Пинту Гиннесса и мятный леденец, кельнер

Часы идут. Пробило одиннадцать. Иду и я, едва поспевая за потемневшей от времени стрелкой.   

Вхожу в пивную, в темную бесформенную залу, за окнами туман, сажусь за свободный столик, заказываю пинту «Гиннесса». Выпиваю залпом прямо на месте. Осматриваюсь. Прекрасные гетеры, по обыкновению, уже там, сидят за барной стойкой, посасывая в отвратительной манере красные карамельки. До самой белой начинки. Любят подсластить пилюлю перед. Вавилонские блудницы. Сколько запахов скопилось в этой рыгальне, одному богу известно. Рассадницы порока, ощипанные пташки.  Накидываются на добычу, демонстрируя свою пронырливую жадность. Кружат по залу, устало размахивая хищными подолами. У них всегда туго с деньгами.  Морочат головы. Потом только попробуй развязаться с этими дырами. Поцелуй меня, поцелуй, - говорят.

Официантка. С облегчением вздыхаю. Бойкая громадная девка с раскрасневшимся лицом. Да, повторите. Принимает заказ. Уходит, грациозно раскачивая мощными бедрами. Справа от меня сидит бритоголовый старик в рубашке с засученными рукавами, нервно хохочет, корчит гримасы, дергая себя за реденькую бородку. Глаза старика смеются. Рот открыт. Прерывисто дышит.

По полу стучат чьи-то ботинки. Проходят мимо. Поднимаю голову, вздрагиваю. Прислушиваюсь. Шаги остановились возле меня, точно хотят заговорить со мной. Но нет. Останавливаются и уходят прочь.

Я остался один.

На моем столе тарелка с чужими объедками, раздраженно отодвигаю. Края большой стеклянной миски сплошь усеяны выплюнутыми комочками серой бесформенной массы. На пустом чайном блюдце лежит кусок сахара. 

Позади старика сидит молодая пара:  мужчина увлеченно поглаживает руку спутницы, женщина рассеянно кивает и смотрит на меня. На меня. Заговорчески ухмыляется. Порочный взгляд.  Бойкая бабенка. Шелковая блузка туго обтягивает крепкую грудь. На вид не больше тридцати. Может, старше. Достаточно свежая для этих мест. Былая красота оставила едва заметные следы на ее лице. Принимает всех без разбора. Через пару десятков лет она будет похожа на преступление, эта стареющая мамаша. Но мужчину, видно, это мало заботит. Сидит, свободной рукой нервно разглаживая бумажную скатерть. Бросает нетерпеливые взгляды в сторону своей спутницы, болтает что-то невразумительное, понятное лишь ему самому, разражается хриплым смехом, да так громко и живо, что женщина уже и сама не рада этой встрече. Смеется, чтобы разбавить затянувшуюся паузу. Этот мужчина. Смеется долго и, верно, сам уже не помнит, по какому поводу сострил. По его виду заметно, что он остался доволен собой. Чего не скажешь о женщине. Слышу: «Нет, в воскресенье не смогу». Молчание. «Ну, знаешь ли…», - продолжает она. В голосе столько чувственности: ей бы сейчас не в кабаке сидеть, а расшнуровывать корсет, потягивая из бокала подогретый ром. Теплая жадная до любви туша. Женщины.
Ненавижу женщин.

Приносит пиво. Эта официантка. Сколько с меня. Столько-то и столько, что-то еще? Нет. Благодарю, сэр. 

А что еще? Здесь весь день и всю ночь напролет подают только пиво, пережаренное мясо да кислую капусту. Десять столиков. И двадцать, не меньше, жалких оголодавших рож, слоняющихся вдоль барной стойки. Называют себя проезжими. Ночной поезд. Стоит посмотреть на них, и уже не удержишься от смеха. Кожа на мертвенно-бледных щеках обвисла, у одного не хватает глаза, у другого зуба, у третьего пальца. Аристократы. Безобразное зрелище. Эти люди, должно быть, очень несчастны. Глупцы.

Несчастен и я. Иначе не было бы меня здесь. Мне некуда идти. Да и куда я такой?
Напротив молодой пары задумчиво покачивается на стуле худой светловолосый паренек, время от времени неопределенно покачивая головой. Косится на меня. Приходится опустить глаза, чтобы не подумал ничего такого, мол, я его разглядываю. Мои руки пауками забегали по карманам, все на месте. Удовлетворенно выдыхаю и снова поднимаю взгляд на того парня. Пьет обыкновенную воду, ставит стакан на стол. Откидывается на стул и начинает нервно шевелить тонкими губами, будто рассказывает самому себе какую-то необыкновенную историю. И губы двигаются все быстрее и быстрее, никак не могу уследить. Вдруг его голова поворачивается ко мне,  рот расплывается в скромной простодушной улыбке:

- Не хотите ли пересесть за мой столик? – спрашивает. – Я заказал пару сэндвичей.

