Зеркальный коридор. Глава четвёртая

Предыдущая глава: http://www.proza.ru/2015/09/27/943



                ЭТО СТРАШНОЕ СЛОВО – БЛОКАДА


Было заметно, как тяжело даются Генриху Карловичу воспоминания, но он всё же решился на свой рассказ:

– До войны мы дружили семьями, частенько бывали в гостях друг у друга. Моя жена Розочка и жена Константина Наумовича – Раечка так вовсе ещё с детства были знакомы – подруги, как говорится, не разлей вода. Через них мы и с Костей сдружились. И всё было хорошо до тех пор, пока в 39-м его не забрали люди из НКВД по какому-то нелепому обвинению в шпионаже. Тогда страну, а особенно два основных города – Москву и Ленинград – захлестнула волна репрессий. Сталину везде мерещились враги, и он боялся, что потеряет власть. Вот и наводнил страну кровавым террором. Ох, ребятки, сколько же безвинных людей этот душегуб истребил, даже сказать страшно! В один миг интеллигентная советская семья превратилась в опальную семью врага народа.
Вскоре его расстреляли, а Раечка, тяжело заболев, слегла. Вот так по ней ударило это горе. Через год и её не стало. У них был сын Венечка, Вениамин – мальчик девяти лет. За ним осталась приглядывать мама Раечки – Фаина Аркадьевна. Мы с Розой также как могли, помогали. У нас же тоже дети были – младшая дочь Лидочка, на два года младше Вениамина, и старший сын Михаил, только окончивший учёбу в авиационном институте и мечтавший о карьере конструктора.
И вот грянула эта страшная война. Мишеньку забрали на фронт, определив во младший офицерский состав. К зиме пришла похоронка – пал смертью храбрых.
А ещё с сентября город был взят немцами в блокадное кольцо. В колхозах и совхозах блокадного кольца с полей и огородов собирали всё, что могло пригодиться в пищу. Однако все эти меры не могли спасти от голода. В конце ноября – в очередной, пятый раз населению и в третий раз войскам – пришлось сократить нормы выдачи хлеба. Воины на передовой стали получать 500 граммов в сутки, рабочие – 250 граммов, служащие, иждивенцы и воины, не находящиеся на передовой, – 125 граммов. И кроме хлеба, почти ничего.
В городе начался голод. В самом начале блокады хлеб готовили из смеси ржаной, овсяной, ячменной, соевой и солодовой муки, затем к этой смеси в разное время стали добавлять льняной жмых и отруби, хлопковый жмых, обойную пыль, мучную сметку, вытряски из мешков кукурузной и ржаной муки. Для обогащения витаминами и полезными микроэлементами добавляли муку из луба сосны, ветвей березы и семян дикорастущих трав.
В начале 1942 года в рецептуру добавили гидроцеллюлозу, которая использовалась для придания объёма. Практически несъедобные примеси, добавлявшиеся вместо муки, составляли до пятидесяти процентов хлеба.

Вике вспомнилась старушка из детства, кормящая голубей, которая тоже ей тогда рассказывала о хлебе и блокаде. Но сейчас это чувствовалось ещё острее и больнее.

