Милый друг. Часть 1. Глава 1. Мопассан

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Получив сдачу со своей монеты в 100 су, Жорж Дюруа вышел из ресторана.
Так как он был видным малым (благодаря природе и своей выправке унтер-офицера), он приосанился, подкрутил ус залихватским жестом вояки и бросил на засидевшихся гостей быстрый взгляд – один из тех взглядов бравого молодца, которые обрушиваются на вас, как ястреб с высоты.
Женщины подняли головы ему вслед: трое маленьких работниц, одна учительница музыки средних лет, плохо причёсанная, неопрятная, одетая в пыльную шляпку и перекошенное платье, и две дамы из буржуазии, которые ужинали со своими мужьями в этой харчевне, привыкшие всегда приходить сюда из-за твёрдых цен.
Оказавшись на тротуаре, он несколько секунд оставался неподвижным, спрашивая себя, что ему делать дальше. Было 28 июня, а у него в кармане оставались 3.40 франков – вся наличность до конца месяца. Они означали 2 ужина без обеда или 2 обеда без ужина – на выбор. Он поразмыслил, что если возьмёт обед за 22 су вместо ужина за 30 су и удовольствуется одними обедами, то у него останется 1 франк 20 сантимов, а это означает ещё 2 лёгких завтрака с хлебом и колбасой и ещё 2 кружки пива на бульваре. Именно бульвары представляли для него самые большие расходы и самые большие удовольствия по вечерам. И он начал спускаться по улице Нотр-Дам-де-Лоретт.
Он шёл так же, как и в те времена, когда носил униформу гусара: выпятив грудь, слегка расставив и вывернув ноги, словно только что спешился с лошади, и прокладывал себе путь через толпу, толкая людей плечами, чтобы идти только напрямик. Он слегка сдвинул шляпу набок развязным жестом и стучал каблуками по мостовой. У него был такой вид, словно он бросал вызов кому-то: прохожим, домам, всему городу – шикарный вид солдата, оказавшегося среди штатских.
Хотя он был одет в костюм за 60 франков, в нём была некоторая элегантность – немного пошлая, но вполне осязаемая. Высокий, хорошо сложенный, со светло-русыми, слегка рыжеватыми волосами, с взъерошенными  усами, которые словно пенились над губой, со светлыми голубыми глазами, с естественными завитками волос, разделённых на прямой пробор, он напоминал героя бульварных романов.
Это был один из тех летних вечеров, когда в Париже не хватает воздуха. Город, нагретый как парильня, казалось, потел в удушающей ночи. Сточные воды и нечистоты дышали из гранитных глоток города зловонными парами, а подвальные кухни испускали через свои низенькие окошки миазмы старых соусов и бульонов.
Консьержи, сидящие на соломенных стульях, курили трубки у дверей, а прохожие шли утомлённым шагом, с обнажёнными головами, держа шляпу в руке.
Когда Жорж Дюруа оказался на бульваре, он вновь остановился в неуверенности. У него возникло желание пойти на Елисейские поля и на авеню Булонского леса, чтобы подышать свежим воздухом под деревьями, но им также владело желание романтической встречи.
Как она произойдёт? Он не знал, но ждал уже 3 месяца: каждый день, каждый вечер. Однако, благодаря своей смазливой физиономии и галантным манерам, ему несколько раз удалось урвать немного любви то тут, то там, но он всё ещё наделся на что-то большее и лучшее. Его карман был пуст, его кровь кипела, и он вспыхивал при встречах с искательницами приключений, которые шептали ему на углах улиц: «Пойдём со мной, красавчик!», но он не осмеливался пойти с ними и не имел денег, чтобы им заплатить: он ожидал чего-то другого, других поцелуев, не таких вульгарных.
Однако он любил места, где собирались публичные женщины: любил их балы, их кафе, их улицы, любил толкать их локтем, разговаривать с ними, тыкать им, вдыхать их жгучие духи, вращаться рядом с ними. Ведь они были женщинами, в конце концов – жрицами любви. И он вовсе не презирал их, как это делали семейные мужчины.
