Сполохи угасающей памяти

Глава I

ЗАСТЫВШАЯ ВЕЧНОСТЬ

Одиноко кружа в медленном вальсе по мрачной свинцовости пролива Маточкин Шар, опустевшая шлюпка по меткой матросской кличке «Тузик» обреченно удалялась в сторону Карского моря. У самой кромки воды, на берегу острова Северный, что входит в Арктический архипелаг Новая Земля, чернела одинокая фигурка человека, облаченного в меховые доспехи спецпошива. Он казал черной точкой на ослепительно белой полосе побережья. Виной тому был неожиданно налетевший снежный заряд, который в Арктике летом был обычным делом. В руках он держал бесполезное охотничье ружье, модную «вертикалу», похожую на винчестер из ковбойских боевиков. Придя в себя от сковавшего его на какое-то мгновение оцепенения, человек метнулся к воде, но тут же остановился. Броситься в ледяную воду было равносильно самоубийству. В сознании постепенно сложилась безрадостная картина. Он оказался в полном одиночестве на промерзшем насквозь скалистом острове среди бесконечных просторов Арктики. Только где-то там, далеко, на том берегу пролива, приютились люди, с которыми он делил тяготы жизни самого северного в мире ядерного полигона – в зоне, под кодовым названием «Экспедиция Д-9».
С опозданием в памяти всплыла первейшая заповедь полярников: «С Арктикой будь всегда на ВЫ»! Но охотничий азарт и непреодолимая тяга ко всему неизведанному сделали свое дело. Морской прилив завершил цепочку ошибок. Не принайтованный «Тузик» был беспомощен перед его волей. Что же теперь сказать капитану сторожевика, который сбросил шлюпку на воду в надежде получить печень тюленя?
 Все началось с того, что матрос-наблюдатель сообщил, что к жилому городку приближается льдина с развалившимися на ней тюленями. Пропустить такой случай было грешно. План созрел мгновенно. Необходимо было спуститься на шлюпке ниже по течению, на траверз льдины, и развернуть ее носом против течения. Затем залечь на дно шлюпки и ждать, когда льдина, обладающая большей парусностью, догонит ее. Но перед самым выстрелом шлюпку неожиданно качнуло. Тюлени разом слиняли в воду. Все же на снегу остался яркий кровавый след.
Охотничий закон гласит, что подранок, дабы не мучился, во что бы то ни стало должен быть добит. Тюлень с тяжелым вздохом выныривал из-под воды, затем надолго опять погружался под воду. Мгновенно бросить весла и схватить ружье было крайне сложно. В пылу отчаянной гонки он даже не заметил, как попал в мощное течение. Опомнившись, он схватился за весла, но справиться с ним не смог. Подранок был тут же забыт, а его понесло к необитаемому острову Северный, что за проливом Маточкин Шар. Но у острова течение неожиданно прижало к берегу, и ему хватило нескольких сильных гребков, чтобы воткнуть нос шлюпки в спасительную прибрежную гальку. Пришлось разменять верную смерть в открытом студеном море на неопределенность пребывания на скалистом, безлюдном острове.
Он медленно перевел взгляд на далекий противоположный берег. На его чернеющей полоске цепью тянулись заснеженные горы. Левее, устремляясь в высь голубого, бездонного неба, блистал ослепительной белизной пик Седова. Где-то там, у подножья горы, находился его теплый барак с такой желанной сейчас солдатской кроватью и тумбочкой, туго набитой полярным доп. пайком. Как бы он хотел сейчас войти в эту недавно трижды проклятую пустую комнату, не спеша повесить спецпошив на гвоздь, присесть на кровать и привычно воткнуть лезвие ножа в крышку липкой от солидола банки тушенки.
Повернувшись, он обвел взглядом разрушенное временем поморское становище. На самом берегу красовались останки древнего коча, похожего на обглоданного до ребер кита. Повыше виднелась убогая полуземлянка, за ней два покосившихся под студеными ветрами креста. Вся эта печальная картина из далекого прошлого поразительно напоминала полотна Рериха или Рокуэла Кента. Та же невозмутимая вечность сквозила во всем.
В землянке ни останков зимовщиков, ни житейской утвари. Похоже, что они, кроме тех, кто под крестами, спаслись. Нары были пусты, и только на отполированном поморскими локтями столе были вырезаны ножом какие-то письмена со старинными ятями. Неясные послания из далекого прошлого. Ему неожиданно почудилось, что в землянке кто-то есть. Появился густой запах ворвани и пота мужских натруженных тел. Незримо здесь появились те, кто пережил эту трагедию, может быть, столетие, а может, и несколько столетий тому назад. Он инстинктивно оглянулся. Землянка была пуста. И только сквозь приоткрытую дверь плавно залетали одинокие снежинки и, обессилев, ложились на чернеющий пол. Ему стали понятны и близки чувства археологов, впервые проникнувших в погребенные под пеплом людские жилища Помпеи или утробы пирамид Египта тысячелетней древности. Вечная мерзлота, абсолютная стерильность этих мест, как и вулканический пепел, надолго сохраняют следы прошлых столетий. По берегам полярных островов не редкость встретить стволы деревьев, занесенных сюда когда-то льдами с далеких берегов тучных сибирских рек. Человек, проживший здесь длительное время, теряет иммунитет из-за отсутствия бактерий. Цинга, голод, холод, кромешная полугодовая тьма полярной зимы, полное одиночество и призрачные надежды на спасение – таков удел попавших в мертвый капкан Арктики. Скольких жизней мужественных поморов-первооткрывателей стоило освоение этих суровых полуночных краев! Скалы, ледники, тугие ветры под грозным именем бора, таков был их удел. При слабой боре передвигаться в такую круговерть можно только в лыжных очках, либо с «телевизором». Так назывался кусок прозрачного плексигласа с ручкой, которым прикрывалось лицо от секущего, как наждак, снега. Нужда, как говорится, заставит! На центральной базе в Белушьей губе, где разрешалось проживать с женами, они так и ходили, когда начиналась эта легендарная бора.
Он еще раз обвел взглядом становище. Оставаться здесь и ждать помощи – было бессмысленно. Забросив ружье за спину и подхватив рюкзак, он отправился вдоль пролива на восток, хрустя смерзшейся, слегка припорошенной снежком галькой. Этот маршрут у кромки воды был длиннее, но карабкаться по скалам напрямую не хватило бы сил. Да и меховая одежда не для альпинизма. Задача заключалась в том, чтобы выйти на открытое пространство напротив жилой зоны и каким-либо способом привлечь к себе внимание дежурного наблюдателя на вышке. Но все его внимание неизменно было приковано к западу, в сторону Баренцева моря, где мог появиться противник или начальство. Он же находился на севере, а со стороны Северного полюса нападения и начальства не ожидалось. Шансов, что его заметят, было мало. Искать его будут на том берегу, хотя кое-какая надежда все же была: это сторожевой катер, который должен в ближайшие дни появиться в проливе. Заметить его могли только с него.
А пока прямо по курсу маячила гора Монах. Ее расплывшийся облик действительно напоминал преподобного отца Тука либо ненасытного Пантагрюэля. Хотя напрямую она была связана с не менее колоритной фигурой Никиты Сергеевича Хрущева. Неспроста он стучал ботинком по трибуне Организации Объединенных Наций! Не многие тогда знали, что именно здесь, у подола этого Арктического монаха, на полигоне, было испытано самое мощное в мире термоядерное (водородное) оружие, «Царь-бомба», мощностью в 58 мегатонн. Полную ее мощь в 118 мегатонн испытать не рискнули. И мир содрогнулся не от удара ботинка по трибуне, а от всепримиряющего сейсмического толчка, несколько раз обогнувшего Земной шар. Вскоре СССР и США подписали ряд договоров о запрещении ядерных испытаний в трех средах. Земля и так уже тряслась и корчилась от ядерных взрывов, как беременная женщина во время родов.
Шагать становилось все труднее, меховые брюки малопригодны для таких прогулок. Скрипела галька, ветер студеным сквознячком монотонно свистел в ушах.
Неожиданно небо закрыло огромное одеяло свинцовых туч, мгновенно потемнело, обрушился водопад мохнатых хлопьев мокрого снега. Это был очередной снежный заряд, который регулярно сменяет сияющее солнце шестимесячного полярного дня. Прибрежная галька покрылась слоем пахнувшего свежестью снега. Ноги стали скользить по неровностям арктического пляжа. Он шел уже несколько часов подряд, когда неожиданно путь преградила выступающая в море скала. Место очень напоминало побережье Крыма в Форосе. Здесь можно было передохнуть, спрятавшись от беспрерывного свиста ветра в ушах. Он вспомнил дежурную шутку моряков: «Лучше северный берег Черного моря, чем южный берег Баренцева». Через некоторое время, так же мгновенно, как и началось, светопреставление прекратилось. Вновь вспыхнуло бездонной голубизной высокое небо, засияли первозданной белизной цепи гор. Он никогда не бывал в Швейцарии, но был твердо убежден, что именно это пространство, это сочетание суровости и ослепительной чистоты, невозмутимая мудрость вечности превосходит все созданное Творцом в этом мире. Угнетало только полное безразличие Вселенной к крохотной букашке, еле ползущей по бескрайней поверхности неизвестно куда и зачем.
Предательски ярко светило солнце, хотя давно наступила ночь. На выступ скалы присела пуночка, это полярный воробей с необычной бело-черной окраской. Она первой прилетает с материка после долгой полярной ночи. Вслед за пуночками приходил с материка и первый караван судов. Помимо грузов с ним приходил дух далекого материка, отступало чувство одиночества и оторванности от человеческого мира. Прилет этой птицы возвещал, что скоро весна, что скоро на остров с гортанными кликами потянутся клинья гусей, быстрокрылые утки, грациозные лебеди, беспокойные стайки куличков и прочей пернатой живности. Выползут на лед погреться черные туши тюленей. Южная часть острова расцветет свей бурной, но очень короткой жизнью, а северная так и останется под вечными ледниками плодить с пушечными выстрелами атлантические айсберги. Его всегда поражало, почему эта беспокойная живность начинает прилетать сюда каждый год, когда кругом еще лежит снег и только кое-где проклевываются черные макушки скал. И это с тучных южных хлебов! Неистребимый инстинкт пернатого мира сильнее человеческой логики. Он гонит их совершать трансконтинентальные перелеты только для того, чтобы вывести птенцов, уберечь их от зубастых песцов, поставить на крыло и, наконец, после всех непомерных хлопот, отправиться в обратный путь. С детства он запомнил фотографию из учебника по географии, где была изображена колония кайр на скалах архипелага, с подписью: «Птичий базар на Новой Земле». Детство, такое короткое, как полярное лето, детство! Оно началось у него перед самой войной.


Глава II

ДО ВОЙНЫ

Он хорошо помнил, как после войны, когда на скудных прилавках магазинов появлялись новые продукты, настойчиво спрашивал отца: «Мы теперь живем как до войны?» В детском воображении довоенная жизнь, отрывочно запомнившаяся ему и по рассказам родителей, представлялась сказочным раем. Сегодня ему странно слышать о каких-то репрессиях и терроре, голоде и голодоморе. Это были счастливые дни далекого детства. До сих пор он ощущает свою руку в большой теплой руке отца, видит его высокую стройную фигуру в военной гимнастерке с красными шпалами на петлицах. Они шагают по тротуару незнакомого городка освобожденной накануне войны Бессарабии. Отец тогда привез матери из загадочной Румынии модные туфли и огромную бутыль вишневой наливки. Гордо вышагивая рядом с отцом, он думал о том, что не только эта жаркая пыльная улочка южного городка, но и весь мир с восторгом смотрит на них.
Все началось с того, что после преподавания на курсах «Выстрел» в Москве, несмотря на желание отца служить в Туркестане, его направили на западные рубежи, в Особый Киевский округ. Там его постоянно, согласно секретным директивам того времени, перебрасывали вдоль границы от Румынии до Белоруссии, не давая засиживаться на одном месте. Это был знаменитый Сталинский укрепрайон, который создавался буквально в трех шагах от пограничных столбов.
От тех времен в детской памяти осталась только мокрая и до панического ужаса скользкая спина старшего брата, вплавь катавшего его на себе по реке Днестр, что на румынской границе. Вспоминались одноглазая няня-полячка да фонтан в Ужгороде с большими лягушками по краям, извергавшими из широких ртов струи воды прямо в его центр. Но особенно запомнилась охранявшая его овчарка-пенсионерка из пограничного питомника. Он был тогда твердо убежден, что и овчарка, и одноглазая няня были приставлены к нему только для того, чтобы всячески портить ему жизнь. Он стеснялся одноглазой няни и ее польского акцента, поэтому никогда не разрешал ей заходить за ним в детский садик. Провожать же его она имела право только до ближайшего перекрестка. А когда полячка сажала новогоднюю индейку в мешок и насильно кормила грецкими орехами, запихивая их пальцем прямо в горло, он испытывал тошнотворный ужас. Дома его кормили за отдельным маленьким столиком, а он с нескрываемой завистью поглядывал на старшего брата, гордо восседавшего рядом с матерью и отцом за настоящим большим столом, на настоящем большом стуле. С овчаркой отношения складывались не столь однозначно, как с няней. Ему было строго заказано выходить на улицу за ворота двора. Боялись вылазок белогвардейцев с той стороны? Это не было редкостью – граница рядом. А когда он играл во дворе в песочнице, то внимательно следил за второй мохнатой няней – приставленной к нему огромной пограничной овчаркой. Как только у лежащей на солнцепеке пожилой «дамы» глаза начинали слипаться, он тихонько перелезал через ограждение песочницы и стремглав бросался к воротам. Результат был всегда один – в два прыжка овчарка настигала беглеца и, аккуратно схватив за шиворот, отправляла обратно в песочницу. От заслуженной пограничницы не уйдешь! Зато она могла стойко переносить запанибратское обращение с ее хвостом, и с удовольствием катала на санках зимой. В ответ он прощал ей беспардонное обращение, хотя все же надеялся когда-нибудь ее перехитрить.
Это было безоблачное детство. И только после смерти Иосифа Виссарионовича, тайком от отца, мать рассказала ему о событиях, происшедших до и после его рождения в 1936 году, а затем и накануне Великой Отечественной войны.
Кристально честный, убежденный коммунист, отец никогда в своих скупых воспоминаниях не касался этого периода своей жизни, хотя охотно рассказывал о случайных встречах в Кремле с Лениным, Троцким, Каменевым. Но Иосифа Виссарионовича они, в то время рядовые курсанты, не выделяли из общей толпы прославленных партийных вождей.
Однажды, опаздывая из увольнения, отец с товарищами спрятался за углом у Кремлевских ворот в надежде проскочить с кем-нибудь из въезжающих на территорию Кремля. Вскоре появилась машина Владимира Ильича, тот их заметил и тут же справился, в чем дело. Они, не моргнув глазом, выпалили, что опоздали из-за затянувшегося спектакля. Всем было известно, что он поощрял интерес курсантов к культурным мероприятиям. Без лишних слов их пропустили. Зажигательные речи Троцкого производили на них большое впечатление, поэтому они с воодушевлением отправились на борьбу с бандами Антонова. Сегодня это называется Тамбовским восстанием крестьян. Гонялись они за неуловимыми бандами долго и упорно. Отец научился спать не только в седле, но сидя, и даже стоя, буквально по минутам набирая суточную норму сна. Этот навык поражал всех. Кстати, во время Великой Отечественной войны, занимая должность начальника штаба авиаполка, это умение ему очень пригодилось. Он круглосуточно висел над картой, принимая разведданные, приказы сверху, оценивая обстановку, подготавливая операции и приказы командиру полка. Даже в пожилом возрасте, задремав в кресле у телевизора, на вопрос матери «Шура, ты спишь?» отец бодро отвечал: «Нет!» хотя за секунду до этого сидел, молодцевато выпрямившись, но слегка похрапывая.
Во время похода на Тамбовщину с ним произошел случай, который остался тяжелым камнем в душе на всю оставшуюся жизнь. Не слезая с седел, они сутками гонялись за небольшим отрядом, состоявшим в основном из опытных офицеров, прошедших еще Первую мировую войну. Разведка донесла, что те скрываются в женском монастыре. Ворвавшись в монастырь в пылу сражения, кто-то крикнул, что в туалете человеческие кости. Страсти накалились. Остановить начавшуюся резню было невозможно.
Конечно, сейчас, в XXI веке, легко разыгрывать из себя благородного защитника прав человечества, понятия не имея о той кровавой каше, в которой варились наши предки. Но ведь так можно лихо призвать к ответу всю историю гомо сапиенс! Еву за воровство, а Адама за соучастие, неандертальцев за мамонтов. Египет, Рим, Соединенные Штаты за рабство. Евреев в предательстве Всевышнего и финансовый кризисе в Германии. Англию за колонии и дикие расправы в них. Францию за Варфоломеевскую ночь, революции и гильотину. Германию за фашизм, а всю Европу, вместе взятую, за инквизицию и крестовые походы. А что сказать о современной Америке с ее рабством, Хиросимой, Нагасаки, Вьетнамом, Ираком… Так в чем же дело? Почему именно мы, наше поколение, должно проклинать свою историю и каяться перед всем остальным, белым и пушистым, человечеством? В прошлом у России было все, и точно в тех же пропорциях, что и у всех остальных народов и стран мира.
Его же угораздило родиться в один из самых ненастных периодов нашей разухабистой истории, в Днепропетровске, в 1936 году. Буквально на следующий день после его рождения, был арестован командир авиаполка, а затем и отец, как его начальник штаба. Начинались гонения на офицеров Красной армии. И в первую очередь обрушились на «бывших», или «спецов». Так называли дореволюционных офицеров. Решили, что подготовлено достаточно своих, преданных, рабоче-крестьянских кадров. Многие из них уже умели вместо крестика ставить собственную подпись. Это посчитали достаточным, чтобы стать командиром авиаполка. Вот с таким офицерским корпусом страна приближалась к войне.
По всей армии шли поголовные аресты офицеров от лейтенанта и выше. Отца спас в застенках банальный инфаркт. Он был всего лишь уволен из армии. Сразу после лечения он устроился преподавать в Днепропетровский университет. Мать в это время уже училась в медицинском институте.
Наконец, накануне 1941 года, до верхов достучалась мысль, что война на носу, а армия обезглавлена, что разведка Германии их обыграла. И пошло-поехало в обратную сторону. Неожиданно (пути Господни неисповедимы!) под Брестом двое репрессированных, отец и его бывший командир, оказались в одном авиаполку, и даже на тех же должностях. Сходным было и то, что никто из них не настучал на другого, хотя можно представить, как им досталось. С тех пор у отца появилась вторая твердая привычка: держать язык за зубами. Он был железным, несгибаемым человеком, но этого требовали время и обстоятельства.
Новое расположение аэродрома было у самой границы, за спиной Бреста, так как воевать предполагалось только на чужой территории. Но это оказалось роковой, непоправимой ошибкой. Немцы знали буквально все о расположении наших аэродромов и держали их под прицелом. На этот раз отцу и его командиру повезло, аэродром был расположен на острове, среди болот и лесов. Опытные командиры, имеющие богатый военный опыт, первым делом тщательно замаскировали аэродром, самолеты и казармы. На виду оставили только безобидный двухэтажный домик офицерского состава. В дальнейшем это сыграло решающую роль в их судьбе.
По прибытию к месту службы, жилье им предоставили на втором этаже деревянного дома. Со всех сторон к нему подступал дремучий лес. Окна выходили во двор, за которым по краю леса располагался дровяной сарай, а перед ним стоял огромный ящик с углем. Это было любимое место для игр немногочисленной малышни. Слева, на суку огромного дуба, висел на проволоке кусок рельса и обрезок трубы – чтобы бить тревогу. В общем, это был мир его детства, который неожиданно стал открываться ему в лицах сверстников, пространстве и времени. Он широко раскрытыми глазами взирал на него, впитывая все, что его окружало. А детворы в доме было не так уж и много. Выделялись среди них две сказочные девочки-красавицы командира полка, аккуратненький сын штурмана Эмиль да два вечно сопливых братца – отпрысков начальника ГСМ. Его старшего брата, к большому огорчению, отправили в далекую школу-интернат. Изредка они все же его навещали. Запомнилась в деталях только новогодняя елка 1941 года. Интернатовцы пели хором, танцевали, читали стихи. Но все испортил огромный мохнатый медведь с большим рогожным мешком для непослушных детей. Визг малышни был слышен на всю округу. Их успокоило только то, что медведем оказался его брат, а из мешка Деда Мороза досталось по два подарка. Это было первое запомнившееся испытание его нервам. Второе потрясение было на стрельбище, когда мама открыла огонь из пулемета «Максим». Но на всю жизнь осталось в его памяти раннее свежее тихое утро: во дворе валяются брошенные с вечера игрушки, по тропинке из леса идет молочница с бидончиком козьего молока… Это было последнее мирное утро июня 1941 года.
На следующий день под утро как-то по-особенному тревожно и часто зазвенел в панике рельс. Как всегда по учебной тревоге, все выбежали во двор и бросились в вырытые заранее щели. И только когда услышали артиллерийскую канонаду со стороны Брестской крепости, а южнее и севернее их расположения с тяжелым гулом стали эшелон за эшелоном накатываться бомбардировщики, кто-то негромко выдохнул: «Немцы!» Бомбы стали рваться в районе железнодорожной станции и моста через реку. А в щели укрылись только женщины да дети, одетые наспех во что попало. Полчища комаров жалили неимоверно. Оправившись от потрясения, они отправили старших детей по квартирам за одеждой. И тут он впервые увидел немецкий самолет. Он летел на бреющем полете. Голова летчика в черном шлеме повернута в их сторону. Он внимательно рассматривал одинокий дом. Сделав круг над аэродромом, он спокойно удалился на юг. Их не обнаружили. Так началась для него Вторая мировая война.

С каждым километром пути рюкзак и ружье становились все тяжелее и тяжелее. Топтать места, где никогда не ступала нога человека, захватывающе интересно, но изматывающе трудно. Ноги отяжелели, а мысли в голове стали спотыкаться. Потерялось чувство времени. Солнце издевательски то чуть поднималось, то смещалось немного ближе к горизонту. Это означало смену дня и ночи. Необходимо было хоть немного поспать. На припорошенной снегом скале или промерзшей гальке это было рискованно. Сняв ружье и рюкзак, он взобрался на ближайшую скалу. Километрах в двух от него сиротливо торчала вышка створного огня. Это была работа всемогущего Севморпути.


Глава III

СТВОРНЫЙ ОГОНЬ

Размеренно отмеряя шаги к маячащему далеко впереди створному огню, он стал размышлять: почему судьба странным образом ведет его по вехам истории этих мест. Вначале становище первооткрывателей – поморов, затем створный огонь, как символ всех полярных экспедиций, осваивавших эти суровые края. И, наконец, как знак неразумности нашей человеческой цивилизации – обустройство архипелага под ядерный полигон. 
 
А начиналось все с поморов. Они первыми пришли в эти места из Великого Новгорода, тогда участника Ганзейского торгового союза. Через Великий Новгород проходили торговые пути с Востоком и Причерноморьем. Но Север для новгородцев был местом особым, промысловым. Здесь они добывали ворвань, кость, меха, высоко ценившиеся на Западе.   
И только через многие годы изучением и освоением этих мест занялась Российская империя. Россия пыталась найти кратчайший морской путь к своим Дальневосточным рубежам, вдоль своих огромных Сибирских владений. Стали организовываться всевозможные экспедиции. Одной из таких экспедиций была экспедиция Русанова. К этому времени император Николай Второй, чтобы закрепиться на Архипелаге, высадил в бухте Белушья губа несколько русских семей. Но весной, с открытием навигации, они были найдены мертвыми. Цинга, беспросветная полярная ночь, ураганные ветра сделали свое дело. Тогда, на следующий год, в Белушью губу высадили несколько семей ненцев, которым, наконец, удалось прижиться. А когда Русанов стал снаряжать свою полярную экспедицию, то именно из этих ненцев выбрал себе проводника, охотника Тыко Вылко. Экспедиция Русанова ставила себе задачу: обогнуть с севера Новую Землю и по вечно покрытому торосистыми льдами Карскому морю разведать Северный морской путь. Только непонятно, почему для столь рискованной экспедиции ему понадобилось брать с собой молодую жену-француженку? Правда, он взял с собой еще Тыко Вылко. Как оказалось в дальнейшем, Вылко не только «бьет гуся пулей влет», по отзывам самого Русанова, но и прекрасно рисует. В свое время Русанов определил его в Академию художеств в Санкт-Петербурге. В экспедиции задачей Вылко было пересечь на собачьей упряжке Новую Землю поперек и встретить экспедицию на Карском побережье острова. Однако это ему сделать не удалось – она бесследно исчезла. В наше время эта романтическая и загадочная экспедиция затронула сердца журналистов из «Комсомольской правды», и они организовали ее поиск. Удалось обнаружить только кое-какие детали судна. А Тыко Вылко, после революции 1917 года, стал депутатом Верховного Совета и, как он говорил, – «Президентом Новой Земли». Он с искренней убежденностью заявлял, что в мире существуют только три великих человека: «Сталин, Гитлер и я!»
Незавидной оказалась судьба и экспедиции Седова. Именно из этих мест, с Новой Земли, заболевший цингой, он отправился в последний свой путь по ледяным просторам и вскоре скончался от цинги. А еще раньше на одном из островков архипелага был захоронен скончавшийся здесь патриарх этих мест – Баренц. В честь Баренца и было названо море, омывающее западное побережье Новой Земли.
В Советское время для освоения этих мест был создан Севморпуть. Его основной задачей было изучение и освоение Арктики, включая организацию Северного морского пути и полярных ледовых экспедиций, начиная с Папанинской. Для этих целей в стране стал создаваться мощный ледокольный флот.
И, наконец, последнее знаковое место в истории Новой Земли, куда сейчас были направлены все его помыслы и надежды – зона испытательного поля Д-9, а точнее, ее жилгородок. Она знаменовала собой, вместе с центральной базой в Белушьей Губе и другими зонами, резкий поворот в освоении Архипелага. Идея использовать Новую Землю как ядерный полигон возникла из-за необходимости испытывать флотское ядерное оружие в морских акваториях. И главное, в том месте, где можно было бы безопасно испытывать его непосредственно на кораблях, подводных лодках и береговых сооружениях. Хотя, в дальнейшем, он стал использоваться и как научно-исследовательский полигон для испытания термоядерного (водородного) оружия. Но прежде чем приступить к его созданию, с Новой Земли на материк были переселены все прижившиеся там ненцы. Многие из которых вскоре умерли от простейших инфекционных заболеваний. Так началась последняя, неоднозначная история этого Арктического архипелага. А пока впереди маячило детище Севморпути – створный огонь.

Добравшись до вышки и из последних сил вскарабкавшись по лестнице на площадку под фонарем, он блаженно растянулся на досках настила. В сон провалился мгновенно. И так же мгновенно, как ему показалось, проснулся. На высоте, на открытом всем ветрам настиле, тянул такой арктический сквознячок, что его меховая одежда стала казаться ему марлевой тряпочкой. Монотонный свист ветра в ушах сводил с ума. С трудом разминая окоченевшие ноги, он медленно сполз на землю. Все же поспать немного удалось. Вокруг все было покрыто свежим рыхлым снегом. Снежный заряд он проспал. И опять монотонное размеренное движение шаг за шагом по безжизненному пространству, вспоминая о близком и далеком.


