Шпанская мушка

Со мной еще такого никогда не было.
Этот мужчина. Статная порода. Маститый жеребчик. Умирающий голосок.

Сегодня воскресенье, в четыре часа пополудни встреча с мистером Уильямом, трехдневную щетину с ног придется  сбрить, выплёвываю жвачку в руку, леплю под кровать. Холодное пасмурное утро, окна выходят на сонный тенистый переулок.

Не следует тянуть с бритьем, скоро четыре.

Надеялась выглядеть иначе, быть может, даже потратиться на молебны, чтобы ублажить свою душеньку. (Говорил, нет во мне никакой души!).
Этот мистер Уильям приехал черт знает откуда в старой фетровой шляпе, с зонтом-тростью,  бывший учитель музыки с тоненьким голоском евнуха, поет паршиво, подошел, воткнул старый сосудистый штепсель в мою розетку, зажглась маленькая лампочка, загорелась тусклым красным светом.
Представился мистером Уильямом, мол, видел падающую звезду, не я ли?
(какая обходительность).

Простите, сэр, не могли бы вы. Не могли бы вы дать мне пару уроков?
Договариваемся на завтра.

Сегодня.

Просыпаюсь рядом с обрюзгшим пятнистым членом, некогда услужливо эрегированным. Фантазийная любовь – пустая трата времени, не правда ли, мистер Уильям?  Изуродованные артритом руки, сколько вам нынче? Шестой десяток, седьмой? Плаксиво парирует, маскируя недоумение, спрашивает, кто еще окучивал мой сад: порос сорняками да плющом, какая запущенность. Просто возмутительно.
Да, нынче здесь некому следить за порядком.

Мистер Уильям: Маленький бар на дому покажу, пошли,… хочешь?
Достает из нагрудного кармана сигарету: Что это? марихуана? нет? тогда не буду.

Полузакрытые глаза: едва передвигаю ноги по дощатому полу, успеваю ухватиться руками за скатерть; порыв ветра, неистового смеха сметает со стола тарелки; пролетаем через дверь черного хода прямиком в переулок (набежали облака), приблизился ко мне этот мистер Уильям, с шипением одернул лацканы своего безупречного учительского пиджака: «Пора и честь знать, дорогая». А сам распевает песенки в клозете: «…позволь мне повальсировать с тобой, красоо-отка-а-а…».

Давай, давай, старый плут. Отчего же нет? Сына Соломоном звать. Что у него на уме? В его годы пора бы оставить женщин в покое. Никакого удовольствия. Но, боги,… о, боги, его поцелуи ни с чем не сравнить. Долгие, жаркие, жадные. Видно, для него это обычное дело, через минуту уже забывает, где он и с кем. Бычья шея да влажные ладони. Стоило ради такого укутываться в пышные кринолины, причесываться и душиться – сожрал на месте старый пес. Заполнил все отверстия до предела. Я чувствовала его, чувствую, и, быть может, это и есть любовь?
Интересно, как он выглядел лет двадцать назад? - равнодушный вид так ему идет! Беспрестанно сыплет шуточками про своих бесталанных учеников, не слишком красив, но что-то определенно есть в замученных чертах его увядающего тела.

«Ах, какая у вас ножка», - говорит, - «попробуйте взять низкую ноту, ай-яй-яй, как нехорошо, но губки у вас славные. А теперь попробуйте то же самое с задранной юбкой, что вы на это скажите?». Хихикает. Верно, не зря я надела платье с короткими рукавчиками, поймала рыбку на крючок. Вонючую требуху на ржавый крюк. Вдруг вскакивает с кровати и голыми дряблыми ягодицами усаживается за пианино, начиная осатанело барабанить по клавишам. Точно одержимый. Затем поворачивается ко мне и говорит:

- Я внимательно наблюдал за окнами вашей спальни. Сударыня, почему вы вчера не репетировали? Свет был потушен. В какой школе вы учитесь, в школе для безбожников и лентяев? Ну-ка. Спойте же для меня.
И тут меня точно парализовало. Рта раскрыть не могу. Куда меня занесло течением его сточных вод?  Во дела. «Ну же», - думаю, - «…выдави хоть пару кошачьих нот из себя». Но нет. Молчу. Молчу, покрываясь вражеской испариной с ног до головы.
Мистер Уильям давал мне частные уроки музыкального искусства. Учил петь. Стонать и выть.

