Портреты фаэтов

Фаэт западного Крыма Елена Коро. Город Фаэта

Созвучие  перекрестом миров, выводящих слушателя за пределы линейно-горизонтального пространства-времени.
Я вывожу на перекресток фаэзии древних богов, заселивших пространство Крыма культовыми сооружениями, жертвенниками, языческими храмами, менгирами.
Миры моего сердца звучат в тональности фа-поэзии, моя точка отсчета – перекресток богов.
«Тот, кто поставил мысли на ноль», слегка ироничен к  прыжку балерины лирической героини стихотворения «Цезура» из мира сиюминутного – в мир вневременных категорий. Но это добрая ирония греческого аэда, посвящающего неофита во вневременную паузу цезуры. Это пауза внутри гомеровского гекзаметра, это цезура, сочетающая в моей поэтике мир постоянных величин и мир ускользающих от обыденного сознания архетипов посредством  трансметафоры.
Трансметафора притягивает к архетипическому образу, природа которого вне временна, подобие не из мира трех измерений, нет, из ассоциативного внутреннего пространства, в котором согласно законам ассоциации субъективно сосуществуют исторические факты, культурные мифологемы и осколки сновидческих реалий. Историческая достоверность, сновидческая метафора и архетипическая трансцендентность, - вот основные  аксиомы в моем творчестве.
Полифония – неотъемлемая составляющая творчества фаэта.
Полифония моей поэзии – перекресток миров, мое творчество определяет изначальный нуль, из которого мелодиками стихотворных циклов звучат закрытые автономные миры, объединяясь в единый миф, в единый мир.
 
Город дробящихся автономий
 
Бог-драматург поставил диагноз городу:
Вялотекущая жизнь. Свернул его в свиток
И спрятал папирус в своих бесконечных архивах.
Улыбка каменных львов растаяла в воздухе.
Никто не успел заметить, что нет ничего.
И только коты переняли улыбку каменных львов
И улыбались детям воскресным утром,
Встречая их у подъездов, в подворотнях;
На чердаках улыбались кошкам,
Но город не видел их, залегая папирусом
В бесконечных архивах бога.
Историк подал в отставку,
Архивариус вдруг заснул.
Во сне он увидел свиток, развернувшийся городом,
Но, проснувшись, он всё забыл.
 
                "Город"
 
Это внутреннее пространство  связано вязью ассоциаций, метафор и фаэтических трансметафор с внешней географией.
Этот город, свернутый в свиток внутренним богом и спрятанный в библиотеке безымянных городов,  имеет внешнего собрата.
Речь здесь идет о городской площади, на ней театр и библиотека, возле которой два удивительных каменных льва 18-19 веков.
Таков совершенно архетипический Крым.
Здесь городская площадь Евпатории как прообраз универсалий. Здесь Евпатория – город-день, мгновение межсезонья, когда город пустеет мгновенно и летний шум исчезает, зависает разреженным воздухом межсезонья. И возникает ощущение, что с летом из города ускользает жизнь, замирает в безвременье, и богу остается свернуть город в свиток и спрятать на одну из запыленных полок, до времени.
Так же, как и Гезлев – город-верблюд, как сад дервишей, это все восток, это жизнь средневекового города, в котором муэдзины на минаретах, горбатятся верблюдами, в котором дервиши в текие упоенно кружатся в танце и курят опиум под старым абрикосом.
Так возникает образ универсального Города.
Фаэт работает с мгновением, но с мгновением, в которое собраны ряды исторических ракурсов, хронологические универсалии летописца. Фаэт - летописец, но в свою поэтическую летопись он включает архетипические образы этого города, априори существующие в ноосфере человечества вне линейного времени. Эти образы близки и узнаваемы, с одной стороны, они типичны для множества подобных городов. Это те же города-лимитрофы, окраинные города прежних империй, города пограничные, города-зоны.
В своем творчестве я вывожу ряд пограничных городов, существующих в контексте переплетения различных культур.
 
Нордическое
 
Виса норманнов во славу богов,
Зов Диониса из зябнущих саг Скандинавий,
В канфар заснеженный лью ледяное вино,
Руны бросаю в пепельный пеплос сумерек,
Иса и Соулу в складках его брачевались,
Инеем уст заката имя - Керкинитида.
 