Глава IV

ВОЙНА

Для отца это была уже третья война. Сколько же всего перенесло их поколение за короткое, но невероятно бурное и жестокое время! Теперь приходилось начинать все сначала. Они прекрасно понимали, что главная их задача состояла в спасении уцелевшей техники и личного состава. Они были старые битые волки. Было принято решение погрузить неисправную и разобранную технику на баржи и отправить флотилию по реке. Эту операцию по эвакуации должен был осуществить его отец. Знамя полка, всю документацию и внезапно прибывший партийный архив Бреста, вместе с взводом охраны, женами и детьми отправить в том же направлении на машинах. Оставшиеся запасы бензина были слиты выходившим из окружения танкам. Инженерная рота была оставлена до уничтожения оставшегося горючего, сооружений и техники. Впоследствии оказалось, что остатки сопротивлявшейся роты были взяты немцами в плен, а во время попытки к бегству перебиты. Об этом его отец узнал от местных партизан только после войны. Нашелся предатель, указавший среди болот дорогу к аэродрому.
Немцы обошли Брест с севера и юга, оставив их полк у себя в тылу. Таким образом Брестская крепость спасла их, по меньшей мере, от плена. В его детской памяти эти дни выхода из окружения сохранились как нереальность страшного сна, неразбериха на грани паники. Начальник ближайшей станции сообщил, что на Восток отправляется последний уцелевший состав. Отцу удалось отправить сундук с теплыми вещами в тыл. Но самое удивительное было в том, что они дошли до заданного адресата. На войне самые простые вещи становились чудом. Остаться в живых, не потерять близких, выйти из окружения, сохранить не только личный состав, технику, но и личные вещи. До сих пор у него в Питере висит на стене маленький коврик из того старенького сундука.
В трясущемся и завывающем автобусе было душно и невероятно тесно, он был полностью забит ящиками и тюками. На сиденьях были плотно уложены стопки каких-то бумаг, туго связанных пеньковой бечевой. На заднем сиденье лежало зачехленное знамя полка. Пятеро притихших малышей были чудом втиснуты между всем этим скарбом. За автобусом в пыли неслись две полуторки с охраной. Где-то с ними были его мать и старший брат, который прибежал в самый последний момент. Он с солдатами поворачивал наши танки на дозаправку в ГСМ. Мать была назначена врачом колонны. Сёла пролетали не останавливаясь. В детскую память врезался гусь, сбитый машиной в каком-то из них. Для него остается загадкой, почему сбитый машиной гусь вызвал истерику и слезы в три ручья, а бомбежки, пожарища, изуродованные трупы – только ужас, страх и никакого сострадания? Вероятно, жуткие картины трупов, горящей техники, сёл были настолько нереальны, что уже не могли шокировать сознания ребенка. Несколько раз налетала немецкая авиация, машины только прибавляли скорость и маневрировали. Бомбы рвались то спереди, то сзади, то по бокам. Обошлось без прямого попадания, но появились раненые. У матери, кроме этой, возникла проблема с мародерскими продуктами. Однажды колонна притормозила у мест только что прошедшего боя. Командир колонны подал команду остановиться и собрать документы у наших погибших. Солдаты неизменно просматривали заодно и сидоры, но в них, кроме сухарей, да куска сахара замусоленного махоркой, ничего хорошего не было. Оправдывали солдаты себя тем, что «это им уже не пригодится». С продуктами было туговато, поэтому особой популярностью пользовались немецкие рифленые термосы. В них были просто удивительные по тем временам деликатесы. Угощали и детей, пока мать не обратила на это внимания. Немедленно вакханалия была прекращена, посчитали, что продукты могли быть отравлены. Бдительность оказалась на высоте! Ему же показалось обидным выворачивать карманы и выкладывать дорогие подарки. Особенно по требованию собственной матери.
Задача этой бешеной гонки по немецким тылам заключалась в том, чтобы как можно быстрее вырваться из окружения, пока кольцо плотно не захлопнулось, затем сдать обременительные архивы Бреста. Приказ был прост. При угрозе пленения, машины с архивами сжечь, а личному составу уйти в леса. Но они рвались на Украину. В то время считали, что немцев непременно остановят в районе Киева. Уже на Украине, в каком-то районном городке буквально под колеса машины бросилась женщина. Оказалось, что это фельдшер местной аптеки. От нее они узнали, что немцы близко и вот-вот должны войти в городок. Это означало, что из окружения они вырвались! Она умоляла взять с собой лекарства, чтобы не достались врагу. Мать очень обрадовали пакеты с лекарствами и увесистый мешок хинина. В те времена это было целое состояние. В дальнейшем эти лекарства, уже в эвакогоспитале, спасли много раненых и эвакуированных из Ленинграда больных, истощенных людей.
Узнав, что немцы уже позади, все облегченно вздохнули, вырвались они просто чудом. При стремительном немецком наступлении их тылы и зондеркаманды не поспевали за передовыми частями, образовывались бреши. Это их и спасло. Через некоторое время колонна прибыла в назначенное место сбора. В городе их никто не ждал, обстановка была напряженная и крайне запутанная. Готовились к эвакуации, минировали заводы, мосты и предприятия. Царила всеобщая неразбериха, однако архив был сдан. Решался вопрос, что делать с прибывшими. Но буквально на следующий день стало известно, что на станцию пришел состав с авиационной техникой. При наличии знамени части это означало, что она не будет расформирована, а будет отправлен в тыл на переформирование и пополнение. Это вызвало радость и облегчение.
Наконец он увидел отца, смертельно уставшего, похудевшего и как-то почерневшего. Оказалось, что ему удалось довести баржи до какого-то городка у железнодорожной станции, с боем захватить товарняк, перегрузить на него технику и прибыть на место сбора. Все же одна баржа была потеряна во время налета авиации. Отец рассказал, что во время остановки и начавшейся бомбежки залег на берегу за штабелем бревен. Бомба угодила с другой стороны штабеля, а бревна перелетели через него. Он остался жив. Пути Господни неисповедимы.
С большим трудом удалось добыть необходимое количество теплушек для личного состава. Вокзал и прилегающая площадь были похожи на кипящий лавой вулкан. Люди обезумели. От директоров заводов до простых граждан – все требовали, чтобы им предоставили кому вагоны, а кому просто место в тамбуре. И все трясли какими-то важными бумажками. Начальник вокзала походил на истерзанного охрипшего пса. Отправляющиеся поезда буквально брались штурмом, везде валялись брошенные вещи. Наконец, на запасном пути они загрузились, и военный эшелон без остановок отправился на новое место дислокации. Его поместили в теплушке на верхних нарах, застеленных свежим сеном. В вагоне размещались технари. В основном это были пожилые, по сравнению с летчиками, солдаты – умельцы на все руки. В дальнейшем они сшили ему гимнастерку, галифе и даже стачали сапоги. Многих из них он знал только в лицо, но его знали все, к этому он уже привык. Мама с ранеными располагалась в соседней теплушке, с ней находился и старший брат, в качестве санитара. Где были его друзья, он не имел понятия, но ему сказали, что где-то в эшелоне. С ними он встретился только в 1943 году под Киевом. А тогда, вероятно, их удалось отправить к родственникам в тыл. Что же касается старшего брата, то он добросовестно помогал матери.
Бешеная гонка, но теперь по железной дороге, продолжалась. Колеса стучали непрерывно, в открытой раздвижной двери мелькали полустанки и станции. Военному эшелону давали зеленую улицу.
В этот период войны немцы полностью господствовали в воздухе. Несколько раз были налеты «Мессеров»-охотников. При первой же пулеметной очереди его буквально заталкивали под нары на пыльный пол. Оттуда он отчетливо слышал лязг сцепок вагонов и визг тормозов, это машинист пытался выйти из-под обстрела. Над вагоном с воем проносился «Мессер», тогда по крыше вагона барабанной дробью проходила пулеметная очередь. На открытой платформе захлебывался пулемет, слышны были залпы винтовочных выстрелов, наши отбивались, как могли. Порой доносились крики и стоны раненых. Вагоны превратились в планетарии на колесах. От осколков и пуль крыша и стены светились звездами различной величины. Все были измотаны до предела. Во время очередной дозаправки паровоза водой опять был налет. Мать была настолько измотана, что даже не побежала прятаться, а села у вагона на насыпи, зажала сына между ног и так просидела весь этот кошмар. Сквозь грохот взрывов и пулеметных очередей он слышал над ухом ее шепот, похожий на молитву. Периодически она вздрагивала всем телом от очередного разрыва. То, что они избежали прямого попадания в эшелон, было еще одним чудом.
Эшелон шел на северо-восток по направлению к Москве. Проследовав вокруг Москвы, он остановился севернее столицы на станции небольшого поселка. Была дана команда на разгрузку. По месту дислокации можно было предположить, что они войдут в распоряжение Центрального или Северо-Западного фронтов, по крайней мере, на период переформирования и пополнения. Потери оказались большими, чем предполагалось, но это была боеспособная часть. В период, когда почти вся авиация была уничтожена, в первые часы войны, а авиационная промышленность была на пути из Украины на Урал и Сибирь, это значило очень много.
Жилье им досталось в центре поселка в двухэтажном деревянном доме, вернее бараке, со сквозным коридором. Большая комната была разделена перегородкой на две. В первой, с печкой, поместили его, вторая предназначалась для матери и отца. Но они практически его не видели. В комнате на полу был постелен тулуп, по которому он катал игрушечный броневичок, разыгрывая боевые сражения. Мать на неделю варила огромную кастрюлю щей и забегала к нему только на минутку, чтобы покормить. В это время бои шли не так уж далеко, но и не близко. Опыт первых дней войны научил: аэродромы стали размещать подальше от передовой линии фронта. Ближе к ней оборудовали хорошо замаскированные аэродромы подскока. Часто их располагали на прямых участках дорог, где и устраивали дозаправку самолетов. Эта хитрость заметно уменьшила наши потери.
Во время войны все врачи были на учете в военкоматах, поэтому мать была призвана и направлена в эвакогоспиталь хирургом, хотя была по специальности педиатром. Благо, что госпиталь располагался недалеко от дома, в бывшей школе. Тяжелораненые поступали санитарными эшелонами. Школа была полностью забита ими от подвала до чердака. Кругом стоны, кровь. Запах гноя перемешивался с тяжелым запахом тел раненых. В дни прибытия эшелонов был сущий ад. Санитарки падали от усталости, ревели, но таскали раненых. Наспех обмывали их и устраивали, где было возможно. Хирурги сутками не отходили от операционных столов. Здесь его мать впервые стала курить, к ее знакомому горьковатому запаху лекарств стал примешиваться непривычный запах табака. Особенно много раненых поступало при наступательных операциях из-под Ржева. При отступлениях приток резко сокращался. По госпиталю можно было судить о положении дел на фронте.
Спустя некоторое время, по просьбе матери, главврач разрешил ему находиться на территории госпиталя и даже посещать палаты для выздоравливающих. Настал конец его одиночеству. С утра он бежал в госпиталь, где его ждали построенные ранеными качели, а после завтрака прямиком направлялся в палаты к раненым. Там его, подхватив под мышки, ставили на стол – начинались концертные гастроли по палатам. Он читал стихи, пел, танцевал, в общем, выдавал все, на что был способен. Еще раньше отец обучил его: «Мы красные кавалеристы, и про нас былинщики речистые ведут рассказ…» Мама предпочитала Чуковского: «Я к Таврическому саду, перепрыгнул чрез ограду, а она за мною мчится и кусает, как волчица». Прогрессивный брат обучил его отбивать матросскую чечетку и по-хулигански свистеть. В общем, все это пригодилось и вызывало бурный восторг в каждой палате. Но он все же предпочитал офицерские – там обхождение было поделикатнее, да и гонорары побогаче. Вся эта благодать длилась недолго, неожиданно главврач был переведен в санитарный поезд, а на его место прислали здоровенного, «щирого» хохла-хирурга. Первым делом он запретил ему появляться на территории госпиталя, а качели приказал убрать. Мать ударилась в слезы, а раненые подняли бунт. Бунт в госпитале был настолько решительным и бескомпромиссным, что новому главврачу пришлось сдаться. Статус «персоны грата» был восстановлен. Но опасность подстерегла его с другой стороны. Прибыли дети из осажденного Ленинграда. В поселке открыли детский садик, куда немедленно он и был отправлен. К этой напасти прибавилась и вторая. Среди прибывших беженцев из Питера оказалась преподаватель музыки. К тому же где-то был найден старинный клавесин с подсвечниками. Учитывая его открывшиеся артистические таланты, мать решила, что он непременно должен стать пианистом. Но одно дело срывать аплодисменты и гонорары на выступлениях, а другое –монотонно, часами долбить по клавишам. Да и в одночасье поменять боевых товарищей на сопливых пацанов из детского садика было унизительно. А учитывая его боевое прошлое – просто невыносимо. Но муки и труды по освоению клавесина не пропали даром. Как-то в их полк прибыл с гастролями знаменитый оркестр самого Утесова. С ним он был уже знаком по сцене драки из фильма «Веселые ребята». Каков же был его ужас, когда по непонятной причине перед концертом на сцену был выставлен он вместе с клавесином. Честно отбарабанив «Собачий вальс», он сорвал такие аплодисменты, что Утесову на сцене делать было нечего. Несмолкаемые овации вызвал его элегантный поклон после выступления, которому обучила его ленинградская учительница. Друзья из полка и госпиталя ладоней не жалели. И все же не обошлось без капли дегтя, краем своего детского уха он уловил, что Утесов за это выступление заломил приличную сумму, мотивируя большим составом оркестра.
Впрочем, это было уже в 1942 году, а пока шел конец сорок первого. Отец в соседней комнате шепотом обсуждал с матерью, что придется делать, если «он» возьмет Москву. Тогда никто не говорил немцы, Гитлер. Положено было говорить «он». Но куда девать его и брата? С братом было проще, его должны были скоро призвать, младшего же предполагалось отправить в глубокий тыл, к каким-то дальним родственникам. Как часто случается в жизни, все произошло иначе. Есть такая поговорка: «Если хочешь рассмешить Бога – расскажи Ему о своих планах». Москву «он» не взял, а младшего оставили при себе. Старшего брата призвали, но отправили не на фронт, а в авиационную техническую школу. Мать была рада, но брат скрипел зубами, он мечтал летать. Но своего он все же добился, правда, это стоило родителям немалой крови. Самовольно сбежав из технической школы, он заявился в летной. За такие дела во время войны ему грозил расстрел, как дезертиру. С трудом командиру полка удалость уладить это дело. А ведь будь на его месте кто-нибудь другой, то расстреляли бы без колебаний! Дело смягчало то обстоятельство, что сбежал он не в тыл, а наоборот: от технической работы на аэродроме к боевой, в небе. После окончания школы «взлет-посадка» он был отправлен на фронт. В фильме «В бой идут одни старики» очень точно показаны такие «кузнечики». Кстати, этот фильм очень многое ему напомнил. Так отобразить аэродромную жизнь мог только человек, который сам ее близко знал. И действительно, оказалось, что Леонид Быков в детстве во время войны часто бывал на аэродроме и был хорошо знаком с его повседневной жизнью. Вот таким «кузнечиком» и стал старший брат. За короткое время в летной школе он успешно прошел обучение в объеме взлет-посадка, но для того чтобы сразиться с немецкими ассами, этого было явно маловато. В авиации была такая примета: если «кузнечик» продержится месяц, то будет летать. Поэтому через месяц от нового пополнения, как правило, в строю оставались единицы. Но они тогда назывались уже «стариками». К сожалению, сегодня это неофициальное звание изгадили основательно. Брат продержался чуть больше месяца интенсивных боев под Ржевом. Он был сбит, но ранение в ногу было легким, скользящим. Раненый, он сел на лед озера. А так как вылетел в сорокаградусный мороз в хромачах, то отморозил пальцы ног, когда по глубокому снегу добирался до ближайшей проселочной дороги, где его подобрал местный дед на санях. Оказалось, что в деревне заметили, как падал наш подбитый самолет. Хорошо, что удалось перетянуть через линию фронта. Сообщение о его местонахождении на аэродром поступило поздно, на правой ноге началась гангрена. Как правило, во время войны в таких случаях не церемонились, а сразу ампутировали ногу по колено. Но вылетевшая в госпиталь мать уговорила этого не делать. Ему ампутировали только пальцы. После этого лечение чередовалось с операциями не один год. Трудно сказать, что лучше: сразу ампутировать ногу или несколько лет промучиться в госпитале в борьбе за нее. Гангрена – это изнурительные боли, постоянные чистки раны от гноя. И только на ночь, чтобы уснуть, ему давали спирт. Давать ему наркотики мать запретила. Спас положение только знаменитый Бурденко. Он сделал уникальную операцию по пересадке кожной заплаты с бедра на стопу, а пятку передвинул под голеностопную кость. В дальнейшем брата постоянно таскали на всевозможные сборы хирургов, он ворчал, но никогда не отказывался.
Зимой 1942 года мать неожиданно направили в призывную комиссию местного военкомата. Опять встал вопрос, куда деть ребенка. Отец дневал и ночевал на аэродроме. Тогда мать договорилась с военкомом, чтобы взять ребенка с собой. Мероприятие оказалось малоприятным. Необходимо было объезжать на санях по лесам и полям сёла в сорокаградусный мороз. А после пурги пробиваться через сугробы по еле приметным проселкам – занятие не из легких. К тому же далеко не всем призыв кормильца, особенно единственного, был в радость. Однажды на нее было совершено покушение, чисто по-деревенски был использован обыкновенный булыжник. Удар пришелся по стене туалета во дворе, в нескольких сантиметрах от ее головы. После этого покушения к матери была приставлена охрана. Военком ходил по горнице и, копируя цоканье местного диалекта, чеканил:

Мы робята вяцкие,
Мы робята хвацкие,
Семеро одного не боимся.

