Цикл статей о творчестве Дины Рубиной

Дина Рубина: эволюция творчества




 эссе

























Успеха Дина Рубина добилась практически сразу – послав свои ранние опусы в журнал «Юность».  И тема соответствовала ее возрасту -  попытка разных поколений найти общий язык, достучаться друг до друга. Так ее воспринимали критики в течение долгого времени – по собственному признанию автора. Ее любимым возрастом был переходный: подростковый – раннее юношество.  Любимый писатель – Чехов, воспринимающийся как камертон и эстетический идеал со своим лаконизмом, емкостью, нежностью, точностью. Камерное творчество: рассказы, новеллы, повести. По масштабу, но не по заявленному в них мощному мрачному пророческому посылу. Ярко выраженная трагическая нота – мощная, уверенная («По субботам»):

«- Маму не надо осуждать, Евочка, - так же осторожно сказал отец.
- Ни в коем случае… - подтвердила она. – Я не судья, папа. Да и бесполезно осуждать женщину, которая может два года жить вдали от своего ребенка. Это уже бесполезно… Я ни к кому не привязана, поэтому не имею права осуждать ни маму, ни тебя. – Она помолчала. – Я только давно хотела спросить тебя, папа… Я понимаю, что любовь к женщине может пройти… Но мне всегда казалось, что любовь к своему ребенку, во всяком случае пока он жив, - чувство непреходящее. Разве это не так? Ты можешь расценивать это как простое любопытство. Простое любопытство, потому что, видишь, мне уже не больно говорить об этом, я говорю спокойно, как говорят о давно умершемблизком человеке. Единственно, что бывает больно по вечерам, - это то, что я совсем одна…»

Резкость, суровость, пессимизм, обвинительный тон по отношению к миру и самой себе проявились сразу же:

«Кто-то изобрел прекрасную формулу – «Жизнь сложная штука». Это замечательный щит для всех от всего на свете. «Жизнь – сложная штука» - и баста! Как объяснение и оправдание всех ошибок в мире. А я не судья, чтобы осуждать, и не Христос, чтобы прощать. Я, папа, просто равнодушный человек».

Вкрапления юмора оттеняют, но не мешают ей полновесно звучать. Литературный стиль лаконичный – метафоры не заслоняют суть повествования. Но чувствовалось, что это человек – восточной культуры, любящий орнаментальность, словесные узоры:

«Все предметы вокруг становятся зыбкими и погружаются в мягкий сиреневый свет, который постепенно вкрадывается в ночную комнату. Теплая и прозрачная дремота наплывает на нее, обнимает, качает на своих коленях, и она боится пошевелить головой, чтобы не отдавить лапку Второму сну…»

 В будущем это станет проявляться более отчетливо.

Постепенное взросление, проблемы зрелого возраста – поиски себя, поиск истины. Профессиональная тема: реализации или недостаточной реализации в профессии,  верный или не верный выбор ремесла. Предназначения. Это можно назвать «больным вопросом» именно потому, что тема личная: «Понимала ли я тогда, что мы с ним одного поля ягоды, или просто чувствовала некуюсообщность душевно неприкаянных? Конечно, тогда я не могла еще в полной мере ощущить горький вкус нелюбимого дела, эту вязкую оскомину. Позже, гораздо позже я вспоминала иногда Турсунбаича и жалела его от души». Дина Рубина закончила консерваторию, пыталась преподавать, но тянуло ее к литературе, и она мечтала реализоваться именно в этой области. Но всю жизнь ее мучили воспоминания. Об этом она сама лучше всех написала в рассказе «Уроки музыки», ее позиция в этом вопросе выстраданная, любовь к музыке не показная, проявляющаяся исподволь, тогда, когда сама героиня и не думает этим порисоваться.

В этой связи показателен фрагмент из великолепного рассказа «Концерт по путевке «Творчества книголюбов» о том, как молодая писательница с музыкальным образованием поехала в тюрьму и пела для заключенных:

«Я пела и пела, не останавливаясь, не объявляя названия песен, я длилась как долгоиграющая пластинка, вернее, как одна непрерывная кассета, потому что пластинок Александра Галича тогда у нас не существовало.
Когда в горле совершенно пересохло, я потянулась за стаканом воды и бросила взгляд на ватники в зале. И вдруг увидела лица. И увидела глаза. Множество человеческих глаз. Напряженных, угрюмых. Страдающих. Страстных. Это были мои сверстники, больше – мое поколение, малая его часть, отсеченная законом от общества. И новый, неожиданный, электрической силы стыд пронзил меня: это были люди с Судьбой. Пусть покалеченной, распроклятой и преступной, но Судьбой. Я же обладала новыми джинсами и тремя рассказами в столичных журналах».

