершенно не владеет ситуацией, его устраивает роль биомассы, рециклирующей иллюзорные стремления к общественному благу, социальной справедливости и к прочим патетизированным выкидышам политического ликбеза. (Популизм – элемент политической проституции и грязной пиар акции.) Эту биомассу в нужное время можно воплотить как в цепного пса, так и развоплотить в овощное рагу. (Благо на то есть инструменты воздействия на сознание, о которых я упоминал выше.)

     Да и сама этимология слова “демократия”, несёт совершенно абсурдное значение – народ и власть. У народа никогда не было власти, была лишь ярость, которую умело направляли в нужное время в нужное место. Да и что есть народ, все и каждый? Это что же, власть всех над всеми? По демократическим принципам, государство должно обслуживать народ, а народ должен управлять государством. И как же такое возможно на практике, если государство есть машина контроля над народом? Выходит чрезвычайно нелепо, не правда? Да и само понятие “народ”, не абстрактно ли? Тогда быть может, стоит рассматривать концепцию демократии как отношения абстрактных величин и явлений, резонирующих такое же абстрактное понимание свободы? Тогда позвольте спросить, зачем принимать абстрактное за действительное, симуляцию свободы за свободу, избирательное право за продуктивное волеизъявление? Такие воображаемые понятия всерьёз могут мыслить только шизофреники.

    Демократия – абсурдное понятие социальной свободы, поддерживаемое абсолютно чистой верой шизофреников в реальность абстрактных истин и институтов. Подход Делёза к анализу капитализма чрез призму шизофрении, является фундаментально значимым для понимания движения мировых процессов и развития современной философии. Ибо абсурд также имеет свою логику и эстетику.
   
    Кто-то уже, должно быть, уготовил для меня клише пессимиста, антиутописта, анархиста, экзистенциалиста или постмодерниста, но я предпочёл бы остаться просто реалистом. Я хочу понять, что происходит в мире, в котором я живу. Что происходит с людьми, живущими вокруг меня. Что мотивирует, рециклирует, контролирует их суждения и поступки. Я хочу понять глобальные мировые процессы, хочу изучить инструменты воздействия, хочу проникнуть в структуру технологии. Я хочу жить в центре шторма.