Рядом  с ним на стуле лежит тряпичный портфель. Нет, все же взгляд у него жесткий. Торопится послушно приняться за еду. После, наверное, отложит в сторону приборы и начнет рассказывать о себе долгую утомительную историю. Кончив, густо покраснеет. А мне все это время придется поддакивать кивком головы.
Никуда я не пойду и с места не сдвинусь. Выдерживаю паузу и: нет, благодарю, но здесь скверно кормят.

- Уверены? – плутовато ухмыляется.
Да, я уверен.

- Вижу, вы пьете….

Отворачиваюсь, не хочу пускаться в объяснения. Никакой деликатности в его дружеской интонации. Слегка разочарован. Отдаленный покровительственный взгляд, осуждающий. Судит меня за то, как я распоряжаюсь собственной жизнью. Снова поворачиваюсь к этому парню. Я начинаю злиться, гнев ознобом проходит через всё мое тело. Ярость бушует. Смотрит на меня в упор. Теперь его глаза кажутся мне совершенно остекленевшими. Сидит, раскинув широко руки, точно Иисус.

-  Вы счастливы? – наконец, спрашивает он.
Откуда мне знать.

- Полагаю, что да, - отвечаю ему.

На мгновение его щеки раздулись, видно, хотел возразить. Но вместо этого выдавливает из себя:

- Вот как!

И смотрит на меня так почтительно, с сожалением. Разумеется, если бы я признался ему, как глубоко я несчастен, его неиствующий гуманизм бы восторжествовал. Но я лишаю его этого удовольствия.  Продолжать разговор я больше не в состоянии. К счастью, между нами встала официантка: приблизилась к нему вплотную, принесла сэндвичи; визуальный контакт прерван. Официантка. Красивое лицо, обрамленное густыми седыми волосами, но ее приоткрытый рот напоминает мне грязный куриный зад. Отвратительный цвет помады.

И я снова опускаю свою голову. Голову тяжелую, как здешняя реальность. Теперь они, завсегдатаи этой рыгальни, все они, превращаются в бесформенную, расплывчатую, унылую массу.
Официантка.

Принесла ему с э н д в и ч и.
Сэндвичи.

Да. Я помню.

Она тоже приходила сюда вечерами. Заказывала сэндвич с сыром, разрезала его на тонкие ломтики и отправляла их в свой маленький ротик: один за другим, один за другим. Глаза тоскливо выглядывали из-под высокого воротника пальто, которое она никогда не снимала. По крайней мере, при мне. Она была так молода и хороша собой. Была совершенной. Властная, неуловимая. И если ей и приходилось сморкаться, делала она это торжественно - исключительно в носовой платок. Мокрый нос, как у собаки. И, несмотря на ее насморк, я завороженно смотрел на нее, на каплю, свисающую с кончика ее носа, и мое сердце, да, мое сердце бессознательно отзывалось на чарующие звуки, исходящие от ее пленительной непринужденности. Ее ничуть не заботило назойливое жужжание мух, кружащих вокруг ее сэндвича. Отправляет в рот что попало. А волосы, точно подводные заросли. Подложил бы руку ей под голову, чтобы они, эти волосы, легли на меня, как на подушку, щекотали бы руку.   О, я был счастлив, когда смотрел на нее. Бесконечно счастлив.

И даже сейчас вспоминая ее, я понимаю, что она – всего лишь мысль, внезапно пришедшая, внушающая ужас одиночества. Мне страшно думать о ней, представлять ее снова и снова. Она растекается по мне, эта липкая, густая химера. Я бросил всё, все свои дела, работу и каждый вечер приходил сюда, чтобы видеть ее. Я садился за этот же столик, заказывал пиво,  закрывал глаза и вот передо мной уже праздно свисали со стула ее тонкие руки. Это была она, сомнений нет. Безусловно, она. Все то же угрюмое выражение лица, немного задиристое. Как хотел бы я найти правильные слова, которые подошли бы к ее вздернутому носику, нахмуренным бровям, к ее зеленому пальто и погоде, которая была тогда, давным-давно, в тот холодный осенний вечер.