Керкинитида - греческий полис, окраина древнего греческого государства, далекая Киммерия. Вот  город-лимитроф, город дионисийских сумерек, город, в котором сквозь канву веков, в пограничном вневременном пространстве, в пространстве, в котором историческая хронология, само историческое время - за кадром, вневременная зона существования архетипического города, в котором сплелись воедино северная и южная культура, скандинавские саги, нордические висы - и дионисийские мистерии.
Пояс, соединяющий цивилизации и культуры, межцивилизационная зона - и новый артефакт фаэтики - универсальный Город-Лимитроф, каждая часть которого в нулевой точке Города, на Перекрестке, развертывается городами-свитками, сворачиваясь вновь в нулевую точку.
Такова фаэтика Города в моем творчестве.

Фаэт расстрельных метонимий – Марина Матвеева.

Поэт приходит в мир частицей, частью слова по ту сторону корня, по сути – за сутью. Поэт приходит в речь – отголосками речи. Для того чтобы состояться в мире поэзии, он начинает говорить, его речь как будто косноязычна вначале, он произносит звуки и буквы.
Немотствует и вновь произносит – слоги и частицы.
Так постепенно в становлении поэт вступает в диалог с поэтом в себе.
Сущность поэта – корень-логос – за пределами мира реалий – в тиши иного света, не познаваем, не досягаем. Частицы, звуки, слоги, части слова постепенно в сознании поэта начинают складываться вокруг общего знаменателя, желая вступить с ним в диалог познания с целью слияния в единое целое. Поэт говорит и говорит, его косноязычие звучит скорбью, в его глазах – во глубине, на самом дне – ответная скорбь – в тиши иного света. Поэт открывает свой внутренний логос, выходя за пределы своего косноязычия, - возвращаясь в себя и к себе. Поэт становится собой и говорит свое первое слово.
Мир начинает слышать поэта и отвечать ему.
В хороводе созвучий, чужих отголосков, своих звуков и полутонов, поэт находит единственно верный путь – к логосу в себе.
Но на пути познания приходит осознание:

                Так Он
давно узнал, что Словом быть смертельно.

Но согласись, что каждый, кто рожден,
достоин смерти.
                Ох, и сверхпредельны
ее достоинства!.. Она одна
по-настоящему жива без речи.

Но наступает время диалога. И женщина-поэт вступает во внутренний диалог с поэтом в себе. Она – путеводная звезда, она – путь к логосу, она – вехи и рубежи.
И смерть. Она одна по-настоящему жива без речи.
Здесь очень тонкая перекличка с Цветаевой в себе.  Так женщина-поэт, не выдержав запредельной ноши, ушла за пределы реального мира и времени – в инобытие, но пришла другая женщина-поэт и взяла на себя частицу запредельности, и крест, и путь, и тишь, и слово – и связь между женщинами, между поэтами, - ноша на двоих, вдвоем.
Союз и крест, и путь, то первородное родство творческих душ, когда смерть поставила границы и разделила времена, но соединила души в единой ноше, в общей ноше. Но, ведь, все женщины-поэты в этой общности диалога с поэтом, с логосом в себе.
И только женщины так могут говорить, через такую боль и скорбь, ранимость, муку

И больно только нам, что мы не те,
Кто виден на поверхности творенья.

И вот фаэзия Марины в этом:

Фаэзия… На выжатой из сердца
кровинке звуком вычерчена тишь…

Вот это изначальное Фа творения, вот это Фа, объединившее в себе и женщину, и поэта, вычертившее тишь, логос скорбью в тиши. Так женщина рождает в муках в сердце – выжатой кровинкой – поэта, логос, слово. Так рождается она сама в новом естестве, не Евы, но Лилит, и так она становится поэтом, тем, кто сказал Слово.
За тонкой гранью существований, в паузах метаморфоз рождается фаэзия, рождается фаэт – из логоса, и первородство Фа, ключа ключей к мирам и граням.
А творчество фаэта многогранно.
Она, Марина, и расстрельных метонимий фаэт.
Основа ее фаэтики – семантический контрапункт. Семантической трансметонимии ее фаэзии свойствен взрыв основного значения слова, для того чтобы вскрыть изнутри глубинные трансцендентные смыслы.
Она применяет контрапункт изнутри самого слова: часть слова против части слова. Следуя традиции футуристов изначально, Марина выходит за пределы разложения слова на части, футуристический метод словотворчества в ее фаэтике переходит на уровень  фаэтической трансметонимии: ночная = ночь.на.я.
Здесь контрапунктом «ночь» на «я». Качественное прилагательное «ночная» претерпевает семантические метаморфозы, превращаясь в дискурс частей, в трансдискурс «я» лирической героини, «как летучая мышь невампирного вида», и существительного «ночь» «new-ампирного типа». Здесь прерогатива букв для трансцендентных смысловых превращений, как микрознаков семантического ядра.
Такова «искрымсканность» ее фаэзии.

