Воспоминания о лучшей писательнице на свете

Воспоминания о лучшей писательнице на свете, написанные ее верным и любящим мужем

Я это помню.
Она подошла ко мне со спины. Я почувствовал, что она не хочет, чтобы я оборачивался. Мой взгляд не отрывался от утреннего мусоровоза. Она провела пальцем вдоль моего позвоночника снизу вверх и сказала: «Я никогда не умру». Мусоровоз перевернул контейнер и сожрал очередную порцию сочных отходов.
Когда она родилась, был особенный день. И само рождение было особенным. Сначала родился талант, а уже из таланта – она.
Одно из утверждений, что я часто от нее слышал, было: «Пока это не случилось с тобой лично, это нельзя считать мейнстримом». Представляете, как много она могла себе позволить? Я никогда не понимал, что это значит.
Она считала, что нет ничего более пошлого и несчастного, чем андеграунд. На ее глазах он сжирал себя изнутри. Она никогда бы в этом не призналась, но порой мне казалось, что ей его жаль.
Это общеизвестный факт, что она была лучшей женщиной-писателем. Даже не знаю зачем упомянул об этом.
Никто не мог сравниться с ней в постели. Хотя, если бы кто-то согласился попробовать, я был бы не против.
 Она всегда презирала актуальность. Порой это доходило до крайности. Как-то раз, во время званого ужина, она не подала закуски, потому что один из гостей, после пары бокалов, неумело пошутил: «Закуски были бы сейчас актуальны, как никогда». Аперитив пили с супом.
Она питала невиданную страсть ко всему миниатюрному. Может, отчасти и поэтому полюбила меня. Признаюсь, что испытываю невероятную гордость от того, что именно мне выпала честь прожить с ней ее жизнь.
По-настоящему знаменитой она стала уже после смерти, что очень почетно для женщины. Живые знаменитые женщины – ничтожны, так она считала. Наверное, именно поэтому она говорила, что не умрет. Она знала, что при жизни знаменитой не станет, и гордилась этим. Факт того, что после смерти такая вероятность есть, ее не радовал. Она презирала любую форму известности.
Вполне вероятно, что эти убеждения довольно сильно повлияли на ее литературный стиль.
Порой она проводила по несколько часов перед печатной машинкой, сдерживая себя, чтобы не написать ни одной буквы. Мне было тяжело на это смотреть. Но я гордился. Это отнимало у нее немало времени. Порой мне было очень одиноко. Но я знал на что шел, женясь на самой лучшей писательнице, когда-либо жившей на этом свете.
У нее было много поклонников, и часто она заходила намного дальше, чем мне хотелось бы. Это вдохновляло ее. Если что-то шло на развитие ее таланта, я не мог этому противиться.
Ничего не предвещало такого успеха. Она была из простой семьи. Отец зарабатывал на жизнь философскими трудами, мать была романисткой. Никто даже представить не мог, что девочка из такой заурядной среды добьется таких высот.
Еще пока мало кто знает, но недавно впервые была вручена премия, названная ее именем. С одной стороны, это, безусловно, прекрасно, но с другой – премия вручалась из ее сбережений. Не буду скрывать, что я на них рассчитывал. Мне можно в этом признаться – я жалкий человек. Мне стыдно. С ней должен был быть кто-то намного достойнее меня. Она и сама так говорила.
Она очень любила вино и макароны.
Быть публичной персоной ей никогда не нравилось, но изредка она затаскивала меня на общественные мероприятия культурного характера. Правда, мы всегда держались стороной от гущи событий. Иногда она плакала.
Не скажу, что она была человеком верующим, но у нее явно была огромная душа. Душа, очень тяжело переживавшая рассвет современного искусства. Особенно в 10-х годах 21-го века. Этот период она переживала особенно тяжело, как духовно, так и физически. Те известные рытвины на ее лице, присущие всем поздним фотографиям, образовались именно в то время от перенесенной  ею оспы, подхваченной то ли на одном поэтическом чтении, то ли на музыкальном фестивале. Это был тяжелый этап, но она не переставала сопротивляться, и с уверенностью можно сказать, что в то время, она была на пике своего таланта.
В последние годы своей жизни от всех перенесенных трудностей ее рассудок помутился, и иногда, пожевывая рукав своего платья в приступе безумия, она могла подбежать к печатной машинке и пару раз стукнуть по клавишам. Как понимающий и любящий муж, эти листы я естественно уничтожил. Я считаю нужным об этом упомянуть, только из-за того, что из уважения к этой великой женщине, я хочу быть максимально правдивым, раз уж мне выпала честь обладать самыми сакральными о ней воспоминаниями.
Иногда она впадала в истерику и носилась по нашему дому с воплями: «Они ничего не понимают! Они идиоты! Я должна им все объяснить!».
Что ж, безумие – удел всех гениев. Но разве от этого должны страдать их дети?
Наших мне приходилось на время истерики запирать в чулане, иначе она подбегала к ним и, тряся как шейкер, брызжа слюной в лицо, кричала: «Искусство не может быть окончательно мертво! Наступит день, и само слово «Искусство» перестанет быть грубым и пошлым! Дети мои, хватайте кисти и перья! Докажите этому сброду, что еще не все потерянно!».
Эх, несчастная, безумная женщина. Сейчас, вспоминая те последние годы, мне на глаза наворачиваются слезы. Простите меня. Не дай бог кому-то из вас пережить нечто подобное.
Как-то раз я нашел у нее под подушкой листок бумаги. На листке было отчетливо напечатано: «Воздух яблочно-терпкий, небо ярко-лиловое около ярко-желтых, сверкающих кудрей тоненьких березок». В ту ночь я задушил ее подушкой во сне. Я больше не мог позволять ей переносить такие страдания. Да и вряд ли это уже была она.
Не хочется заканчивать на столь печальной ноте. Поэтому я просто вспомню, как в самом начале нашего знакомства мы сидели на берегу небольшого озера. Ветер развивал ее длинные светлые волосы. Вокруг нас летали светлячки, как маленькие звездочки, до которых можно дотянуться руками. Я поймал одного и протянул ей. Она взяла его и случайно раздавила. Или специально? Не важно. Тогда я понял, что буду любить эту женщину всю мою жизнь.
Я думаю, вы заметили, что таким талантом, как она, я не обладаю, но я не мог ничего с собой поделать. Пока я писал, мне на секунду показалось, что вот она, стоит за моей спиной. Она наклоняется к моему уху и шепчет: «Какого *** ты делаешь?».
Я очень ее любил.
Конец