Он повернул к Мадлен и последовал за потоком толпы, которая утомлённо текла в вечерней жаре. Большие кафе, полные народа, выступали на тротуар, выставляя свою выпивающую публику под слепящий свет своих витрин. Перед этими людьми на маленьких квадратных или круглых столиках стояли стаканы с красной, жёлтой, зелёной, коричневой жидкостью – жидкостью любых цветов, а в графинах сверкали прозрачные цилиндрики льда, охлаждающие прекрасную свежую воду.
Дюруа замедлил шаг, и желание выпить сжало ему горло.
Им овладела жаркая жажда, которая нередко приходит летним вечером, и он представил себе изысканный вкус холодного напитка, стекающего в рот. Но если бы он выпил только 2 кружки пива, ему пришлось бы распрощаться с тощим ужином завтра, а голодные дни в конце месяца были ему слишком хорошо знакомы.
Он сказал себе: «Надо потерпеть ещё 10 часов, и я выпью свою кружку у
у американцев. Пёс всё побери! Как же всё-таки хочется выпить!» И он смотрел на людей за столиками, на всех этих людей, которые могли позволить себе всё, что хотели. Он шёл мимо кафе с лихим и развязным видом, оценивая по взгляду, по физиономии, по одежде, сколько денег было у посетителей, и его охватывал гнев против этих сидящих спокойных людей. Порывшись в их карманах, там можно было бы обнаружить золото, белые монеты и су. В среднем, у каждого из этих людей было, по крайней мере, по 2 луидора, а в кафе была сотня посетителей. 100 умножить на 2 – 4000 франков! Он бормотал: «Свиньи!», идя вразвалочку. Если бы он встретил одного из таких людей на углу улицы, где потемнее, он свернул бы ему шею, честное слово, безо всяких угрызений совести, как сворачивали шеи крестьянским курам в дни больших манёвров.
И ему вспомнились эти 2 года в Африке, когда требовали выкуп за арабов в маленьких южных городках. Жестокая весёлая улыбка появилась на его губах при воспоминании об одной вылазке, которая стоила жизней трём людям из племени Улед-Алана, а ему принесла 20 кур, двух баранов, золото и смех на следующие полгода.
Виновных не нашли (хотя их, впрочем, почти и не искали, так как арабы считались естественной добычей солдат).
В Париже всё было по-другому. Нельзя было заниматься мародёрством с саблей на боку и револьвером в руке, вдали от правосудия, на свободе. Он чувствовал в своём сердце все инстинкты унтер-офицера, выпущенного в завоёванную страну. Конечно, он сожалел о тех двух годах, проведённых в пустыне. Как жаль, что он там не остался! Но он надеялся на лучшее, когда возвращался. А теперь!.. Ах! Ну и влип же он теперь!
Он провёл языком по дёснам, слегка прищёлкнув, словно для того, чтобы констатировать сухость своего нёба.
Вокруг него скользила толпа, усталая и медлительная, а он думал: «Надо же, сколько скотин! У всех этих идиотов есть монета в кармане». Он толкал прохожих плечом и свистел с весёлым видом. Господа, которых он задел, оборачивались к нему с ворчанием, а женщины восклицали: «Ну и хам!»
Он миновал Водевиль и остановился напротив американского кафе, спрашивая себя, не выпить ли ему всё же одну кружку – настолько его мучила жажда. Прежде чем принять решение, он посмотрел на освещённый циферблат уличных часов. Была четверть десятого. Он себя знал: если перед ним будет стоять полная кружка пива, он тут же её проглотит. А что он будет делать потом, до 11 часов?
Он решил: «Пойду до Мадлен и вернусь медленным шагом».
Когда он пришёл на угол площади Оперы, он столкнулся с толстым молодым человеком, лицо которого показалось ему смутно знакомым.
Он начал идти за ним, роясь в памяти и повторяя вполголоса: «Чёрт возьми, откуда я знаю этого субчика?»
Ему никак не удавалось вспомнить имя этого человека. Внезапно его мозг словно осветила вспышка, и он увидел этого человека не таким толстым и более молодым, одетым в униформу гусара. Он закричал: «Эй, Форестье!» и, ускорив шаг, хлопнул того по плечу. Человек обернулся, посмотрел на него и сказал:
- Что вам угодно, мсье?
Дюруа рассмеялся:
- Ты меня не узнаёшь?