              Оставляя боли право
на крик, иное право дам глазам:
на свет.
Неограниченный оправой,
неограненный облачный сезам…

И право сердца женщины на крик, и право глаз поэта-фаэта – на свет, на логос, на первородный облачный сезам.

Фаэзия Ариоллы Милодан

Лицо - только выдумка.
Лишь в пыльных окошках глаз
Вдруг вспыхнут невиданно,
Как отблески древних рас,
Огни запредельного.
Но скроют ресницы свет…
И снова бесцельного
Движения липкий бред.
 
Лицо – только мистика.
Не вглядываюсь в черты.
Бессильна софистика:
Словами не скрыть пустоты.
Ищу настоящее
Наощупь, на вдох, до слёз…
И снова летящий
В бездонную
                пропасть
                мост.
                Лицо – только выдумка
 
На поиски себя по отблескам, по дальним огонькам, по маякам имен древних. За кадрами лиц.
Ариолла - "натянутая тетива тугого лука"? Стрела ария древней расы - арией  в настоящее, фа в пентатонике, фа как квинтэссенция квинт.
Пойдем и мы по отблескам, чуть слышимым намекам полутонов, едва касаясь тайны.
И все-таки, о чем молчит лицо?
О тайне фрактальности множества оттисков в геноме человечества, о неисчислимом множестве дробящихся автономных подобий в отзвуках древних рас. Что настоящее? Кто настоящий? Поэт задается вопросами, дилеммой истинности и имитации исходя из нелинейной природы времени и пространства.
Множества нас…  Захлебнулись подобием! –
И повторяем их пляски! – Но подле них
Мы – только копии, копии, копии…
В прошлом, быть может, имевшие подлинник.

Философские размышления о множествах Мандельброта

И момент истинного. Момент прозрения. Каждое множество, каждая его дробящаяся частица, она, по сути, точка отсчета, вещь в себе, черная дыра, отыгрывающая миру свой путь в одиночку, и само явление, «дождь» во всем великолепии цепочек многоточий, и окончательным аккордом интимного признания
Ты чувствуешь капли,
И кажется мною
Тот дождь
То ли осенью,
То ли весною.
И вправду, и вправду –
Бесцельность движенья,
Бесшумность дождя,
Многоточий скольженье
И всё, то, что в мире
Границ не имеет,
Есть я…
                Эквивалентность дождя

Фаэзии Ариоллы Милодан присуща эта веерность трансметафор, созвучие миров, сведенных воедино в моменте настоящего многоточиями.  Каждая точка – это и фа в пентатонике, черная дыра в мире гармоник, это парадокс неуловимого нечто: ФА, соединяющего в единое созвучие миры, взаимоисключающие друг друга, миры несовместимых физических истин, ключ к квантовой физике и принципу дополнительности – Фа в пентатонике, чистый фаэтический принцип.

Фаэт сакральных путешествий Гай Велерад

Эксперименты по проникновению в истинную «природу слова» характерны для  творчества Валерия Гаевского.
Гай безупречно владеет рифмой и строфикой. Они у него многообразны, динамичны, самобытны. Фаэтический инструментарий обширен, оригинален, гибок и всегда подчинен воле творца.
Фаэтические миниатюры Гаевского закрыты для восприятия среднего читателя. Фаэт явно рассчитывает на свой круг воспринимающих, мифологемы Гая многослойны, сложны, автономны. Его тексты - вещь в себе.
Это общее свойство поэтики фаэтов.
В "Метафизике литературного творчества" Валерий Гаевский наделяет сакральное пространство текста как вещи в себе такими качествами как
 светозарность, природа его текстов - "свет, исходящий из сердца". Согласно  магофилософии Гая поэт, освященнодействуя, совершает действие светом, исходящим изнутри сознания.
 
        ВЕТЕР КОСМОСА – ВЕТВИ КОСМОСА!
        СВЕТ ветвящийся… СВЕТ мой – вящий сон.
        ПАМЯТЬ снов моих – ВЕТЕР КОСМОСА!
        Я, несущийся в свитом коконе, -
        РАСЦВЕТАЮЩИЙ ВЕТЕР КОСМОСА!
 