Интерес к тонкостям мастерства – актерского,  живописного, музыкального, педагогического, режиссерского, медицинского, литературного.  В дальнейшем эта тема будет развиваться. В рассказе «Все тот же сон!..» - профессия актера и штрихи, помогающие однокласснику героини достичь совершенства в исполнении роли, чудо обретения самого себя, внезапно, вдруг нашедшем призвание:

«Не знаю, понимала ли я тогда, что присутствую при пробуждении таланта, но я была подавлена тем, как близко к сердцу Сенька принял вымысел, химеру. Пусть даже и пушкинский вымысел.
Это не Сенька – шпана и неуч, книгу в руки не бравший,  - протестовал против исторической несправедливости, это талант его пробудился и требовал правды. Собственно, в этом и была разница между талантом и бесталанностью – Сенька в вымысле жить желал подлинной жизнью, а реальность собственного существования – двойки, замечания, угроза вылететь из школы – волновала его куда меньше. Я же хорошо артикулировала. Вот и все».

Очень типичен для нее музыкант Алтухов из рассказа «Этот чудной Алтухов»:

«И я подумала, что, наверное, за то мы и любили Алтухова, что он рисовал себе захватывающие, чарующие картины, а потом дарил их нам, насовсем, выбрасывал, как выбрасывает большой волшебник всякие мелкие чудеса на потеху обыкновенным людям. Забавлял нас – и сам забавлялся этим от скуки. Потом покидал нас и мучился, что не делает ничего значительного, и шлялся по городам, и объявлялся снова, сумасшедший, непонятный Алтухов…
А может быть, он тем и отличался от нас, что, не обнаружив в себе гениальности, был потрясен до глубины души, это стало несчастьем всей его жизни. А мы как-то не замечали, не хотели замечать своей обыкновенности, своей будничности… Проще говоря, мы здраво смотрели на эти вещи, как и должно смотреть на них взрослым людям».

Повесть «На Верхней Масловке» - о разных художниках и неизвестном театральном режиссере, судьба которого трагична и нелепа, типична для характера этого писателя.  Властные умные язвительные люди, стыдящиеся показаться сентиментальными и уязвимыми, прячущие проявления подлинной доброты под деспотичной маской. Это свойственно женским образам Дины Рубиной - сильным одаренным натурам, не всегда сумевшим найти себя и реализоваться так, как могли бы (впоследствии это будут – Жука, Рита, Лиза, Любка). Мужчины у нее мягче, уступчивее. Они часто бывают ведомыми.

Личные отношения с самого начала были реалистичными: ирония над штампами бульварных романов с их роковыми мужчинами и женщинами. Мужчины, правда,всегда были несколько романтизированы, но в этом есть своя прелесть: приятно думать, что мир населен рыцарями. Есть герой семидесятых–восьмидесятых годов – молодой человек, который заслоняется иронической маской от мира и не хочет брать на себя ответственность, вечный плейбой. Типаж, который тогда был в моде, - в кино, книгах (Илья). Он с опозданием понимает, что испугался настоящих чувств, и раскаивается в этом. Стремление к беспощадной правде, совестливость, исповедальность.

Преобладают «авторские сюжеты» - повествование о том, что произошло с автором произведений: приключения, наблюдения. Умение себя поставить на место разных людей, много точек зрения, смена ракурса, повествование от разных лиц. Смех и слезы.

Тема войны всегда была близка автору как возможность вскрыть трагические пласты истории («Яблоки из сада Шлицбутера»):

«- Почему она не эвакуировалась с семьей? – сдавленно спросил он.
- Почему, почему… От Сашки своего оторваться не могла… Убежала и спряталась где-то в сараях. А на окраинах уже стреляли. Дед до последней минуты бегал и кричал: «Фриделе, доченька! Пожалей семью, мерзавка!!!» Потом молча запряг лошадь – ведь на руках у него были еще две дочери, и Ася ждала ребенка. Он обязан был спасти их… Всю жизнь потом дед казнил себя: «Надо было намотать на кулак ее волосы и не отпускать ее ни на шаг. Надо было ремнем излупить ее в кровь!» - что звучит довольно смешно, ведь дед был слишком нежным человеком… Знаете, в детстве для меня не составляло труда выклянчить у него полтинник на кино, как бы строго я ни была наказана…
- Да, да… - забормотал вдруг Гриша, - да, все выпито из этой чаши, разве я говорю – нет? Но я прожил здесь жизнь, и я хочу здесь умереть, и оставьте все меня в покое! – Он бесцельно передвигал на столе какие-то листки, ручки, чехол из-под очков. – И-ой, только вот не надо мне рассказывать, как Моисей водил нас сорок лет по пустыне, чтоб поумирало поколение рабов!»

Это рассказ, в котором ярко проступает национальная тема: судьба еврейского народа:

«Я брела к метро, беспокойно вглядываясь в лица проносящихся мимо людей, впервые силясь ощутить – чья я, чья?
И ничего не ощущала.
И только, может быть, догадывалась, что это сокровенное чувство со-крови человеку навязать невозможно. Что порою приходит оно поздно, бывает – слишком поздно, иногда – в последние минуты, когда, беззащитного, тебя гонят по шоссе. Прикладами. В спину».