- Нет.
- Жорж Дюруа из Шестого гусарского.
Форестье протянул к нему руки:
- А! Старина! Как поживаешь?
- Отлично. А ты?
- Я? Да не очень. Представь себе, стал слаб грудью. Кашляю 6 месяцев из 12 из-за бронхита, который подхватил в Буживале в тот год, когда вернулся в Париж. Уже 4 года прошло.
- Надо же! А выглядишь ты ничего.
Форестье, взяв за руку своего старого товарища, начал рассказывать ему о своей болезни, об обследованиях, о мнениях и советах врачей и о трудности следовать этим предписаниям. Ему прописали провести зиму на юге, но разве он может? Он женат и работает журналистом – хорошенькое положение!
- Я заведую политической колонкой во «Французской жизни», освещаю дела Сената в «Салюте» и время от времени веду литературную хронику для «Планеты». Вот какую карьеру я сделал.
Дюруа смотрел на него с удивлением. Этот человек сильно изменился, созрел. Теперь у него была походка, манеры, костюм солидного человека, уверенного в себе, и живот хорошего едока. Раньше он был худым, маленьким и щуплым буяном, который бил тарелки. За три года Париж превратил его в совершенно другого человека, толстого и серьёзного, с сединой на висках, хотя ему было не больше 27 лет.
Форестье спросил:
- Куда ты идёшь?
Дюруа ответил:
- Никуда. Я просто гуляю перед сном.
- Отлично. Хочешь пойти со мной во «Французскую жизнь"? Мне нужно отредактировать гранки. А потом выпьем пивка?
- Я в твоём распоряжении.
И они пустились в путь, держась под ручку с фамильярной лёгкостью, присущей школьным товарищам и однополчанам.
- Что ты делаешь в Париже? – спросил Форестье.
Дюруа пожал плечами:
- Подыхаю с голоду. Когда срок службы закончился, я решил приехать сюда… чтобы сколотить состояние или, скорее, чтобы пожить в Париже. Вот уже полгода я служу в управлении Северных железных дорог, за 1500 франков в год – вот и все мои доходы.
Форестье пробормотал:
- Да уж, не густо.
- Ещё бы. Но что ещё я должен был делать? Как выкручиваться? Я здесь один, никого не знаю, никому не могу себя рекомендовать. Мне не хватает не доброй воли и желания, а средств.
Его товарищ посмотрел на него с головы до ног взглядом опытного человека, который судит по существу, затем произнёс с уверенностью:
- Видишь ли, дружище, в Париже всё зависит от апломба. Здесь продувному малому легче стать министром, чем начальником отдела. Здесь нужно навязывать себя, а не просить. Но какого чёрта ты не нашёл ничего лучше, чем эта служба в Северных дорогах?
Дюруа ответил:
- Я везде искал, но ничего не нашёл. Но у меня сейчас есть кое-что на примете: мне предложили место учителя верховой езды в манеже Пеллерэн. Там у меня, по самым грубым подсчётам, будет 3000 франков.
Форестье остановился, как вкопанный:
- Не делай этого! Это глупо. Ты должен зарабатывать 10000. Ты обрубишь себе все надежды на будущее. В твоем управлении ты, по крайней мере, укрыт, никто тебя не знает, ты можешь выйти оттуда, если хватит сил, и пробить себе дорогу в жизни. Но если ты станешь тренером – для тебя всё кончено. Это всё равно, как если бы ты был хозяином гостиницы, куда приходит ужинать весь Париж. После того, как ты дашь уроки верховой езды светским господам или их сыновьям, они не смогут относиться к тебе как к равному.
Он замолчал, подумал несколько секунд, затем спросил:
- Ты бакалавр?
- Нет. Проваливался 2 раза.
- Ничего страшного, ты же всё равно закончил учёбу. Если при тебе заговорят о Цицероне или Тиберии, ты же не сядешь в шляпу? Знаешь о них немного?
- Немного.
- Вот и хорошо. О них всё равно никто не знает ничего большего, за исключением двух десятков дураков, которые смогли бы выпутаться. Здесь не трудно сойти за умного. Главное – чтобы тебя не застали на месте преступления, когда ляпнешь глупость. Здесь люди виляют, уворачиваются от трудностей, обходят препятствия и оставляют друг друга в дураках с помощью словаря. Здесь все глупы, как гусыни, и невежественны, как карпы.