Призывники встречались разные. Некоторые шли добровольцами, а были и такие, что пытались дать взятку. Если не брали, то думали, что по бедности мало дают. Предлагали же буквально все, последнее из своих скудных запасов. Бывали случаи, когда в глухих деревнях некоторые призывники просто уходили в леса.
Летом 1942-го все основные фронтовые события переместились на Юг. Застряв на Севере (Питер) и в центре (Москва), они начали обходной удар с юга, чтобы отрезать от хлеба Кубани и нефти Баку. Немцы поняли, что война будет затяжной. На нашем направлении велись позиционные, но напряженные и изнурительные бои. Часть не двигалась ни туда, ни сюда. Но все резко изменилось после долгожданной победы под Сталинградом.
Как-то осенью в класс, где он только начал грызть гранит науки, ворвалась мать. Решительно выдернув его из-за парты, она поволокла его домой. Оказалось, что надо срочно прибыть на вокзал, где уже стоял эшелон. На перроне чувствовалась напряженность организованной суматохи. На платформе полным ходом шла погрузка. Полк срочно менял место дислокации. Куда отправлялись, как всегда, было неизвестно. Поданы были все те же теплушки. Было все как в сорок первом, только теперь настроение было иное, на этот раз они двигались обратно, на Запад.
Каково же было их удивление, когда утром прибыли на один из вокзалов Москвы. Команда на разгрузку, разгружали только личные вещи и складывали в углу вокзала на платформе. Образовалась огромная куча из вещмешков и шинельных скаток. А поверх этой кучи водрузили и его, да еще в форме, при погонах, которые только ввели в войсках. Это была стратегическая ошибка, никто не учел бдительности и жесткости Московской комендатуры. Как из-под земли, появился вооруженный патруль. Патрульные с удивлением уставились на восседавшего на куче вещмешков и скаток малолетнего солдатика, да еще по полной форме образца 1943 года, с погонами. На вопрос «Кто это?» технари простодушно ответили, что сын начальника штаба. Старший патруля приказал вызвать старшего по эшелону. Обстановка накалялась. Прибежала мать, представилась как врач эшелона. Узнав, что она мать ребенка, он тут же приказал отправить его либо к родственникам, либо сдать в детдом. «Эшелон идет на фронт, детям там делать нечего!» Мать в слезы, она пыталась объяснить старшему патруля, что они едут не в окопы, что полк хотя и боевой, но авиационный. Все было напрасно. Но на шум из вагонов высыпал остальной личный состав и грозно двинулся на патрульных. Ситуация круто изменилась. Патрулю ничего не оставалась, как ретироваться в здание вокзала за крепкие дубовые двери. С разъяренными фронтовиками шутки плохи, особенно когда посягают на их фронтового товарища. На всякий случай, его тут же запихнули в один из вагонов с каким-то оборудованием. Благо, вскоре был подан свисток на отправление, последовал ответный гудок паровоза, и состав, лязгнув буферами вагонов, двинул на запад. Но постепенно радостное возбуждение от победы под Сталинградом, Курском и Московской комендатурой сменилось долгим молчанием. И чем дальше эшелон уходил на запад, тем тягостнее становилось молчание в теплушках. За раздвинутой широкой дверью проплывали одиноко торчащие печные трубы бывших деревень, разрушенные вокзалы. Из рек торчали пролеты взорванных мостов. Поезд медленно переползал по временным деревянным пролетам, наспех сооруженных саперами. По обе стороны железнодорожного полотна, метров на двести, торчали лишь пни от вырубленного леса. Немцы очень боялись партизан. На полустанках и разрушенных вокзалах грязные, одетые в какие-то лохмотья женщины, старики и дети пристально всматривались в пролетавший с грохотом состав. Всех охватывало безотчетное чувство вины. Единственное, что можно было найти на пустых, изуродованных вокзалах, пока заправлялся паровоз, так это кипяток. Солдаты хватали котелки и, спрыгивая на ходу на перрон, бросались к железным бачкам. Обратно запрыгивали также на ходу. На этот раз ему уже разрешалось вместе со всеми сидеть на полу теплушки, свесив ноги в распахнутые раздвижные ворота. Встречный ветер трепал волосы, под ногами мелькали шпалы. Он ощущал себя равным среди этих сильных, объединенным общей судьбой людей.
Колеса отстукивали километр за километром, но состояние какой-то тревоги и подавленности не проходило. Не все так просто и радостно, как казалось в начале пути. До сознания постепенно доходило, что с окончанием войны благополучной довоенной жизни не будет. Слишком глубокие раны нанесла эта война. Хотя, неожиданно для всех, на вокзале в Нежине бабули принесли к поезду знаменитые соленые нежинские огурчики и завернутую в тряпье теплую картошку. В теплушке был праздник, всем до чертиков надоела перловая каша, хотя и с американской тушенкой. Ох уж эта американская тушенка, прозванная «вторым фронтом»!
Сейчас идут споры, чья победа, но в то время никто в этом не сомневался. Запад тянул до последнего, чтобы не вступать в войну, ожидая, когда в кровавой мясорубке противники друг друга обескровят. Англичане, справедливости ради надо сказать, настрадались на своем острове от немецких бомбежек, но воевали почему-то в далекой африканской пустыне, где кто-то, кого-то будто бы побеждал. Американцы, вступившие в войну, когда наши были уже под Берлином, занимались исключительно бомбежками, в основном городов и заводов. Это они делали с особым усердием и мастерством, стирая с земли даже такие мирные города, как Дрезден. На наших фронтах их присутствие обозначалось поставленными за золото автомашинами «Студебеккер», «Додж» и «Виллис», да небольшим количеством самолетов и танков. А прославились американские солдаты в ту войну только после ее завершения, исключительно своим бизнесом. Американцы скупали в разоренной Европе все: от женщин до технологий и ученых. Каждый солдат обязательно чем-нибудь да торговал – кто консервами и вещами, а кто и оружием. А наши солдаты, истекая кровью, практически всю войну были в ожидании, когда же он откроется, этот второй фронт. Союзники поспешили в Европу, только когда пришло время делить шкуру смертельно раненого зверя.
А в теплушке на нарах гадали, куда все же их везут. Ночи были холодные, поэтому технари соорудили буржуйку и вывели трубу наружу. Вагон заполнил едкий дровяной дым. Усатый истопник-сержант философски заметил: «Тепла как кот наплакал, а дыма что слон накакал». Все с ним согласились.
Поезд мчался по опустошенной огненным смерчем земле. Ужасала его безжалостная сила. В воздухе стоял стойкий запах гари, нависла оцепеневшая от ужаса тишина. Даже небо было непривычно застывшим – ни одного налета. Только однажды над ними покружила немецкая рама. Это был разведчик, он действительно напоминал раму, имея два фюзеляжа при одной кабине. Но обычного налета после ее появления не последовало. Наши окончательно перехватили инициативу и стали господствовать в воздухе. Подходил к концу 1943 год.
Однажды под утро они проснулись от необычной тишины. Оказалось, что состав стоит на запасном пути. По эшелону пронесся слух, что они в Киеве, который был только что освобожден. Как выяснилось, бои шли в районе Белой церкви, это ближайший пригород столицы Украины. Приказ разгружаться. Эшелон стоял на территории какого-то полуразрушенного, огороженного кирпичным забором городка, а рядом валялись разбитые вагоны и завалившийся набок паровоз. Неожиданно возле вагонов появилась знакомая фигура отца. Выяснилось, что он попал сюда вместе с наступавшими войсками и уже провел рекогносцировку взлетной полосы и технических сооружений. Доложив командиру об обстановке в городе и на аэродроме, он тут же метнулся к семейству. Подхватив нехитрые пожитки, они пешком отправились к новому месту жительства. Оно оказалось тут же, за каменным забором городка. Это был большой П-образный кирпичный дом в три этажа, вернее, его половина. В правое крыло угодила бомба и превратила вторую половину дома в горы битого кирпича, из которых торчали какие-то балки и обломки мебели прежних хозяев. У немцев здесь тоже был расквартирован авиаполк. Зато левая половина дома была в приличном состоянии, хотя и без единого стекла и с изрядно побитым фасадом. Отец сразу направился к центральному подъезду, а вслед за ним и вся семья. Поднялась на второй этаж. Когда открылась дверь, то в лица ударил густой аромат душистых яблок. Выяснилось, что под одинокой солдатской кроватью был спрятан огромный ящик с великолепными краснобокими яблоками. Отпрыск набросился на них с азартом изголодавшегося щенка. До сих пор у него осталась память о той жгучей оскомине и нестерпимой досаде, что больше ни одного яблока он съесть не сможет. Втроем они медленно обошли пятикомнатную квартиру с двумя балконами. Окна были частично застеклены, но большей частью забиты досками и фанерой. Посреди одной из пустых комнат стояла «буржуйка», труба из нее тянулась через всю комнату в окно. В углу стояла одинокая солдатская кровать. Отец сообщил, что пока он единственный жилец во всем доме, но по прибытии полка его начнут постепенно заселять. Так все и вышло. Когда немцев оттеснили от города, первыми приехали девочки командира полка с матерью. Их он давно не видел и был несказанно рад. На новом месте дислокации все опять повторилось. Отец на аэродроме, мать прибегала только прибраться: вытащить на помойку раздобытое сынулей за время ее отсутствия оружие, да сварить огромную кастрюлю борща. Но зато теперь он мог по вечерам бегать к девочкам в гости. При свете карбидного светильника, сделанного технарями из артиллерийской гильзы, он слушал чтение «Робинзона Крузо» и «Таинственного острова». Поздним вечером он начинал клевать носом, хотя старался изо всех сил это скрыть, тайно надеясь, что его оставят ночевать. Он не мог признаться, что ему страшно возвращаться в пустое и темное пятикомнатное одиночество. Иногда его оставляли. Вторым приехал Эмиль, сын штурмана полка, жить стало намного веселее. Днем они обследовали полуразрушенный городок. Оказалось, что он состоит из двух городков, вернее, их остатков. Второй городок через некоторое время был занят артиллеристами на конной тяге. Ежедневно бегал он и на аэродром, хотя это ему запрещалось. Но у летчиков была примета: если он прикоснется к плоскости или элерону, то вылет будет удачным. За это он получал кусочек шоколадки из НЗ («неприкосновенного запаса») летчика, хотя это тоже было строго запрещено. Но кто еще во время войны мог похвастаться, что знает вкус шоколада?
Однажды он наблюдал на аэродроме, как зам. по химической части полка проводил занятия с летунами по отражению газовой атаки противника. В те времена по фронтам ходила «некрасовская» поэма: «Кому живется весело, вольготно на войне? Заму по химической, зам. по политической и зам. по строевой». Особенно доставалось химикам, и не только из неприязни к противогазам, но и из-за их ненадобности. Немцы химическое оружие так ни разу и не применили. Конечно, находиться в противогазе невыносимо, ну а бегать – так это что-то! Многие, чтобы легче дышать, вставляли в язычок противогаза щепки, откручивали шланги, в общем, кто во что горазд. Тогда химики придумали коварный план. Они загнали летунов в землянку, что находилась возле взлетной полосы, и кинули туда дымовую шашку. Рационализаторы стали вылетать из нее как пробки от шампанского. Наконец-то химики отыгрались за все издевательства! Противогазы же были мгновенно приведены в порядок. Командир, знакомый с немецкими газовыми атаками еще по Первой мировой, остался доволен.
Но вскоре его вояжи на аэродром прекратились. Неожиданно на тропинке, что вела из городка на аэродром, по которой буквально все прямиком ходили на летное поле, подорвался на мине солдат. Вызвали саперов и повторно проверили и аэродром, и городок. Нашли еще немало сюрпризов. В только что освобожденном городе это не было редкостью. Особенно часто подрывались вездесущие мальчишки. Развалины разрушенных домов, развалки – были любимым местом их послевоенных игр. Развалки! Это был их мир, куда взрослые не рисковали даже заглядывать. Здесь у вездесущей ребятни были свои штабы со складами оружия и всевозможной рухлядью для отдыха и игр. За эти развалки происходили жестокие сражения, о которых взрослые даже не догадывались. Одно из таких сражений разгорелось между артиллерийским и авиагородком. Кодекс чести был суров – огнестрельное оружие запрещалось. Стреляли из рогаток «чугунками», это были кусочки чугуна из битых канализационных труб. Тяжелой работой по их производству, как правило, занимались «пленные», которых брали с боем у «противника». Их затаскивали на свою территорию в развалку и заставляли молотком разбивать на кусочки чугунные трубы. Надо сказать, что попадание такого рваного осколка наносило приличное ранение. Однажды, при сражении за руины котельной, он получил такую чугунку в грудь. От страшной боли и злости он так решительно бросился на противника, что обратил неприятеля в бегство. За что и прослыл отчаянным храбрецом. Котельная, вернее, ее жалкие развалины, осталась за ними. В развалках можно было даже найти наполовину обрушенные комнаты со старинными железными кроватями и семейными фотографиями на стене. Трогательные осколки чьей-то довоенной жизни.
Постепенно жизнь возвращалась и в эти истерзанные войной окраины города. Откуда-то стали появляться люди, в пригородном поселке открылась школа. В нее приходилось ходить пешком по шпалам той же железной дороги, по которой они сюда прибыли. Учиться ему не нравилось, учительница была еще не старая, но бледная, измученная и усталая женщина с печальными глазами. Местные мальчишки все с грязными, изможденными лицами в обносках, перешитых с немецких и наших солдат. Он считал, что в школе занимались какой-то ерундой. Ну кому нужны эти палочки, черточки, когда в полку все было серьезно и по-настоящему? Школа его тяготила, впрочем, как и походы с матерью за водой в разрушенное здание сельхозинститута. В его подвале брали воду, отправляясь за ней с тележкой, а зимой с санками, на которые ставилась выварка. Там было жутковато оттого, что в подвальном помещении, в пробитом потолке, на хвостовом стабилизаторе висела огромная неразорвавшаяся бомба. При сильном сквозняке она раскачивалась и противно скрипела. Мать говорила, что она обезврежена, но все равно было жутковато, уж очень она была большая и тоскливо скрипела, будто живая. То ли дело стрелковое оружие, гранаты, мины. В этом деле они были мастера, да и ходить за ними далеко не надо. Специальные команды собирали его по всему Киеву и свозили к ним в городок на бывший стадион, буквально под окна дома. Несмотря на то, что вокруг этой кучи оружия постоянно ходил часовой, план операции по его захвату был до гениальности прост. Вокруг этой кучи валялись огромные, неизвестно откуда взявшиеся, деревянные бочки. Двое или трое смельчаков незаметно залезали в лежащую на боку бочку и, медленно, когда часовой находился с другой стороны свалки, переступая ногами, подкатывали ее поближе к куче оружия. Часовой иногда замечал, что с бочками что-то происходит, тогда он останавливался и долго в раздумье их разглядывал. Но, решив, что ему это показалось, продолжал нарезать круги вокруг вверенного объекта. В нужный момент они выскакивали и хватали то, что заранее присмотрели. Затем ныряли в бочку и, откатившись на приличное расстояние, бросались со всех ног в спасительные развалки. Часовой опять с недоумением принимался рассматривать бочки, но никак не мог понять, что с ними происходит. А довольные сорванцы, наблюдая за ним из развалки, хохотали до изнеможения, изображая на своих рожицах растерянность и замешательство часового. Так что боевых игрушек у них хватало. Для них это был ценный товар для обмена или приобретений. Однажды на немецкий пистолет «Вальтер» он выменял у местных мальчишек щенка неопределенной породы. Под впечатлением от чтения «Острова сокровищ» щенок был назван Пиратом.
Детские игры с оружием закончились большим скандалом. В один прекрасный день они затащили на чердак немецкий пулемет и дали длинную очередь по находящемуся напротив кладбищу. Услышав характерный звук немецкого пулемета, начальник дежурного подразделения решил, что это немецкий десант, и поднял боевую тревогу. Их стащили с чердака и, несмотря на старую дружбу, надрали уши. Отец не возражал.
Но самым любимым для него ритуалом были походы с солдатами в строю на обед, да еще с песнями! Как только раздавался знакомый глухой стук сапог и звуки строевой песни, он опрометью бросался за котелком и с ходу пристраивался к строю на шкентеле. В столовой ему в котелок наливали щи, а в крышку накладывали кашу. И он всегда говорил матери, что вкуснее солдатских щей ничего и никогда не ел. Мать в шутку обижалась, а отец довольно посмеивался. Но на половине летной столовой ему появляться было запрещено – у них был особый, усиленный летный паек.
Тем временем фронт уходил все дальше и дальше на Запад. Отца срочно отправили под Брест в те места, где началась для них война. Командование решило проверить состояние их прежнего аэродрома, предполагая передислоцировать полк на прежнее место. Вскоре отец вернулся, и все бросились к нему с расспросами. Вот тогда они и узнали о гибели их саперной роты. Отцу об этом рассказал председатель соседнего колхоза, который во время оккупации был командиром партизанского отряда. Отец застал бывшего командира в постели в плачевном состоянии. Он лежал на кровати весь в бинтах и крыл всех и вся отборным матом на всю деревню. Оказалось, что опытный подрывник, прошедший всю партизанскую эпопею без единого ранения, решил разминировать колхозные поля под весеннюю пахоту. Дело привычное, сработали быстро. Мины аккуратно сложили пирамидкой у дороги. Но тут ему пришла мысль: а зачем их куда-то возить? Он отправился домой, взял автомат и полоснул по минам очередью. Мины были пехотные, поэтому он остался жив, но его посекло мелкими осколками с ног до головы. Во время войны поведение людей порой бывает неожиданным и неадекватным. Очень громкий, нашумевший случай произошел и у них в полку. Комэска, Герой Советского Союза, вернулся с боевого задания, потеряв практически всю эскадрилью. С горя он перебрал ликера «шасси» (это спирт с глицерином) и открыл пальбу из ТТ по слабо мерцающим окнам жилого дома. Ему крепко поддали, связали и посадили под арест. Дело получило огласку, больше в полку его не видели.
По непонятным причинам полк, как и соседний артиллерийский, оставили под Киевом. Вот так закончился путь полка, который начинался под Брестом при отступлении, а закончился под Киевом на пути обратно.
Когда пришел День Победы, командование решило устроить праздничные соревнования по боевой вольтижировке с соседним артполком. Артиллерийский полк был на конной тяге, посему они предполагали легкую победу над «летунами». Каково же было их удивление и разочарование, когда его отец в летной форме на аллюре в три креста перерубил всю лозу на скаку, молниеносно перехватывая шашку с одной руки на другую. А под занавес срубил две соломенные головы и, метко подцепив подвешенное кольцо, зашвырнул его через головы зрителей далеко за стадион. Рев восторга стоял оглушительный. Чадо было на седьмом небе от счастья.
А вечером на двух «Студебеккерах» и одном «Додже» взвод солдат с сигнальными ракетницами отправили в Киев на праздничный салют. Обрадованное чадо посадили рядом с водителем. Их привезли на улицу, что между сгоревшим университетом странного красного цвета и памятником Т. Г. Шевченко в парке напротив. Там же, в парке, располагалась еще и противовоздушная батарея. Солдаты с ракетницами выстроились в несколько шеренг лицом к памятнику. Грянул залп артиллерийской батареи, и ввысь взлетели пущенные из ракетниц зеленые и красные сигнальные ракеты. Он не раз видел взвивающиеся над аэродромом сигнальные ракеты, но в таком количестве впервые. И кто мог подумать, что простая подача сигналов может превратиться в такое красочное чудо! К сожалению, знаменательный для всего мира праздник остался в его памяти с привкусом горечи. У одного из солдат произошел затяжной выстрел. Опуская ракетницу, он угодил ракетой прямо в голову впереди стоящего. Раненого немедленно уложили в «Додж», а заодно запихнули в суматохе и своего младшего товарища. Так День Победы навсегда остался в его памяти связан со стонами солдата и запахом горелой человеческой плоти.

Окружавшие его до горизонта горы практически не двигались, хотя он шел уже вторые сутки. Но ближайшая местность стала меняться. Скалы стали постепенно отступать от обреза воды, это немного его утешило, не требовалось тратить силы на подъемы и спуски по скалам. Вброд обходить выступы скал он не решался, в любой момент можно было уйти в ледяную воду с головой. Натруженные ноги гудели. На одном из пляжей он сел на мерзлую гальку, прислонился спиной к рюкзаку и протянул натруженные ноги. Меховые брюки позволяли посидеть несколько минут без озноба. Вспомнился Гагринский пляж на берегу Черного моря. Ему нестерпимо захотелось перенестись туда, на пляж с горячей, обжигающей пятки галькой.


Глава V

БЕЛУХА

Неожиданно издалека донеслось тяжелое пыхтение. Это в походном строю по центру фарватера приближалось стадо белух. Над водой поочередно с тяжелым выдохом появлялись их скользкие, болезненно белые спины и бесшумно погружались обратно. По размерам северная белуха в несколько раз превосходит своего южного собрата. Она достигает длины до девяти метров. Это убийцы Северных морей. Особенно страдал от нее в Маточкином Шаре голец. Когда проходит стадо белух, голец мгновенно бросается к берегу, на отмель. Вот тогда-то и надо быстренько нацепить на нижние конечности химзащитные брюки и забросить на отмель коротенькую, высотой всего в метр сеточку. Приличный улов за несколько минут гарантирован. Но только пройдет стадо, как голец мгновенно исчезает. Однажды знакомый музыкант из Москвы, узнав, что он бывает на северах, буквально умолял привести за любые деньги кусок шкуры этого зверя. Оказалось, что оркестровый барабан из нее ценится на вес золота. А они-то, аборигены, думали, что в их местах в ходу только три товара: спирт, голец да песец. Помимо морского гольца в горном озере в верховье реки Шумилихи водится палия. Это тоже голец, но только горный, а отличается от морского всего лишь плавниками розоватого цвета, хотя мясо и икра совершенно одинаковые, красные. Однажды прибывшие с непонятными полномочиями и неизвестно зачем командированные москвичи изъявили желание съездить на озеро порыбачить. Когда им предложили дать в помощь опытного полярника, они с пренебрежением отказались, сославшись на богатый опыт подмосковной рыбной ловли. Возражать москвичам никто не стал. Эти московские визитеры им порядком поднадоели. Вероятно, водитель ГТСки (гусеничный вездеход) был в курсе разговоров на эту тему и тоже решил не вмешиваться в ход событий. Озеро и горы в это время были покрыты толстым слоем снега. Неожиданно самоуверенные рыбаки приказали водителю остановиться. Они долго выбирали место, затем разгребли снег и приступили к бурению лунки. Это занятие заняло у них несколько часов, от их вспотевших спин уже валил пар. Верхнюю одежду они давно сбросили. А дело шло к концу короткого полярного дня. Каково же было рыболовам, когда, проработав в бешеном темпе несколько часов, они уперлись своими бурами в скалу. Перепутали озеро с ледником! Вернулись они угрюмые и обескураженные. Водитель рассказал, что всю обратную дорогу они на повышенных тонах выясняли, кто виноват. Под предлогом занятости больше ГТСки им не давали. Но двусмысленных шуточек от аборигенов они наслушались досыта.

Постепенно он стал ощущать под собой леденящий холод. Небо, утомленное бесконечным кружением солнца, незаметно натянуло на себя серое одеяло высоких облаков. Все вокруг стало таким же серым и безликим. Он с трудом поднялся и медленно побрел сквозь серое безмолвие, с трудом разминая непослушные окоченевшие ноги. Ветер, не смолкая, монотонно свистел в ушах. Все тело бил озноб. Память опять понесла его в прошлое, в далекий и теплый Киев.