Как я могу себя прилично вести, находясь рядом с ним?

Обычно наши творческие вечера начинались с мирной чайной церемонии.  Мистер Уильям много рассказывал о своем сыне: «Погодите, а об этом вы слыхали?». И начинал декламировать.

Чай в его доме был всегда очень крепким и сладким. «Милая, вы сделали всего лишь один глоток, может, принести молока?». «Наша программа будет заключать в себе все прелести музыкального греха. И я добьюсь того, чтобы ваш ротик к концу этого дня уже мог с легкостью брать высокие ноты. Вы меня слышите? Что вас рассмешило?».

Смотрит на меня раскрасневшийся мистер, вспотел, тяжело дышит – вот-вот выпустит дух.
- Вы меня слышите? Ну, порадуйте своего учителя хоть парой сиплых нот в знак согласия.

Конечно, я его слышу, только не могу выдавить и звука. Мистер Уильям действует на меня, как транквилизатор.

- Так дело не пойдет. Видимо, я вас очень утомляю.
Совсем не слушаю, что он там несет, говорю: «Нет. Нет, мистер Уильям. Вы ошибаетесь. Мне хорошо с вами». А глаза уже вовсю пожирают его роскошную бороду. Думаю, сколько силы в его напевающем теле. Ставлю чашку на блюдце, пытаясь соблазнительно изогнуть кисти рук. Смотрит на меня. А я понимаю, что со всей этой музыкальной прелюдией пора кончать, уж больно затянулась, не за тем я здесь (я вас люблю, я вас люблю, я вас люблю).

- Нет, мистер Уильям. Нет-нет. Я разучила все песни, которые вы мне задавали и чай у вас дивный, и вы. Мистер Уильям. 
И я подхожу к своему учителю, мистеру Уильяму, и целую его. Да, прямо в губы. Вокруг тишина.  Спустя мгновение в комнате раздается громкое поскрипывание наших башмаков. Мы плюхаемся в огромное кресло и. Теперь он мой.
Четыре часа пополудни.
Мистер Уильям.

А нынче он сидит за старым потертым пианино и барабанит по клавишам. (Какие послушные…).

- Покажите мне поэзию движения, милая, какие плавные рифмы…ритмы…вы слышите? Внимайте моим нотам. Слышите? А так? В известной позе я смог бы по достоинству оценить и ваш хореографический талант.
Оправляю стоячий воротничок мистера Уильяма, пока он вертит своей невидимой тросточкой в такт моему танцу. Заливается хриплым смехом то ли от удовольствия, то ли от приступа старческого удушья.

- Душенька, вы принимаете правильную тональность, продолжайте, продолжайте, умоляю…
А я и не думала останавливаться. И мы кружимся, кружимся, кружимся до самой ночи.

И, казалось, так будет продолжаться целую вечность или хотя бы еще пару семестров. А потом бы он подарил мне черепаховый гребень (а я бы уж отблагодарила его лакомой горбушкой). И мы бы непременно поженились.
Он говорил, у него есть сын, Соломоном звать. Хорошо. Это ничего. Мы что-нибудь придумаем. 

 Прижимаюсь к крепкой груди мистера Уильяма (самодовольно насвистывает военный марш), шепчу ему, какой вы чудный учитель. Готова что угодно насочинять, лишь бы поверил в искренность моих чувств. Надеюсь, память у него не такая хорошая, как хи-хи-хи. Певчая птичка крепко засела в моей клетке. Мужчины!

     Когда мы вышли из дома, было уже за полночь. Мистер Уильям с отеческой нежностью взял меня за руку. Влажные ладони.
Продолжали мрачно отмалчиваться, разумеется, после близости, будто знать друг друга не знали,  выкуривает три сигареты за раз, говорит: «Буду вспоминать с особым восторгом сегодняшнюю заварушку, наш скромненький концертик (смеется)…, благодарю за участие (и видеть больше не желаю). Поймите же, люди моего возраста…. Как бы вам объяснить? Послушайте, кончайте со всем этим. Певица, признаться, из вас никудышная. А пользоваться вашим расположением и дальше мне просто совесть не позволяет. Простите меня, я так давно не…. А ваша непринужденность и старательность…».