Он говорил уверенным тоном человека, который знает жизнь, и улыбался, глядя на проходящую толпу. Но внезапно он закашлялся и был вынужден остановиться, чтобы прошёл приступ. Затем он сказал упавшим тоном:
- Как же досадно, никак не избавиться от этого бронхита! А сейчас лето в разгаре. О! Зимой поеду лечиться в Мантон. Тем хуже, но что поделать: здоровье прежде всего.
Они пришли на бульвар Пуассоньер, к большой застеклённой двери, на которую с внутренней стороны была прикреплена раскрытая газета. Её читали трое прохожих.
Над дверью призывно горели газом большие буквы: ФРАНЦУЗСКАЯ ЖИЗНЬ. Прохожие внезапно оказывались в ярком свете, который отбрасывали эти 2 слова, и светло вырисовывались, словно днём, а затем вновь уходили в тень.
Форестье толкнул дверь.
- Входи, - сказал он.
Дюруа вошёл, поднялся по роскошной грязной лестнице, которую видела вся улица, прошёл через переднюю, где двое журналистов поприветствовали своего товарища, а затем остановился в какой-то пыльной приёмной, обитой искусственным желтовато-зелёным бархатом, покрытым пятнами и кое-где порванным, словно его прогрызли мыши.
- Присядь, - сказал Форестье. – Я вернусь через 5 минут.
И он исчез в одной из трёх дверей, которые вели в кабинет.
В воздухе витал странный, особенный, невыразимый запах: запах грязной редакции. Дюруа сидел неподвижно, немного смущённый и сильно удивлённый. Время от времени мимо него пробегали люди, которые входили в одну дверь и выходили в другую, прежде чем он успевал их рассмотреть.
Это были то молодые, очень молодые люди с деловым видом, которые держали в руках стопки листов, трепетавших от их бега, то наборщики, на чьих блузах виднелись чернильные пятна, но воротнички были белыми, а холщовые брюки были похожи на брюки светских господ – эти с осторожностью несли связки отпечатанных влажных гранок. Однажды вошёл маленький господин, одетый с кричащей элегантностью: в слишком узком сюртуке, в слишком обтягивающих брюках, в узких остроконечных туфлях – это был какой-то светский репортёр, который принёс свежие вечерние сплетни.
Приходили и другие: важные, серьёзные, в высоких цилиндрах, словно этот вид головного убора отличал их от всех остальных людей.
Форестье появился вновь, держа под руку высокого худого господина в возрасте 30-40 лет, который был одет в чёрный костюм с белым галстуком, был смугл и носил усики, которые закручивались под прямым углом, придавая ему дерзкий и самодовольный вид.
Форестье сказал ему:
- До свидания, дорогой патрон.
Тот пожал ему руку:
- До свидания, мой дорогой, - и спустился по лестнице, посвистывая и раскачивая тростью.
Дюруа спросил:
- Кто это?
- Это Жак Риваль, знаменитый хроникёр и дуэлянт. Он только что отредактировал гранки. Гарэн, Монтэль и он – это первые хроникёры в Париже на сегодняшний день. Он зарабатывает здесь 30000 франков в год за 2 статьи в неделю.
По дороге он встретили низенького толстенького человечка с длинными волосами, неряшливого вида, который, задыхаясь, поднимался по лестнице.
Форестье тихо сказал:
- Норбер де Варенн, поэт, автор «Мёртвых солнц». Знаменит и востребован. Каждая сказочка, которую он нам даёт, стоит 300 франков, а в них – не больше 200 строк. Идём в "Наполитэн", я умираю от жажды.
Едва они сели за столик в кафе, Форестье крикнул: «Две кружки!» и выпил своё пиво одним залпом, тогда как Дюруа долго смаковал своё, будто это было что-то ценное и редкое.
Его спутник молчал и, казалось, размышлял. Затем он внезапно спросил:
- Почему бы тебе не попробовать себя в роли журналиста?
Тот удивлённо посмотрел на него, затем сказал:
- Но… я же… я никогда ничего не писал.
