О не войне

Войны по-прежнему нет. Мы собираем гильзы каждый вечер, выискивая среди вытоптанной травы. Трава желтого цвета, колет пальцы. Пока не стемнело, нужно найти как можно больше, чтобы потом хвастаться перед друзьями. На прошлой неделе я насобирал так много, что они не вмещались в карманы, пришлось снять футболку и класть в нее. Гильзы поблескивали в свете заходящего солнца, я улыбался, пока тащил их домой.
Войны нет и не будет, мне семь лет, гильзы меняются на складной нож с кучей разных приспособлений. Брат кривится, когда я упрашиваю его отправиться со мной ко рву, что в нескольких километрах вглубь леса. Туда мало кто ходит и, говорят, там можно найти что-нибудь поинтереснее. Брат только отмахивается, спрыгивая с подоконника, говорит, что идет гулять с друзьями. Я знаю, что когда стемнеет, он будет прижимать к стене свою подружку, соединяясь с ней губами и шаря руками по ее телу.
Однажды ночью раздаются выстрелы, а утром отец запрещает мне выходить из дому. Я слоняюсь по комнатам, тихо злясь. За гильзами в том день никто так и не идет, со временем злость проходит.
Осенним вечером двое в темно-зеленой, сидящей криво на поникших плечах, форме забрали брата. Он вышел за порог и растворился в пахнущем фиалками и медью воздухе. Будто в портал шагнул. Я потом искал отпечатки его ботинок, не нашел.
О том, что война идет, шепчутся женщины, вешающие белье. О том, что война идет, однажды говорит отец, резко опуская на стол чашку, так, что из нее выплескивается чай. А так войны нет. Газетные развороты повествуют о небывалом урожае свеклы и автомобильной аварии около границы. Мне четырнадцать, мы сидим у костра, запекаем завернутый в фольгу картофель, когда Славка решается пересказать о чем говорят у него дома.
- Это непростая авария, - слегка заикается он. – Отец сказал, что машину расстреляли. Они сбежать хотели, вроде.
Картофель обугленный, крошится в пальцах. Я дую на него, прежде чем откусить.
- Кто расстрелял? – спрашивает кто-то из девчонок. Славка, должно быть, пожимает плечами.
- Не знаю. Отец сказал, что и наши вполне могли.
Костер догорает спустя несколько часов, мы выбираемся из лесу, внимательно глядя под ноги. Молча расходимся по домам. Еще до обеда около Славкиной двери остановится машина скорой помощи, и одетые в застиранные до серого цвета халаты санитары выведут под руки Славкиного отца. Его мать метнется следом, цепляясь за рукава халатов и пытаясь их удержать. Тогда третий, вылезший из автомобиля, вколет ей что-то, уводя в дом. К вечеру зашедшая поинтересоваться ее самочувствием соседка поднимет крик, увидев покойницу. «Переволновалась», - вынесет вердикт местный врач. Мне еще неделю будет сниться отстраненное лицо санитара, вкалывающего ей инъекцию.
Славкин отец не вернется ни через неделю, ни через месяц. Обсуждать тех, кого увезли на скорой - равносильно оскорблению, и поэтому никто о нем не вспоминает. Но больше мы не делимся слухами о войне и границе, когда собираемся все вместе. Тем более, что Славка пропал в тот же день, а вместе с ним и его вещи.
«Политологи заявляют, что военной угрозы нет», - чернеют буквы на первой полосе. Мать читает, невольно сминая сжавшимися пальцами тонкие листы. С того дня, как брата забрали, прошло около девяти лет. Газета, смятая в комок, летит в угол, мать тянется к сигаретам. Мне семнадцать, скоро мне исполнится столько же, сколько и брату, когда он ушел на несуществующую войну. Вечером мы напиваемся у ставшего традиционным костра. Алкоголя мало, но для непривыкшего организма хватает и этого - я сгибаюсь пополам в кустах, держась за ствол дерева. Пахнет землей и фиалками, меня тошнит. Чей-то голос у костра взвизгивает, затем эхом разносится выстрел. Я выбегаю, пошатываясь, на поляну, где на земле лежат двое: Римма, девчонка из нашей компании, и незнакомый человек с заломленными за спину руками. У Риммы пол-лица разворочено до не узнавания, лицо незнакомца впечатано в землю. Крот придавливает коленом его спину. В его поднятом на меня взгляде сгорает костер и еще что-то, чему у меня нет названия. Он поднимает выпавший из рук человека пистолет и прикладывает к его затылку. Я успеваю только дернуться вперед, перед тем, как раздается выстрел. Крот улыбается. В следующий раз он улыбнется через несколько лет, с пробитыми легкими. Улыбка выйдет кривой, обнажающей окровавленные зубы. Крот улыбнется, а потом обмякнет у меня на коленях, уставившись куда-то в неизвестность. Я заберу оставшиеся у него патроны.