Пожимает плечами, выдавив без особых эмоций жалкую усмешку, снова закуривает.
Начинаю перебирать в памяти избитые фразы для достойного прощания. Вот-вот разревусь. Только бы не заметил, только бы не заметил. Господи, что он несет. Еще одно слово и я ей-богу затяну протяжный аккорд.


«Послушайте, я бесконечно тронут вашим признанием. Но у меня есть сын…». Да, знаю. Соломоном звать. «…Есть сын. Вы трогаете струны моего сердца, но они давно оборваны. Ведь я уже не молод. И флейта моя пришла в негодность, сколько бы вы в нее не дули…Я понимаю, я ваш учитель и… такой глупец! Простите меня, прошу вас! И зачем вы только попросили меня об уроках? Я, кажется, знал, догадывался…. Какой я глупец, что не отказал вам! Верите? не смог! Каков глупец, а!».

И тут я начинаю понимать, что никакой свадьбы не будет, нам не придется вместе выбирать праздничный фарфор и я никогда, никогда не рожу ему ребенка. А мистер Уильям все еще продолжает держать меня за руку. Ну и кто теперь на крючке, ржавом рыболовном.

Ваше имя останется частью, мистер Уильям, больше ни слова. И ваши расстегнутые штаны мне будут сниться, и многое другое, о чем говорить стыдно, но не вы. Грязные расстегнутые тела с мучительно страстными объятиями; отчего харкаетесь кровью, сколько вам еще осталось?

Четыре часа пополудни.
Отчего ваши штаны вновь топорщатся, мистер?

- Вы что, хотите от меня отделаться? – спрашиваю его.
- Я не могу так, я не настолько неутомим. Я вам все объяснил.
- Что это значит?
- Что вы хотите услышать? Я все уже вам сказал. Нас не должны видеть вместе. В такой поздний час, понимаете?
- Подождите, а как же теперь? Что вы скажите?
- Ну что вы плачете, как маленькая, не то, что пару часов назад. Где ваше достоинство? Держитесь спокойно.
- Что все это значит? (Отмеряю каждый слог: с театральной расстановкой, без апломба) Неужели ничего? Вы же учитель. Мой учитель. Вы мой. Мистер Уильям. 

Молчит.
- Кажется, я забыл дома шляпу. Придется вернуться. Вы не против, если я…  Мне правда очень нужно. Какой же из меня учитель без шляпы, где вы видели учителя без шляпы? 

Из старческого пустого брюха доносится медленный протяжный звук. Прислушивается, приняв позу настройщика камертона, отмеряет желудочные вибрации. Наконец, высвобождает свою влажную ладонь из моей руки. Поворачивается  и.

Сворачивает за угол.

Этот мистер Уильям; с потаенным совестливым сожалением, я бы пошла за ним, да он запретил, вопрошающе приоткрытый рот был немедленно закрыт его жилистой рукой. Подставляю лицо сутулой спине, исчезающей в темноте, провожаю сокрушительным взглядом далекие шаги. 

«Водишь американских туристов к себе домой», - говорил, - «застоявшаяся дождливая вода в твоих трубах, позволь же мне утонуть в твоих потоках».
Над заброшенным телом нависла зловонная тишина, жена умерла давным-давно, сына Соломоном звать, оловянный дурачок.
Странное ощущение, мистер Уильям, уйдете, не обернувшись.
Какая гадость. Какой позор. Боже.

Где-то за домом залаяла собака и слышится кислый запах чужого пота, быть может, это мистер Уильям, стоящий ко мне спиной в соседнем квартале, называет меня по имени, стоит в серых брюках на большой дороге с тех пор как….
….Я беззаботно расстегивала перламутровые пуговицы на его рубашке,  пой мне, говорит, пока я…. Взъерошила волосы, точно мальчишке, невозможными толчками был пробужден от долгой спячки, жена умерла, сына Соломоном звать.
Как же лихо нас с тобой занесло, мистер Уильям.

Чувствую на себе его запах, пометил, значит, старый лемур свою территорию, думает, охотно легла с ним в постель. Да, я люблю вас, люблю.
А теперь со скоростью фокусника вы исчезаете за углом.

хриплые шепоты да заезженная пластинка, мистер Уильям,
звучит всё тише и тише

Слышала крик пропащей души, единственной, которую способна была услышать, единственно существующей.
Да. Жизнь по-прежнему продолжается, нынче выдохшаяся, с каждым днем все больше напоминающая оптическую иллюзию.