В дальнейшем эта тема будет углубляться – не только война СССР против фашизма, но и другие вооруженные конфликты разных государств (арабо-израильские конфликты). И автор больше не будет избегать еврейской темы, а, напротив, ее разовьет и углубит, что естественно должно было произойти после эмиграции в Израиль – национальное государство.

Дина Рубина стала создавать крупные по объему произведения – огромные романы длиной более шестисот страниц.  Можно предположить, что это влияние новой литературной моды, которую приветствуют издательства: приключенческая, авантюрная тема, эротика, «все в одном». Все больший и больший интерес к тонкостям ремесла художников (кукольник – тоже в своем роде художник), иконописцев. Она проявила себя как талантливый драматург («Не оставляй меня одного»), детский автор («Джентльмены и собаки»).

Стиль становится более насыщенным метафорами, «литературная живопись» получается великолепно, насыщенно, мастерски.

С моей точки зрения – произошла утрата некой ясности, цельности замысла, простоты в лучшем смысле этого слова. В пользу перенасыщения эффектами. Но в то же время и рост – перфекционизм в отношении деталей каждой истории.Умение создавать второй план так, что он может получиться даже удачнее первого. И получается это само собой.

В этом смысле писательница осталась верна себе.



















                Отчаяние против отчаяния





 размышления о романе Дины Рубиной «Синдром Петрушки»




















История, в которой эмоциональное, художественное, философское обобщение поднимается на библейский уровень.  Стиль изложения напоминает древние песнопения – с заклинаниями. Кажется, что оживают мифы, легенды.  Все вместе связывается в единый смысловой узел – ни одна деталь не кажется лишней, история продумана до мелочей. Это трагическая суровая исповедь – людей разных поколений, эпох. Многоголосый хор, сливающийся в гул, – пронзительный, мощный.

По сути – обвинение. В нежелании понимать людей, отличающихся от тебя, признавать их право на свободу. Трактовке великой любви как деспотической гнетущей заботы, желанию посадить в клетку и навязать себя как единственный смысл существования, подчинить своей воле, превратить в марионетку.

Это не всегда бывает осознанным. Персонажи прикрываются несовершенством окружающего мира и изъянами других для того, чтобы утвердиться в сердце и мыслях другого. И заслонить все, что может хоть как-то отвлечь от своей персоны. Закрыть невидимыми крыльями, убедив себя, что это – защита, забота и рыцарское поклонение. Если предмет опеки несчастлив и задыхается в этом пространстве, можно возразить, желая, чтобы все в этом поверили: иначе было бы еще хуже. За этим стоит панический страх потери.

Люди, воспринимающие любовь как желание обладать, и обреченные на мучения, мечтают о том, чтобы этот человек стал послушным до механистичности – играл роль любимой куклы, идеально послушной, покорной. Она никогда не взбунтует.

И тогда они обретут состояние счастья без примесей.  Забудут страх и отрекутся от реального мира как по определению враждебной среды, мешающей им жить в своем выдуманном пространстве.

Властолюбие и собственничество – это черты не только главного героя, гениального кукольника, Петра (имя соответствует кукольному герою – Петрушке). Это присуще и Лизе, любви всей его жизни, которую он знает с рождения и не воспринимает отдельно от себя. Но натура ее здоровее, яснее и жизнеспособней. Она не гений, но как человек сильнее.

И в противостоянии – кто кого – побеждает. Оказываясь на свободе.

А он, по сути, исчезает в придуманной Вселенной, переставая существовать для окружающих. Не сумев пережить, что живая жена уничтожила свою кукольную копию, в которую он вложил свою душу и, сам себе в этом не признаваясь, любил куда больше оригинала.

Люди и куклы. Это интереснейшая тема для тех, кто увлекается мастерами создания кукол и кукольными театрами. Фанаты своего дела создают мир, населенный копиями живых людей по образу и подобию тех, кого видят вокруг. И постоянно совершенствуются, изучая детали каждой крапинки, которая волшебным образом преображает искусственное создание, придавая ему реалистичность и обаяние. Мастерство кукольника – это то, чем живет главный герой, который, будучи перфекционистом, готов все свое время тратить на любимых персонажей, напоминающих мир реальности и фантастики. Дина Рубина неоднократно писала в своих произведениях, что уважает профессионалов любого дела и трепетно к ним относится. Это раскрывается в данном произведении как ни в каком другом, потому что мир художников, актеров и писателей ей близок, а кукольники – сложнейшая отдельная тема, в изучение которой она погрузилась, дойдя до самой сути.

Для Петра и его коллег по цеху кукла – это не просто развлечение, а психологический, социальный или волшебный типаж со своей биографией.  Можно сказать,  для них они интереснее существующих оригиналов. Кукольник должен обладать очень богатым воображением и тонким чутьем, позволяющим ему балансировать на грани реальности и фантастики, чтобы зрители поверили в чудо преображения и погрузились в предлагаемый им мир. Сложные этапы творческого пути Петра – разные города, страны, театры – показаны как ступени лестницы улучшения мастерства и оттачивания профессиональных навыков: «Так он назвал одну из лучших своих тростевых кукол – Тамариора: нежное бледное лицо, плавный жест, слишком длинные по отношению к маске, тонкие пальцы и фантастическая неподвижность узких черных глаз – за счет игры света при скупых поворотах головы. Хороший номер: розовый дым лепестков облетающей сакуры; изящество и незавершенность пластической мысли...» В итоге он остается жить в Чехии – это одна из стран, где к этому ремеслу относятся с пиететом и достигают высот в освоении любимого дела.

