Спящая церковь

               

Линейно окрашен амвон высоких чувств. Зрит человеческий маслянистый белок глаза. Обвит лукавством зрачок, чернотной водой пропитана риза – святое осталось без рассудка.
Крест содействует со свечой, отсвечивая ее сердцевину. Застыла чистота, вдыхая последние куски воздуха. И не случилось поражения суставов, лишь в ледостылых ликах купается пустота, соорудив рейд.
Никто не в силах узнать о его местонахождении, дорог и троп, как правило, в пространстве не наблюдалось.
 Хлопочет восковая капля – упасть или застыть. Нет времени, нет сооружений – есть мудрость во внутренней плоти. Обезумевший пресвитерианин захлопал после проповеди воскресной, а разойтись по домам людям обязательно – того требует Несуществующий.
- Ты видишь меня? – спрашивает Он ополоумевшего, а тот, не ответив,
покажет пальцем на гипнозарешный звуковой исток дьякона, который бредит недавним посвящением.

Покажется всем, что лишь он способен дать ответ на поставленный им вопрос. Но, изведав неизведанное, сядешь рядом с кривлякой, посещающим каждую воскресную проповедь. Надев ризу, тебя тянут за руки к алтарю. Только долгое молчание дарит восхождение и апофеоз. Впустив в свои уши пыль ветхую, обозря происходящее торжество, для которого назначено точное время, можно услышать сопровождение колоколом.
 Оглянувшись назад, я понял, что церковь не трогает время, а меня оно обволокло, душит! Дышать я не мог, когда видел ее царерьяность!
 - Вы когда-нибудь видели чистоискрящееся зло? – Эта сутолока раздирает мою чувственность. Я безумец. Да! Я тот, кто сидит каждое воскресенье на холодной скамье, окрашенной государственной краской. Изречения дьякона относятся к холодности не меньше, чем скамья подо мной.
 Судить о его происхождении я перестал после смерти матери. Для меня не существовало живых истоков. Пошел в церковь, не видя ничего ярче. Таким образом моя жизнь стала привязана к сооружению с голосистым персонажем в черном.
Кто говорит о вере, тот говорит о себе, а тем самым об эгоизме, которое выползает из рукавов подрясника.
Разве это не глупо? – происходит колоссальное влияние на окружающих, на их пустое внутреннее, которое нечем заполнить кроме «веры». – Почему «веры», а не веры без условного или иронического смысла?
Есть обман, его обостренный угол, дырявящий все целостно правдивое. Этим же способом скручиваются бурлящие чувства любви.
Только честное страдание и боль обнимают любовь правдой. Нет желания страдать, зато есть желание оставаться счастливым (стать). Но как это возможно, если Счастье и Земная жизнь находятся далеко друг от друга. Счастье имеет крылья, оно окрыленное во всех его пониманиях. А земское утешение – подобие на существенное.
Невозможно почувствовать светлость и жить с ней. Возможен случай проникнуться им во мгновении, что важно – один раз. Остальные случаи  - старание повторить прошлое. Ключевым есть «повторить» - это равно бьющемуся человеческому органу – сердцу и пластилиновой фигурке сердца, сделанной ребенком (в лучшем случае), ведь зрелый или юнец – это черствость. И что же есть черствость по сравнению с многогранной искренностью?
 Тем самым я могу стать на место пастыря и голосить, но я не верю никому кроме себя, даю солгаться только себе. Потому что люди лукавят со своим разумом, считая это лукавство, чьим угодно. Или же со стороны кем-то внушенным. Я, опять же, верю себе, верю в то, что обманув себя, никто не пострадает. Священнослужителю свято все, так же ложь. Ведь как бы там ни писалось в Святом Писании, изначально обманутые люди восприняли заблуждение в ком-то, в Боге.
Поэтому лганье живет в каждом, для каждого оно святое.

                Забытый, ужасом объят,
                я оглянулся посмотреть
                на краски. Всего-то краски,
                а не церковь для меня.
                Священник разминает масло
                в пляске. В моем уме его рукав,
                где место жизни эгоизма
                затихло, облучив ряд прихожан
                убитых навечно от ризы

Да простит меня Бог, что я не пожалел ни вас, дьякон, ни его.
Я умираю, и хочу отличиться.
               

                Яцек Брех