- Ба! Какова важность! Все когда-то начинают. Я мог бы нанять тебя, чтобы ты собирал для меня информацию посредством визитов. Вначале ты получал бы 250 франков и оплачиваемый экипаж. Хочешь, я поговорю с директором?
- Конечно, хочу.
- Тогда вот что: приходи ко мне завтра на ужин. У меня будут всего 5-6 человек: патрон мсье Вальтер, его жена, Жак Риваль и Норбер де Варенн, которых ты только что видел, и одна подруга мадам Форестье. Решено?
Дюруа смущённо молчал. Наконец, он пробормотал:
- Да мне… у меня нет приличного костюма.
Форестье был изумлён:
- Тебе нечего надеть? Чёрт возьми! А ведь без этого не обойтись. В Париже, видишь ли, лучше не иметь кровати, чем приличной одёжки.
Порывшись в кармане жилета, он вынул оттуда несколько золотых монет и положил перед своим приятелем 2 луидора, сказав сердечным тоном:
- Отдашь, когда сможешь. Возьми напрокат или внеси аванс за костюм. Уладь это, только обязательно приходи ко мне завтра вечером, к половине восьмого, на улицу Фонтэн, дом 17.
Дюруа озадаченно взял монеты и пробормотал:
- Ты очень любезен, спасибо тебе большое. Будь уверен, я этого не забуду…
Форестье перебил его:
- Да брось. Ещё по кружечке, а?
И крикнул:
- Официант, ещё 2 кружки!
Когда они выпили, журналист спросил:
- Хочешь побродить ещё час?
- Конечно.
Они отправились в сторону Мадлен.
- Чем бы нам заняться? – спросил Форестье. – Считается, что в Париже всегда найдёшь развлечения на прогулке, но это неправда. Лично я, когда мне хочется погулять вечером, никогда не знаю, куда пойти. На прогулку по Лесу* всегда нужно брать с собой женщину, а они не всегда есть под рукой. Кафе с оркестрами могут развлечь моего аптекаря с женой, но не меня. Тогда что делать? Ничего. Здесь надо было бы завести летний сад, как парк Монсо, открытый по ночам, где играли бы хорошую музыку и подавали прохладительные напитки под деревьями. Это было бы не местом удовольствий, а местом прогулок, и люди дорого платили бы за входной билет, чтобы привлечь туда милых дам. Можно было бы гулять по дорожкам, посыпанным песком, в аллеях, освещённых электрическим светом, и присесть на скамью, если захочется послушать музыку. Раньше у нас было что-то подобное у Мюсара, но там был слишком шумный оркестр и слишком много танцев – мало простора, мало тени. Нужно было бы разбить просторный сад. Это было бы прекрасно. Куда пойдём?
Дюруа в растерянности не знал, что  отвечать. Затем он решил:
- Я не знаю Фоли-Бержер. Я бы охотно туда сходил.
Его спутник воскликнул:
- Фоли-Бержер, чёрт побери? Мы там поджаримся, как на противне. Ну да ладно, так тому и быть. Фоли-Бержер – это всегда забавно.
И они развернулись и пошли на улицу Фобург-Монмартр.
Освещённый фасад здания бросал отсвет на 4 улицы, которые расходились от него. У выхода ожидала вереница фиакров.
Форестье вошёл. Дюруа остановил его:
- Мы забыли заплатить в кассе.
Тот важно ответил:
- Со мной платить не надо.
Когда они подошли к контролёрам, трое служащих поприветствовали Форестье. Средний подал ему руку. Журналист спросил:
- У вас есть уютное местечко, где можно разместиться?
- Ну, конечно, мсье Форестье.
Тот взял протянутый купон, толкнул дверь, обитую тканью и кожей, и они оказались в зале.
В воздухе витал запах табака, как лёгкий туман, покрывая все уголки зала, сцену и другую часть театра. Дым поднимался белыми ниточками из всех сигар и сигарет, которые курили все посетители, и скапливался у потолка, образовывая облачное небо под большим куполом вокруг люстры, над первым ярусом зрителей.