Профессиональная тема – это основной стержень книги, то, ради чего она написана. Но разжевывать это смысла нет – нужно углубиться в чтение книги, чтобы оценить масштаб проделанной исследовательской работы. Умение легко, с подлинным увлечением и иронией донести свои мысли и фантазии до читателей:

«Так я о том, что с детства он был замкнут и скрытен – во всем, что не касалось главного: его зачарованности куклами, какой-то обезумелой погруженности, безжалостной – и я сказал бы, тиранической – влюбленности в ирреальное пространство кукольного мира.
Сейчас думаю: не была ли его тяга к выражению себя через куклу преодолением частичного аутизма, способом как-то обратиться к миру? Недаром он и сейчас совершенно преображается, когда берет куклу в руки; и если работает не за ширмой, а на сцене, в открытую, то – при своем небольшом росте, сутулости и отнюдь не классической фигуре – кажется более высоким, необъяснимо более значительным и – да что там! – становится по-настоящему неотразим».

Но если призвание приносит радость, то личные отношения людей аутичных могут обернуться драмой. У них очень богатое воображение, которое может буквально воспламениться, если они увидят подходящий объект для поклонения, но им трудно примирить фантазию с реальностью и смириться с тем, насколько предмет неистовой влюбленности противоречит придуманному ими образу.

Любовь к Лизе, которая может показаться непонятной обычным людям (он увидел ее в младенческом возрасте и ошалел от восторга), преувеличенная, на первый взгляд, гиперопека, объясняются ее одиночеством, заброшенностью, неприкаянностью. Он ей заменил семью. Считал, что должен оградить от циничного отца, который мечтал растлить дочь и воспринимал ее друга как «пробника», нужного для лишения Лизы невинности: «Ты ведь знаешь мои странности. Я с детства умел различить эту породу… даже не могу произнести – «людей». Эти тролли такие, подземный народец, с любопытством исследующий жизнь человека. И когда предоставляется возможность просверлить в человеке дырочку и заглянуть к нему внутрь, и пощекотать там палочкой или травинкой, или воткнуть щепку поглубже, чтобы ранить, или плюнуть в эту сокровенную рану, так чтобы человеку скрутило кишки, - они этой возможности никогда не упустят».

Петр долго ждал, прежде чем сблизиться с ней, берег ее как святыню. Хотя у него бешеный темперамент. Но он героически с ним боролся: «Она выросла именно «вдруг», за какой-то короткий отрезок времени, будто проглотила волшебную таблетку, что добавила ей не только росту, плоти, ума… а полностью ее преобразила. Приехав после незначительного отсутствия, я увидел ее, обомлел и… испугался. Я всей кожей ощутил ее новую абсолютную беззащитность. Это была незащищенность сироты, за которой некому присмотреть. Такая бесшабашная безмозглая доверчивость ко всем и во всем, которая только и бывает у девочек, воспитанных не мамой, а черт знает кем. У этой девочки не было мамы, Борька. Ее мамой был я, но, как выяснилось, моего беспокойства и грозной охраны было явно недостаточно».

Это трогательно. Кажется, настоящее рыцарство. И любая женщина должна растаять от слез.

В его изложении так и есть: «Странно, что при моей биографии, моей профессии, моем цветистом и более чем вольном актерском окружении я, пребывая в эпицентре романов, мимолетных общежитских женитьб-разводов, да и просто ошеломительного распутства, оставался – во все, что касалось Лизы, - чопорным идиотом, ханжой, блюстителем нравственности».

Но она все видит иначе.  Лиза не ощущает себя нежным ангелом, которого нужно защищать от похотливых грез окружающих. Она реальное земное темпераментное существо, мечтающее совершенно об ином отношении. Равенстве, дружбе, интересу к ее реальному внутреннему миру, а не такому, какой выдумывает себе он, лелея ее детский образ и преувеличивая ее слабость и беззащитность:
«Никакой малолетней в ту пору она уже не была. Но я понял, что эти его слова были ответом на все наши взгляды, ухмылки и понимающие кивки, на все наши невысказанные мутные намеки, который он молча тащил в своей душе все годы ее взросления.
Сейчас понимаю: то, что тогда казалось мне психозом, сдвигом по фазе, «съехавшей крышей», было не чем иным, как назначенным себе служением. Он просто с детства посвятил себя ей. Нечто вроде образа благородного рыцаря в кукольном театре: шлем и латы, никчемное копье, длинные ноги, мельтешащие руки, изможденное лицо из папье-маше…
Ну и что? – говорю я себе. Мы ведь сопереживаем Ромео и Джультетте, убившим себя во ими любви? И подобные случаи происходят не только на сцене. Да, говорю я себе. Но мы не знаем, что стало бы с Ромео и Джульеттой, а также с прочими, им подобными, спустя года три после свадьбы…»

В итоге получается, что этот трепет и желание ее оградить от всего и всех счастливыми эту женщину не сделали. Издергали и довели до нервного расстройства и чуть ли не ненависти к заботливому супругу: «Что это было, когда он сжимал меня так, что я дышать не могла, и скрипел зубами даже во сне: он боялся расстаться со своей главной куклой. Ведь это означало перевести меня в ранг живой женщины, означало признать во мне живого человека. Молчи, Борис, я знаю, ты всегда его защищаешь!»