Какого цвета были ее волосы? Это нечестно, что у меня такая скверная память. Точно. На ней была шляпка, а волосы, верно, были собраны в пучок и укутаны в воротник.

Да, казалось, столик, за которым она сидела, был за пределами злачной пивной, это был совершенно другой мир. Но теперь все кончено. Все закончилось в тот день, когда я решил подсесть к ней.

И как только я подошел к ней, она сразу заладила: «Простите, мистер, я этим не занимаюсь». Какой нежный голосок. За кого она меня приняла? Театрально отвернулась, одарив меня уничтожающим презрением. И знать меня не хотела. Попросила оставить ее наедине со своими усопшими думами и страстями. Я был вынужден с позором отступить, ретироваться восвояси за свой неуютный, пыльный колченогий столик. 

Что я сказал ей тогда? «Что вы, конечно, нет, да нет же».   
Но что толку? Она меня ненавидела, ненавидела за то, что я побеспокоил ее, бесцеремонно заговорил с ней  - я не имел на э т о права.  Ненавидела меня так величественно и так неуклюже. 

Она глядела на меня с отвращением и недоверием. Глаза ее, казались помертвевшими, интерес к окружающему был потерян. Все смыслы и затеи, придуманные на ходу, пока она резала свой сырный сэндвич, уже давно были доведены ею до совершенства. И благополучно позабыты. Уединенное тело, укутанное в старое позеленевшее от времени пальто.

Как неотступно я разглядывал ее, как яростно и жадно. Ее отказ еще больше распалил мое желание видеть ее снова и снова. Ее, сидящую за седьмым столиком на сцене импровизированного театра. Теней? Возможно. Все мы, и она, и я, и та молодая пара, и седовласая официантка, все мы застряли где-то глубоко в своем прошлом, тщетно пытаясь восстановить в памяти историю совершенных мгновений. Все наши связи и чувства были условны: вялы, лживы, непристойны. И если бы в наших чашках был чай, то он бы уже давно остыл. И вместо наших лиц были бледные, едва различимые пятна, мы превращались в темные мимолетные силуэты, к которым мир был абсолютно равнодушен. Как скучно.

Но стоило мне на нее посмотреть, я начинал чувствовать жизнь.
Не было смысла оставлять ей свой адрес, она бы мне не написала. Нам было нечего друг другу сказать. Но мысль, что я больше не увижу ее, не давала мне покоя, мне становилось жутко, точно за моей спиной захлопывалась последняя дверь. Я понимал, что на этом моя жизнь закончится, все ее очертания, очертания моей прежней жизни, будут лежать далеко позади.

Я так хотел, чтобы та девушка протянула мне руку, избавила меня от одиночества. Каким мучительным было это ожидание. Ведь тогда я был еще молод, и, наверное, полон сил, и даже по-своему красив. Но в тот день она пожелала поскорее расплатиться за съеденный ею сырный сэндвич, и покинула меня.

Да.

Больше я ее не видел.

Приходя сюда, я вспоминал о ней, как о давнем, единственно важном мгновении, из которого я состоял, состою, в котором безвозвратно замкнулся, у которого был в плену. Вечерами, откидываясь на спинку стула, я собирал из маленьких осколков сновидений, обломков воспоминаний,  ее образ, способный вернуть меня к жизни. Но эти смутные мерцающие вспышки были слишком коротки. Этого было недостаточно, чтобы. О, Господи. Я полюбил ее в тот день! Полюбил. Ее тонко нарезанные бутербродики, жуткое пальто и длинные руки, раскачивающиеся по бокам, как два маятника. И было это давным-давно, тогда я был еще мальчишкой…

Толстая официантка подходит ко мне и лениво тянется за грязной тарелкой. Ее нос напоминает маленький фруктовый ножик, наспех всаженный в гнилое яблоко. Это мое настоящее. Вздрагивает, морщится, глядя на отбросы. Извиняться совершенно не умеет. Поворачивается ко мне спиной, наконец, уходит.

Сокрушенно прихлебываю из стакана. Где она сейчас, с кем, эта дама. Каждый предмет здешней обстановки, в этой отвратительной придорожной дыре – далекое воспоминание о чем-то безвозвратно ушедшем, невыразимом… и теперь я чувствую себя позабытым, заброшенным, будто не только она, но и эти стены, этот город покинул меня навсегда.

Какое странное чувство. Ладно. Пиво на дне моей кружки стало совсем теплым. До закрытия осталось полчаса.

Пожалуй, можно еще повторить.