Глава VI

ПОСЛЕ ВОЙНЫ, КИЕВ

Вскоре после окончания войны пришло неожиданное известие, что отца переводят для дальнейшего прохождения службы в штаб Киевского военного округа. Мать переводят тоже в Киев – начальником педиатрического отделения госпиталя КГБ Украины. Это совпало с назначением командующим Киевского округа маршала Рокоссовского. Неожиданный и очень странный перевод. В дальнейшем у него возникало подозрение, не было ли это связано со знакомством матери с женой Рокоссовского в период ее учебы в Днепропетровском мединституте? История с их переводом так и осталась загадкой, но для полкового отпрыска это была трагедия. Ему пришлось в одночасье потерять не только друзей, он и соратников по полку, технарей и летчиков, привязавшихся к нему за годы войны. Сейчас он готов был простить даже надранные уши за поднятую им боевую тревогу.
Очередное место их пребывания оказалось по площади в два раза меньшим прежнего, даже балкон был один, но зато выходил во двор старинного дома в центре города, на бульваре Шевченко. Надо отметить, что прекрасный город расположен на холмах, выше по бульвару располагался уже знакомый ему красноликий университет со сквером, а ниже начинался Крещатик. А за Крещатиком – крытый Бессарабский рынок. Дальше по Крещатику одинокой этажеркой возвышался универмаг с чудом уцелевшей левой стороной улицы от бульвара Шевченко до Прорезной. Это был единственный отрезок центральной улицы, сохранившийся во время войны. Весь остальной Крещатик, вплоть до Днепра, был сплошной развалиной. Посреди главной улицы столицы Украины, среди обломков зданий и кирпичей, вилась одинокая тропинка. Люди встречались редко. Соседний с ними дом, выходивший торцом во двор, тоже стоял полностью выгоревшим. Остальной город выглядел относительно благополучно, полностью уцелевшие кварталы перемежались с отдельными развалинами. Дом, где им предстояло жить, был почти полностью заселен артистами, музыкантами и художниками – это были творческие работники освобожденного Киева. Дворником служил высокий сухопарый поляк, постоянно ворчавший в длиннющие усы на неугомонную детвору: «Пся крэв». Дворничал он и при немцах, а жил с многочисленным семейством в полуподвальном помещении. Каждое утро его можно было видеть во дворе в неизменном белом переднике, с метлой или со шлангом для полива.
Постепенно стали откуда-то появляться робкие музыканты-евреи, с бледными испуганными детьми. Среди них был и Левка, с пятого этажа. Они вскоре подружились. В то время по Киеву ходил анекдот: «Задержали шикующего, но нигде не работающего хохла. На вопрос “откуда у него деньги?” он отвечал, что прячет еврея от немцев. На возражение, что немцев уже давно нет, тот ответил: “Мы-то знаемо, а вин-то ни!”»
В первое время, после освобождения, в городе продолжали работать все частные рестораны, парикмахерские, магазины, открытые еще при немцах. В соборе на хорах пел знаменитый Патаржинский, который во время оккупации выступал перед немцами на сцене оперного театра. Блистала украинскими песнями перед ними, да и сразу после них, Литвиненко-Вольгемут. Однако после освобождения города она неожиданно умерла. Ее похоронили на кладбище напротив авиагородка, куда по ночам отважная детвора хаживала «за привидениями». Но уже на следующий день после похорон певицу нашли у разрытой могилы, прислоненной к кресту с фанеркой на груди, где были написаны строки из ее любимой песни: «И спать мэни нэ хочэться, и сон мэнэ нэ бэрэ».
Сотрудничавших с немцами в период оккупации было предостаточно. Поляки мечтали о присоединении Украины к Польше, а украинские националисты – о свободной Украине в дружбе с Германией. После освобождения Киева они притаились, зато частники, осколки оккупационного капитализма, пировали на последнюю пятерку. Безудержная вакханалия! Из частного ресторана в подвале уцелевшего дома на Крещатике неслось: «Здесь, под небом чужим, я как гость нежеланный».
По тем временам это было просто невероятно, правда, длилось все это недолго. В кратчайшее время был наведен «социалистический порядок» – сотрудничавшие с немцами постепенно куда-то исчезли, а частные заведения быстро и добровольно перешли в руки государства.
Новые соседи по дому были для него пришельцами из других миров. Манеры и разговоры были совершенно иными, чем у его друзей по полку. Это были артисты, художники, музыканты, в основном из оперного театра имени Т. Г. Шевченко, который находился недалеко от дома. Исключение составляла семья его первого друга Витальки с третьего этажа. Его отец был артиллеристом, подполковником, демобилизованным по ранению, так что с ними было все ясно.
Однажды, ближе к осени, приехал отец с печальной новостью. Трое мальчишек из их авиагородка погибли при взрыве боеприпаса. Самые худшие опасения подтвердились. Ими оказались его друзья, и среди них его лучший друг, сын штурмана полка Эмиль. Притихшему чаду было еще раз строго запрещено лазать по развалкам, но это нисколько не повлияло на его образ жизни. Изучение таинственных развалин продолжалось. Только теперь это проходило в центре города, на Крещатике. Романтикой веяло от таинственных заброшенных дворов с валяющимися игрушками и брошенными вещами еще довоенных времен. Здесь был недосягаемый для взрослых мир их фантазий и открытий. Однажды почти напротив сохранившегося универмага они обнаружили противотанковую пушку. Возникла идея: седьмого ноября, во время демонстрации, устроить праздничный салют. Тротуары уже были освобождены от кирпичей, а возле универмага построена трибуна. На ней должен был во время парада и демонстрации находиться первый секретарь ЦК Украины Н. С. Хрущев. Накануне праздника особисты тщательно обследовали развалки, но почему-то их опасной находки не обнаружили. Спасло новоявленных артиллеристов только то, что перед демонстрацией вокруг развалин было выставлено оцепление. Праздничный салют не состоялся, хотя в противном случае от него пострадали бы не только их уши. Они легко могли «салютнуть» в сторону универмага, а без Никиты Сергеевича история нашей страны могла бы пойти совсем другим путем.
К этому времени брата перевели в госпиталь, находившийся на Крутом спуске, сразу за Крытым рынком. Они часто его навещали. В госпитале лежали в основном выздоравливающие тяжелораненые. Это те, с красными полосками на груди, которыми были переполнены вокзалы, вагоны поездов, входы на рынки, паперти сохранившихся церквей. Безруким и безногим пенсии тогда хватало только на папиросы. Большинство же, с глаз долой, отправляли на Валаам и в другие отдаленные места.
В госпитале по коридорам скакали на одной ноге безногие, курили с помощью друзей безрукие, а на кроватях пластом лежали «обрубки» – те, у которых не было ни того, ни другого. Все это был выживший на войне цвет нации двадцатых годов рождения. Безногим повезло – их, как правило, обучали сапожному или портняжному ремеслу. Брат учился сапожничать. И все-таки молодость брала свое. Они рискованно подшучивали над соседями по палате, медсестрами и нянечками. Однажды он наблюдал их набег на расположенный ниже Крутого спуска «открытый» Бессарабский рынок, где спекулянты торговали ворованными со складов товарами американской помощи (после войны ее стали распределять среди гражданского населения). Было страшно смотреть, как они, с развивающимися по ветру, как флаги, бинтами, крыльями госпитальных халатов, в застиранном до желтизны нижнем белье, врывались между рядов перепуганных насмерть спекулянтов, рассовывая на ходу по карманам американский джем. Все остальное костылями и палками сметая на землю. Это были их лихие набеги за справедливость и затаенная злоба на свою судьбу. Милиция не вмешивалась. Она была сплошь из бывших фронтовиков, да и закон трогать раненых фронтовиков не позволял.
В один прекрасный день в городе было восстановлено радиовещание. Изумление и радость были неописуемые. Прижимая ухо к черной бумажной тарелке, сквозь треск и свист можно было расслышать последние новости и песни военных и послевоенных лет, особенно в исполнении Шульженко, Руслановой, любимые арии Лемешева и Козловского, могучий бас Михайлова. По этой же тарелке они узнали, что на одной из площадей Крещатика будут вешать немецких генералов, зверствовавших на Украине в период оккупации. Как висят наши партизаны, они повидали, но как висят немцы, да еще и генералы, было им в новинку. Шумной ватагой отправились на площадь Звезды. На митингующей ныне площади (сейчас майдан Нэзалэжности) были установлены виселицы. Вокруг развалины города. Под веревками с петлями на кузовах машин стояли немцы в мундирах. Поражали сквозившие во всем их облике былая холеность и спокойствие, до зеркального блеска начищенные сапоги. После объявления приговора все произошло быстро и просто. Машины отъехали, генералы подергали начищенными до блеска сапогами и, вытянувшись, замерли. Толпа смотрела молча. Затем прошуршало то ли проклятье, то ли вздох облегчения, и все двинулись по домам. Транспорт еще не ходил. Мальчишки на ходу оживленно обсуждали событие и передразнивали конвульсии повешенных. Жизнь продолжалась.
Наконец приступили к разборкам развалин, пригнали пленных. Из горожан были организованы бригады, в основном из женщин, мужчин катастрофически не хватало. В помощь работающим бригадам объявлялись всеобщие субботники. Выводили студентов открывшихся вузов и старшеклассников. По городу поползли потрясающие слухи.
Дело в том, что до войны на Крещатике располагались все самые богатые магазины города. Поговаривали, что в подвале гастронома обнаружили живого человека с длинной седой бородой, прожившего там всю войну. И что ему завязали глаза перед тем, как вывести на свет Божий, чтобы не ослеп. А в подвале ювелирного магазина нашли старого еврея, которого кто-то кормил через маленькое отверстие за золото, и что золото и бриллианты оттуда вывозили машинами. Слухи были упорными, хотя все было на виду, а при разборке магазинов всегда присутствовал милиционер.
Мальчишек больше всего заинтересовал единственный на весь город экскаватор с железным ковшом и длинными маслянистыми тросами. Военной техники они насмотрелись, но вот такого чуда не встречали. В то время как женщины, обдирая ладони до крови, вдесятером набрасывали чуть больше четверти кузова, экскаватор двумя взмахами ковша загружал полный кузов. Это так завораживало, что он простоял целый день на холоде, подхватив воспаление легких. Тем не менее, в результате работ по благоустройству, у них появилась возможность играть в футбол тряпичным мячиком или просто консервной банкой прямо на проезжей части бульвара Шевченко. А по Крещатику пустили первый троллейбус – от Андреевского спуска до Красноармейской площади. Это был праздник общегородского масштаба.
Однажды к ним в квартиру ворвался сосед Виталька и с порога закричал, выпучив глаза и размахивая руками: «У нас во дворе немцы!» При этом сообщении вздрогнул, наверное, даже Богдан Хмельницкий на своем боевом коне. Они выскочили на балкон. Действительно, весь двор был забит немцами в солдатской и офицерской форме, но без погон. Вид у них был далеко не воинственный. С балкона соседнего дома закричал вездесущий Яшка: «Их пригнали восстанавливать соседний дом, а у нас во дворе их будут кормить!» Действительно, посреди двора стояла походная кухня. Он метнулся за биноклем, и они стали рассматривать немцев и похлебку, которой их кормили. Конечно, это попахивало дурным тоном, но любопытство брало верх. В дальнейшем с некоторыми из них они подружились, интересы были обоюдные. Пленные делали прекрасные движущиеся и вращающиеся игрушки, даже акробатов, которые вращались при нажатии на палочки. Взамен они получали продукты, которые таскали им из дома благодарные победители. Были забыты и Бабий Яр, и оккупация. В то время из игрушек в их распоряжении были только сшитые матерями тряпичные мячи, маялки (клочок меховой шкурки со свинчаткой) да игры на деньги: в «пристенок», или «на кон». Не слишком благородные игры для детей из благополучных семей.
С постепенным исчезновением развалок и наведением порядка в городе, с оружием стало туго, тогда они перешли на кустарное производство. В парке Шевченко, напротив университета, где раньше стояла артиллерийская зенитная батарея, был обнаружен порох в виде макарон. Заклепав один конец водопроводной трубы и заправив в нее порох, они загнали в ствол выточенное из красного кирпича ядро. Испытание решили провести на заднем дворе, в подвале под черной лестницей. Вообще-то черные лестницы предназначались для прислуги, чтобы таскать дрова на кухни. Эта многоэтажная часть дома была деревянной и ветхой, поэтому, когда грянул выстрел, со стен посыпались зеркала и зазвенела на столах и полках нехитрая посуда военных времен. Все населявшие дом творческие работники ударились в панику. А по двору в сторону ворот неслась оглохшая ватага испытателей. За ними с пронзительным визгом летел их четвероногий любимец Пират. Обнаружить преступников не составило труда. Оргвыводы были сделаны немедленно. Но вопросы воспитания не решало даже то, что рабочий день у родителей сократили до десяти часов, а по воскресеньям появился выходной. Несмотря на это, мать он запомнил только в моменты, когда она вылезала или садилась в зеленый «Виллис» с шофером из бывших фронтовых регулировщиц. Водитель каждый день увозила ее на работу и привозила после работы обратно. Поговаривали, что от этой фронтовички-регулировщицы стонала и сходила с ума вся милиция города Киева. К правилам движения она относилась снисходительно, но останавливать ее побаивались даже бывшие разведчики, а ныне милиционеры. На ее крутых бедрах всегда красовался ТТ в новенькой коричневой кобуре. Зависть и любовь к ней были всеобщими.
Родителей спасло от проделок милых чад только первое сентября, когда открылись двери школ. Оказалось, что его школа располагалась в уцелевшей двухэтажной усадьбе, очень уютной, находившейся чуть ниже госпиталя, где лежал его брат. Осенью было прекрасно, но зимой начали замерзать в чернильницах чернила, их приходилось разогревать под пальто за пазухой. А проклятые острые железные перья все время норовили воткнуться в бумагу и поставить кляксу. Сказывалась его нелюбовь к палочкам и черточкам. Учился он из рук вон плохо. Нравились ему только переменки, да дорога в школу и обратно, поскольку в моду вошли коньки. Прикручивали их к валенкам веревочкой с палочкой, закладывая ее за голень ноги. Вооружившись проволочным крючком, можно было при подъеме в гору зацепиться за борт машины и спокойно домчаться до следующего спуска. А там мчаться, не тормозя, до следующего подъема. По этой причине он просто обожал киевские холмы! К тому же в такие холода в классе сидели прямо в зимней одежде, не снимая коньков. А на переменках, гремя ими по каменным ступеням, вываливались гурьбой во двор, где был залит каток. Из всех уроков его интересовала только физкультура. Физруком был бывший командир разведроты. Помимо общей физзарядки в просторном холле, на лестничной площадке, он обучал приемам рукопашного боя и прыжкам через стулья ласточкой с приземлением на руки и кувырком. Из всех одноклассников только он мог выполнять это упражнение, прыгая через спинки стульев. Его авторитет в классе значительно вырос. Постепенно начиналось его примирение со школой. А появившийся второй фронтовик, учитель ботаники, окончательно примирил его с народным образованием. По ботанике, к изумлению родителей и всех учителей, он стал приносить только пятерки, а в доме на окне появился горшочек с выращенным из косточки лимоном. За физкультурой и ботаникой потянулись и другие предметы. Определенную лепту внес и его новый друг с пятого этажа Левка. Он увлекался астрономией, и они вдвоем все темные вечера проводили на крыше дома. Чердак Левке был прекрасно знаком, во время оккупации его русская мать прятала там мужа-еврея. По ночам Левка с отцом выходил на крышу погулять, и отец рассказывал ему про звезды и вселенную. Левка удивлял друга знанием бесчисленного количества звезд и созвездий, а он его – умением ходить по краю карниза пятого этажа, балансируя длинным шестом. Левка ходить по карнизу так и не решился, но увлек его романтикой звездного неба. В его библиотеке, помимо «Трех мушкетеров» и книг по ботанике, появились научно-популярные издания по астрономии. Военная тематика в его жизни постепенно уходила на второй план.
С приходом весны интересы ватаги сорванцов переместились на берега и кручи могучего Днепра, под сень креста Великого Владимира. Как-то наблюдая на Днепре ледоход, они неожиданно обнаружили на берегу, напротив Аскольдовой могилы, старую, дырявую лодку. Идея родилась мгновенно. Ведь это были места, где могучий Олег начинал свои славные походы на Константинополь. Повторить его поход было вопросом чести и времени. Для этого было решено копить завтраки на дорогу, а в лодке заткнуть дыры и щели. На школьной карте до Черного моря по Днепру было недалеко, а там до Греции по Черному морю и вовсе рукой подать. Когда лед сошел, все было готово к отплытию. Слава Богу, что лодка пошла ко дну тут же, у самого берега. Они вымокли, замерзли, но не утонули. На этот раз ему было строго запрещено выходить даже за пределы двора. Исключение составляли только походы в ближайший магазин, чтобы отоварить хлебные и продуктовые карточки. В его обязанности входило выстаивать длиннющие очереди за хлебом и продуктами, а также убирать со стола и мыть посуду. Это было жестокое наказание, но он стойко его выдержал и был прощен. Правда, после поднятого однажды матерью бунта, обязанности по домашним делам были поделены между всеми поровну, невзирая на чины и заслуги. Но хлебный вопрос стал его постоянной обязанностью. В награду за труды мать принесла ему жилетку, это была американская помощь. Секрет ее был в том, что в одном из карманов он обнаружил американского жука. Сенсация дворового масштаба! К двери квартиры выстроилась очередь. И только много лет спустя он узнал, что это был обыкновенный таракан, которых полно в американских домах. Детская сказка разлетелась вдребезги.
Но летом на первом месте все же был футбол. Футбольные страсти подогревались рассказами о расстреле немцами пленных киевских футболистов за свой проигрыш на стадионе «Динамо». Рассказывали и об игре с турками, когда на воротах у них стояла горилла. Все это сообщалось с квадратными глазами и на одном выдохе. Играли сначала консервными банками перед домом, прямо на проезжей части. Место ворот обозначалось кирпичами. Редкие водители не протестовали, а некоторые открывали дверцы и интересовались, какой счет. А поскольку игра продолжалась с утра и до вечера, с перерывом на обед, то счет оказывался двух, а то и трехзначным. Больше всего страдала обувь, но матери были довольны – дети на виду, поэтому не возражали, но вместо банок сшили им несколько мячей из тряпок. Их хватало ненадолго, но пошив был поставлен на поток. Вторая половина человечества, девчонки, всегда собирались на крыльце и, наблюдая за игрой, о чем-то перешептывались. По секрету ему сказали, что соседке Ленинке нравятся его ноги. Это его поразило и озадачило. Он играл всегда вратарем, особенно после фильма «Вратарь республики» и знаменитой песни: «Эй, вратарь, готовься к бою, часовым ты поставлен у ворот!» Играя, он не жалел себя, бесстрашно бросался под ноги нападающих, вытягивал мячи из верхних и нижних углов. Он был отважен и ловок, как тигр, и рассчитывал на признательность зрителей. Но при чем тут ноги?! Он был возмущен. В дальнейшем, из-за прибавившегося транспорта на проезжей части, игры перенесли на задний двор, а через некоторое время они уже играли на первенство города среди дворовых команд на настоящем стадионе «Динамо» с настоящим кожаным мячом.
Но родители, как всегда, стали постепенно выступать против. Они твердо решили приучить их к культурному досугу: музеям, театру. Тем более, что большинство из них были связаны с киевским оперным. Это удалось только после постановки оперы «Князь Игорь». Отпрысков буквально покорили мечи, копья и кольчуги, половецкие пляски будоражили воображение. А на втором месте был «Запорожец за Дунаем» Гулака-Артемовского, про запорожских казаков. Вскоре они стали бегать в театр на любимые сцены и арии, их пропускали свободно, в любое время. Еще бы! Музыканты из загадочной оркестровой ямы, да и солисты, знали их поголовно. По двору частенько проходила солистка театра, колоратурное сопрано Чавдар, прозванная за маленький рост и очаровательную округлость «кругом шестнадцать», меццо-сопрано Том, захаживали неподалеку проживавшие Белла и Алла Руденко. И через некоторое время театр был все же включен в круг их интересов. А когда пошли гастроли ленинградских и московских театров, то их интересы вышли уже на общесоюзный уровень. Приезжавшие на гастроли артисты из-за послевоенных проблем с гостиницами останавливались на квартирах своих коллег, поэтому все заезжие знаменитости были у них на виду. Но все же в Киеве того времени все были твердо убеждены, что голоса в их опере были лучше, чем даже в Москве. Признавалось только отставание в балете.
Игравший в одном из спектаклей роль Сталина Толубеев однажды остановился у его друга Витальки. Естественно, в отсутствии знаменитости они не могли не примерить мундир вождя, со всеми его регалиями. А вот беседы взрослых за вечерним столом их не интересовали, о чем с возрастом он очень пожалел. Надолго запомнилась ему только молодая начинающая Майя Плисецкая. И только потому, что была удивительной язвой. Она никогда не пропускала его мимо, чтобы не зацепить издевательской репликой, что волосы он красит перекисью, и что не поймешь, девчонка он или мальчишка. Это вгоняло его в краску, а она хохотала, взмахивая своими длиннющими руками. Надо отдать должное, что действительно волосы у него были светло-русые и вились крупными локонами, хотя он их мочил водой и тщательно прилизывал.
Уже тогда вопрос украинского языка будоражил умы национально настроенной части киевлян. На улице и в быту царствовал русский, украинский язык можно было услышать только от приезжих из сельской глубинки, по радио да в украинском драмтеатре имени Леси Украинки. Хотя лично ему он нравился своей мягкостью и мелодичностью. Как ни странно, но он писал на нем грамотнее, чем на русском. Но постепенно дело с языками дошло до абсурда. К ужасу исполнителей, оперные партии стали переводить на украинский язык, а балет на украинский гопак. Тут же появился перевод партии Ленского из «Евгения Онегина»: «Паду ли я, стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она». Ария зазвучала примерно так: «Чы гэпнусь я, дрючком пропэртый, чы мымо прошпындорыть вин». Пушкин, вероятно, перевернулся бы в гробу.
Но вскоре их сердцами всецело завладел кинотеатр на Прорезной. Это был единственный кинотеатр в центре города. После войны на экран хлынул водопад трофейных фильмов: немецкие фильмы с Марикой Рёкк, японские типа «Во дворце Микадо». Особенно запомнился ему американский фильм «Серенада Солнечной долины» с песенкой «О, Розмари, о, Мэри». Но все же, особой триумфальной славой был отмечен «Тарзан». После просмотра они немедленно всей оравой отправились в ботанический сад при университете, где все лето на весь Киев раздавался клич отважных тарзанят и треск деревьев от раскачивающихся на них бандерлогов. В кинотеатре им удавалось посмотреть фильм по несколько раз. Для этого было достаточно до включения света в зале спрятаться за огромными шторами на выходе. И каждый раз билетерша с удивлением рассматривала одни и те же невинные рожицы один сеанс за другим.
Последний всплеск военной тематики произошел в Голосеевском лесу, где располагался Сельскохозяйственный институт. Студенты и преподаватели в день получения зарплат и стипендий по лесной тропинке спешили, как обычно, на кольцо трамвайной остановки. По дороге к ним стали подходить вооруженные незнакомцы и, угрожая оружием, вежливо просили поделиться наличными. Милиция стала устраивать засады. А в это время при чистке отцом именного пистолета «Коровин» отпрыску пришла идея из него пострелять. И тоже в Голосеевском лесу. Время осуществления задуманного было выбрано очень удачно. Мать Витальки собиралась купить на «толкучке» сыну модные в то время хромовые сапоги. А эта толкучка находилась рядом с Голосеевским лесом. Вот и отправились на рынок все втроем, плюс пистолет в кармане. После приобретения сапог послушные ребята отпросились домой учить уроки, пока мать будет бродить по рынку. И, естественно, согласно отработанному плану операции, сначала направились в лес. Повесив на дерево мишень, они, не мешкая, открыли пальбу. Милицейская засада решила, что в лесу идет бой. Они запросили подкрепление и начали операцию по окружению банды. Бандиты, решив, что это конкуренты, стали осторожно заходить к ним с тыла. Обстановка становилась все более и более запутанной. Пальба началась отчаянная. Пули свистели и щелкали по стволам деревьев. Тир был выбран явно не там и не в то время. Между тем, и милиция, и бандиты ринулись на захват одновременно, поэтому, пока милиция разбиралась с бандитами, оба стрелка метнулись вниз, к озеру. Виталька под крики «Стой! Будем стрелять!» сверкал пятками по дороге, а зачинщик этого мероприятия прыгнул в осеннее, подернутое тонким ледком озеро, и стал нарезать круги, опустив руку с пистолетом под воду. На одном из кругов он выпустил оружие на илистое дно. Уже сидевший на берегу пожилой милиционер облегченно вздохнул и сообщил, что пора вылезать. Блестящая идея была им разгадана с самого начала.
В отделении милиции следователь долго рассматривал купленные сапоги. Затем поинтересовался, с кого они были сняты. Стрелки угрюмо молчали. Тогда он выдвинул ящик письменного стола и швырнул на стол кучу ножей и кастетов. Вот ваши самопалы! Дело в том, что они дружно и упорно врали, что стреляли из самопала. Но когда принесли найденный в пруду пистолет, вопрос был закрыт. Вскоре за ними приехали оба фронтовика, забрали отпрысков, но именного пистолета отец лишился. В это время проходила кампания по изъятию оружия, в основном трофейного, которого у демобилизованных фронтовиков было предостаточно. А отец как раз курировал этот приказ. Эта затея навсегда отбила у отпрысков интерес к рискованным военным играм.  Прощай, оружие! С этих пор он окончательно, и так бесславно, с ним простился.
 В этом же году совсем неожиданно были отменены карточки. В продаже появилось невиданное чудо в виде белых, фантастически пахнущих батонов, а на Крещатике стали свободно продаваться жаренные в масле пирожки с мясом и повидлом. Пирожки продавали прямо на улице из деревянных лотков, еще теплыми. Цены стали ежегодно снижаться. Верилось в светлое будущее.
Брат после выхода из госпиталя по настоянию матери поступил на юридический факультет университета. После войны это была очень модная профессия, но для брата это была трагедия. Летать из-за ноги он не мог, а остальные профессии были для него одинаково не интересны. Женская слепая любовь часто пагубна для сыновей. В дальнейшем это подтвердилось. Фронтовики в университете учились вольготно, большую часть времени они проводили на пляже или на спортивных площадках. Брат великолепно крутил на турнике «солнце». А в это время девочки и мальчики, поступившие после десятого класса, усердно писали для них конспекты. Как ни странно, но учился он прилично, как и в школе.
В один прекрасный день у друга брата, Темки, появилась на Днепре лодка, а с ней появился и девиз: «Кто прошел дым, Крым и Темкину лодку, из того будет человек». Девиз воплощался регулярно и очень весело. Младшего брата они тоже стали брать с собой. Для него начались занятия по плаванью. Отплыв на середину Днепра, его выбрасывали в воду, а сами потихоньку гребли вниз по течению, к быкам взорванного железнодорожного моста. Когда от усталости вода подступала к его глазам, а изо рта начинали появляться воздушные пузыри, его втаскивали в лодку. Закончилось все это зверство тем, что он спокойно стал переплывать Днепр и ловко управляться с веслами. Только после этого они успокоились и отстали от него.
Компания брата была для него естественным продолжением его военного братства. С особенным уважением он относился к обгоревшему танкисту, это был Герой Советского Союза Матвиенко. К своим наградам тот относился двояко. Во время всеобщего отступления он привез на броне танка привязанного к башне немецкого генерала вместе со штабным сейфом, за что получил устную благодарность. А на Курской дуге, сражаясь, по его словам, как все – Звезду Героя. Награды тогда очень зависели от общего успеха на фронтах.
Объединяла троицу и общая любовь к футболу, втроем они частенько ходили на стадион «Динамо». До сих пор у него хранится общая фотография на трибуне стадиона. Вместе они ходили и в любимый ими театр оперетты, где особенной популярностью пользовались тогда «Вольный ветер» и «Свадьба в Малиновке». Однажды с гастролями приехала в Киев Клавдия Шульженко. По популярности у фронтовиков она могла сравниться только с Руслановой, которая в то время сидела на Колыме за трофейные подарки. Сталин не церемонился. Шульженко дала отдельный концерт для раненых. Пела она необыкновенно артистично, но особенно запомнилась элегантным жестом в сторону толстого, явно не из раненных на фронте, зрителя. Объявив следующую песню «Будь спортсменом!», она элегантно указала на него своим пальчиком. В том же концертном зале и в том же составе они слушали поэта и военного корреспондента Константина Симонова. Он, вероятно, уже знал о романе своей жены с маршалом Рокоссовским, поэтому выглядел на сцене каким-то растерянным, с галстуком на боку. Он читал «Темную ночь», «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины». Он приятно картавил и как будто смущался аудитории. Это не вязалось с его фронтовыми стихами.
У брата было две страсти, определившие всю его жизнь. Одна – летать, вторая – любовь к дочери командира полка. После расформирования полка Аловы переехали в их дом на бульваре Шевченко, а командир боевого полка превратился в начальника училища гражданской авиации. Брат все так же был влюблен в его старшую дочь, но она видела в нем только друга детства. Брат же считал, что оба его страстных желания были неосуществимы из-за его ранения. Путь в авиацию и к сердцу любимой с детства девушки преградила, как он считал, инвалидность. Это была трагедия всей его жизни. Через некоторое время его любовь вышла за дипломата и уехала в Англию. Брат, после окончания университета став следователем, на расследовании первого же дела надел склочницам из коммунальной квартиры на головы по кастрюле и навсегда расстался с юриспруденцией. Всю жизнь он проработал фрезеровщиком на авиационном заводе и только по настоятельным просьбам соглашался изредка поработать народным заседателем. У его предмета любви жизнь тоже не сложилась, через несколько лет ее муж-дипломат погиб в Англии в автомобильной катастрофе.
Конечно, с точки зрения современного «продвинутого» молодого человека, глупо и смешно всю жизнь любить одну женщину, свою профессию, отдавать жизнь за Родину или своих товарищей. Но то было поколение «Трех мушкетеров», а не лавочников Бонасье. Это были дети «Чапаева», «Двух капитанов». 
Неурядицы старшего брата, которого он считал своим идеалом, тяжким бременем легли на неокрепшую душу младшего. Брат в то время все чаще стал появляться дома с «душком» от спиртного. Его молодой друг и ученик замкнулся, появилась острая необходимость в книгах. Уходя от действительности, он читал запоем, жадно набрасываясь на все подряд: от «Былого и дум» Герцена, «Что делать?» Чернышевского, романов Толстого, до Ги де Мопассана. Он наизусть стал читать стихи Бернса, Беранже, Шандора Петефи, Гете, Гейне. Проникся любимыми и созвучными ему Лермонтовым и Блоком. Его стали интересовать, на уровне научно-популярной литературы, география, астрономия, физика. А когда школьные товарищи узнали, что он полностью прочитал «Войну и мир» и «Анну Каренину» Толстого, то стали посмотреть на него с подозрением.
Мать не на шутку встревожилась, стала запрещать читать по ночам. Тогда он, вооружившись фронтовым фонариком, стал читать под одеялом. Через некоторое время брат пришел в себя, но стал замкнут для всех окружающих, кроме семьи. А младший, ко всему прочему, неожиданно стал писать еще и стишки. Тогда им всерьез заинтересовалась соседка Ленинка. Она даже проткнула себе пальчик ножичком, когда пришлось на черном ходу, в подвале, подписывать кровью «Клятву вечной дружбы» между Левкой, Виталькой, Лениной и будущим поэтом. Кстати, тогда были очень модны имена «Ленина» производные от Ленина, «Сталина» от Сталина и т. д. Закончился ее роман с будущим поэтом волнительным свиданием на скамейке в парке над Днепром. После первого в жизни неловкого поцелуя у него надолго остался не очень приятный запах парного молока. Любовь не состоялась.
Однажды в одном из своих стишков он гневно за что-то заклеймил Папу Римского, а заодно и весь американский империализм. Многоопытный отец, снисходительно смотревший на его опусы, на этот раз нахмурился и строго-настрого запретил писать о политике. Иосиф Виссарионович был еще жив. Были тревожные времена. Шли очередные гонения на кого-то за что-то. Клеймили то киевских кибернетиков за лженауку, то космополитов за желание создать в Крыму еврейскую автономию (хотя Сталин твердо обещал им Биробиджан в Восточной Сибири), то генетиков с Вавиловым.
Буквально через несколько недель после первого в его жизни поцелуя во дворе дома появилась молоденькая, энергичная комсомолочка из райкома. Она решительно предложила пионерам двора организовать отряд по типу Тимуровского. Председателем совета отряда его выбрали единогласно.
Теперь утро во дворе начиналось с призывного горна. Под его звуки все чада выбегали во двор на зарядку, затем проводилось построение на подъем флага. После торжественного подъема, опять же под звуки оглушительного горна и барабанного боя, зачитывался план работ на день. Вечером на спуске флага все повторялось, только зачитывался итог выполненных дел. Как правило, это была помощь одиноким пожилым людям и инвалидам, иногда уборка двора. Между подъемом и спуском флага – строем поход в кинотеатр или на Днепр, на пляж Труханова острова. Жильцы интеллектуального, глубоко вечернего труда глухо стонали, но мужественно терпели. А прохожие на улице с интересом оглядывались и прислушивались к бравым пионерским песням. От собственной значимости лица пионеров становились серьезными и по-щенячьи суровыми. В их глазах горела отвага и гордость. Даже билеты на паром, на пляж Труханова острова, им отпускали без очереди. Журналистика не могла не отреагировать на столь важное политическое событие городской жизни. Вскоре по радио в популярной передаче «Пионерская зорька» на всю страну зазвучал их горн, и диктор торжественно объявила, что так начинается каждое утро во дворе такого-то дома города Киева и т. д. Это была слава всесоюзного масштаба! В дальнейшем, когда наступила пора вступления в комсомол, в райкоме его встретили как своего. Он был принят без единого вопроса ни по уставу, ни по международному положению. Это было по тем временам неслыханно! А в школе он тут же был выбран в комитет комсомола. Просто головокружительная политическая карьера! Пионерия и комсомол привлекали его своей правильностью и рыцарским духом, но угнетали ограничением фантазии и свободы. Родители же с изумлением смотрели на своего «гадкого утенка», даже брат стал посматривать на него с нескрываемым интересом.
Вскоре школу перевели в многоэтажное здание на улице Ленина, недалеко от его дома. Особенно радовало то, что она была недалеко от кинотеатра на Прорезной. Сбегать с уроков на любимый фильм и незаметно возвращаться стало намного проще. Надо отметить, что школы в Киеве в те времена делились на мужские и женские. Хотя иногда по праздникам допускались танцевальные вечера совместно с «девчоночьей» школой. Танцы разрешались только классические: па де грасс, конькобежцы, полька, вальс, краковяк. Танго и фокстрот – только тайно, по домам, под трофейные пластинки. В отношении этикета школа чем-то напоминала былые гимназии. Впрочем, тогда было немало учителей – выходцев из тех дореволюционных гимназий. Особенно запомнился учитель математики. Это был сухопарый, жестко педантичный человечек с остреньким, вечно мокрым носиком, похожим на красненькую морковку. Весь класс боялся его больше директора школы. Получить у него даже четверку было делом невероятным. А вот классная руководительница выглядела как само украинское плодородие. Она была статной, дородной женщиной с гладко зачесанными на прямой пробор черными, как смоль, волосами. Просто аллегория цветущей Украины. Не зря она была женой министра республики. Ей с трудом удавалось скрывать неприязнь к «москалям», тем не менее, она преподавала русский язык и русскую литературу. Учитель географии, маленькая, мягкая женщина средних лет, была всеобщей любимицей. На ее уроках всегда стоял демократичный шумок, веяло свободой. Но когда она начинала рассказывать о дальних странах, класс затихал, появлялся солоноватый запах океанов, свист ветра в вантах и слышались хлопки тугих парусов. Она пробуждала в отпрысках жгучую страсть к новым свершениям и открытиям. Он тоже стал грезить полярными экспедициями, птичьими базарами и ледниками Арктики. Обручевская «Земля Санникова» и «Два капитана» Каверина стали его настольными книгами. Этот интерес к путешествиям и приключениям он пронес через всю жизнь. Но в то время он даже и не подозревал, что эта загадочная Арктика станет через некоторое время реальной повседневностью его жизни.
Особенным для него, да и для всей страны, стал 1953 год. Он учился в девятом классе, но в этот день был дома, лежал в постели с температурой. Когда по радио передали сообщение о смерти Сталина. Это его потрясло, как ни одно событие его короткой жизни. Он вскочил с кровати и стал метаться по комнате, не зная, что предпринять. Первым желанием было бежать в школу. Оставаться дома одному было выше его сил. Незыблемый столп государства не мог просто так умереть! Замены ему не было! Что будет с ними и со страной!? Удивительно, но при жизни вождя его раздражало постоянное его восхваление. Он не понимал, почему его, не создавшего крупных научных трудов, ставили выше Ленина. Эти научные работы больше походили на научно-популярные, довольно простенькие откровения. Но страны без великого кормчего он не представлял! Ему пророчески казалось, что преемники Великого вождя непременно разрушат его Родину. В это время, по радио, с утра до вечера передавали скорбную, берущую за душу траурную музыку. Сумбур во многих головах продолжался тогда не один день. А в Кремле, сразу же после кончины вождя, начался откровенный дележ власти с непонятной простому смертному чехардой.
Но время шло своим чередом. Как-то отец после успешного завершения учебного года предложил обоим братьям совершить удивительный по тем временам экскурс по Черному морю. Оказалось, что он неожиданно встретил своего давнего знакомого, который в беседе ему рассказал, что стал капитаном репатриированного у немцев океанского лайнера. Океанский лайнер переименовали в «Россию» и отправляют в круизное плаванье от Одессы до Батуми. И он предложил отцу забронировать пару билетов, отец дал согласие. Но по ряду причин они с матерью отправиться в десятидневный круиз не смогли. Тогда и решили отправить сыновей. Для братьев это было невероятное событие. В тяжелые послевоенные годы о таком никто не мог даже мечтать. Они быстро собрались и поездом отправились Одессу.
Касса пароходства располагалась на берегу, перед причалом, в крохотной деревянной будочке. В этой наспех сколоченной кассе еле-еле помещалась тучная кассирша-одесситка. Она с ног до головы осмотрела будущих пассажиров лучшей на лайнере каюты люкс, и только затем назвала цену билетов. От названной суммы у обоих «миллионеров» подкосились ноги. Всех денег, рассчитанных на круиз и месячный отдых у дальних родственников в Батуми и Гаграх, едва хватало на билеты. Но отступать было поздно. На оставшуюся мелочь они купили два батона и две банки сгущенки. Будущее рисовалось в мрачных тонах. Все же они надеялись на чудо и на знакомого отца, капитана лайнера. Посадка была назначена на вечер, а отправление на раннее утро. Они побродили по Дерибасовской, осмотрели снаружи Одесский оперный театр, обошли с любопытством вокруг Дюка, посидели на лавочке, поглазели на море и пустой, заброшенный послевоенный порт. К вечеру отправились на одиноко красовавшуюся у причала громадину круизного лайнера. Это был целый плавучий город с ресторанами, музыкальными салонами, бассейном. Каюта оказалась просто невероятной, в ней было: две спальни, салон, гардеробная, ванна и туалет. Все это великолепие подавляло, казалось, что вот-вот к ним постучат, войдут и попросят на палубу, где в шлюпочных нишах теснились, как сельди в бочке, веселые студенты. Оттуда звучали смех, песни, звенела гитара. Как они позавидовали этим счастливцам! А на следующий день их просто повергло в шок, когда образовавшийся после их пребывания в каюте бардачок, за время краткого утреннего отсутствия, преобразовался в идеальный порядок. Выяснилось, что волшебницей была молоденькая симпатичная горничная. После этого им от перенесенного позора пришлось до конца круиза вовремя заправлять постель и убирать в шкафы разбросанную одежду.
Капитан отнесся к ним благосклонно, можно сказать радушно. Осведомился об отце, а на просьбу о помощи распорядился отправить телеграмму в Киев. Он предупредил, что деньги они смогут получить только на берегу, в ближайшем порту Ялты. Он пояснил, что лайнер будет на ходу только днем, а ночью придется отстаиваться в портах. Оказалось, что в море еще частенько встречаются мины, сорванные с донных якорей. Их было предостаточно, как немецких, так и наших, и что он обязан постоянно докладывать об их обнаружении на берег. Казалось невероятным, что в бирюзовом, ласковом, беззаботном море плавали не только веселые дельфины. Это их насторожило, на сверкающей морской глади стали мерещиться мерзкие, скользкие рогатые шары смерти. Война напомнила о себе.
Ялта встретила их редкими тусклыми огоньками. На берегу, сразу после получения денег, они отправились в кафе. В маленьком уютном кафе брат на радостях заказал себе марочного крымского вина, а ему, по его настоятельной просьбе, кумыс. Он где-то читал об этом напитке, и ему очень захотелось его попробовать. А как приятно было представить себя бывалым флибустьером в таверне, где-то в порту Зурбагана. Особенно если в порту его ждет не современная океанская громадина, а элегантная бригантина со стройными мачтами и ослепительно белыми парусами.
Прошли Сочи, Сухуми, везде жара и пальмы. Батуми оказался заурядным, не очень чистым приморским городком с традиционными аджарскими нартами под кронами чинар. Здесь на каждом шагу в тени пышных деревьев встречались застолья с вином, где гордо восседали в огромных кепи грузины, а иногда невозмутимые греки и аджарцы. Но больше всего поразил великолепный ботанический сад, созданный знаменитым русским ученым – ботаником. Сад был живописно спланирован из различных климатических зон в миниатюре. Ландшафты незаметно переходили от одного к другому, нанизываясь на живописно извивающиеся дорожки: японские мостики и беседки среди сакур, бразильские джунгли, полупустыни Мексики, африканские саванны.
Из Батуми в конечный пункт вояжа Гагры они отправились по берегу автобусом. Сложно было назвать средством передвижения это чудо неопределенной марки, дребезжащее создание времен Остапа Бендера. Пол в салоне был застлан досками с такими щелями, что сквозь них можно было бы видеть дорожную разметку, если бы она существовала. Пыль и грохот стояли, как на цементном заводе. Пассажиры гортанно кричали, обращаясь друг к другу и заглушая даже неимоверный грохот автобуса. Они были в диком восторге, что все же едут, а не идут. Сухуми запомнился только набережной с пальмами да знаменитым обезьяньим питомником. Было отрадно видеть обезьян не в ужасных клетках, а на огромной живописной территории вольера. Они проживали привычной клановой жизнью. В особом почете был огромный седовласый вожак.
Пицунду, поворот на Рицу и Новый Афон пролетели на гремящем автобусе без остановки. Это было оставлено «на потом». Гагры встретили их пьяняще сладким, настоянным на тропических цветах и зелени, густым и влажным воздухом. Застывшее в зените, раскаленное добела солнце нещадно давило на макушки пришельцев своими беспощадными лучами. Но зато ночью какая бархатная, душистая прохлада, какой звон цикад и танцы светлячков!
Встретили их радушно, с несколько театральным южным гостеприимством, как будто ждали всю жизнь, хотя видели впервые. Это были их дальние родственники по материнской линии. Бабушка, глава семейства, окончила в свое время в Питере Смольный институт и была хорошо образована, знала три иностранных языка. Но в пожилом возрасте она была парализована и передвигалась в коляске. Черты ее лица были удивительны. Утонченное лицо, смуглая чистая кожа с еле заметным румянцем, и очень добрые, умные глаза. Некоторая сухопарость, скрываемая под свободной одеждой, выдавала стройность гибкой фигуры. Она управлялась с четырьмя внучками с достоинством, без малейших внешних усилий. Авторитет ее был непоколебим. Рано утром ее выкатывали в сад, и она начинала царствовать. Ее пажи, Оля, Таня, Ира и Ляля приступали к заранее полученным заданиям. Одна бежала за теплым, только что испеченным лавашем. Вторая хватала веник, который торчал над ее макушкой на добрых два вершка и приступала к подметанию дорожек ухоженного, с живописной виноградной беседкой, сада. Третья звенела посудой на кухне. А четвертая мерно посапывала в детской коляске на веранде. Наблюдать за ними было одно удовольствие. В детский период их жизни не только воспитание, но весь процесс обучения был под руководством бабушки. В Гагры она приехала вслед за сыном Жорой. Он, будучи летчиком, во время войны был ранен и лежал в госпитале, располагавшемся в бывшем санатории. Там он и познакомился с Тамарой, будущей женой. После выписки и демобилизации женился на ней и остался в Гаграх, вернее, Новых Гаграх. Тогда ходила такая загадка: «Что это такое: два города, одна улица и ни одной бани?» Это о Старых и Новых Гаграх. Жора увлекался футболом и стал играть левым нападающим за сборную Гагр, и даже Абхазии. К тому же он овладел грузинским, абхазским и турецким языками. Бабушкины гены! Поэтому Жора был широко известен в Абхазии, и даже знаменит. На пике славы он стал руководить гагринским ДОСААФом. А это по тем временам немало: автошколы с машинами и получением прав, службы спасения на водах с катерами, тиры с оружием, всевозможные радио и т. п. кружки. Для Кавказа это очень даже немало! Популярность его в Абхазии, и особенно в Гаграх, была велика, о чем очень жалела его жена. У себя в покрытом пыльцой кабинете он бывал редко, все вопросы решались по дороге из Новых Гагр в Старые Гагры, которую он каждый день отмерял своим легким, спортивным шагом. Вдоль этой трассы, за столиками в тени деревьев, с утра до вечера величаво восседали мужчины в больших, как аэродром, кепках. Здесь, за бокалами с Бакуриани или Цинандали, обсуждались местные дела, политика и русские женщины.
После первого знакомства прибывшие гости и хозяева подружились, тем более, что у его старшего брата и Жоры было о чем поговорить, все же встретились два фронтовика, в прошлом боевых летчика. С тех пор они каждый год на летние каникулы ездили погостить в Гагры. И на всю жизнь они запомнили, как однажды к Жоре пришел с двумя девочками тогда опальный маршал Жуков. Оба фронтовика на какое-то мгновение оцепенели. Маршал был в чесучовом белом костюме и модной тогда соломенной шляпе. От его лица и крепкой фигуры веяло силой и необыкновенной основательностью. Говорил он спокойно, твердо, но вежливо, на равных. Оказалось, что его девочки очень просили покатать их на катере. И какой же фронтовик мог отказать Жукову, даже опальному!
Гагры до и после войны довольно часто посещали не только сильные мира сего, но и звезды Мельпомены. Здесь снимал свой знаменитый фильм «Веселые ребята» Александров с участием Орловой и Утесова. Позже облюбовали Гагры и Пицунду Мосфильм, Ленфильм и т. д.
В те времена он не мог понять, почему Жора строго запрещал девочкам ходить мимо приморского домика Берии, но не задавал лишних вопросов. В дальнейшем о пристрастиях этого сподвижника Иосифа Виссарионовича много было написано и сказано.
Однажды Жора повез их на озеро Рица. Дорога по ущелью была необычайно живописной. Радовали прохлада и полумрак, впечатляла могучая грозность скал, затаенные под ними таинственные озера. Крупные и мелкие капли водопадов Женских и Мужских слез. Поразило ущелье с почти километровым, отвесным обрывом под впечатляющим названием «Прощай, Родина». Оказалось, что в него бросались гонимые в плен абхазы, предпочитая смерть плену в Грузии. Здесь взаимная вражда этих народов уходила в далекое прошлое. И, совсем неожиданно для гостей, вода в озере Рица оказалась необычайного, изумрудного цвета. С прогулочного катера Жора показал им дачу Сталина и Молотова. Угостил в крошечном кафе, устроенном на деревянном помосте прямо над горной речушкой, тут же выловленной форелью. Жора поведал им, что здесь любили сиживать оба именитых соратника, зорко наблюдая за ритуалом приготовления рыбных блюд из еще трепещущей форели. Немного подумав, он шепотом добавил, что все же самым любимым местом отдыха вождя были Гагры. Вернее, дача на Холодной речке, расположенной в горах на уступе скалы. Оттуда открывался великолепный вид на море. И где на морской пляж вел подземный тоннель. На эту дачу к нему часто приезжала его любовница, певица Давыдова. В гостиной для нее был поставлен черный рояль, подаренный вождю Адольфом Гитлером.
После этой поездки в Гагры между их семьями завязалась искренняя дружба. Со временем старшая сестра Ляля, по примеру своей и его матери, окончила медицинский институт, а затем защитила кандидатскую диссертацию в Питере. Судьба оставшихся в Абхазии девочек сложилась трагично. Оля вышла замуж за дальнобойщика, который погиб в автокатастрофе. А вскоре после тяжелой болезни умерла и сама. Красавица Ира вышла замуж за абхаза, родила сына, который вместе с отцом погиб на войне с Грузией. Однажды он побывал у нее, когда отдыхал по путевке от Администрации президента в Дагомысе. Он еле признал в поникшей, очень пожилой женщине прежнюю красавицу Иру. Из всей огромной семьи она осталась одна в двух полуразрушенных домах на берегу Черного моря, в другом государстве.
Но каждый раз, когда он бывал на побережье Кавказа, то увозил с собой сильные впечатления от встреч с бескрайним ласковым морем и вечно покрытыми тропической зеленью горами. И каждый раз его потрясало, когда поезд, пронырнув сквозь могучие горы, внезапно вырывался из темного гулкого тоннеля к необозримому бирюзовому простору. Когда солоноватый, свежий ветерок наполнял грудь, лаская изголодавшееся по теплу тело.
Постепенно его школьные успехи перестали удивлять учителей и родителей. Однажды, когда он был уже в десятом классе, брат неожиданно заявил ему, что до круглого отличника ему не хватило еще одного, одиннадцатого класса. Надо признать, что к этому он особенно и не стремился. Но о будущей специальности пора было подумать.
Пресса и радио тогда много внимания уделяли индустрии, тяжелой промышленности, металлургии. И он решил стать металлургом, поступив в Харьковский политехнический институт. Но судьбу его все же решил младший брат отца, дядя Гриша, который приехал в гости из Питера. Он был архитектором, прилично рисовал, хотя всю войну прослужил на Тихоокеанском флоте. В отличие от старшего брата, он любил шумные застолья, русские песни, романсы и политические анекдоты. На что опытный старший брат реагировал резко и грозно: «Гриша!» А средний в их семье брат был математиком, прошел всю войну командиром артиллерийской батареи и был заядлым охотником и рыбаком. Редкий случай, но все три брата остались живы после этой вселенской мясорубки.
К этому времени дядю Гришу перевели с Тихоокеанского флота в Ленинград, в ЛИСИ преподавателем на военно-морской спецфакультет. Поэтому он стал яростно агитировать племянника поступить к нему на этот спецфакультет. Флотская форма, офицерское звание после третьего курса, интересная секретная профессия. Хотя конкурс на спецфак был больше десяти человек на место, он твердо был уверен в комсомольце, спортсмене, почти отличнике и просто хорошем человеке в лице своего племянника. На его сторону встали все. Мать тайно мечтала сделать из него врача, но детское знакомство с госпиталями не вызывало у него желания последовать ее примеру. Отец поставил точку, решив, что в Питере на спецфакультете он будет под надзором, а в Харькове у них никого не было. Вот так решилась его судьба. Честно говоря, особых пристрастий к какой-либо из профессий у него не было, но взяло верх его военное детство.