Она в свою очередь ревнует его к профессии. Видит со стороны как странного малого, причем, на ее взгляд, его маниакальные с точки зрения среднеарифметического существа проявления прогрессируют с возрастом. И он все больше и больше ее раздражает. Петр любит своих кукол больше, чем людей. И, создав куклу Эллис, подобную ей, как будто лишил живую женщину чего-то очень важного. Вдохнул жизнь в то, что сотворил. И Лиза ощущает себя как будто утратившей душу, которую отдали Эллис. Начинает ее ненавидеть. Мечтает убить.

И попадает в психическую больницу, где ей ставят диагноз «шизоаффективное расстройство». Все больше и больше отдаляется от мужа и сближается с его другом Борисом, психиатром, который всегда воспринимал ее как придаток к Петру и считал, что она его недооценивает:

«Именно тогда я стал исподволь знакомиться с ней по-настоящему и, честно говоря, был обескуражен, как если б при мне вдруг заговорила кошка. Я вынужден был признаться самому себе, признаться со стыдом, что всю жизнь воспринимала Лизу как Петькин довесок. Возможно, память о ней как о досадной помехе нашей с Петькой дружбе не позволяла раньше разглядеть ее, вслушаться в то, что она говорит…
Выяснилось, что она довольно много читала и хорошо, дельно о прочитанном говорит; что неплохо разбирается в музыке и любит отнюдь не расхожий набор классического репертуара; что всю их кочевую жизнь заставляла Петьку перевозить из города в город альбомы живописи, которые покупала, когда позволяли их скудные средства. Оказалось, что ум у нее приметливый, впечатлительный, отзывчивый; и если она не чувствовала в тебе насмешки, - вернее, если с течением беседы освобождалась от постоянной своей настороженности, постоянного ожидания от собеседника эдакой галантной мужской иронии, - то увлекалась разговором всерьез и, бывало, удивляла меня какой-нибудь небанальной мыслью».
 Она рассказывает ему о своей жизни, зацикленности Петра на прошлом – воспоминаниях о ее детстве, смерти их первого ребенка. И врач начинает прозревать: «И про себя я винил в этом Петьку – это был его стиль: все то же истовое служение, на сей раз – памяти; то же монашество, та же, черт побери, никому не нужная святость».

Лиза преодолевает болезнь и в финале уничтожает Эллис. Но Борис уже жалеет ее, а не Петра, и мысленно аплодирует ее смелости, стойкости, дерзости. Он желает ей освободиться от человека, даже не понимающего, что по отношению к жене он тиран и диктатор, а не благородный страдалец:

«- Ты и есть тот маньяк, что на нее напал, - сказал я. – Отпусти! Отпусти ее внутри себя. Она – твоя больная жена, но не твоя собственность».

И третий пласт романа – рождение ребенка с «синдромом Петрушки». Он бывает только у мальчиков – смеющаяся гримаса на лице. Такие дети умирают в младенчестве. Существует легенда происхождения этого древнего заболевания: проклятье семейной пары, как результат - рождение больного мальчика с «кукольным» синдромом, затем, после того, как отчаявшаяся женщина по совету колдуньи шьет куклу, проклятье снимается, и на свет появляется здоровая девочка:

«Чего добивалась этим колдунья? Не знаю, возможно, пыталась пересилить проклятие корчмаря. Или укрепить жизненные силы рожениц. Будем считать, что она руководствовалась лишь подобными соображениями, иначе догадки бог знает куда могут нас завести.
Кстати, проклятие «Пульса де нура», о котором я упоминал, в переводе с арамейского означает: «Удар огня». Но это так – замечание в сторону… Кукольник сделал все, что она велела. Говорю же вам: отчаяние против отчаяния. Но и это была лишь половина дела. А завершила его та же колдунья: к ней опять поехали в несусветную даль, и она, как утверждала моя бабка, Корчмаря, вместе с плодом в его чреве, за-го-во-ри-ла…»

Женщина, которая первой испытала на себе, что такое проклятье, вышла замуж за кукольника (в то время его называли петрушечником), который когда-то соблазнил дочь иудея Корчмаря и был проклят ее отцом. Она не была виновата, но расплачиваться за прошлое мужа пришлось ей: «За что, спрашивается, бедной женщине страдать? В чем она виновата? Степень отчаяния – вот что в конечном итоге решает дело, скажу я вам. Степень отчаяния! Не решимость против решимости, а отчаяние против отчаяния… Стали они искать-спрашивать и разузнали, что где-то в селе живет некая старуха, и она, мол, в подобном несчастье помогает. Сейчас такую старуху назвали бы «экстрасенсом» или «ясновидящей», верно? А тогда говорила просто, как оно и было: ворожея, колдунья».