        (В. Гаевский. Аккорд грозы. – Симф. – 1992 – стр.42)
 
        Этот образ индивидуальности фаэта, его «Я», несущегося в свитом коконе и раскрывающегося, расцветающего космическим ветром, вернее, вихрем – наглядный пример фаэтического становления: из светоносного сакрального свитка-кокона - в развернувшийся, расцветший солнечный вихрь, символ раскрытия «Я» из  глубинного мира вовне посредством кардинальных изменений. Подобное становление духа фаэта требует и соответствующего инструментария: раскрытие чистой метафоры (свитый кокон) и качественное превращение ее в «солнечный вихрь» - трансметафору. Здесь мы явственно наблюдаем процесс символической трансформации и становления трансметафоры как таковой, исходя из ее внутренней природы "ветвящегося света".
Итак, согласно магофилософии Гая индивидуальность светозарна, светоносна. В "Я" прекращается дуальность бытия и сознания, индивидуальность пребывает в чистой природе духовного света.
Трансдискурс магофилософа Гая - священнодействие с миром в сердце сознания. Его сакральные действа освящены рефлексией иного порядка, не рассудочного, но того, что выходит за пределы разума - в чистый разум ноосферы посредством остановки диалога с бытием. Он вводит понятие света чистого сознания, сердцеведания, сердцедействия, освященнодействия. Здесь мы видим мир, тонкими гранями соприкасающийся  с элементами бытия в их изначальной стихийности. Гай предлагает в качестве основы метафизической явности творца этого тонкого пограничного мира между бытийностью и осознанностью - стихийные коды души.
Это то, о чем говорила, или лучше сказать в оксюморонной парадигме философии священнодействия, - о чем молчала Цветаева: «...в стихах, кроме стихов (стихотворной стихии), есть еще все стихии».
На взгляд Гая вселенная каждого зашифрована в изначальных стихийных кодах, тексты творца считываются по кодам присущей ему стихии, познаются по метарядам стихий.
Итак, метафизическое творчество Гая можно окрестить творчеством солнечного вихря, самого творца - магом огня, магофилософом светознания.
С точки зрения фаэтики действия имен и имени в текстах Гая обусловлено создание индивидуального мифа творца посредством трансдискурса с Существом-попутчиком:
 
        Как задымлется путь пречист,
        Будь мне спутником, Трисмегист…
 
        (В.Гаевский. Аккорд грозы. – Из цикла «24 послания Году Змеи. – стр.54)
 
"Изумрудная скрижаль" Гермеса Трисмегиста - закон духовных трансформаций на пути к чистой экзистенции.
 
       И спутник мой прямой, даос,
        Меня поил от медных рос…
 
В путешествии к мирам фаэзии творца сопровождают существа-проводники:
 
        Змея и заяц среди нас
        Несли друг друга, как добычу…
 
        (В.Гаевский. Аккорд грозы. – Из цикла «Пегая летопись». – стр.73)
 
В экзистенциальном странствии индивидуальности фаэта попутчиком становится читатель. И опять-таки, Гай вступает с читателем в трансдискурс, как с Существом, вернее, в трансдискурс с индивидуальностью читателя.
Его диалоги разноплановы, суть их - попытка вывести читателя из узко личностного восприятия реальности, увести его за пределы этой самой личности, в мир осознающих сердцем, в мир тонких пограничных этюдов души.
В своих миниатюрах-медитациях Гаевский вступает в трансдискурс с Крымом, как творец с творцом: «Поступь моя – как проповедь. В море сорвусь я пропастью»; «скалы на скалы – молохи!»
Диалог фаэта с Кара-Дагом. Как будто два творца, дух горы и дух фаэта, на равных сошлись в едином творческом поединке.
Здесь мы снова видим текст, как акт творения, как мета-контрапункт, фаэтическую мета-метонимию, когда в магическом противостоянии, совершенно закрытом от глаз непосвященных, два сильных мага, священнодействуя, меряясь творческой силой, изменяют лик Крыма. Здесь можно вспомнить великого чародея Волошина, чей профиль явно был проявлен абрисом одной из скал на Кара-Даге.
В этом уникальность творчества крымских фаэтов: создавать в местах силы Крыма, одним из которых является Кара-Даг, сакральное пространство своих мифов. В этом момент фаэтики: фантастическое, предельно фантастическое, выводить за пределы фантастики, мифа с помощью таких инструментов поэтики, как трансметофора, трансметонимия, мета-метонимия, выводить за пределы фантастического, - в реальность.

Фаэт Ана Дао

В творчество Юлианы Орловой (Аны Дао), в мир ее метафор погружаешься, как в неэвклидовость мифа, в котором на перекрестке богов в соравности контекстов магические образы живут с лирической героиней в каждом мгновении ее путешествия, странствия по сакральным местам, бытия в местах силы Крыма.

Пикантно думать о змеях и в них превращаться.
Мне –
С узорчатыми ручьями… лучами… сливаться
И взращивать магию, как крымские сосны.