Постепенно к нему пришло второе дыхание. Тело стало послушным, шаги свободными и размеренными. Голова освободилась от дурманящего тумана. На горизонте, а может, и прямо перед ним, на слепящем снегу, появился черный предмет. В Арктике часто принимаешь камень на снегу за скалу на горизонте, а далекую скалу за камешек под ногами. Удивительный оптический обман. Но в этот раз скала оказалась рядом, и снова подъем вверх по острым, обдирающим ладони камням. На вершине его встретил захватывающий дух простор. Глядя на облизываемые волнами пролива отвесные скалы, он задумался и вспомнил картинку из школьного учебника, где на таких же скалах сидят, а потом взлетают и парят над океаном белоснежные птицы и подпись: «Птичий базар на Новой Земле». Как было уютно и тепло в том далеком классе. Знал бы он тогда, как это бывает в жизни! Но скалы, к сожалению, были пусты, место было несколько севернее тех мест, где были сделаны снимки из учебника. К тому же он теперь знал, что птичьи базары для матросов и солдат приобрели на центральной базе несколько другую, прозаическую ценность. Это было место, где можно было значительно пополнить свой полярный рацион. Повесив на шею сетки, матросы и солдаты ловко карабкались по скалам, собирая в нее яйца из гнезд птиц. Кайры отчаянно пикировали на смельчаков, но в бой не вступали. Командиры запрещали эти опасные походы, но в итоге прощали альпинистов, поскольку это значительно разнообразило их опостылевшее консервное меню. Появилось много умельцев, которые из пустых яиц и цветных мхов делали сувенирные гнезда. В них укладывались яйца разнообразной окраски: зеленые и голубоватые, крапчатые и гладкие, от совсем крошечных и до крупных гусиных. Единственное, что строго пресекалось в этот летний период, так это забивать палками гусей, когда те теряли маховые крылья и не могли летать. Нарушителей находили по предательским дымкам костров, когда они варили свою добычу.
Но время поджимало. Он буквально сполз со скалы и медленно, размеренным шагом, продолжил продвигаться на Восток. Вокруг ни малейших признаков существования людей на этой одинокой, застывшей планете. Ему стало казаться, что в этом безмолвном мире он остался один. Неужели это кара свыше за все его земные прегрешения? Он вспомнил странную историю, что произошла с ним в долине Смерти и на Песцовой горе.


Глава VII

ДОЛИНА СМЕРТИ, ПЕСЦОВАЯ ГОРА

В памяти всплыло пребывание в командировке, у ракетчиков ПВО на Песцовой горе. Вместе с истребителями-перехватчиками в их обязанности входила защита полигона с воздуха (с моря прикрывали корабли Северного флота). На батарее в это время проходили учения с участием прибывших из Белушки проверяющих. Ожидалось прибытие в их края легендарного летчика времен войны, трижды Героя Советского Союза, командующего ПВО страны, маршала Покрышкина. Он частенько навещал Новую Землю на «Иле» под номером «01». За штурвалом самолета всегда сидел он сам. А бывая в этих краях, любил поохотиться на Гусиной Земле.
Неожиданно во время учений на ближайшем пригорке появилось стадо северных оленей. Ракетчики при виде свежего мяса, направляющегося прямо к их столовой, сглотнули слюнки. Командир батальона вопросительно взглянул на проверяющего. Начальство явно разделяло их желание. Последовала команда «Огонь!» Сидящий за многоствольным крупнокалиберным пулеметом солдат утопил ножную гашетку. Раздалась длинная оглушительная очередь. Оленей заволокло облако пыли и раздробленных камней. Когда пыль рассеялась, на скале было пусто, виднелись только редкие следы крови пострадавших от осколков камней оленей. Проверяющий резко развернулся и твердым шагом направился в сторону штаба. Обед с олениной был сорван, учения тоже. А несмываемый позор был обеспечен. Промахнуться по неподвижной цели в двухстах метрах от установки! Отныне весь полк будет покатываться со смеху, подбрасывая неудачникам издевательские вопросики на охотничью тему. Но дальнейшее пребывание в командировке запомнилось уже не столь забавными событиями.
Он брезгливо относился к охоте с капканами, но гора называлась Песцовой, а это означало, что охота должна быть именно с капканами. А еще за этой горой простиралась опоясанная цепью гор таинственная долина Смерти. Поговаривали, что в ней погибали в жестокую бору даже ненцы. Он решил рискнуть и поставить капканы за горой со стороны долины, куда никто не рисковал соваться. Неожиданно для него охота с капканами оказалась заразительна, как карточная игра. А в этой игре один старый и очень опытный самец постоянно его обыгрывал. Он регулярно поедал приваду, но капкан неизменно оставался пуст. Вот когда вспомнились уроки бывалого мичмана-полярника! И он поставил капкан открыто без маскировки на открытом месте. Затем к нему пристроил маленький загончик из камней с узким входом. А в центре этого загончика металлическим штырем приколотил кусок зубатки. Бывалый полярник в свое время пояснил ему, что песец никогда не будет переступать через ограждение, а обязательно зайдет внутрь через проход. Затем, пытаясь оторвать лакомый кусочек от штыря, в пылу азарта забудет про оказавшийся сзади капкан, поставленный напротив входа, и обязательно попадет в него задней лапой. На следующие сутки вечер выдался с какой-то гнетущей тишиной. Это был тревожный признак, но охотничий азарт пересилил осторожность.
Подойдя к заветному месту с установленным капканом, он наконец обнаружил попавшегося в него партнера по их смертельной игре. Это был матерый красавец, его белый пушистый мех, казалось, искрился, а черные бусинки глаз с отчаянной злобой и затаенной обреченностью смотрели на своего противника. Заднюю его лапу прочно удерживал капкан. Подойдя поближе, он, изловчившись, придавил его грудную клетку лыжей к насту. Так поступают охотники, когда хотят, задушив животное, сохранить неповрежденной его шкуру и мех. Он ощутил под лыжей живую, трепещущуюся плоть. Но на этот раз он испытал не радость победы, а тоску и жалость к задыхающемуся существу, ощущение тревоги и глубокой вины. Со щемящей тоской он связал лапы животного и забросил его за спину. В этот момент он почувствовал, как природа напряглась и притихла, как будто в предчувствии чего-то страшного и неизбежного. Затем последовало слабое дуновение ветерка, а за ним мощный удар порыва ветра. Ветер налетел с бешеной скоростью и мгновенно повалил его на жесткий наст. Отражаясь от скал, он постоянно менял направление. Только теперь ему стало понятно, отчего здесь погибали люди. Определить хотя бы сторону, откуда он пришел, не было никакой возможности. Наступила кромешная тьма. Нельзя было даже встать, а передвигаться и подавно. Ко всему прочему сломалась лыжа. Он лежа снял лыжи и свернулся калачиком. Бора все-таки застала его в долине Смерти! Единственный шанс выжить был в том, чтобы спокойно лежать, пока снег его не занесет, а под его покровом переждать окончания боры. Но сколько она будет продолжаться? Тут как повезет. Ветер бешено завывал, как в аэродинамической трубе, трепал жестким, как песок, снегом, набивался за спецпошив. От полной беспомощности навернулись слезы. Как глупо он попался! Впервые он стал молиться. И произошло невероятное, где-то внутри себя он услышал голос, а когда открыл глаза, то увидел сквозь снежную круговерть слегка колышущийся над землей призрачный, стройный образ Девы Марии во всем бледно-голубом. Вокруг бушевала и завывала бора, но между ними образовалось удивительное пространство покоя и тишины. Пресвятая молча повела рукой со свисающими живописными складками бледно-голубой невесомой плащаницы куда-то вдаль, в кромешную тьму. В голове прозвучало: «Встань и иди». Он решил, что ему померещилось, и снова плотно сомкнул веки, но сквозь завывание пурги продолжал слышать ее голос: «Не приноси в этот мир смерть». Что это значило? Что имелось в виду? Ядерные испытания или его страсть к охоте? А может, и то и другое? Почему он? Мысли бешеным вихрем проносились в голове. Он горячо поклялся, что исполнит ее наказ, хотя не мог поверить в то, что это происходит с ним наяву. Медленно открыл глаза, рядом никого не было, а вокруг выплясывала адская круговерть, но она будто его не касалась. По вылизанному до твердости асфальта снегу он шел в темноту быстро и свободно, подталкиваемый в спину упругим напором ветра, пока не наткнулся на прожектор, что был установлен при входе в городок. Его зажигали во время боры в сторону дороги, которая обозначалась бочками с воткнутыми в них шестами. Ветер, как по волшебству, ударил по нему с новой силой. Часовой в будке онемел от удивления. С большим трудом отыскав в кромешной круговерти свой барак, он прямо в одежде рухнул на кровать. Проснувшись, он долго лежал, вспоминая происшедшее. На всякий случай зашел в караулку. Узнав часового, поинтересовался, с какой стороны он появился. Оказывается, они всем караулом на все лады уже обсуждали это происшествие, но никак не могли понять, откуда он взялся. Ему оставалось только отмалчиваться. Рассказать, как все произошло, было рискованно – в лучшем случае ему просто не поверили бы, но могли под любым предлогом отправить на обследование к врачам. После этого случая всю дальнейшую жизнь его мучил вопрос: «Что это было? Сон? Галлюцинация?»
Через несколько дней к нему в комнату ввалился возбужденный капитан из ракетного дивизиона и стал настойчиво приглашать на охоту. Наблюдатель сообщил, что из ущелья в их сторону должно выйти стадо диких оленей. Ракетчики рвались реабилитироваться после позорного конфуза перед проверяющим. Судьба его явно испытывала, и он не устоял. С затаенной тревогой и сомнениями он стал лихорадочно собираться, оправдываясь перед собой, что свежее мясо необходимо молодым солдатам, а стадо не пострадает от потери парочки оленей. На месте охоты осмотрелись, выбрали место на вершине маленькой сопки при выходе из ущелья. В белых маскхалатах они были малозаметны. Вскоре из ущелья появилось небольшое стадо во главе с матерым вожаком. Капитан первым же выстрелом его ранил. Вопреки всем канонам опыта и возможностей, вожак с отнявшимися задними ногами упрямо шел на капитана. Тот лихорадочно принялся стрелять, но уложить его удалось только перед собой, почти у самых ног. Стадо, лишенное вожака, понеслось дальше, но каждый раз стало возвращаться обратно, к вожаку. В эту минуту у него в голове произошло какое-то затмение. Он бросился под брюхо убитого оленя и стал методично, с каждым возвращением стада, укладывать одного оленя за другим, пока эта кровавая карусель не закончилась. Вокруг лежало около десятка туш. Потянувший низом ветерок трепал их загривки и постепенно стал заметать снегом темнеющие туши. Это было похоже на кадры документального фильма о разгроме немцев под Москвой. Занесенные снегом туши напоминали трупы немецких солдат. Но зачем было уничтожать все стадо? Его уже не восстановить! Он вспомнил клятву, данную буквально накануне. На душе было гадко и тревожно. Вызвали ГТСки и, побросав в них туши, перевезли их на продовольственный склад. На душе становилось все тревожнее и тяжелее. Ему казалось, что он кого-то предал и понесет за это заслуженную кару. Это был наглядный урок слабости человеческой натуры. Оборотная сторона необузданной охотничьей страсти, с которой он был не в силах справиться. В глазах стоял призрачный и прекрасный образ девы Марии. В ту ночь он проворочался в кровати до утра, в голову лезли тяжелые, тревожные мысли. Ими даже нельзя было с кем-нибудь поделиться.

Под ногами монотонно хрустела смерзшаяся галька. Справа чернела студеная вода пролива. Ему вспомнился Ленинград, полигон на 82-м километре Приморского шоссе, на берегу Финского залива. Купание в нем после зарядки в осенней, такой же мрачной и холодной воде, затем пробежка. Рядом ритмично покачивались мокрые, раскрасневшиеся тела товарищей по взводу. На утреннем холоде от них шел легкий белесый парок. И мерный глухой стук ботинок ГД по грунтовой дороге. Это рота бегом, строем возвращалась в сырые холодные палатки.
Но вот впереди, за проливом, появилась малозаметная высота. Именно к ней из штолен тянулись кабели управления. Здесь, в бункере, подавалась последняя команда на подрыв заряда. И опять в памяти всплыл полигон, где его обучали взрывать мощные ДОТы линии Маннергейма. Как безнадежно далек сейчас этот ставший ему родным Ленинград!


Глава VIII

ЛЕНИНГРАД, СПЕЦФАК

Ленинград, начиная с неопрятного Витебского вокзала, произвел на него удручающее впечатление. Он ужасал своей мрачной прямолинейностью серых облупленных послеблокадных зданий. Холодный промозглый ветер бросал в озноб. После теплого и уютного Киева это угнетало, а химическая зловонность Обводного канала приводила в ужас. В то время люди нередко жили еще в подвалах. Это было не редкостью и в других послевоенных городах, но в этом городе особенно бросалось в глаза. Убивала серая облезлость фасадов Невского проспекта. Прошло уже несколько лет после войны, а казалось, что город еще жил блокадой. Он напоминал старую больную княгиню из известной картины «Все в прошлом». И все же, сквозь боль израненного города проглядывалось его великодержавие. Достоинство Дворцовой площади, грандиозность Исаакия, властность венценосного Петра, широкий размах Невы, надежную крепость ее гранитных набережных. В отличие от заваленных шелухой семечек тротуаров Киева, улицы измученного города были идеально чисты.
Спецфакультет был высшим военно-морским учебным заведением, созданным по специальному распоряжению Сталина. После войны во всем мире происходило перевооружение армий, появились реактивные самолеты, ракеты и ядерное оружие. Началась гонка вооружений. Чтобы в ней не отстать, необходимо было срочно подготовить инженеров определенного профиля. Академии не могли в отведенный и очень короткий срок выпустить необходимое количество специалистов. Так в вузах страны появились специальные факультеты (спецфаки). Уже из могилы железный вождь своим распоряжением об их создании наложил на его маленькую судьбу свою тяжелую длань. Что такое спецфак? Это странный конгломерат из кафедр гражданских вузов, высших военных училищ, академий, не считая полигонов и лагерей. А все это вместе предполагало высокий уровень профессорско-преподавательского состава и, как следствие, качество обучения.
Вступительные экзамены он сдавал отлично, но на русском сочинении споткнулся. А ведь конкурс был пятнадцать человек на место! Оказалось, что часть сочинения он написал на украинском языке, а проверить сочинение времени не хватило. На приемной комиссии все были озадачены странной ситуацией с его сочинением. Оказалось, что преподаватель при проверке сочинения ничего не могла понять и устроила скандал. Хорошо, что нашелся человек, знающий украинский язык. Он-то и констатировал, что на украинской половине сочинения не было ни одной ошибки, хотя в русской части были. Его приняли и с четверкой по русскому письменному.
Итак, кончилось детство, началась юность в тельняшке. Первым делом их, в количестве ста двенадцати (двенадцать – на неизбежный отсев после первых двух курсов) разношерстных юнцов построили по взводам. Затем представили командира их курсантской роты и его заместителя. Начальник военно-морского спецфакультета полковник Хохлов поздравил их с поступлением и произнес небольшую речь. В ней он сообщил, кем они будут на факультете и кем станут после его окончания. Предполагалось сделать из них военно-морских инженеров. При этом за неуспеваемость или злостное нарушение дисциплины обещали отчислять на флот рядовыми матросами. В то время продолжительность службы на флоте составляла пять лет. Было о чем подумать! Если же они продержатся до третьего курса, то им будет присвоено звание младшего лейтенанта. Вдобавок представится возможность проживать вне экипажа, там, где пожелают, до окончания вуза. Пока же рота будет размещена в стоместном кубрике экипажа подводного плавания на Римского-Корсакова. Отвозить их в вуз будут на трамвае, который будет подаваться на Театральную площадь, между Мариинским театром и Консерваторией. Кстати, на глазах у флотского офицера Римского-Корсакова и композитора Глинки. Между учебными заведениями (Военмехом, Училищем подводного плавания и т. д.) будут передвигаться строем по улицам нашего славного города. А сейчас их отправят в экипаж на переодевание. Нестройной колонной они двинулись на Римского-Корсакова, в экипаж подплава. Переодевание длилось значительно дольше, чем у императрицы Елизаветы Петровны. Только форм флотской одежды, не считая всяких мелочей, оказалось около семи. От полностью белой для тропического лета, до шинели и ушанки с опущенными ушами для северных широт. Причем на каждую вещь пришлось пришивать бирку с личным номером. Вспоминается песенка курсантов ввмузов (высших военно-морских учебных заведений) на мотив Утесовского «Извозчика»:

Я не дам ему морской болезнью мучиться,
Нам не нужно ни орудий, ни турбин.
Пусть он топать по-парадному научится
И до винтиков изучит карабин.
Будет, без сомнения, чистое равнение,
Будут бирки на носках…
Мысли станут гладкими,
Я оставлю максимум, две извилины в мозгах.