В просторном коридоре у входа, который вёл в кольцевую галерею для прогулок, где рыскало наряженное стадо девиц, смешавшись с тёмной толпой мужчин, группа женщин ожидала вновь пришедших возле одной из трёх стоек, где восседали три торговки напитками и любовью – накрашенные и развязные.
Высокие стаканы, стоящие за ними, отражали их спины и лица прохожих.
Форестье быстро пробивался вперёд, как человек, который имеет право на уважение.
Он приблизился к одной из продавщиц.
- Ложа 17?
- Сюда, мсье.
Их закрыли в небольшой деревянной коробке, обитой красным, в которой было 4 стула того же цвета, так близко стоящих друг к другу, что между ними с трудом можно было протиснуться. Друзья сели. Слева и справа, длинной линией, закруглённой вокруг сцены, располагались такие же ложи, в которых сидели такие же мужчины, у которых были видны только голова и грудь.
На сцене трое мужчин, одетых в обтягивающие трико, выполняли упражнения на трапеции. Один из них был высокого роста, второй – среднего, третий – маленького.
Вначале короткими быстрыми шагами приближался высокий, приветствуя публику улыбкой и жестом руки, словно собирался послать воздушный поцелуй.
Под обтягивающей одеждой играли мышцы. Он раздувал грудь, чтобы скрыть слишком выпирающий живот, а его лицо было похоже на рекламную картинку из парикмахерской, так как аккуратный пробор делил волосы на две равные части прямо посредине черепа. Он подлетал к трапеции изящным прыжком и, повиснув на ней руками, поворачивался, словно колесо, либо оставался неподвижным, вытянув руки и держа спину прямо, горизонтально к земле, прицепившись к брусу лишь сжатыми пальцами.
Затем он спрыгивал на пол, вновь приветствовал зрителей улыбкой под звуки оркестра, и уходил на задний план, играя мускулами ног.
Второй, более низкий и коренастый, приближался, в свою очередь, и повторял то же самое упражнение, а последний, пользовавшийся наибольшим успехом у публики, заканчивал.
Но Дюруа больше не занимал этот спектакль. Повернув голову, он смотрел назад, на большую прогулочную галерею, полную мужчин и проституток.
Форестье сказал ему:
- Заметь, какой оркестр. Никаких буржуа с жёнами и детьми, никаких болванов, которые приходят поглазеть. В ложах – только завсегдатаи бульваров, артисты и девицы, а позади нас – самая странная смесь, какую можно найти в Париже. Кто эти люди? Посмотри на них внимательно. Там есть все профессии и все касты, но преобладает сброд. Вот банковские служащие, приказчики, работники министерств, репортёры, сутенёры, обуржуазившиеся офицеры, разодетые пижоны, которые только что поужинали в кабаре и вышли из Оперы, чтобы идти к итальянцам, и прочие, не поддающиеся никакому анализу. Что касается женщин, здесь только один тип: любительницы поужинать у американцев, девицы за 2 луидора, которые подстерегают незнакомцев, которые заплатят им 5, и предупреждают своих постоянных посетителей, когда освобождаются. За 6 лет я узнал их всех. Их видишь каждый вечер из года в год, в одних и тех же местах, кроме тех дней, когда у них гигиеническая профилактика в Сэн-Лазар или в Лурсин.
Дюруа не слушал его. Одна из женщин оперлась локтем на край их ложи и смотрела на него. Это была полная брюнетка с белым телом, с чёрными подведёнными глазами и огромными накладными ресницами. Её мощная грудь натягивала тёмный шёлк платья, а красные накрашенные губы придавали лицу какое-то животное выражение, страстное и утрированное, которое вызывало немедленное желание.
Кивком головы она подозвала одну из своих подруг, проходившую мимо: та тоже была полной, рыжеволосой, - и сказала ей довольно громким голосом, чтобы можно было расслышать:
- Гляди-ка, какой милый мальчик. Если он предложит мне 10 луидоров, я не откажусь.
Форестье обернулся и сказал с улыбкой, постукивая по бедру Дюруа:
- Это относится к тебе. Ты пользуешься успехом, дружище. Мои поздравления.
Бывший унтер-офицер покраснел. Машинальным движением он щупал 2 золотые монеты, лежавшие у него в кармане.
Занавес опустился. Оркестр начал играть вальс.