В семье Лизы это передается из поколения в поколение генетически, у этих женщин есть «секрет»: родильная кукла нужна для того, чтобы родилась здоровая девочка, а не больной мальчик. Когда-то отчаявшейся женщине, первой родившей ребенка с этим синдромом, посоветовали смастерить копию «проклятчика» (Корчмаря – старого еврея с огромным брюхом) и куклу с красными волосами. В результате стали рождаться девочки с волосами огненно-рыжего оттенка. Подобные Лизе.

Вот что сказано о родильной кукле в романе: «Брюхатый идол служил на совесть: как станок на монетном дворе, он печатал миниатюрных девочек нежнейшей фарфоровой красоты в ореоле бушующего огня. Этих опасных парселиновых куколок». После рождения больного сына Лизе и Петру удается добыть родильную куклу, и в конце романа на свет появляется их здоровая дочка:

«- Он, скажем, обеспечивает рождение именно дочерей, по которым и бежит чахлый ручеек несчастного проклятого рода: «по камешкам, по камешкам, с пригорка на-а песо-очек…» Он залог удачи, верно? Ну! Вы же сами знаете, ведь Корчмарь-то, он у вас?»

Девочки от природы более жизнеспособны, чем мальчики, в итоге они побеждают древнее проклятье. Чем-то это напоминает противостояние Лизы и Петра.

Она взрослеет, он –  в каком-то смысле как будто идет назад, в детство:

«- Борька! – крикнул он сильным, новым каким-то голосом, раскачивая этим ветреным голосом огромное пространство между нами. – У меня дочь, Борька!
- Как?! – растерялся я. – Родилась уже?!
- Да нет, еще долго, ты что – дурак, доктор? Но им уже видно. Я сам ее видел вчера на экране, Борька, видел! Плавает, как рыбка: еще страшилище, но такая красотка – просто куколка!
И тут как огрели меня.
- Нет!!! – заорал я в трубку, не стесняясь медсестры и сослуживца, прянувшись от моего ора к дверям, как испуганные зайцы. Я чувствовал лишь слепящую ярость и желание отдубасить его как собаку: -  Нет, сукин ты сын! Не сметь!!! Не куколка! Ты слышишь? Она – не ку-кол-ка!!!»

 Рассудок Петра страдает после уничтожения любимой куклы. Он, возможно, устал быть Творцом своей Вселенной, силы его на исходе, и он ощущает себя самого как марионетку, которую дергает за невидимую нить Господь, поднимая над миром. Богом он имел право быть только в придуманном мире, а не по отношению к Лизе, все туже и туже натягивая свои нити.

Осмысленная улыбка исчезнет с его лица. А она улыбнется.
















Вендетта



    размышления о героях романа Дины Рубиной «Белая голубка Кордовы»























В романе прослеживаются две линии: одна – консервативная, другая – авантюрная. Древний род с испанскими корнями (Кордоверо) продолжается в России (Кордовины). Естественно, для читателей интереснее герои-авантюристы, азартные люди, искатели приключений. И акцент сделан так, чтобы заинтриговать их.

Как ни странно, мне как раз показалось, что герои спокойные, не ищущие эмоциональную бурю, не одержимые страстями и азартом, – живее, естественнее, в какой-то мере – убедительнее. И ловила себя на том, что мне интереснее читать про них. Скромные боязливые стыдящиеся своих чувств зажатые в тисках обыденности и не помышляющие о наполеоновских завоеваниях – это нить, на которую нанизано повествование о личностях, возможно, с точки зрения автора или широкой публики, более ярких.

«Второй план» мне понравился больше, чем первый. Для меня он ожил, благодаря умению автора находить индивидуальную речевую интонацию, схватывать детали. И именно его воссоздавал главный герой, Захар Кордовин, когда работал над своими полотнами в юности и пытался их восстановить потом:

«- Она, твоя мама, была очень умной, понимаешь? Но кроме ума в ней и это было, это ужасное кордовинское… что никому не дает покоя?
И Захар молчал, давая ему вылить свою желчь и горечь, скопившуюся со дня маминой смерти.
- Это такая ужасная порча в крови, порча, Зюня, ты мне поверь… Дед Рува помнил этого их темного «Испанца», говорит, был страшный человек, то уезжал черт-те куда, и пропадал месяцами, то приезжал опять… Будто его гнала по свету какая-то нечистая сила. Ходили даже слухи, что он кого-то порешил и потому всю жизнь бегал. То он был Кордовер, то Кордовин, то еще черт знает кто… и уж при нем всегда какое-то оружие. И врал все время, все он врал…
- Дядь Сем, ну брось, хрен с ним, все это до нашей эры было. К чему ты сейчас-то?»