– Уже в конце 1941 года положение горожан резко ухудшилось,  – продолжал Генрих Карлович тихо и грустно. – Смертность от голода стала массовой. Специальные похоронные службы ежедневно подбирали только на улицах около сотни трупов. Теперь умирали так просто: сначала переставали интересоваться чем бы то ни было, потом ложились в постель и больше не вставали. Это было настолько ужасным, что тяжело не то, что говорить, а даже вспоминать.
Смерть вовсю хозяйничала в городе. Люди умирали и умирали.
Как-то в один из дней, когда я проходил по улице, передо мной шёл человек. Он еле передвигал ноги. Обгоняя его, я невольно обратил внимание на жуткое синее лицо. Подумал ещё про себя: наверное, скоро умрёт. Тут действительно можно было сказать, что на лице человека лежала печать смерти. Через несколько шагов я обернулся, остановился, следил за ним. Он опустился на тумбу, глаза закатились, потом он медленно стал сползать на землю. Когда я подошёл к нему, он был уже мёртв.
Люди от голода настолько ослабели, что не сопротивлялись смерти. Умирали так, как будто засыпали. А окружающие полуживые люди не обращали на них никакого внимания. Смерть стала явлением, встречающимся на каждом шагу. К ней привыкли, появилось полное равнодушие: ведь не сегодня – завтра такая участь ожидает каждого.
 Когда утром выходишь из дому, натыкаешься на трупы, лежащие в подворотне, на улице. Трупы долго лежат, так как некому их убирать.
Выживали, как могли. Вначале у меня даже был некоторый «блат» – как уважаемому учёному выдавали несколько побольше довольствия. Если знаете, были такие хлебные карточки. Ну, так вот мне перепадало на пару больше. Затем, когда совсем наступили тяжёлые времена, уровняли со всеми.
Период с середины ноября 1941 года до конца января 1942 года был самым тяжёлым за время блокады. Внутренние ресурсы к этому времени оказались полностью исчерпанными, а завоз через Ладожское озеро производился в незначительных размерах. Все свои надежды и чаяния люди возлагали на зимнюю «Дорогу жизни» – как её называли…
Фаина Аркадьевна, не совсем ещё пожилая в свои почти шестьдесят, но со слабым здоровьем женщина совсем слегла. Венечка забегал к нам, бывало. Они с Лидочкой очень хорошо общались. А тут что-то нет его и нет. Роза говорит: «Сходил бы, проведал…» А мы жили, благо, за два дома друг от друга. А дни как раз стояли вот такие же, рождественские. Но разве до праздников было?  И вот прихожу я в квартиру, а Фаина Аркадьевна уже совсем плохая стала. Венечка, как может, за ней ухаживает, но чаще сидит возле неё неподвижно, но не плачет. Хотя сердце его надрывается от боли. Да и видно было, что час её ухода уже вот-вот настанет.
А принёс я им немного хлеба – сколько мог. И протягиваю ему на ладони. А он смотрит на хлеб, глаза голодные, а взять не решается. Я говорю: «Ну, бери же, это вам…». Он взял и к бабушке тут же – крошит пальцами по чуть-чуть у неё перед губами. А та уже и есть не может. Смотрит только на него глазами, полными боли, а в глазах слёзы…
А зима лютая стояла. Фаина Аркадьевна под несколькими одеялами лежала да ещё полушубком сверху укрытая. И варежки на руках. В квартире было холоднее даже, чем на улице. Где-то стёкла выбиты – сквозняки жуткие. Затыкали, чем могли, но и это не спасало.
А Венечка мне и говорит: «Даже не знаю, чем Вас и поблагодарить. Вы всегда помогаете…». И глянул вот на это самое зеркало. Оно у них в комнате стояло на какой-то тумбочке низкой. А зеркало это, надо сказать,  очень нравилось моей Розочке. И Веня знал об этом.
«Берите, – говорит. – Скоро у Розы Арнольдовны день рождения. Хоть чем-то порадуете…»
В другое время я бы посчитал это за королевский подарок. А сейчас… ну, просто приятно было. И вот забрал я это зеркало. И это надо было видеть, как Розочка моя, уже довольно-таки ослабевшая, обрадовалась такому подарку. Редкая радость того времени – она запоминается…
А ночью – снова бомбёжка…
Мы когда под утро возвращались из бомбоубежища, глянули – а один из снарядов угодил прямо в их угловую квартиру на последнем этаже. Сердце так и оборвалось. Какое-то время надеялись на чудо. Но, как позже выяснилось, Веня в ту роковую ночь не спустился в бомбоубежище, остался возле умирающей бабушки…
Вот такая история, друзья мои…
А я в эту блокаду потерял и Розочку, и дочку нашу Лиду. Как сам выжил – одному Богу известно. Видно, берёг меня. И как с ума не сошёл от горя своего, не знаю…Может быть, полегче, если можно так сказать, было оттого, что везде оно – горе это случалось…
А зеркало же я поставил подальше, чтобы реже его видеть и чтобы лишний раз не напоминало мне о том страшном для меня времени.
Выбросить жалко – всё-таки красота такая. Были даже моменты, когда пытался его продать. Покупатели находились, сговаривались даже на цене. Да я много и не хотел за него брать. Но вот ведь мистика какая – исчезали куда-то накануне покупки – ни словечка, ни звонка, ни прихода.

– Умирали?

– Нет-нет, они живы, конечно же. Просто мне почему-то казалось, что в последний момент передумывали. А может быть, и само зеркало не желало, чтобы его отдавали в другие руки. Оно ведь старинное. А со старинными зеркалами связано много разной мистики.

– Какой мистики?

– Если хотите, то можем об этом поговорить.

– Хотим…

– Хорошо. Но только, – Генрих Карлович впервые за эти минуты слабо улыбнулся, – после нашего чаепития. Да и Павел Валентинович там один заскучал, наверное, без нас…


ПРИМЕЧАНИЕ: в данной главе использованы выдержки из дневника жительницы блокадного Ленинграда Елены Скрябиной, а также исторический материал с сайта Википедия.


Продолжение: http://www.proza.ru/2015/09/29/48