Дюруа спросил:
- А не пройтись ли нам по галерее?
- Как хочешь.
Они вышли, и их сразу же увлекла толпа прогуливающихся. Спешащие, толкаемые, сжатые со всех сторон, они шли в этой пёстрой толпе. А девушки проходили парами через эту толпу мужчин и с лёгкостью лавировали в ней, скользили между локтей и спин, словно были в своей стихии, как рыбы в воде, среди этих волн из самцов. 
Зачарованный Дюруа позволял вести себя и с наслаждением вдыхал опьяняющий воздух с запахами табака, человеческих испарений и замысловатых духов. Но Форестье потел, задыхался, кашлял.
- Пойдём в сад, - сказал он.
Повернув направо, они вошли в некий сад под крышей, освежаемый двумя большими аляповатыми фонтанами. Под тисами и туями, за столиками из цинка сидели мужчины и женщины.
- Ещё по кружке? – спросил Форестье.
- Охотно.
И они уселись, разглядывая прохожих.
Время от времени какая-нибудь девица останавливалась перед ними и спрашивала с пошлой улыбкой:
- Мсье предложит что-нибудь даме?
А когда Форестье отвечал:
- Стакан воды из фонтана, - она удалялась с фырканьем.
Но толстая брюнетка, которая недавно опиралась на край их ложи, появилась снова. Она шла надменным шагом и держала под ручку свою толстую рыжую подругу. Они действительно хорошо смотрелись вместе и представляли собой красивую пару.
Заметив Дюруа, она улыбнулась, словно её глаза уже сказали что-то интимное и секретное раньше. Она взяла стул и спокойно уселась напротив Дюруа, усадив и подругу, затем скомандовала звонким голосом:
- Официант, два гранатовых сиропа!
Удивлённый Форестье произнёс:
- А ты не стесняешься!
Она ответила:
- Просто меня соблазняет твой дружок. Настоящий красавчик. Думаю, он заставит меня наделать глупостей!
Оробевший Дюруа не знал, что говорить. Он подкрутил ус, глупо улыбаясь. Официант принёс сироп, который женщины выпили одним глотком, затем они поднялись, и брюнетка, дружески кивнув головой и слегка ударив Дюруа веером по руке, сказала:
- Спасибо, котик. Жаль, что говорить не умеешь.
И они удалились, качая ягодицами.
Форестье рассмеялся:
- Скажи-ка, старина, ты понимаешь, что пользуешься успехом у женщин? Надо беречь это качество. Оно может далеко тебя завести.
Он помолчал мгновение, затем продолжил, как человек, который думает вслух:
- Именно благодаря им и добиваются самых быстрых успехов.
Так как Дюруа всё ещё улыбался и молчал, Форестье спросил:
- Ты ещё останешься? Лично я ухожу, с меня здесь уже хватило.
Тот пробормотал:
- Я ещё останусь ненадолго. Ещё рано.
Форестье поднялся:
- Тогда прощай. До завтра. Не забыл? Улица Фонтэн, дом 17, в половине восьмого.
- Договорились, до завтра. Спасибо.
Они пожали друг другу руки, и журналист ушёл.
Едва он исчез, как Дюруа почувствовал себя свободным и снова позвенел двумя золотыми монетами в кармане. Затем, встав, он начал прочёсывать толпу глазами.
Вскоре он заметил тех двух женщин, рыжую и брюнетку, которые гордо фланировали в сутолоке людей.
Он пошёл прямо к ним, но, подойдя, оробел.
Брюнетка спросила:
- К тебе вернулся дар речи?
Он пробормотал: «Чёрт возьми», больше у него ничего не вышло.
Они стояли втроём, задерживая ход толпы, которая образовывала водовороты вокруг.
Тогда она вдруг спросила:
- Идём ко мне?
Он, дрожа от вожделения, грубо ответил:
- Идём, только у меня всего 1 луидор в кармане.
Она равнодушно улыбнулась:
- Ничего.
И взяла его под руку хозяйским жестом.
Когда они выходили, он подумал, что с оставшимися 20 франками легко сможет выкрутиться, взяв на прокат вечерний костюм.
----------------------------------
*Лес – Булонский лес, место для прогулок в Париже.

28.09.2015