Для меня акцентуация на героях такого типа оказалась приемом, имеющим обратный эффект. Романтизация и некое упоение, присущее женщинам в восприятии пиратов, аферистов, мошенников с большой дороги – чуть ли не идеализация откровенных преступников – это вполне понятно. Конечно, ими можно увлечься, но мне показалось, здесь они выведены чуть ли не ангелами, лишенными недостатков. И повинными только в том, что родились умнее, талантливее, предприимчивее других.

Если бы это была сатира, как у Ильфа и Петрова, - дело другое, но это трагедия. Серьезнейшее произведение. Невзирая на множество вкраплений юмора. Но я понимаю – это может быть данью вкусам широкой публики.

Семен Литвак, который произнес этот монолог, – герой, подобный Тевье-молочнику, трагический.  Он всю жизнь во всех смыслах давал, мало что получая взамен. И вместе с тем он – цемент всей семьи. Испытывающий неприязнь к отцу Захара как к авантюристу, он всю любовь и запасы нерастраченной нежности отдал его дочери и ее незаконнорожденному сыну, но в результате…

Кульминационный момент – сжигание вещей умершей матери Захара, женщины в расцвете лет:

«И на другой день после похорон они с дядей Семой устроили погребальный костер в углу двора, возле уборной. И дядя Сема командовал, чтобы Зюня подобрал еще вон ту палочку и ту картонку и туотличную досочку, которая хорошо сгорит… И все эти простыни и подушки, и черный плащ… и вся эта мамина запекшаяся кровь так яростно горели, пыхая в небо целыми растрепанными букетами мгновенно и причудливо сгорающих белых перьев…
И дядя Сема вдруг каркнул не своим голосом: «Как вся ее жизнь, этой шалавы… шалавы!» - и тогда он бросился на своего старого дядьку, сбил его с ног, и они катались по земле, молотя друг друга, как будто за живую дрались, и чуть сами не закатились в этот мамин костер».

Одна из мощнейших, пронзительнейших сцен в романе. Теряя давно выросшую девочку, о которой заботился как родной отец, теперь он теряет племянника, помогая ему устроиться в большом городе. Жена Семена сходит с ума.

Дядя мне врезался в память – я вижу его как живого. Вся его жизнь – это потеря за потерей. Усилия, которые заканчивались эмоциональным крахом.

Захар Кордовин привлекателен внешне и внутренне: он обаятельнее всех, лучше всех, в нем ищешь изъяны и не находишь…  Он покоряет сердца мужчин и женщин, преуспевает во всем абсолютно.  С презрением смотрит на мир обывателей, которых, как сказали бы сейчас, легко «развести» на любую легенду о живописи, всучить им подделку и посмеяться над ними. Не разбираются в искусстве – значит, заслуживают того, чтобы такой, как он, издевался над ними. Обманывал коллекционеров, искусствоведов, посетителей музеев, журналистов, историков.

Он осуществляет свою вендетту – причем, за что? Логически вроде бы ясно: у него уничтожили картины, убили друга. Но кто в этом виноват? Зачем нужно было лезть в криминальный бизнес с подделками антиквариата? Я не считаю, что Захар имеет моральное право судить других преступников. И карать все человечество за ошибки, в которых повинен он сам. Покойный Андрюша – не ангел. Он втянул его в мошенническую деятельность, им обоим грозила тюрьма.

Конечно, строго говоря, никто от этого не умер, не разорился: просто два студента нашли способ заработать. Потом Захар втянулся и стал изощреннейшим аферистом, мог давать мастер-класс.

Все его поступки романтизируются, женщины взирают на подобных ему с восторгом:

«- Все рыцари были головорезами, - заметил он. – Этика Средневековья.
- Да нет, - возразила она. – Вроде бы наши два братца, они были великодушны и прекрасны… но почему-то их преследовали враги. И они все время скрывались, каждый раз так изобретательно! – дедушка был гениальный выдумщик разных приключений! Помню, в одной истории Мануэль и дон Саккариас бежали от какого-то злыдня-епископа черт знает куда, на какие-то далекие острова. И там заделались морскими разбойниками.
- О! Недурная карьера».

Мне хотелось бы найти хоть какую-то историю или сцену, в которой Захар был бы явно не прав, - ее нет. Он всегда на высоте, не ощущает себя не предвзятым, бравирует своей независимостью:

«- Значит, Ватикан все-таки покупает картины?
- Ватикан много чего покупает, в том числе и молчание. Известен случай, когда актеру, который играл Христа в паршивой пьеске на Бродвее, заплатили колоссальные деньги только за то, чтоб он ничего не играл более того, что следует по роли. Парень по бедности был согласен на легкую эротику.
- А что, в Ватикане Христа держат за импотента? Кроме шуток? Это ужасно обидно для моего народа».

