Глава IX

Они стояли навытяжку, когда новый властитель Рима показывал им своего сына. Макрин только что произнес пространную речь, которую наспех сочинил придворный ритор Антипатр – его притащил на восток еще Каракалла. Старик, опасавшийся смерти от неразборчивых солдат, что были готовы убивать любого человека в тоге, был вновь вытащен, усажен за стол и принужден писать речи. Макрин говорил о долге, клялся в верности убитому императору и взывал к мужеству и твердости перед битвой со страшным и коварным врагом. Похмельные солдаты, развязность которых едва сдерживали блестевшие на солнце копья преторианцев и пики стоявших за холмом батавских и сарматских всадников, хмуро внимали.

Мальчик немного боялся этих грубых мужчин, от которых пахло железом, чесноком и кожей. Макрин, за спиной которого стояли в полном вооружении нервные телохранители-преторианцы, блестя позолотой чеканок на доспехах, подвел сына к десятку Публия. Македонский легион любил погибшего императора, но не очень – Макрина. Солдаты гладили мальчика мозолистыми от рукояток мечей ладонями по аккуратно зачесанной головке, позвякивая железными пластинами наплечников. Вдруг мальчик весело и добродушно посмотрел в глаза Публию, что тот вздрогнул от умиления. Он смертельно устал от войны и солдатской жизни. Он хотел, чтобы когда-нибудь, увидел глаза своего сына… Будет ли у него когда-нибудь сын? Когда император с сыном и свита ушли, кто-то в строю буркнул.

- Не завидую я этому малышу…

- Скоро будет от малыша только маленький скальп…

- Тсс!

Публий дрогнул. Макрин не просто так приехал в эдесский лагерь. В двух дневных переходах находилось огромное парфянское войско, готовое мстить за разоренную и сожженную Арбелу, за развеянный по ветру прах парфянских царей, готовое грабить Сирию и Каппадокию. То самое войско, которого так и не увидел покойный Каракалла, теперь готовилось жечь и уничтожать римский Восток. С величайшим трудом царь Артабан собрал под свое крыло дружины непокорных вассалов, наложил контрибуцию на иудейских купцов в Ктесифоне, конфисковал их склады с индийскими пряностями и серским шелком и нанял на эти деньги два племени саков, что кочевали на восточной границе его рыхлого царства. Чтобы выступить навстречу страшному врагу, центурионы наспех укрепляли дисциплину в римских рядах. Войска были спешно приведены к присяге Макрину и его сыну и двинулись ускоренным маршем к крепости Нисибис, под испепеляющим солнцем. Многие падали, еще во власти похмелья или опьянения, на песок обочины…

…Шел второй день битвы. Очередной обстрел закончился. Саки на низкорослых конях, арабы на верблюдах и легкоконные стрелки из Мидии и Парфиены открывали дорогу железному валу ощетинившейся копьями конной массы. Парфяне неслись по выжженной равнине на своих крупных лошадях. Тысячи закованных в переливающуюся на нестерпимом солнце броню катафрактов неровной линией, в глубину по два-три всадника, поднимали тучи пыли, словно накатывающий на прибрежный песок морской вал. Солнце блестело на железной чешуе, конических шлемах парфян, пластинах, закрывавших с ног до головы их всадников, на пластинах доспехов легионеров, на орлах легионов. Метались, как сумасшедшие, украшенные пурпуром значки частей и парфянские знамена, увенчанные хвостами копья саков и знаки Ахурамазды. Желтая пыль, поднятая лошадьми парфянских всадников, затмила солнце позади катафрактов.

Вот первый ряд конных споткнулся – в дело вступили железные «ежи», которыми ночью засеяли «ничейное» поле римские фабры. Ревели верблюды и лошади с пробитыми копытами, сбрасывали седоков, которые не могли подняться в тяжких доспехах, оглушенные падением. Хрустнули суставы катапульт за спиной Публия – в дрогнувших парфян со свистом полетели зажженные стрелы, свинцовые шарики. В тяжелом жарком воздухе зловонно распространялся серный дым.