Войны нет, когда наступает мое совершеннолетие. Лето и солнце путается в чужих волосах, на траве приятно лежать, переплетя пальцы. Глаза режет, если поднять взгляд к небу. Я поворачиваюсь на бок. Арина выдыхает дым скрученной пару минут назад сигареты. Протягивает мне, беру губами влажную бумагу.
- Так будет всегда, правда? – говорит Арина скорее утвердительно. Сигарета покрывает голову туманом, оплетающим мысли.
- Конечно, - отвечаю я. Клонит в сон, сигарета потрескивает при затяжке. Мне нравится ни о чем не думать, вдыхая дым животом. На загорелую руку Арины опускается стрекоза. Ее крылья переливаются синим.
По ночам горизонт пылает. Сквозь открытое окно просачивается запах дыма, не понять, настоящий он или призрачный. В такие минуты хочется бежать как можно дальше, пугливым зверем, чей лес подожгли. Я выхожу во двор, сминая босыми ступнями траву. К запаху дыма примешивается тошнотворный аромат фиалок. Я все жду, когда в нашу дверь постучатся двое в поношенной форме. Их прихода в углу комнаты дожидаются тяжелые ботинки и непромокаемая куртка.
Крот уходит первым, я натыкаюсь на него на рассвете, выйдя на улицу. За плечами у него рюкзак, лицо спокойное.
- Я не могу больше ждать, - говорит Крот. – Там наших убивают, пока мы в тепле отсиживаемся. Пойду в лагерь, где он примерно находится знаю, рассказали.
Я киваю. Желаю ему удачи. Уже после, возвратившись домой, глядя на убогую обстановку и недопитую накануне отцом настойку, я понимаю, что нужно было уйти с Кротом. Сгонять за вещами, чтобы вышагивать плечом к плечу, ежась на холодном утреннем воздухе. Но я задерживаюсь еще почти на год. Мне дико не хочется умирать.
Нам говорят, что это не война, что войну нельзя допустить. Нам говорят, что припасов хватит на всех и что вот-вот должны подвезти еще. Мы грызем черствый хлеб и морковку. У нас один автомат на троих, а палатка протекает. Вода скапливается в лужицу, на нее уже никто не обращает внимание.
Нас уверяли с самого детства, что войны не будет, но я сжимаю в пальцах пистолет, лежа за поваленным деревом. Ноги крутит то ли от холода, то ли от усталости. Мне двадцать, предплечье обожжено выстрелом. Сейчас как никогда хочется получить пулю в голову, выдернувшую бы из этого кошмара. Но я прислушиваюсь к каждому шороху, чтобы выстрелить, как только из-за деревьев покажется чужая фигура. Если повезет, у убитого будет с собой еда и патроны.
Войны нет, мне двадцать один, двадцать два, двадцать три. Я слишком долго живу, так что, может, на самом деле нет и меня. Я ношу одежду давно мертвых людей, просыпаюсь на рассвете от чужих приказов и стараюсь не задумываться дольше, чем на пятнадцать минут. Нам вдалбливают в головы, что все это не зря. Вечерами я верю в это, по утрам тело охватывает оцепенение. Убитые, которых мы между собой называем «другими», до ужаса похожи на нас. Дни похожи друг на друга. Вода в реке – на небо. Похлебка в общем котле – на еду.
На месте нашего поселения обломками гигантских костей топорщатся развалины. Я поднимаю гильзу, блеснувшую на дороге. Прячу в карман. Я не знаю, сколько мне лет, знаю только, что войны все еще нет. И, если засунуть пистолет в рот, нажимая на курок, то никогда не будет. Гильза нагревается в ладони, отпечатывается на коже. Где бы найти того, кто согласится обменять ее на что-нибудь? Например, на настоящую «не войну».