Герой уличных драк, герой женских грез, гений подделки, человек, пишущий параллельную историю искусства ради выгоды и собственного развлечения, бросающий вызов всем религиям мира и любым, как ему кажется, предрассудкам. Есть люди, которым обманывать нравится, и они наслаждаются этим как ничем другим, это своего рода эмоциональная наркомания. Они не в силах отказаться от того, что дает им ощущение превосходства над человечеством:

«Как же трогательны эти любители-коллекционеры. Все они трепещут перед тем первым мигом, когда картину пронзают рентгеновские очи эксперта. Еще, бывает, накидывают на диван или кресло, куда водружают картину, белую простыню, дабы уберечь драгоценное зрение знатока от назойливого цветового окружения. Цветовая антисептика операционной или детская игра закрой покрепче глазки, откроешь, когда скажу!
В таком случае, дорогой Владимир Игоревич, вы услышите сейчас небольшую лекцию о ничтожестве и эфемерности этого самого знаточества».


Ближе к развязке Захар сталкивается с автором, в котором узнает свои черты: это как будто он сам, живущий в другую эпоху. Это мистика – встреча с самим собой спустя столетия… и вся жизнь стала представляться ему нереальной, а только этот миг обретения себя, воскресения – он важен. Для трагедии это было бы гениальным катарсисом (просветлением, очищением), но все предыдущее поведение Захара в какой-то мере для меня лично в какой-то мере перечеркнуло момент прозрения.

Но, тем не менее, я снова и снова мысленно возвращалась к этой этической кульминации: для меня она заслонила все остальное. Впервые я почувствовала, что взрослый Захар уважает кого-то, вступая в открытую конфронтацию с этим автором, и даже боится его:

«Несколько мгновений он сидел, не шевелясь, не меняя выражения лица, озадаченно переводя взгляд с зеркала на холст.
- Мистика… - пробормотал наконец, криво усмехнувшись себе самому. Отложил зеркало, протянул руку и опять погладил кота, что внимательно следил за всеми манипуляциями хозяина:
- Или, скорее, месть. Ведь я отнял у художника имя, понимаешь, котяра? А это оказался отчаянный художник: он сопротивляется, борется с грабителем до последнего! До последнего молчаливого взгляда сражается за свое! Такое, согласись, в нашей практике мы видим впервые… Впервые я встретил достойного соперника. Или… или просто столкнулся с самим собой?!»

Но даже когда Захар себя судит, в этом есть некая доля любования: я умнее всех, и вы это заслужили. И это детское внутреннее хвастовство.

Если бы он был когда-то не признан, недооценен критиками, стал жертвой разгромных статей – я поняла бы. Но ничего подобного не было. Образно говоря, его на руках носили.

Уничтожение картин, связанных с миром детства, можно воспринимать как моральную смерть– но не той это закваски человек, который от пережитого может рухнуть. Но, предположим, он боялся писать что-то свое, потому что его стал мучить иррациональный страх потери, и прятался за тысячью масок, манер и стилей. Тогда я его поняла бы.

Возможно, мои смешанные чувства к этому герою связаны с тем, что Захара можно воспринять как персонажа другой эпохи, когда люди, занимающиеся искусством, были брутальными, совершали подвиги. А сейчас – где мы видим таких?..

Персонаж, в котором найден удачный баланс между желанием нравиться широкой публике и реальными недостатками, которые его очеловечивают, - мать главного героя, Рита. Авантюристка с точки зрения обывателя, она всю жизнь пыталась защитить свою вольнолюбивую натуру, которая не вмещалась в узкие рамки соседских представлений о жизни. И в то же время их очаровывала – как необузданная дикарка на фоне обычных приниженных женщин.

Ее портрет он мысленно писал всю жизнь, сходство с ней влекло его – будто он испытывал желание уйти в тот мир, где вдруг оказалась она после внезапной смерти. Именно с ее уходом он себя потерял. И незадолго до смерти ощутил вспышку света и боли, столкнувшись с ее юной копией:

«Подбежав ближе, девушка с паническим выражением на лице принялась оглядывать все столики, и в этот миг ее лицо помимо воли оттиснулось в его памяти в солнечной вспышке, в изумлении вдоха: ее растрепанные черные кудри, прекрасный крупный нос, туманный пушок бровей над переносицей и яркие серые глаза, с кошачьей прямолинейностью смотрящие перед собой. Нос, может, и показался бы великоватым, и даже несколько мужским, если б не тонкие ноздри и хрупкая переносица с неожиданно широко расставленными глазами».

Она здесь – как представительница некого типа личности (внешнего и внутреннего). Физиономист или современный соционик сказали бы:у Мануэлы с Ритой – тождество. При этом они – представительницы одного и того же древнего рода.  Описана героиня великолепно –  уверенная в себе, жестковатая, терпкая, с перчинкой, соблазнительная, без тени слащавости, в то же время очень женственная. Но живет эта девушка в другой стране, больше соответствующей ее темпераменту, и время иное. Поэтому она куда более вписана в окружающий мир и в меньшей степени выделяется.

Прощание с Мануэлой – это прощание с земной жизнью:

 «Отстранился и чуткими пальцами, будто к холсту прикасался, на прощанье легко пробежал каждую черточку этого потерянного и найденного маминого лица».