При этом было сказано, что форма одежды будет объявляться дневальным каждое утро перед построением. Изволь успеть переодеться. Баталер мичман Гутман (великолепный трубач и превосходный трепач) выдал им огромное количество вещей с загадочными и романтическими названиями: ботинки ГД (в простоматросье «говнодавы»), робы, гюйсы, слюнявчики, суконки, бески (бескозырки), ленточки, погончики, якоря, бляхи и т. д. Затем началось долгое и мучительное обучение, как все это великолепие надевать, застегивать и носить. Сухопутные войска с их примитивными портянками не позавидовали бы этому разнообразию. Сидело на них все это великолепие просто омерзительно, одним словом, ребята получили первое морское звание – «салаги». Они были похожи на синюшных цыплят за два тридцать в висящих, с чужого плеча, маскарадных костюмах. На камбузе матросы-подводники не могли удержаться от смеха и едких шуточек. Они единогласно решили, что только одно наше появление на театре военных действий обратит в бегство весь флот Соединенных Штатов. А на следующий день им вручили длиннющие винтовки образца 1898 года с трехгранными штыками. По секрету им сообщили, что из них с трех километров можно пробить рельс. В 1954 году автоматы Калашникова были еще малоизвестны. Их им выдали только после второго курса. А еще через день под покровом темноты их строем погнали на Финляндский вокзал, предварительно приказав привязать штыки и затворы бинтами, чтобы по дороге не потерять. Электричкой их привезли в летние лагеря Высшего краснознаменного военно-морского инженерного училища. Лагерь располагался на берегу Финского залива в Смолячково, за Зеленогорском. Здесь они должны были пройти трехмесячные курсы молодого бойца и принять присягу. Вот тут-то им и досталось по полной программе. Началась ломка «салаг» на новый образ жизни как физическая, так и моральная. Сделать за три месяца из маменькиных сынков бравых матросов, защитников Отечества очень непросто. Самое трудное привыкнуть, что твое постоянное место пребывания – в строю, рядом с такими же, как и ты, но еще малознакомыми новобранцами. Подъем и отбой по звонкой трубе Гутмана, а в дальнейшем под трель боцманской дудки дневального. Жили в палатках, холодных и мокрых от утренней росы, а днем жарких и душных от солнечных лучей. Подъем в шесть, построение, крепкая зарядка и бегом в строю на залив, на водную процедуру. В любую погоду и при любой температуре. Обратно строем с песней, затем построение, завтрак и целый день занятий. Все переходы в строю, перерывы минимальные, только-только хватало на туалет. Курящим выдавали махорку, некурящим – сахар.
 Напряжение физическое и моральное было таково, что некоторые прямо в строю падали в обморок. Однако через три месяца синюшных цыплят было не узнать, они превратились в бравых петушков. Форма сидела на них почти как положено, строй был ладно сбит, а все отходы и подходы к командиру с отданием чести радовали глаз. Принятие присяги завершилось праздничным обедом. Питание было по норме курсантов ВМФ, а это очень отличалось от солдатских щей. Наутро всегда было масло с белым хлебом и большая кружка кофе с молоком. Ребята заметно порозовели и окрепли. Они уже были готовы к учебному году, первым увольнениям в город и первым свиданиям. В качестве командира курсантской роты им достался стройный, элегантный морской капитан с белоснежными манжетами и дорогими запонками. А вот его заместитель, тоже капитан, был прямой его противоположностью. Высокий и нескладный жилистый разведчик из морской пехоты. Он, как и все фронтовики, форму носил небрежно, зато лихо владел приемами рукопашного боя и глубоко презирал шагистику. Строевую подготовку он считал ерундой, а командира снобом. Трения между ними были постоянно, но он был фронтовиком, а командир роты пороха не нюхал. За это курсанты его обожали. Как только с плаца уходил командир роты, строй сразу распускался. Начинались всевозможные приемы рукопашного боя и метание ножей в сучок деревянного забора.
С товарищами по отделению ему повезло. В первой шеренге взвода шагал он, как командир первого отделения (видимо, начальство заметило его строевые познания). За ним шагали два его друга: Юрка, длинный с умными черными глазками парень из Донбасса, за ним тезка Игорь. Это был стройный, несколько изнеженный блондин из интеллигентной московской семьи на Кропоткинской. А дальше следовало все остальное отделение. Оба были развиты и интересны, но каждый по-своему. Вот так им, всем троим, предстояло отшагать три первых года, самых трудных и напряженных в любом вузе. На эти первые годы выпадали все самые сложные теоретические науки, такие как сопромат, теоретическая механика, начертательная геометрия, да и высшая математика. Поэтому основной отсев курсантов был на этих трех курсах. В первые годы учебы все отчаянно боялись отчисления на флот, поэтому в строю на переходах они с бесшабашным отчаянием запевали:

А понапрасну, милый, ходишь,
А понапрасну ножки бьешь,
Все равно ты лейтенанта не получишь,
А все равно на флот пойдешь!
Кого-то нет, кого-то жаль,
И чье-то сердце мчится вдаль…

Учебный класс им определили в мансарде, на пятом этаже. Он был весь уставлен вдоль стен макетами боевых кораблей и подводных лодок, как в морском музее. После лекций и лабораторий неизменная самоподготовка до ужина, а на ночь они отправлялись в экипаж. А по утрам для спецов была уготована еще и зарядка, в одних тельняшках зимой и летом! Начиналась она после подъема, на набережной канала Грибоедова, затем пробежка вокруг Никольского собора. И черной завистью они тогда завидовали беззаботным вольным студентам.
Только через много лет он побывал в Никольском соборе, но уже как ветеран подразделений особого риска. На втором, царском этаже их принимал настоятель отец Богдан, который их всех благословил. А в задушевной проповеди успокаивал их души. Он сказал, что они не грешны перед Богом и людьми за ядерные испытания, что благодаря их усилиям мир был спасен от ядерной катастрофы. И что в Никольском соборе будут за них молиться. А в трудную для них минуту в его стенах всегда помогут обрести душевный покой.
Долгожданные увольнения курсантов в город производились по воскресеньям после построения. Проверяли всё, вплоть до носового платка, полученных взысканий и задолженностей по учебе. При малейшей зацепке курсант лишался увольнения на неделю, до следующего выходного. Такие горестные дни проводились в экипаже, в матросском клубе, где крутили фильмы и организовывались по праздникам танцы. Матросы имели право пригласить даму сердца из города, поэтому курсантам иногда удавалось и потанцевать. Матросам это не нравилось, но все обходилось без конфликтов. А вот в городе, при увольнении, было иначе. Там нередко возникали конфликты с «гражданскими». На этот случай к ременным бляхам припаивался приличный кусок свинца, тогда деталь формы превращалась в грозное оружие. «Дзержинка» и «Фрунзе» (высшие военно-морские училища) ходили с палашами (укороченная сабля для абордажного боя), поэтому их побаивались. Спецам их выдавали только на дежурство. В кубрике они лихо полосовали ими арбузы на банке (табуретке).
В их стоместном кубрике, в расчете на экипаж парусного корабля, полы были асфальтовые, поэтому драили их как палубу. Сначала скатывали водой из ведра, затем орудовали швабрами и волосяниками, при этом пелась известная песня «Грустить не надо»:

Грустить не надо,
Пройдет пора разлуки,
И за былые муки
Швабры в руки
Дружно мы возьмем…

Из всех учебных занятий им больше всего нравились лекции по высшей математике. Их вел доброжелательный и остроумный профессор Натансон. Это был плотный, вальяжный барин, вечно окутанный облаком дорогих одеколонов. Он частенько прерывал лекцию, когда ребят «зашкаливало», и выдавал очередную порцию анекдотов. Особенно это было необходимо в банный день, так как в баню их водили по ночам, часа в три-четыре. Весь день после этого они клевали носом. Однако самым легендарным, вызывавшим благоговейный трепет в юных курсантских сердцах, был профессор Гастев. Он читал лекции по сопротивлению материалов. Это был профессор дореволюционной закалки, маленький сухонький педант с остреньким носиком, очень походивший на его школьного учителя по математике. Всегда неизменно с белым платочком, торчащим из грудного кармашка, и тросточкой в руках. После революции он терпеть не мог, когда к нему обращались «Товарищ профессор», на что он неизменно отвечал: «Гусь свинье не товарищ». По студенческой легенде, когда-то один находчивый студент парировал ему: «А я гусь не гордый!» Но как его терпели власти? Просто поразительно! О нем ходила масса всевозможных анекдотов и, несомненно, это была легендарная личность. Получить у него хотя бы тройку на экзамене было сопоставимо с подвигом Геракла. При правильном решении задачи он внимательно просматривал ход доказательства и требовал самого рационального решения. Он задавал тогда свои любимые, убийственные вопросы и тут же на них отвечал: «Решение правильное? Да. Рационально? Нет» – и ставил тройку. Каким-то образом наш герой ему понравился, поэтому на экзаменах однокашники выпихивали его первым, и пока у них шли горячие споры, остальные быстренько проскакивали через его ассистентов. Обычные неорганизованные студенты были на это, конечно, неспособны! Поэтому преподаватели, да и вся профессура, ставили в пример «спецов» всем остальным студентам. Ели бы они знали, что за их усердием кроется элементарное желание получить в предстоящее воскресенье заветную увольнительную в город. Да и немалый страх быть списанным на флот за неуспеваемость. Вероятно, они тогда по-другому расценили бы их тягу к знаниям. Но однажды они испытали настоящий шок на занятиях по рисованию. В студии на поднебесной мансарде, в плохо отапливаемой художественной мастерской, на возвышении сидела абсолютно голая, посиневшая от холода Даная. Весь взвод оцепенел, предстояло рисовать натуру. Но для взвода восемнадцатилетних юнцов в синих робах и полосатых тельняшках, рассевшихся вокруг натурщицы, это было самое сложное испытание за все годы учебы.
Кстати, их старания в учебе в дальнейшем частенько вознаграждались. После окончания вуза несколько «спецов» были оставлены в альма-матер в аспирантуре, на научной и преподавательской работе, а один из них стал ректором института, академиком, профессором, доктором наук. Много позже, после одной из традиционных встреч однокашников, он с ним долго сидел в гостях на кухне, за рюмкой чая вспоминая минувшие дни. Сидевший рядом сын с удивлением слушал рассказы об их молодецких проделках.
Но вскоре, помимо монотонной службы и учебы, открылись возможности и для других занятий. Как-то на собрании младших командиров, а он был «комодом» (командиром отделения) и уже старшиной второй статьи, их командир курсантской роты как всегда долго и педантично стал втолковывать, что курсанты должны не только грызть гранит науки, но и заниматься спортом. Не дело курсантам «спецфака» плестись в хвосте среди остальных факультетов, когда у гражданских студентов имеются мастера и чемпионы в различных видах спорта. Даже чемпионка СССР, мира и Олимпийских игр, Тамара Пресс. Он решительно заявил, что с завтрашнего дня курсанты имеют право записываться в спортивные секции как родного вуза, так и в любые другие, городские. А на время тренировок им будут выписываться увольнительные. Желающих стать олимпийскими чемпионами сразу оказалось необычайно много. Вырваться за стены экипажа было мечтой каждого – не все же взирать на вольную жизнь из окон кубрика. Курсантам практически удавалось побывать в городе всего пару раз в месяц, да и то не всегда. Ради этого можно было рискнуть даже выйти на ринг. Что он и сделал в дальнейшем, так как ближайшая секция бокса была только в клубе на Московском проспекте. Но сначала он попал в секцию по тяжелой атлетике, куда уговорили записаться его хиленькие друзья Игорь и Юрка. Но карьера штангиста закончилась на первых же серьезных соревнованиях в стенах Дворца профсоюзов, на одноименном бульваре. Дела в секции у него шли прекрасно, он перешагнул третий разряд и жаждал новых побед. Но на свою беду перед выступлением в знаменитом дворце забыл надеть под трусы плавки. Спортивные трико тогда были только у мастеров очень высокого звания. А соревнования проходили на сцене большого зала. Жим прошел прекрасно, но на рывке резинка на матросских трусах не выдержала. Держа тяжелую штангу на вытянутых руках, он с ужасом почувствовал, что на глазах всех присутствующих трусы медленно стали сползать вниз. Он мгновенно бросил штангу на помост и, подхватив полуспущенные трусы в руки, бросился за кулисы. Больше никакие уговоры тренера не заставили его выйти на помост. С огромным зарядом боевой злости он тут же записался в секцию бокса.
В этом виде спорта он стал чемпионом вуза, победив по очкам старшину своей роты, огромного, похожего на шкаф, длиннорукого Чумаченко – «Чуму». В дальнейшем «Чума» стал генералом, заместителем командующего Северным флотом, а затем, волею судеб, Кронштадтской базы. Как-то, много лет спустя, они встретись на одном объекте по делам Краснознаменного ВИТУ. В машине, повернувшись с первого сиденья, солидный генерал на всю машину сообщил, что здорово ему тогда досталось от него на ринге. Матрос-водитель оглянулся назад и уставился на незнакомца, глазами полными неподдельного любопытства. Кто это такой, что смог поколотить их огромного грозного генерала с плечами в косую сажень? На флоте за ним сохранилась курсантская кличка «Чума». А через несколько лет они уже отпевали его в стенах все того же Никольского собора. Сердце! Инфаркт заработал еще на Северном флоте.
Как и все воинские части, училища и академии, спецфакультеты были обязаны нести караульную службу по Ленинградскому гарнизону, ходить в патрулирование и парады на Дворцовую площадь, где им приходилось быть исключительно линейными. Было очень интересно рассматривать в проходящих мимо колоннах симпатичные личики девушек, ловя на себе мгновенные выстрелы их любопытных глазенок. Но особое место в его памяти заняли караулы на гарнизонной гауптвахте на Садовой улице. Кто бы мог подумать, что в двух шагах от Площади искусств с великолепным парящим памятником Пушкину в центре, в окружении театров и музеев, за обычной питерской подворотней скрывается дворовый колодец мрачной тюрьмы с галереями, затянутыми железными сетками. Караулы там менялись ежесуточно, но легендарные личности старшин этого заведения, казалось, были вечными столпами этих застенков. Один был крепкий, квадратный мичман по кличке «Бармалей», другой длинный, худощавый, с руками до колен – «Чита». Перед ними трепетали все, кто туда попадал. Звания и заслуги не имели здесь никакого значения. В замкнутом каменном пространстве остановившегося времени царили жесткие законы и обычаи застенков. Казалось, что ужас и страх прошлого источает каждая из стен камер, а гулкий лязг и скрип железных дверей зарешеченных галерей заставлял невольно вздрагивать. Между тем, совсем рядом, всего лишь за этими стенами текла обычная, повседневная городская жизнь со всеми ее городскими звуками и страстями. Это было поразительно. Побывало в этих застенках немало знаковых личностей, но особенно гордились камерой, где когда-то сидел Чкалов за свой знаменитый пролет под мостом над Невой. Странно, но его собственное воображение будоражило и привлекало несение караульной службы среди этих мрачных, грязного цвета стен и устойчивых отвратительных запахов. Особенно по ночам. Ему никогда не приходилось присутствовать на допросах, хотя на избитых, то ли здесь, то ли в пьяной драке, пришлось насмотреться. На все вопросы «Чита» и «Бармалей» только ухмылялись. Они были мастаки усмирять строптивых.
Как у всех студентов, у спецов были зимние каникулы. Обычно он проводил их у родственников в Москве. В МГУ когда-то преподавали два брата, приходившиеся им родней. Один был профессор математики, второй, старший, филологом, и оба погибли в железнодорожной катастрофе. Но их дети продолжили традиции отцов. В тот год МГУ переехал на Воробьевы горы, в новое высотное здание, куда он и был приглашен на торжества. Пресса и радио широко вещали на всю страну об этом событии. Когда же он добрался до Воробьевых гор, то был поражен огромным пространством, которое простиралось перед зданием университета. В самом начале необычайно широкой аллеи, ведущей к огромному высотному зданию, находилась смотровая площадка с видом на Москву. Стоя на ней, он представил, как в прошлом веке здесь давали клятву верности молодые Герцен и Огарев. В школьные годы он запоем зачитывался романом «Былое и думы». Повернувшись, он по невероятно широкому, просторному бульвару направился к университету. Еще издали его поразили монументальность и огромные размеры здания, казалось, что оно совсем рядом, но это оказалось не так. Идти к нему пришлось долго, здание медленно приближалось, постепенно увеличиваясь и заполняя все пространство. Это впечатляло. Но внутри оно оказалось тяжеловесным и буквально давило всей своей невероятной мощью. Колонны в зале казались короткими и безобразно квадратными, а потолки низкими и угрожающими. Студенты и гости с удивлением рассматривали молодого матросика. Вероятно, у них возникал законный вопрос: «А что он, этот матросик, здесь делает, на этом студенческом празднике?» На свадебного генерала по званию, да и по возрасту, он явно не тянул. Им и в голову не могло прийти, что он такой же студент, только в морской форме. На первом курсе он тогда еще не успел обзавестись гражданской одеждой и сейчас об этом очень жалел. Концерт был на высоте, но классичен и тяжеловесен, как и все здание.
Все остальные десять дней он разъезжал по родственникам с визитами вежливости. Самые теплые воспоминания остались от Марии, тети по материнской линии. Маленькая, сухонькая женщина с большими умными и необычайно добрыми глазами. Встреча состоялась незадолго до ее ухода в монастырь. Она предложила ему кое-какие семейные драгоценности, от которых по настоянию отца отказалась его мать. В те времена иметь их было небезопасно, он тоже от них отказался. Зачем они ему? Позже он об этом пожалел, нужно было взять хотя бы одну безделушку на память. Мария пожертвовала их монастырю при постриге.
В трудностях новичка-первокурсника и курсанта прошел первый курс. Летняя практика проходила на полигоне, на знаменитой линии обороны Маннергейма. Немало наших полегло в Финскую войну у этих мощных фортификационных сооружений. Здесь курсантов обучали уничтожать вражеские доты. А с помощью тротиловых шашек и прибрежного гравия – морской десант противника, устраивая примитивные, но эффективные камнеметы. В завершение учебы участвовали в учениях по защите от высадки десанта морской пехоты. Его отделение даже захватило в плен морпеховскую амфибию. Те сидели с открытым люком и слушали радио, а между тем столб света в ночи бил из люка в небо, как в библейской притче.
За время подрывных работ они научились производить расчеты и взрывать мощные наземные, подземные и подводные инженерные сооружения. Так на первом году учебы они стали саперами. В отпуск он отправился командиром отделения (комодом), старшиной второй статьи, да еще и умелым сапером, отличником в туго наглаженных матросских клешах. А якоря на бляхе и погонах, надраенные пастой ГОИ до ослепительного блеска, сияли, как золотые. Кстати, якоря у него были не плоские, штатные, а объемные, точеные по особому заказу.
Тем временем в стране утихли послесталинские кремлевские интриги. К власти пришел Никита Сергеевич, наступила разрядка и потепление. Все было ново и необычно. От перемен захватывало дух. На смену сталинскому аскетизму пришло время благоустроенных кабинетов начальства, миловидных секретарш, персональных машин и кучи телефонов на столах. А для молодежи время виниловых пластинок Пресли, Армстронга и Гершвина. Мир разделился на армстронгистов и гершвинистов. Классические танцы уходили в прошлое, на танцевальных вечерах вошел в моду джаз и стильная одежда. Появились новые слова: стиляги, коки, дудочки, манки… На экране в «Карнавальной ночи» заблистала Гурченко, очень напоминавшая необычайно популярную тогда Лолиту Торрес с ее осиной талией. Все с восторгом слушали и любовались элегантной пластикой Ива Монтана, восхищались Симоной Синьоре. После советской прозы и классики с восторгом набросились на Ремарка, Хемингуэя, Драйзера, Экзюпери и почему-то страстно полюбили загадочную древнеегипетскую Нефертити. Из ярких журналов делались абажуры для вошедших в моду торшеров. Это было время открытия иного мира и образа жизни. Комсомольские собрания продолжались, но появилась другая, личная жизнь. Пришло время хорошо образованных, интеллигентных шестидесятников, верящих в научные догматы с человеческим лицом. Слишком долго не принималось во внимание естественное живое человеческое начало. Наконец стало доходить до сознания, что невозможно сделать из опустившихся миллионов Адамов и Ев идеальных творцов будущего коммунистического рая, даже с помощью мощных перевоспитательных приемов ГУЛАГа. Перебив и разогнав остатки старой русской интеллигенции, власти вырастили новую, такую же, но из закройщиков, парикмахеров, скрипачей, рабочих и крестьян. Новая элита читала западную литературу, слушала радиоприемники, где умело работали спецслужбы Запада. Вот они-то и заполнили опустевшую после революционных годов нишу. Явный перебор в перевоспитании грешников обернулся для власти оборотной стороной все той же медали. На Невском процветал «Сайгон», модно стало ходить в «Лягушатник» на мороженое, пить сухое вино и курить вместо традиционного «Беломора» легкие сигареты, преимущественно болгарские. Во всех вузах Питера появились самодеятельные джазовые коллективы, организовывались тематические театрализованные вечера. В университете запела со своим знаменитым коллективом Эдита Пьеха. На танцевальных вечерах по многочисленным клубам заиграли джазовые коллективы, заблистал Эдди Рознер, запел «Как хорошо быть генералом» Эдуард Хиль. Появилась целая плеяда талантливых поэтов и композиторов, в основном, не получивших ни музыкального, ни литературного образования. Многие были выходцами из клубов и кружков самодеятельности, такие, как Стас Пожлаков, Виктор Максимов, Лидочка Клемент… Да всех и не перечислишь. В Москве, в Политехническом, зазвучали голоса Окуджавы, Ахмадулиной, Вознесенского. Зачитывались в прошлом полузапрещенными Пастернаком, Ахматовой, Цветаевой, Есениным. Жизнь била ключом. По понятиям некоторых руководителей, наступил полный бардак. Но какой же он был сладкий! То же происходило и в их родном вузе. А «спецы», в силу своей организованности, были в первых рядах. Хотя наглядный пример того, к чему это приводит, был налицо – «Двенадцать апостолов».
Еще в первые месяцы учебы он заметил странное отделение курсантов с четырьмя шевронами на левом плече. Это означало, что они с четвертого курса. Но почему? Ведь всем курсантам после третьего присваивали офицерское звание! Он поинтересовался, и ему доверительно сообщили, что им не присвоили звание за исполнение запрещенных песен. На спецфаке была традиция: при ожидании трамвая на Теат¬ральной площади, да и в самом трамвае, петь песни. А у «апостолов» это получалось особенно красиво. Голоса были прекрасные, да и исполняли они превосходно, раскладывая мелодию на три-четыре голоса. Молодежь слушала, затаив дыхание. Еще бы, репетировать каждое утро и каждый вечер четыре года подряд! Исполнялись запрещенные песни Рубашкина, Северного, Вертинского, да и Есенина пели вполголоса. Знали об этих концертах и командиры, ворчали, но не наказывали. И все же нашелся доброжелатель, доложил в органы. Среди курсантов была традиция: если украл или сподличал, донес, то немедленно устраивался самосуд с темной. Подлеца накрывали ночью одеялом и обрабатывали так, что он тут же попадал в санчасть и, как правило, увольнялся. Но этот тип так и не попался. А новое поколение продолжило и развило эту традицию. В строю пелись: «Бескозырка», «Ладога», царская «Взвейтесь, соколы, орлами» и даже из репертуара камерных исполнителей, к примеру «Марианна». Когда ранним утром они шли строем по Майорова, то у общежития текстильного института всегда гремело:

О Марианна, сладко спишь ты, Марианна,
Мне жаль будить тебя, я стану ждать.

Мгновенно распахивались окна, и их приветствовали улыбающиеся девичьи физиономии и порхающие белоснежные ручки. Неизменно пользовалась популярностью питерская песенка времен НЭПа:

Она ушла, и с ней ушли:
Тридцать метров крепдешина,
Пудра, крем, одеколон,
Три бидона с керосином,
Ленинградский патефон,
Белой шерсти полушалок,
Фирмы Мозера часы,
Три атласных одеяла
И спортивные трусы…

Для строевых песен это было что-то новенькое. Не менее рискованно было исполнять в строю на весь город строевую песню царских времен:

Взвейтесь соколы орлами,
Полно горе горевать.
То ли дело под шатрами
В поле лагерем стоять.

А как решительно и грозно звучало традиционное:

Бескозырка, ты подруга моя боевая,
И в решительный бой, и в решительный час
Я тебя, лишь тебя надеваю,
Как носили герои, чуть-чуть набекрень.

Но никто так не поразил их прямо в нежное курсантское сердце, как поступивший на следующий год салага Нестеренко. Обладая прекрасным голосом, он наотрез отказался запевать в строю. Для поющего спецфака это был вызов. Мало того, по воскресеньям, когда все рвались в увольнение, к нему приезжала какая-то бабуля-одуванчик, и они на целый воскресный день отправлялись в Ленинскую комнату к роялю. А оттуда нестерпимо давили на нежные курсантские уши мощные душераздирающие рулады. Кто бы мог поду¬мать, что это занимался будущий Народный артист СССР, Герой соцтруда, лауреат Ленинской премии, солист Большого театра, итальянской Ла Скала и т. д.
В это же время вошли в моду тематические факультетские вечера. Желающих прорваться на вечер было столько, что приходилось у каждого окна первого этажа выставлять охрану. То же происходило и во всех вузах Питера. Каждый вуз старался перещеголять соперников оригинальностью программы. Студенческие вечера представляли собой, говоря современным языком, подобие мюзикла. Это было театрализованное представление с элементами капустника, КВН, эстрады, на фоне художественных декораций, юмористических плакатов и стенных газет. В подготовке таких вечеров принимал участие весь факультет, а институтское жюри определяло победителя. В силу своей организованности и крепкой привязанности к стенам учебных классов «спецы» неизменно занимали первое место. Вечера заканчивались танцами под эстрадный оркестр. Но самым удачным у спецов стал тематический вечер спецов «Прошлое, настоящее и будущее института». Прошлое было, естественно, в каменном веке, поэтому «спецы» выходили на сцену в набедренных повязках из вафельных полотенец, раскрашенных «под леопарда». К концу представления был рок, который он исполнял с тощим и длиннющим подчиненным Бобровичем – «Бончем». Танцевать рок, да еще на сцене, разрешили только в качестве пародии. Кто же может танцевать такой дикий танец, кроме дикарей и стиляг? Будущее же происходило в двадцать первом веке и, естественно, на Венере, куда наши ребята прилетают на ракете. Запуск ее происходил по диагонали зрительного зала, над головами насмерть перепуганных зрителей. После полета Гагарина это вызывало бурю аплодисментов. Затем на сцену в образе богини любви Венеры выходила солистка Беляева с песней:

Много лет жила я, Богиня любви,
Мне поклонялись лишь скучные боги.
Яркой звездою студент из ЛИСИ
Мир озарил мой убогий.