Здесь магия мифа вплетается в пейзаж, произрастает из очарованности реальностью, порой, такой же волшебной, как мир фантастических образов.
Фаэтике Анны Дао присуща тонкая магия трансформации, ее метафоры, притягивая по подобию «змеевидные русла рек» и сказочных змей-нагов, магическим превращением изменяют лик друг друга, третьей составляющей, незримо, сама лирическая героиня. Она творческое начало в магическом изменении лика мира. Здесь трансметафора – инструмент алхимического превращения одного образа в другой, здесь лирическое «я» героини, ядро ее личности, тот самый универсальный философский камень, благодаря которому проявляется ее способность создавать мир превращающихся и превращенных архетипических образов. Стихия фаэзии Аны Дао – алхимия трасформации. Она фаэт магической трансметафоры.
Ее чарующие ноктюрны намекают на звук. Как тут не вспомнить мандельштамовское о тишине предвестия:

Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.

Легкая магия перетекающих из одного в другой тонких образов, ненарушаемая связь магического и реального, и тонкий сквозящий намек на образы иных миров, в какой-то момент обретающих цвет, мелодию. И память, как странных знакомцев, принимает их, узнавая. Стихи-медитации Анны Дао увлекают в мир образов ее мысли, где она алхимик и творец, превращается и превращает их друг в друга, приближаясь к сокровенному,

в неевклидовость погружаясь,
миллион шальных попугаев
на линзы ветров выпускает.

Фаэт восточного Крыма Злата Андронова

Мифы восточного Крыма явлены в поэзии Златы Андроновой возвращением в «круг номер ноль». Керчь в ее творчестве – преддверие в Аид.

Досуг скоротать болтовнею с умершим –
Задача невелика.

В творчестве Златы Андроновой удивительный образом переплелись мир и миф.
Я бы назвала ее фаэтический стиль сосуществованием в равных форматах мистификации,  мифологизации реальности, повседневности, обыденной жизни лирической героини, и, в равной степени, реализацией архетипических образов-эндемиков. Ее фаэзия эндемична. Стремление осуществить миф в пространство-время крайнего востока Крыма – в Керчь. Способность заселить эндемичный мир реалиями скандинавских саг:

Залив в тумане.
Саги Скандинавий
Заснеженными рифами плывут.

Аллюзиями из жизни древних греков:

Солнце – тенями, и в каждой
Чудятся древние греки,
В унылом пейзаже варварском
Каждый из них – чудак.

Мир лирической героини существует в сложной ассоциативной связи образов различных культур и эпох.
Кроме того, мы видим, пространственное смещение: «север пришел на юг». Здесь интересна архитектоника восприятия: культуры прослаивают друг друга не как рождественский пирог, как тектонический разлом: «здесь – это здесь», и в этом здесь вся специфика мира:

Здесь курган крадется на запад,
Переварив верхового.

…На старой маленькой улице, где дороги
Белы, как мел, черны, как уголь, где – о, Боги! –
Дышит в холмах языческое капище, где выход
Прямо к морю, синему свитку, синему блюдцу…

Здесь языческими капищами усеяны развалины городищ, здесь тектонические сны прошлых эпох являют себя белым днем «там грузным мороком, стынью вязкой – дом, дело, тебя одернет, окликнет властно день-демон».
Здесь реальность зачастую – сон настоящего, в который незаметными тенями-мороками  через тектонические разломы древних городищ захаживают, вплетаясь в явь ли, в сон ли настоящего мифологические образы-эндемики.
Мировосприятие лирической героини сродни восприятию древнего грека ли, древнего ли северного варвара: греки видели своих богов, общались с ними. Это мир мифа – и мир этот обусловлен удивительной точностью восприятия. Так древний аэд писал свои песни, слушая голоса своих богов.
Так фаэт сосуществует в реалиях настоящего с образами вне времени и пространства, «здесь – это здесь», в этой ёмкой формуле переплетены реалии и мифы в единую органичную ткань.

Змея, случайно встреченная мною,
Заступничество сонно обещала,
В свидетели взяла сырую землю,
На черном ручейке – на чешуе –
Играло солнце девятью лучами.

Я знаю, что змея меня запомнит.

В этом специфика фаэзии: единство фантастического и реалистического.
Специфика фаэзии Златы Андроновой в чем-то сродни творчеству Кортасара. Она в умении жить в повседневности, в обыденности, в каждом мгновении дня с сотней мифических образов, «тасуя вымысел и правду, да руны вместо домино», утихомирившись, затихнуть «под защитой мысли, что миф есть жизнь и жизнь есть миф».
В чем-то здесь элемент личной игры с магическими реалиями, в чем-то познание этого странного мира, но в каждой секунде, в каждом миге – фаэзия магического реализма.