Я не видела мистера Уильяма долгих пять лет. Петь я так и не научилась. Долгое время искала с ним встречи, чтобы объяснится, но. Он не желал меня видеть ни под каким предлогом. 

Четыре часа пополудни: звук остановившейся минутной стрелки, жевал с открытым ртом свой прощальный табак этот мистер, мистер Уильям.

Говорил:
- Отсюда не выберешься больше. Застреваешь, вот так: навсегда. Зрячий среди слепых. Надолго ли?
Который час?

Подыскать достойный сосуд под останки мистера. (Я люблю вас, люблю).
Старый комедиант с пеной вокруг рта подскакивал на ходу, говорил, что место нынешнему искусству в уборной на стульчаке, болтал, содрогаясь от негодования и стыда. Затасканные воспоминания в скверном доме. Комната, заколоченная досками, наша темная клоака, потерянные и позабытые лежали однажды (давным-давно).

- Оставить вам деньги на сигареты?! - вскричал на прощанье мистер Уильям, раздраженно нахмурив брови. С легкостью отплясывающих на ветру листьев, скатывающихся грязными комьями по мостовой, исчез за углом. Ушел, чтобы больше никогда не возвращаться. 

Четыре часа пополудни.

- Ладно, давайте я вам заплачу. Сколько я вам должен? Говорите.

Да за кого он меня принимает! Старый шут.

-  Вы что, Библию не читали? - не выдержала я, - Среди прелюбодеев вам равных нет, а, мистер Уильям? Гоните прочь. Предлагаете выкуп. Хорошенькую шутку вы со мной сыграли... Куда вы теперь? А я? Все же никак не могу взять в толк, во что вылился этот ваш чаек (пауза, сопровождаемая громким вздохом). Вы что, на мне уже не женитесь? Успокойте же меня, согрейте.
 - Давайте помолчим, дорогая, - сказал хриплым голосом он, -  Поймите, я посмотрел тогда на вас только потому, что ваши глаза разглядывали меня.
И все. Представляете, больше мы не обмолвились и словом.
Много лет ушло у меня на то, чтобы смыть с себя осадок от знакомства с мистером Уильямом. (Собрать вещи, покинуть свой стеклянный дом, после незамедлительно запустить в него камень). Что еще остается?

Никак не удавалось согреться в здешней атмосфере мокрой гнусной толпы, расплывающейся в хищной беззубой улыбке. Не на что было глазеть, и нечего было искать среди уродливой человеческой враждебности, ошивавшейся на каждом углу поросшего смрадом городка. Они смеялись надо мной - все до единого! - над моим поражением. Довольно.

Наконец, стены из желто-серого кирпича остались позади; маленькие комнаты, напоминающие белесые операционные: никакого цвета, никакой жизни. Прочь. Лежала неприметным трупом, накатывал страх (волна за волной), испуг кружился вокруг; выдерживала, не желая спасаться бегством, отказавшись от него, хотя он уже не был таким реальным и достаточно близким. Панорама далеких воспоминаний, отступление невозможно, летящие по ветру таблоиды с неизвестными вчерашними именами, мечтаю, чтобы этот город окончательно сгнил. Вероятно, долго ждать не придется.

От вас пахнет скотобойней, мистер Уильям, от прежнего восхищения не осталось ни капли, довольно с нас ожидания, мы вас любили, любили вас мы. Содрогаясь в конвульсиях тошноты, стоим на четвереньках, горькое, горькое предвкушение отплытия на пьяном корабле, бессмысленные повторения, убраться отсюда, немедленно убраться. Слышали плач и стоны, видели себя со стороны и даже больше…. И однажды мы оглянемся и не увидим ничего,

кроме…

Праздное, бесцельное существование в качестве сомнительной особы для лысеющего таланта, вцепилась в него клещом лишь потому, что меня отвергли. Но я. Я все еще верна ему, потому что сама сделала выбор.

Бродили шахматными фигурами по дощатому полу его гостиной, упрашивал меня в свои стареющие руки: «Этого недостаточно. Мне нужно больше», но отвернулся первым.
Гнусный пройдоха. 
Нынче вы так же хороши, как и прежде? Обнаженная увядающая красота ваших членов в ожидании чистого музыкального прихода, не возражаете, если я пролью свет на ваши грязные делишки?

….давних выцветших знакомых.