Кстати, соревнования по боксу, где он стал чемпионом вуза, также проходили на сцене этого зала. Что еще надо, чтобы стать первым парнем на деревне? «Спец» танцует запрещенный рок, красиво боксирует, фигура почти как у Ив Монтана. Появились почитательницы, среди них и наша солистка Беляева. Но первая любовь в курсантские годы зародилась у него к институтской звезде эстрады Лидочке Клемент. Будущей любимице всего Ленинграда. Это была стройная высокая девушка с миловидным, но обыкновенным лицом. Вела себя скромно, но пользовалась в институте бешеной популярностью. Все пророчили ей будущее певицы, что, в конце концов, и свершилось. Настоящая популярность пришла к ней с песней:

Долго будет Карелия сниться,
Будут сниться с этих пор
Остроконечных елей ресницы
Над голубыми глазами озер.

В Питере она пользовалась большей популярностью, чем Майя Кристалинская, а в институте вокруг нее постоянно вилась куча каких-то брюнетов, то ли музыкантов, то ли поклонников. В то время он был юношей скромным в проявлениях симпатий, поэтому не решался, расталкивая подобострастную толпу, ринуться в бой, а чтобы попросить кого-нибудь познакомить его не догадался. Тем более, что на занятия курсанты ходили в синих матросских робах (рабочая одежда из тонкого брезента) и ГД (грубые яловые ботинки на медных гвоздях). Хорошо, что бирки с личным номером на нагрудный карман, как у матросов, не догадались заставить пришить. Со стороны казалось, что они были не курсантами в аудиториях, а матросами на подводной лодке. Поэтому каждый раз, подходя строем к институту, они запевали:

Мы тоже люди, мы тоже любим,
Хоть кожа черная у нас, но кровь чиста.

На большом перерыве институтское сообщество собиралось на балюстрадах. Курсанты облюбовали большую балюстраду, а Лидочка с окружением – малую. Поэтому ему приходилось наблюдать за ней издалека. И однажды он заметил, что она тоже обращает на него внимание. Через некоторое время это уже походило на ежедневные свидания, они постоянно обменивались взглядами. Происходил какой-то молчаливый диалог, от которого замирало сердце. Поклонники, заметив ее невнимание, стали оглядываться на противоположную балюстраду, постоянно что-то у нее спрашивая. Но она только отмахивалась. Эта была тайная любовь, которая ни к чему не привела. Ему не хватило решительности, а может, это было и к лучшему. То была тайная, романтическая любовь, за которой вскоре пришла и земная, с поцелуями на перерывах между парами в укромных уголках институтских запутанных коридоров или на глухих лестничных площадках. Это была Регина. Внешне нежная, красивая, интеллигентная девочка из приличной еврейской семьи, но с необычайно откровенным напористым темпераментом. Отец у нее был управляющим крупнейшего, знаменитого на всю страну треста, а дядя – доцентом его института. Она постоянно тянула его к себе домой познакомить со своими родителями, и однажды ей это удалось. Но именно это его насторожило и отпугнуло, жениться он был совершенно не готов. Ему даже в голову такая мысль не приходила. Вся жизнь была только впереди!
Но вот следующая, приземленная любовь была совершенно неожиданной, как снег на голову. В первый же день знакомства она пригласила его к себе домой. Был праздник, День Военно-Морского флота, довольно поздний час. У ее дверей обнаружилось, что она потеряла ключи, и он, как джентльмен, забрался к ней в квартиру по водосточной трубе через незакрытое кухонное окно. На третий этаж! За это он впервые в жизни был вознагражден по полной программе. Но он не испытывал к новой подруге особого интереса, поэтому роман вскоре завершился. Тем более, что к нему пришла первая настоящая любовь.
У Юрки «Бонча» неожиданно появились очень дальние родственники на улице Красной, совсем рядом с Медным всадником. Это были милые старушки-сестрички, которые работали билетершами в Мариинке. С ними жили две их внучки студентки из Горного института. Они устраивали прекрасные вечера с забавными играми в памятники, гаданиями, чтением стихов и танцами. На одном из таких вечеров он познакомился с очаровательной девушкой с огромными, влажными, как черные маслины, глазами. Она была одета в модную широкую юбку, туфельки на плоской подошве и светлую свободную кофточку. Каштановые волосы крупными локонами спадали на плечи. Она походила на грациозную лань. И он влюбился с первого взгляда. Звали ее Марина. Училась она в медицинском институте и была из потомственной семьи питерских интеллигентов. Они сблизились на почве обоюдных интересов – и он, и она, оказалось, интересовались живописью и театром. В Эрмитаже он по-новому открыл для нее Рембрандта и экспрессионистов, а она – «головки» Грезе из коллекции Екатерины II. И как было обидно, что через несколько дней ему предстояло ее покинуть. Наступили летние каникулы. А в это время его брат, очень даже некстати, организовал «турпрокат» на велосипедах. Неугомонный искатель приключений приобрел велосипеды с моторчиками в спорттоварах на Невском проспекте. Эта техника только появилась в продаже. И он непременно должен был ее испытать в пробеге Питер – Кавказ, вдоль Волги до Дона, а затем до Тбилиси. С трудом их отцу удалось изменить опасный горный маршрут на более спокойный, до Гагр. А младший, выразив свое неудовольствие, все же последовал за старшим.
Самой сложной, но и самой сладкой, оказалась трасса вдоль Волги, особенно в районе Камышина. Бахчи с арбузами были необозримы. Зато бесконечна была и грунтовая дорога, покрытая толстым слоем серой пыли. Пыль больше походила на пудру и была глубиной чуть ли не в полметра. И это при жаре в тридцать градусов и безводье! Запас воды, от колодца до колодца, помещался только в двух пол-литровых флягах. Приходилось экономить. Зато арбузы на полях сопровождали их почти всю дорогу. Спали, где заставала ночь, прямо на горячей земле расстилая плащи. На дороге редкие встречные водители грузовиков непременно останавливались и предлагали помощь, если она требовалась (не в пример современным «водилам»). Все с любопытством рассматривали удивительную технику и чудаков с толстым слоем серой пыли на одежде и на физиях. Блестели только глаза, которые они регулярно промывали водой из фляг. Вскоре вся волжская дорога узнала о них и приветствовала чудаков веселыми гудками клаксонов. А при въезде в Сталинград их встретила журналистка с оператором и кучей вопросов. Юрка, как начальник экспедиции, давал интервью, но наотрез отказался от съемок. Вероятно, от скромности и не фотогеничности их облика. По той же причине в гостиницу «Интурист» их не пустили. Тогда они пошли на хитрость. Где-то в подворотне нашли кран с водой, отмыв и переодев младшего, отправили его на переговоры. Администратор не узнал в чистеньком, модно одетом, интеллигентном мальчике недавнее чудище и предоставил номер на двоих. В Сталинграде они побывали на Малаховом кургане, у знаменитого дома Павлова, а в местном музее с интересом рассматривали меч, подаренный городу английским королем Георгом. На следующий день они отправились дальше.
Горы Кавказа встретили их горячо пышущим асфальтом и бесконечными виражами. Трудно было привыкнуть к встречным огромным автобусам и грузовикам, то и дело выныривающим из-за скал на поворотах. Особенно когда слева отвесная каменная стена, а справа пропасть. Но довольно быстро они вписались в ритм поворотов и уверенно помчались вперед.
В Гаграх их уже ждали, поглазеть на велосипедную диковинку сбежалась вся улица. С удивлением и восхищением рассматривали велосипеды с моторчиками не только мальчишки, но и взрослые. Отважные герои были в центре внимания. Они рассказывали о поездке в живописных красках, хотя и признались, что одолели маршрут не столько на бензине и упорстве, сколько на моторных свечах. Весь их маршрут отмечен пунктиром выброшенных свечей. Они, в отличие от водителей, не выдерживали жары и выпавших на их долю испытаний. Естественно, на горную Рицу они отправились своим ходом. На крутых подъемах дороги «Прощай Родина», как, впрочем, и на пройденном перевале Кавказского хребта, пришлось помогать технике педалями. Рица все так же пленяла бирюзовой гладью своей огромной чаши среди стерегущих ее со всех сторон гор. А на обратном пути завернули на горную пасеку за медом и медовухой, как посоветовал Жора. Завернули они и в Пицунду, за знаменитыми на весь Кавказ цыплятами табака. Их готовил в столовой птицефабрики колоритный армянин в засаленной, но когда-то белой поварской одежде. Особенно впечатлял его огромный живот, о который он постоянно вытирал жирные волосатые руки с закатанными до локтей рукавами. Но цыплята у него были действительно хороши. Прогулялись и по знаменитой реликтовой роще, где когда-то снималась сцена встречи Грэя с Ассоль. Море и великолепие огромных сосен, их густой хвойный аромат, и такая завораживающая тишина! И никаких, в то время, человеческих гадостей в виде нелепых построек. На этом программа вояжа была выполнена. На обратном пути в Северную Пальмиру велосипеды были сданы в багаж. И они блаженно растянулись на полках плацкартного вагона. Дело было сделано, их душеньки были спокойны.
По возвращению в Питер его ждали сразу две новости. Одна хорошая, вторая очень плохая. Первая новость его несказанно обрадовала, Марина его ждала и очень за него беспокоилась. Об этом его сразу проинформировали милые бабули-сестрички. Да он и сам это сразу понял по ее радостному голосу в телефонной трубке. А вторая привела его в шоковое состояние: Сталинский указ о спецфакультетах новые власти признали незаконным, и Спецфакультет расформировали. Теперь с началом учебного года они становились просто студентами и продолжали учиться уже не взводами, а группами. А они-то мечтали за все пройденные муки получить звание и щеголять в морской офицерской форме! Будущее заволокло туманом неопределенности. Все ходили понуро, как побитые собачки. Ни привычных шуток, ни радостных улыбок при встрече. Все замкнулись, каждый решал свои проблемы сам. Некоторые написали рапорта на перевод в другие военно-морские учебные заведения, иные – в гражданские вузы. Игорь уехал в Москву, решив стать архитектором. Нестеренко прямым путем в консерваторию. Юрка «Бонч» остался, он тоже решил продолжить учебу. Марина за него переживала, а ее брат, служивший на Северном флоте в Ведяеве, прислал свои соболезнования. Отличный парень.
Два года студенческой жизни пролетели незаметно, приступили к дипломным проектам. Вдруг очередная новость. После защиты дипломов их опять призывают на службу с присвоением звания инженер-лейтенант, но не всех, а выборочно. Он попал в список отобранных на призыв. Это было уже слишком! К этому времени он уже распределился на строящуюся атомную электростанцию в Сосновом Бору. Управление по строительству находилось рядом с Гостиным двором, теперь там красуется муляж фасада здания. Да и Марина должна была через полгода окончить институт, а после окончания намечалась свадьба. Все радужные планы и надежды летели в тартарары. Он написал рапорт об отказе, мотивируя решение тем, что желающих послужить предостаточно. На рапорт последовал отказ, он закусил удила. Неужели свет клином сошелся на нем!? Недолго думая, он спрятал половину ватманов и пояснительную записку к дипломному проекту, заявив, что к защите дипломной работы не готов. Руководитель проекта был в шоке. По его мнению, работа шла прекрасно, и он всячески стал отговаривать его от этой затеи. Тогда ему в военкомате заявили, что призовут и без диплома. Это окончательно его сразило. Пять лет коту под хвост! Тогда он защитился, получил диплом – и тут же был призван с направлением в Пушкинское училище для прохождения трехмесячных офицерских курсов.
Новая жизнь началась в Пушкине, куда отобранных бывших «спецов» направили на переодевание и занятия по военной и строевой подготовке. Поселили их на территории военного училища, в палатках. Пришлось вспомнить лагерную жизнь на берегу Финского залива. Только на этот раз они были одеты не в матросские робы, а в лейтенантскую форму инженерных войск. Сердобольные старушки-сестрички очень его жалели и всеми силами успокаивали. Они находили его, одетого в полевую форму, очень похожим на одного поручика дореволюционных времен, в которого обе были когда-то в молодости влюблены. Марина смотрела на него с недоумением, ей стало казаться, что он стал другим. Надо сказать, что в те времена в Питере с легкой неприязнью относились к военным, особенно в зеленой форме. Так его жизнь сделала крутой поворот, и к этому нужно было еще привыкнуть.
После окончания курсов его распределили на полигон Капустин Яр. На этом полигоне, в свое время, проходили испытания первой нашей баллистической ракеты. Это была первая вотчина Королева. Байконур был создан несколько позже. Но из-за Марины он попросился в Ленинградский округ, чтобы быть поближе. В отместку его загнали в Талаги Архангельской области. Ему парировали, что это ведь тоже Ленинградский округ! Так безрадостно началась его служба. Он тогда и не предполагал, что спустя много лет все же побывает в Капустином Яру, но уже в качестве научного сотрудника с командировочным от замминистра обороны. Так в одночасье рухнули все планы. Марина оставалась заканчивать институт, а он отправился по назначению, но не в Сосновый Бор на берегу Финского залива, а в Талаги, на берег моря Белого.

Пора было передохнуть, да провести ревизию рюкзака. Все сводилось к тому, что путь будет долгим, намного дольше, чем он предполагал. Неблизкий путь до места, где через пролив располагался жилой городок, десятикратно увеличивался за счет глубоких заливов и выступающих далеко в море мысов. Скалы не позволяли двигаться напрямую к цели, поэтому скудные припасы необходимо было распределить минимум на пять суток. Да еще неизвестно, сколько придется ждать помощи на берегу. Патронов оставалось только два, все пошли на бесполезную погоню за раненым тюленем. Их надо беречь на случай подачи сигнала. Он тщательно разделил небогатые остатки продуктов на пять суток, на каждые сутки приходилось тоскливо мало. Ему почти явственно представилось изобилие свежего оленьего мяса после охоты на Песцовой горе. И чуть не свершившееся затем возмездие.


Глава IX

ОЛЕНИ, АТАКА

После событий на Песцовой горе он изменился. Его постоянно преследовало предчувствие, что что-то должно произойти. От бесшабашной жажды приключений ничего не осталось, во всем ему мерещилась опасность. Благоволившая ему природа стала враждебна, он это чувствовал всем своим существом, поэтому долго не брался за ружье. Окружающие удивлялись, но однажды произошел случай, который заставил его еще больше в это поверить.
Как-то при возвращении из технической зоны в жилую неожиданно заглох мотор ГТСки. Погода стояла пасмурная, умиротворенно притихшая, до городка оставалось километра два. Водитель, что-то бормоча, возился под капотом. «Исправит – догонит» – решил он и отправился пешком. Прошел уже полпути, когда сверху стали тихо спускаться вялые снежинки, затем ударил первый мощный порыв ветра. Он осмотрелся, справа крутой, скалистый обрыв, и где-то далеко внизу льды пролива. Слева, метрах в двадцати, уходящая вверх скала. Следующий порыв ветра смешал в снежном вихре небо и землю. Такая резкая смена погоды была обычной, но все же появилось чувство тревоги и затаенного страха. Вдруг впереди возникло темное пятно, похожее скорее на серое облачко, которое быстро приближалось. Олени! Вожак вел их прямо на него. Отступать куда-то в на узком пространстве дороги между скалой и обрывом было невозможно. Они неслись плотным, как одно существо, строем. В голове мелькнула мысль о возмездии. Неожиданно метрах в десяти от него вожак разом отвернул стадо вправо, к скале, прижав его к обрыву. Ударила воздушная волна, вперемешку со снежной пылью. Дробный грохот стал удаляться. Когда он оглянулся, то понял, что стоит спиной на самом краю обрыва. Он никогда не слышал, чтобы олени атаковали человека, хотя было известно, что в бору они движутся к незнакомому предмету с подветренной стороны. Но чтобы так напористо и агрессивно! Этот случай он воспринял как последнее предупреждение свыше за кровавую бойню на Песцовой горе.
Вскоре его догнала ГТСка. И только очутившись в теплой и тихой комнате занесенного по крышу снегом барака, он стал размышлять, что же произошло. Постепенно он пришел к выводу, что просто вожак пропустил начало боры и спешил в низину, чтобы укрыть оленей, положив их на снег мордами против ветра. Так олени всегда пережидают бору. Только почему-то на душе от этого не стало спокойнее.

Опять на пути встала скала, которую невозможно было обойти со стороны моря. Это был не первый случай на его пути по прибрежным пляжам вдоль кромки воды. Но на этот раз он, наконец, решил расстаться с меховыми брюками, так сковывавшими его движения. Проститься с ними насовсем было невозможно, они позволяли хотя бы недолго посидеть или полежать на промерзшей гальке пляжей. Пришлось сделать из них скатку и закинуть на плечо. Лазать по скалам стало намного легче, да и шагать по берегу тоже. Впервые он задумался и стал на ходу представлять, а как же одевались в этих широтах приплывавшие сюда на кочах архангельские поморы? На память пришло первое его знакомство со столицей поморов, Архангельском.


Глава X

АРХАНГЕЛЬСК, ТАЛАГИ

Три месяца учебы проскочили незаметно. Марина провожала его в полном отчаянии. Она выглядела растерянной, глубоко подавленной случившимся, не имея понятия, что же ее ждет впереди. Ему было больно на нее смотреть.
И вот он уже в Архангельске, на берегу Северной Двины. В руках чемодан с запасным бельем, а в голове мрачные мысли о неопределенном будущем. Поеживаясь в легкой шинельке от северного пронизывающего ветерка, он отправился в комендатуру узнать, как ему разыскать указанную в предписании воинскую часть. Там сообщили, что она расположена в нескольких километрах от города и что к ней его доставит «Трумэн» по лежневой дороге, который отправится вечером от первого бревна этой самой лежневки. От огорчения он даже забыл спросить, что такое «Трумэн». Оказалось, что это знакомый ему по военным годам «Студебеккер», только с фанерной будкой в кузове. Перед посадкой у него проверили документы и, отбросив железную лесенку, пригласили в фанерный салон. Вдоль бортов были устроены деревянные скамейки, и было холоднее, чем снаружи. Попутчиками оказались два летчика из Талаг, где располагался расформированный по хрущевскому сокращению авиаполк. Дорога была его первым испытанием на прочность. Она проходила по зыбкому болоту, глубина которого местами доходила до девяти метров. Так что, если соскочить с нее влево или вправо – быть беде. Разъезды для машин встречались редко, только через несколько сотен метров, поэтому при встречной машине приходилось долго ждать, пока она допрыгает по бревнам до разъезда. Попутчики мрачно сообщили, что на дне этих болот похоронено немало техники, а иногда и с зазевавшимися водителями. Пассажиров трясло и подбрасывало на каждом бревне вплоть до самого городка, расположенного на острове среди этих болот. Аэродром чем-то напоминал их довоенный под Брестом, только здесь он был окружен жалким чахлым кустарником. Он задумался: жизнь сделала полный оборот спирали и он снова в начале пути. Лестница жизни. Идут площадки: детсад, школа, институт, работа. Поднимаешься все выше и выше. Каждый пролет начинаешь никем, на площадке в конце пролета становишься кем-то. И опять все сначала. И сейчас он вступил на новый пролет, и пока никем.
Городок состоял сплошь из сборно-щитовых казарм, бараков для офицерского состава и щитовых домиков для летного. Картина была неприглядная, кругом откровенная непролазная грязь. В комнате, куда его поселили, проживало еще трое офицеров. Двое оказались еще фронтовиками. Приняли молоденького лейтенантика радушно, но не могли взять в толк, что он будет здесь делать. Третьим оказался старлей из Питера, со странной фамилией Цецоха. Как выяснилось, он был ответственным за «дорогу жизни» (лежневку). Он проводил новичка в штаб, где тот будет служить инженером батальона.
На аэродроме в Талагах предполагалось базирование дальней бомбардировочной авиации с ядерными игрушками. Но, впоследствии, аэродром сделали гражданским, двойного назначения, с базированием военной авиации. Он тогда не мог даже представить, что через шесть лет с этой самой взлетной полосы отправится в Арктику, на ядерный полигон Новая Земля, как и его новый знакомый старлей Цецоха. Фантастика! А пока он ежедневно пишет письма невесте Марине в Питер. Она в ближайшее время должна была окончить институт, а он даже представить не мог, что им делать дальше. Здесь жить невозможно. Снять ей комнату в незнакомом Архангельске и изредка навещать? Он прекрасно понимал, что она слишком далека от этой неприглядной действительности. И все же она настояла на своем приезде на несколько дней. Командир предоставил ему трехдневный отпуск. Поселились они в центральной гостинице на главной улице Архангельска. Он показал ей город и даже Соломбалку, где был Петр Первый, когда закладывал первые корабли Северных морей. Центр города был похож на любой областной центр: театр, дом офицеров, гостиница, ресторан. И только дом иностранных моряков да живописная набережная с судами и памятником Петру Первому говорили о том, что это порт. А о том, что это Северный порт на Белом море, напоминал студеный пронизывающий ветерок вдоль широкой, покрытой торосистым льдом Северной Двины. Немало эта набережная повидала отправляющихся и прибывающих полярных экспедиций, а еще раньше и поморских кочей. Здесь же в смутные послереволюционные годы высаживались английские интервенты, о чем напоминал взятый в плен неуклюжий, грубо сработанный танк. Он походил на крепостную башню на гусеничном ходу, с торчащими во все стороны пулеметами. Но было бы интересно узнать, как ухитрились захватить его в плен целехоньким? Сейчас он назидательно демонстрировался возле дома офицеров. Но особый колорит поморского поселения придавали городу тихие, застроенные деревянными домами и домиками улочки с дощатыми тротуарами. Они начинались сразу за официозной центральной улицей и вместе с ней тянулись вдоль Двины. По ним было приятно ходить, гулко постукивая каблуками по дощатым тротуарам. Все было интересно, но когда он привел ее к лежневке и показал ширь бескрайних архангельских болот, то увидел в ее глазах такую тоску и такой ужас, что ему все стало ясно. Она промучается максимум полгода, а затем все же сбежит. Здесь у нее не будет привычного круга общения: ни знаменитого киноактера Медведева, ни приятных вечеров у милых бабуль из Мариинки с участием профессора Слюсарева и его очаровательной дочери, ни праздничных застолий с родственниками и университетскими друзьями-преподавателями ее матери. Здесь он ей мог предложить только беспросветную грязь да дощатый туалет во дворе. Он был твердо убежден, что декабристки из нее не получится. Кончились прекрасные грезы, слишком разные пути уготовила им судьба. Он сам предложил ей вернуться в Питер и подумать. А через несколько дней, после тяжких размышлений и терзаний, написал длинное путаное письмо. В нем он нарисовал безрадостную картину своего будущего, с тоской и болью просил забыть его. И время показало, как он был прав в своих прогнозах! С горя он бросился во все грехи тяжкие. В воскресенье с Цецохой отправлялись в Архангельск, где, как правило, проводили время в Доме офицеров или в клубе Иностранных моряков. Туда они ходили по гражданке, через знакомого администратора. Появились женщины и застолья. В части их кормили отвратительно, но бесплатно, зато в элитном ресторане интерклуба прекрасно, но дорого. Кроме ресторана в интерклубе имелся уютный бар, танцевальный зал и кинотеатр, где беспрерывно крутили иностранные фильмы. Входить и выходить из зала кинотеатра можно было в любой момент, в общем, всё как на Западе.
Вскоре у него появилась любовь из Северного русского народного хора. Это была пышная блондинка с красивым матовым личиком, года на три старше его. Затем жена журналиста местной газеты, это была миниатюрная, красивая женщина бальзаковского возраста. Одевалась она модно, можно сказать изысканно. Еще бы: начальник цеха ликероводочного завода! Но как эта должность не соответствовала ее натуре и светской внешности!
Вся эта отчаянно разгульная жизнь в одночасье прервалась неожиданно пришедшим из Москвы приказом. Организовывалось новое специальное главное управление. В его задачу будет входить созданием ракетных и ядерных полигонов, ракетных баз стратегического назначения и т. д. По всем статьям это соответствовало его профилю. Но он тогда еще не понял, что его судьба отныне будет навсегда связана с этим необычайно закрытым и жестким заведением. Оно станет одним из фигурантов начавшейся беспрецедентной гонки вооружений, в которой отныне он будет маленьким винтиком большого механизма. Он станет участником гонки вооружений, в которой его жизнь будет мало чего стоить.
Но в то время он искренне радовался, что его вызывают в Москву для дальнейшего прохождения службы. Москва! Как он был наивен! Он тогда еще не знал, что Центральное подчинение – это не московское Садовое кольцо, это разбросанные по всей стране «почтовые ящики». Москва-400 обернется казахстанскими степями, и так со всеми номерами этих «ящиков» по всему Северу, Сибири и Заполярью. Центральное подчинение предполагало оперативное перебрасывание работника из одного почтового ящика в другой по всей нашей необъятной Родине. Попавший в этот закрытый для непосвященных круг почти полностью лишался права выбора, да и личной жизни. Под бдительным оком особого отдела он будет маленькой деталью засекреченной машины гонки вооружений. Кстати, у американцев происходило нечто подобное, но явно с учетом интересов обычного человека, его запросов. Если наши сидели за колючкой по зонам, как в лагерях, то американцы создавали просто сказочные, по нашим понятиям, условия жизни. Сказывалась разница в менталитетах кураторов этих проектов. Если у нас «отцом» всех этих «ящиков» был Берия, со всеми вытекающими отсюда последствиями, то у американцев – генерал-инженер Гровс. Кстати, генерала ему присвоили только при назначении на должность, для авторитета. К счастью, при Хрущеве положение резко изменилось, «ящики» стали снабжаться по категории Москвы и Ленинграда, поэтому ближайшие к ним села, поселки и города смотрели на них с нескрываемой завистью. А пока он, полный радужных планов, собирался в дорогу. Его практичная подруга с ликероводочного завода все же заставила взять с собой несколько бутылок коньячного спирта. И как же он ему в дальнейшем пригодился! 