Велиты, стоявшие перед фалангой, метнули наугад легкие дротики в надвигавшийся железный потоп, в споткнувшихся парфян, и бежали обратно, сломя голову, через промежутки в стою. Ни ежи, ни катапульты, ни тем более легкие дротики не могли остановить железную лаву, толкавшую саму себя. Промежутки в строю закрылись, хотя не все велиты успели добежать – их уже мололи копыта крупных парфянских лошадей. Публий покрепче сжал выставленное вперед копье – он был во втором ряду. Парфяне на конях и латники на верблюдах с огромными копьями ударились о римский строй квадратных щитов, прореженный стрелами саков, арабов и самих парфян. Воинственный клич катафрактов смешался с римским «Барра!» и потонул в общем вое и исступлении битвы…

Они шли непобежденные, но они уходили. Макрин, после трех дней боя, справедливо опасался истребления своего войска. Он послал к Артабану гонца с известием, что его оскорбитель Каракалла мертв (Артабан и так это знал). А чтобы смягчить царя царей, его советников, князей и сакских вождей, на них был изведен почти весь запас солдатской казны армии – пятьдесят миллионов сестерциев ушло для того, чтобы прекратить бойню. Артабан удовлетворился и развернул свои полчища в Ктесифон. Макрин тоже отвел усталые и избитые войска в Эдессу, а сам скорее поскакал в Антиохию – объявить о победе. Его черное сердце терзало предчувствие, очень плохое предчувствие…

В эдеской стоянке, куда на зимовку пришла часть войск с Нисибисского поля, начались крики, как тогда, перед битвой. Все обсуждали предстоящую ротацию войск: предписывалось, что в каждом лагере должно быть не более двух легионов. Войска, собранные Каракаллой с половины мира, теперь разводились по отдельным гарнизонам Сирии и Месопотамии, так, чтобы между ними было не менее суток пути. Война кончилась, войско более не нужно. Солдаты, что пришли сюда несколько лет назад, ожидая добычи, негодовали.

- Как только нас разведут по лагерям, жалование нам понизят и заставят строить акведуки как рабов. Так? – на щит, поднятый четырьмя солдатами, встал тот давешний воин, что перед Нисибисом кричал худу Макрину.

- Так!

- Макрин – тиран и цареубийца. Он хотел истребить род Каракаллы, но не смог. Он хочет избавиться от нас, разъединить. Но мы не дураки.

- Да, да, мы не дураки!

- Кто-то есть? Каракалла ведь бездетен, Домна мертва!

- Зато есть его сын от Сомэиды. Антонин Бассиан! Он наш император!

- Да, долой мавретанскую лисицу, убийцу императора!

-Наш император ел солдатскую кашу и носил орла легиона, а этот содомит ест с серебра и зажимает нос у легионерских палаток.

- Каракалла давал нам щедрые подарки, Макрин – подачки. Что семь золотых? Он парфянам дал пятьдесят миллионов, чтобы они ушли! А нам – что?

- Трус! – кричали солдаты, которые, когда они уходили из-под Нисибиса, были вполне не против того, что золотом куплена их жизнь и трехдневная битва прекратилась.

- Да здравствует сын Каракаллы! Смерть Макрину и его недоноску! – закричал Публий.

- Смерть! Да здравствует Каракалла!- кричал рядом с ним друг Домиций.

- Да здравствует почивший Антонин! Да здравствует Антонин-сын! – кричал некто писклявым голосом скопца.

И кричали под ударами центурионы, присягнувшие раньше других Макрину. Тот трибун, что окружил плац конными перед присягой, был привязан к хвосту своего коня. По лагерю распространились люди евнуха Ганниса – воспитателя Элагабала, сына Сомэиды, будто бы сына Каракаллы, и обещали щедрое вознаграждение, как назло, дразня солдат денариями с профилем убитого Каракаллы…

Через несколько недель Макрин в самый решительный момент в битве при Антиохии, на весенней равнине, усеянной цветами, сбежал с поля боя, и был схвачен в Халкедоне, переодетый в частное лицо. Макрин хотел успеть вРим, где о его поражении еще не знали. Публий тогда сражался уже против императора, которому присягал несколько недель назад. Они с Домицием до последнего момента не определились, но Ганнис был решителен, и золото наполнило кошельки, а праведный гнев – души воинов. Макрин потерял все из-за минутного замешательства, того малодушия, что терзало его после совершенного подлого убийства – взять власть можно, но как удержать ее? За ним неслись Эринии, богини мести, и вполне себе материальные центурионы с приказом схватить и заковать в кандалы.

У пролива, разделявшего Европу и Азию бывший префект претория, бывший император, бывший смотритель публичных домов в Цезарее Мавританской, обритый, поникший, в платье центуриона был закован и заперт в тряской повозке, медленно потащившейся назад, в Антиохию. Там, в столице Востока, во дворце Селевка пировали Ганнис и Сомэида, а юный, шестнадцатилетний властитель мира предавался противоестественным порокам, к которым привык с детства. Макрин медленно ехал на казнь через Вифинию, Галатию, Каппадокию и Киликию с конвоем из конных преторианцев. Его сын с верными слугами, не жалея сил, скакал к парфянской границе. Отец в узилище  тосковал, предчувствуя смерть и позор, вспоминал о чаде. Юный Диадумениан, пока свободный,  хотел обмануть Судьбу, которой боятся даже боги…