Сознание постепенно вернулось к действительности. Где-то там, вдали, за проливом, стало медленно выползать устье быстрой горной реки Шумилихи. Она часто меняла свое русло, поэтому вокруг нее образовалось множество проток, из которых торчали валуны и обломки скал. Отсюда начиналась дорога на горное озеро и к горе Хрустальной, где они промышляли хрусталем. Машинально вскинул левую руку к глазам. Стрелки часов застыли на месте, стекло было покрыто трещинами. Он совсем забыл, что они навечно стали показывать одно и то же время, когда в горячке преследования ударил ими по рукояти весла. Отныне время у него застыло на том злополучном мгновении.  Полярный день. Время суток он сможет теперь определить только по положению Солнца. Оно выше, значит день, чуть ниже – ночь. Он еще раз внимательно посмотрел в сторону ущелья Шумилихи.


Глава XI

ГОРНЫЙ ХРУСТАЛЬ

Но вот постепенно стал вырисовываться и силуэт горы Черной, это была необычная гора. Она поражала своими скальными выветрившимися образованиями, напоминавшими средневековые башенки старинных замков. На фоне заснеженной горы они поражали глубиной своей черноты. Из ГТСки или с вертолета он всегда ею любовался, каждый раз поражаясь ее необыкновенным видом. И как же его расстроило, когда пришел проект по устройству шахты для очередного испытания именно в ее недрах. Почему проектировщики и геологи выбрали именно ее? Но вскоре из-за соседних гор стал медленно выползать ледник еще одной горы, которую он назвал Хрустальной. У ее подножья грязным языком развалился каменный оползень, в котором они находили друзы хрусталя. Чаще всего они были мутными, какого-то молочного цвета, от ударов при обрушении. Проезжая или пролетая мимо Хрустальной, он всегда давал себе слово когда-нибудь забраться на нее, чтобы отыскать нетронутый, чистый хрусталь. И однажды желание исполнилось. По пути к одному удаленному объекту он сделал остановку у подножья этой горы. Оставив попутчиков ковыряться в обломках скал оползня, он отважно ринулся на штурм скалы. Надо признать, что с альпинистским снаряжением гляциолог Цветков познакомил его только накануне. С альпенштоком в руке и кошками на ногах он стал взбираться вдоль неширокой, но очень глубокой трещины. Надо признать, что все эти альпинистские премудрости страшно ему мешали. Они были для него просто инородным телом, но со стороны это выглядело превосходно. Притормозив от усталости на одном из уступов, он заглянул в расщелину и замер от изумления. Обе стены расщелины были покрыты хрустальными друзами, искрящимися всеми цветами радуги. Эта феерия блеска уходила вглубь расщелины, скрываясь во мраке. Наконец он пришел в себя от восторга и изумления и начал вырубать друзы. Но при малейшем неосторожном ударе хрусталь мутнел от микротрещин, становясь похожим на молочное мороженое. Дело шло очень медленно, наконец, рассовав друзы по карманам, он оглянулся вниз и понял, что ему ни за что не спуститься. По почти отвесной стене он мог двигаться только вверх, но даже под дулом пистолета не сможет пятиться вниз. И он стал карабкаться вверх. Внизу решили, что от избытка удали он решил покорить вершину, и пустили сигнальную ракету. Но, подгоняемый страхом, он упорно стремился к вершине. От усталости немели ноги, спина, пальцы рук. Но неожиданно слева появился карниз, он перебрался на него и замер от открывшейся панорамы. Вдаль, к Северному полюсу тянулись заснеженные горы, скрываясь где-то за горизонтом. Слева чернело со свинцовым отливом Баренцево море, а справа расстилалась белоснежная ледяная пустыня Карского. Между ними, извиваясь и огибая широкой лентой мыс Моржовый, прокладывал свой путь пролив Маточкин Шар. Отдышавшись и сделав по карнизу несколько шагов в сторону, он неожиданно обнаружил за скалой ледник, спускающийся с вершины к самому ее подножью. Радость была неописуема. Перебравшись на него, он лихо скатился на пятой точке вниз, слегка притормаживая каблуками и альпенштоком. Когда он неожиданно появился из-за скалы, у всех его спутников отвисли челюсти. Они не верили своим глазам, только что был на вершине – и вот он тут, рядом! В дальнейшем у него не раз возникало желание побывать на вершине еще раз, но случая больше не представилось.

Он уже сбился со счета, сколько раз это неумолимое светило опускалось ближе к горизонту и опять поднималось. Навалившаяся усталость требовала отдыха. Пройдя еще немного, он, к великой своей радости, заметил у подошвы скалы несколько отполированных льдами и снегами бревен, это было то что надо. Сбросив рюкзак и меховые брюки на гальку, он принялся сооружать ложе. Кровати с периной не получилось, но отдых ногам был обеспечен. Проснулся от смертельного холода, но все же ему удалось поспать. Спасибо далеким Сибирским лесам! А как бы он хотел сейчас очутиться в уютной тайге, среди ставших ему теперь такими родными и желанными кедров, кустарников и трав.


Глава XII

ТОМСК-5, ИТАТКА

В Москву он летел на крыльях надежды и «Аэрофлота». Ему был дан адрес, куда он должен явиться. Вся эта секретность будоражила воображение и создавала ауру собственной значимости. В Москве, в просторном кабинете на втором этаже ему объяснили, что предстоит неблизкий путь в Новосибирск и что все документы он получит на первом этаже. Вопросов и возражений не допускалось. Правда, доверительно сообщили, что он все узнает на новом месте службы. В полной растерянности он уставился на предписание. Новосибирск! А ведь какие были прекрасные планы: сначала в гости к родным, затем к старому другу по «поющему спецфакультету» Игорю.
С тяжелым сердцем он отправился на вокзал. В купе на второй полке несколько успокоился: будет служить не в Москве, но тоже в столице, правда, Сибири. В Новосибирске его направили на станцию Сеятель, но и оттуда опять новое направление – в Томск. Прогромыхал до станции Тайга. Томск находился на севере от Транссибирской магистрали, на аппендиците между станцией Тайга, что на магистрали, и Асино на Чулыме. Дальше никаких дорог не было, разве что давно заброшенный Чуйский тракт. В ожидании поезда Яя – Асино, что шел через Томск, просидел в грязном буфете. Тяжкие, безрадостные мысли о дальней ссылке одолевали его. И опять вагон, наконец Томск. На душе становилось все тревожнее, полное неведение. В растерянности отправился в комендатуру, но и там загадочно сообщили, что придется проследовать дальше. В голове был полный сумбур, это шутки или ссылка по этапу? Неужели его ждет сибирский лесоповал? Все это очень походило на ссылку, хотя перемещался он без конвоя. В дальнейшем он узнал, что таким хитроумным способом пытались запутать американскую разведку.
В итоге он оказался в тридцатиградусный мороз на платформе поселка Итатка, который чем-то действительно напоминал Москву. В центре его красовался высоченный деревянный забор с колючей проволокой и вышками с вооруженной охраной. Вокруг в рубленых сельских домах и домиках селились местные жители, отсидевшие зэки – те, кто без права выезда. Вот тебе и Москва! Вот тут-то он с теплой тоской вспомнил архангельские болота. Одинокая фигурка в легкой шинельке, хромовых сапожках, с тощим чемоданчиком выглядела жалко на крепком сибирском морозце. Неожиданно появился незнакомый краснолицый офицер в белом полушубке и серых валенках. Он представился и, подхватив чемодан, направился за неказистый вокзал, где их ждала машина.
Штаб будущей мощной организации находился в жалкой избенке железнодорожного обходчика. Командира на месте не оказалось, и его прямиком отправили в особый отдел. Управление только формировалось, но особый отдел был уже укомплектован. Инструктаж длился не менее часа. Прежде всего, его посвятили в местную ситуацию. Оказалось, что вскоре лагерь будет ликвидирован, но местный контингент поселка сохранится. Временный городок уже строится в пяти километрах отсюда, прямо в тайге. А пока ему предлагалось подыскать себе постой у местных жителей, адреса благонадежных хозяев были тут же вручены. И, наконец, была взята расписка о «неразглашении».
С чемоданом в одной руке и списком «благонадежных» в другой он отправился по адресам. Первый же адрес привел его в полное уныние. С порога буквально сшибал с ног густой аромат скотины и свежего навоза. Сильные морозы заставляли жителей размещать скотскую молодь прямо в домах, в сенях. Ну а в комнате ползала человеческая молодь, грязная, с зелеными соплями до пола. Пройдя таким манером несколько «благонадежных» домов, он опять вышел к уже знакомому вокзальчику. Напротив его, на добротном рубленом доме, красовалась вывеска «Чайная». Он решил передохнуть от слишком острых впечатлений, немного отогреться и испить сибирского чайку. В просторной комнате посетителей не было, только в раздаточном окне вырисовывалась любопытная физиономия, как оказалось, это была повариха и заведующая в одном лице. Она рассматривала его с любопытством и какой-то нескрываемой жалостью. Похоже, он выглядел замерзшим и глубоко несчастным молоденьким офицериком, одетым явно не по погоде. В ней взыграли материнские чувства, и она подсела к столику. В процессе разговора выяснилось, что она прибалтийская полячка, что проживает здесь давно, и что здесь полно прибалтов, немцев и т. д. В общем, кого тут только нет. Это внесло в его понятие «сибиряк» некоторые коррективы. Суровые условия и оторванность от внешнего мира заставили этих людей выработать те черты характера, которые свойственны сибирякам – выносливосить, упорство, независимость. Без этих качеств здесь не выжить. Удивительно, но все они стали называть проживающих к западу от Урала «хохлами». И только пожимали плечами на вопрос: «А что, и питерцы тоже хохлы?»
Посмотрев на список «благонадежных», она только покачала головой. Затем предложила посидеть взаперти, пока она сходит к людям, у которых ему должно понравиться. Когда они подходили к дому, который от лагерной стены отделяли только охранная полоса и занесенный снегом огород, до них донеслись лихие переборы гармошки и не совсем трезвые голоса. Это настораживало, но уютный теплый свет из окон, ложившийся на пышные сугробы искрящиеся от крепкого мороза, манил своим уютом. В доме уже при входе пахнуло чистотой, выпечкой и душистым дровяным теплом. В горнице был накрыт стол, за ним вперемешку сидели вполне приличного вида мужчины и женщины. Это была элита поселка. Выделялся усатый майор, начальник лагеря, в прошлом бухгалтер. Хозяином оказался коренастый жилистый начальник снабжения Василий Карпыч. Не в пример ему, жена была высокой, статной, приветливой русской красавицей с подобающим именем Нина Ивановна. У печки на стуле сидел с гармошкой расконвойный зэк. А в конце стола еще двое мужчин с женами, похоже, из той же элиты. Нина Ивановна засуетилась и, как бы извиняясь, сообщила, что у нее день рождения. Затем, все так же извиняясь, показала комнату. Это была маленькая комнатушка с двумя кроватями и столиком между ними, у окна. Она пояснила, что здесь жили два ее сына. Старший сейчас работает в Томске, а младший, Веня, служит где-то на Урале. В голове у него мгновенно созрело четкое решение – отсюда ни шагу. Он тут же бросил на табурет свой чемодан и вытащил весь запас коньячного спирта, подаренный заботливой подругой в Архангельске. Поздравляя с днем рождения и извиняясь, что у него в подарок больше ничего нет, вручил бутылки Нине Ивановне. Когда он вошел в горницу, мужское население за столом замерло в немом восторге и безоговорочно приняло его в свой «элитный клуб».
Надо сказать, что он несколько перестарался. Обычай у сибиряков был несколько другой. Как правило, они начинали застолье с бутылки водки, но тут же переходили на брагу, деревянная бочка с которой стояла в прихожей рядом с такой же бочкой питьевой воды. Эта комната была и прихожей, и кухней. Приходя с ядреного сибирского мороза на обед, Василий Карпыч черпал ковшиком брагу, а уж потом садился за стол. Брага была белесая, сладковатая и по крепости походила на пиво, но в смеси с водкой и, как оказалось, особенно со спиртом, становилась убойной силой. Хватанув после водки с брагой еще и по стакану коньячного спирта, его благодетели вознеслись на седьмое небо. Грянула зэковская гармонь, и по просторам Сибири мощно разлилось «По диким степям Забайкалья». Но это было еще только начало. Усатый майор (бывший бухгалтер) гаркнул: «Тройку!». Зэк-гармонист тут же куда-то исчез. Через некоторое время за окнами послышался звон бубенцов, и в распахнутую дверь вместе с морозным паром ворвался посыльный и бодро доложил, что тройки поданы. Вся честная компания вывалилась на темную улицу и плюхнулась в сани, прямо в душистое сено. Зэк с гармошкой пристроился во второй упряжке. С песнями, под переливы гармони кортеж ринулся по плохо различимой дороге. Он несся вокруг длинных и высоких стен сибирского кремля. Было понятно, что это была единственная, приличная гоночная трасса. Слева мелькал высокий забор с длинноногими вышками, а справа мрачно насупилась островерхими кедрами тайга.
Утром его разбудило яркое зимнее солнце, за окном искрился снег. По сравнению с предполярной мрачностью Питера и Архангельска, погода была яркой и праздничной. На кухне морозно скрипела входная дверь, звенели ведра, плюхалась в бочку вода. Это расконвойный зэк привез ее на санях в огромной деревянной бочке с квадратным люком.
Закончив работу, он сел за кухонный стол и стал неспешно излагать все новости поселка. Нина Ивановна внимательно слушала и молча подливала ему чай, успевая хлопотать у печи. Этот пожилой зэк-водовоз был знаменит тем, что все сбились со счета, сколько лет он сидит. Когда у него кончался срок, он немедленно устраивал побег. Это означало, что перед вечерней поверкой он отправлялся в чайную и садился пить чай. Во время переклички обнаруживалось его отсутствие, тогда начальник лагеря добавлял ему срок. А утром он со своей бочкой опять появлялся в поселке, развозя воду по домам лагерной элиты. Однажды постоялец его спросил, почему тот не спешит на волю? Ответ был предельно прост: на воле он никому не нужен, а здесь при деле и имеет крышу и пропитание – «пайку».
Когда постоялец, наконец, встал, то на столе уже дымилась картошка и красовались хрустящие соленые огурчики. Нина Ивановна отправилась в хлев к буренушке, овцам и свиньям. Хозяйство было крепкое. Помимо построек для скотины, к дому примыкал огород, тянувшийся почти до стен лагеря. А на чердаке у хозяйки всегда были подвешены два рогожных мешка, один с пельменями, а другой с замороженным в мисках молоком. Этот способ хранения продуктов был заимствован у охотников-промысловиков. Уходя в тайгу на зимовье, они всегда бросали в сани мешок пельменей и мешок молока. Это заменяло и хлеб, и первое, и второе, а вода в виде снега всегда под ногами. Оставалось только разогреть припасы, и можно было жить спокойно. Пельмени, как правило, лепили всей семьей, от мала до велика, а вот для тяжелых работ по огороду привлекались расконвоированные зэки. Этот затерянный в глухой тайге поселок жил по своим, давно заведенным порядкам: «Закон – тайга, медведь – хозяин». В качестве медведя, царя-батюшки и закона выступал начальник лагеря. Испокон веков здесь так повелось, что для начальства «все вокруг мое». В лагере зэки, которым он мог за малейшую провинность добавлять срок, а вокруг пораженные в правах бывшие зэки. Рассказывают, что когда однажды у них появился человек с той стороны Урала, то ему был задан наивный вопрос: «Говорят, у вас в Питере в семнадцатом году произошла какая-то “заварушка”. Так чем она закончилась?» Жизнь в поселке протекала гладко, по твердым понятиям.
Долгими зимними вечерами (тогда телевизора еще не было) Василий Карпыч долго рассказывал о прошлом лагеря и поселка. Благо, ему попался благодарный слушатель. А весной, когда растаял снег, он повел его в тайгу показать Чуйский тракт, по которому в былые времена сюда пригоняли в кандалах каторжников. Тракт угадывался только по насыпи и заросшим кюветам. Прямо посреди дороги уже давно выросли огромные кедры. Он обратил внимание на странное место недалеко от дороги, где между деревьев торчало огромное количество полусгнивших кольев. И тогда Василий Карпыч поведал ему о прошлом этого странного места. Оказалось, что это было зэковское кладбище, еще довоенных, военных и послевоенных времен, и что под каждым из этих кольев находятся братские могилы заключенных. Из его воспоминаний можно было догадаться, что и он когда-то был очень близко знаком с внутренними порядками этого лагеря. Запомнился его рассказ о враче, который практиковал во время войны на зоне и был непосредственно причастен ко многим из этих захоронений.
В военное время в лагере в составе этапа оказался врач-хирург. А каждый начальник лагеря всегда интересуется профессией вновь прибывших заключенных, что вполне естественно. Поэтому он сразу был назначен на работы в медпункт. И начальство не ошиблось. Врач оказался прекрасным специалистом. Но по прошествии некоторого времени зэки стали всячески избегать обращаться за медицинской помощью. В их среде поползли слухи, что новый врач непременно будет резать заболевшего зэка, и очень часто операция заканчивалась новым захоронением. Василий Карпыч, как участник событий, твердо был убежден, что добрая половина страшного кладбища была с операционного стола этого врача. Он отказался назвать его фамилию, но сказал, что сейчас врач проживает в Москве и носит громкое звание. Надо думать, какой высокой квалификации он добился! Материала для экспериментов у него было предостаточно, а ответственности практически никакой. Любую экспериментальную операцию, минуя подопытных животных, можно было проводить сразу на беззащитном человеке. Вот так иногда человечество добывает ценные научные знания, и не только в медицине. В дальнейшем это будет ему очень близко и понятно, но уже в другие времена и при других обстоятельствах.
Покончив с прошлым ГУЛАГа и перейдя к современным временам, Карпыч, как и все люди с богатым прошлым, с пренебрежением стал отзываться о настоящем лагеря. И действительно, после Берии порядки в его вотчине значительно смягчились. На территории лагеря открыли школу, куда поселковые учителя несли зэкам «светлое, доброе, вечное». Как это дело продвигалось в зоне, неизвестно, но вот самодеятельность была представлена в местном поселковом клубе всеобъемлюще. Нехватки зэковских «дарований» не ощущалось, а рвения и упорства тем более. В те времена во всех лагерях непременно отбывали сроки служители Мельпомены. Именно они и создавали эти разношерстные коллективы. Труппу при выездных гастролях в поселок всегда сопровождал конвой, но вел он себя прилично, «по театральному». Не так, как привыкли их видеть, когда они сопровождали колонны по поселку, в рабочую зону. Тогда каждое утро распахивались ворота жилой зоны, и из них выползала серая колонна безликих зэков в сопровождении конвоиров и здоровенных немецких овчарок на поводках. Их усаживали на корточки и, пересчитав по головам, переводили через железнодорожную линию в рабочую зону с таким же забором и вышками. Там они целый день пилили лес, который заготавливали бригады в тайге, на лесоповале. Перевозили его в цеха расконвоированные на стареньких ЗИС-5 еще времен войны. Именно на такой машине в дальнейшем пожилой зэк обучал его ездить по таежным «автобанам». При очередной пробуксовке в бесконечных грязевых ямах таежной дороги, он терпеливо повторял несмышленышу: «Не крути баранку, не газуй, она и без тебя юзом нащупает дорогу». А в цехах, в рабочей зоне, они делали барабаны под кабель, ящики под картошку и поистине уникальные табуретки. По прочности и тяжести они не уступали танку. Вечером зэков тем же порядком отправляли обратно, усаживая на корточки и пересчитывая. За всю его историю лагеря не было ни одного удачного побега. Да и куда бежать? Вокруг, как в песне, «пятьсот километров тайга». По железнодорожной одноколейке в сутки проходил только поезд до Асино и обратно на Яю, да изредка товарняк с их продукцией. Бежать в черную тайгу – что идти на верную погибель. Вдоль железной дороги до Транссибирской магистрали, где можно скрыться, далеко. Да и в каждой редкой деревеньке, что жмутся к дороге, – стукачи. И все же при нем был один случай такой попытки.
Однажды при выходе из рабочей зоны не досчитались одного зэка. Начальник лагеря приказал колонну отправлять, но охрану с рабочей зоны не снимать. Было ясно, что зэк прячется где-то там. Неделю его искали, но никак не могли найти, перерыли буквально все. Тогда продолжили обычные работы, но на ночь охрану с рабочей зоны не снимали в расчете, что он не выдержит и сам сдастся. Опять глухо. Вдоль всей железной дороги был на всякий случай объявлен «перехват». Прошла неделя, вторая – бесполезно. Охрана выбивалась из сил. Приходилось нести круглосуточную службу на два объекта. Тогда пошли на хитрость. Распустили слух, что начальник лагеря запросил Томск прислать дополнительную охрану. И только тогда зэк сдался. Оказалось, что все это время он был зарыт в опилки, а еду ему приносили дружки. Он все это время выжидал, когда снимут ночную охрану зоны, чтобы совершить побег. После поимки беглеца начальник лагеря ходил героем. По этому случаю в доме Василия Карпыча его жене был заказан праздничный банкет, куда был приглашен и постоялец. За праздничным столом он был посвящен в план операции и блестящее его исполнение.
Местное население Итатки полностью зависело от своего мегаполиса, который находился, как и подобает, посреди поселка за высоким забором. Только там можно было получить работу: либо в самом лагере, либо на лесоповале, либо на пилораме и в цеху. Остальное население жило подсобным хозяйством и тайгой. Тайга была их кормилицей. Она разделялась на три условные территории. Первая – Таежка – это лес близ села, где располагались пасеки, ягодники, грибные места, она была доступна для женщин и детей. Затем шла Тайга – это места для охотников и кедровники, где собирались кедровые орехи, основного приработка селян. Дальше шла необозримая Черная тайга – это глухомань, в которую никто не рисковал соваться. О ней никто ничего не мог сказать толком, но, как в дальнейшем выяснилось, там тоже встречалась жизнь. Ему довелось прожить в Черной тайге полгода. За этот время он только однажды неожиданно встретил семейство хантов. Оно кочевало по тайге летом на оленях, запряженных в узкие длинные нарты. Но прежде он обнаружил скит со староверами, загороженный высоким частоколом. Василь Карпыч кое-что рассказывал ему о них. Во время войны военкомовцы пытались найти их, чтобы призвать на службу, но безуспешно. Они изредка появлялись в поселке, но каждый раз им удавалось незаметно исчезать. Поговаривали, что в поселке есть тайные старообрядцы, которые им помогают.
Культурная жизнь поселка была не очень разнообразна, но отличалась твердостью традиций. Это касалось не только поселка, но и редких заброшенных сел. Помимо одухотворяющей лагерной самодеятельности, большой популярностью пользовались воскресные встречи и проводы проходящего через поселок поезда на Яя – Асино. Поезд прибывал на вокзал в обед, но уже за час до прибытия на деревянном перроне собирались жители. Женщины были модно, по местным понятиям, одеты и в праздничном настроении. Они были взволнованы и нервничали, как Наташа Ростова в ожидании своего первого бала. Мужики тоже в настроении, но только от воскресного застолья. Вдоль перрона гулял праздничный запашок сельмаговского одеколона и фирменной бражки. В разных концах перрона рвали меха гармошки и звучали лихие, а порой и похабные частушки, вызывавшие дружный хохот. К перрону, пыхтя и пуская влажный пар, прибывал поезд. Все взоры обращались на распахивающиеся с лязгом двери и проводниц с флажками. Каждый начинал чувствовать себя причастным к огромному и далекому миру других цивилизаций. Некоторые из встречающих получали от проводниц посылки, письма или просто приветы от друзей и родственников, проживающих в неблизких соседних селах и поселках, которые цепочкой были разбросаны вдоль железной дороги. Приезжающих и отъезжающих практически не было, поэтому для новичка такое всеобщее веселье на перроне было несколько удивительно. Это напоминало фильм, где в румынском городке встречали и провожали Восточный экспресс из Бухареста, который даже не останавливался. Но здесь это рассматривалось как светский променад между застольями. Не меньшей популярностью пользовался и субботний ритуал бани. У большинства были свои баньки по-черному, но особым шиком было сходить в гордость поселка – общественную баню по-белому. Однажды он тоже сходил на это действо. В раздевалке его сразу озадачила средних лет женщина-уборщица, ловко орудовавшая тряпкой и веником среди голых мужицких тел. Ее акцент и немецкие словечки привели в замешательство. В Питере он наблюдал иностранцев в несколько другом амплуа, а здесь немка, гремя пустыми бутылками в ведре, маневрировала среди голых мужиков! Он осмотрелся, для всех это было естественно, ее просто не замечали. Парная же стала для него сногсшибательна в прямом смысле. Поэтому в дальнейшем он предпочел уютную баньку по-черному, когда температура приходила в допустимую для него норму. Но для местных мужиков ничто не могло заменить спаянный коллектив клуба сибирских джентльменов в общей бане.
Но еще больше его поражал всеобщий энтузиазм жителей в День кооперации. Почему им был так дорог этот, в общем-то заурядный, День торговли, он так и не смог понять. В знаменательный, как правило жаркий, летний день, они выпрашивали у начальника лагеря несколько бортовых машин. Заранее устраивали на них скамейки, а утром опять же с гармошками и песнями отправлялись по путаной таежной дороге на ближайшее озеро. Вино и песни лились рекой, закуску готовили на кострах, а милыми сердцу напитками тут же с машины торговала продавщица сельмага. Торжество по традиции заканчивалось на кулаках, бились по-сибирски, самоотверженно. На следующий день половина мужского населения носила на лицах знаки боевой доблести.
Итатка была в полном смысле медвежьим углом. Косолапых в тайге было много, но еще больше было энцефалитных клещей. В Томске даже была открыта специализированная больница, угроза была серьезной. Каждый раз после весенних походов в тайгу сибиряки раздевались догола и тщательно осматривались. Ему не раз приходилось встречать в поселке больных, перенесших энцефалит. Они выделялись трясущимися конечностями и текущими из уголков рта слюной. Это производило сильное впечатление. А вот от косолапого хозяина тайги, когда собирались в тайгу, то прихватывали ружье. Появление же воинских частей с грохочущей техникой стало раньше времени прерывать зимний медвежий сон. Появились шатуны, а это было очень опасно. Что может натворить разъяренный зверь, показал такой случай. Сразу за железной дорогой на краю поселка начиналась лесная дорога, а вдоль нее тянулся густой малинник. Муж с женой на мотоцикле отправились туда за крупной спелой ягодой. Их обнаружили через день мертвыми, рядом валялось сломанное ружье, а на дороге изуродованный мотоцикл. В стволе оказалась стреляная гильза. Вероятно, зверь был ранен и стал крушить все, что попадало под лапы. В дальнейшем он выяснил, что в сибирских деревнях на медведя ходят исключительно медвежатники. Такого охотника все село снабжает молоком и другими припасами. И если медведь задирал теленка или какую-нибудь другую живность, то медвежатник обязан был его завалить. А у него с детства, по наивности, было представление, что все сибиряки только и делают, что гоняются с ружьями по тайге за медведями. Хотя у него все же хватило здравого смысла, прежде чем отправиться на охоту, познакомиться с таким медвежатником. В крохотном домике на окраине поселка он встретил маленького, съеженного временем старичка. В голове просто не укладывалось, что это медвежатник. А выскочившая из-за сарая свора невзрачных собачонок и вовсе его разочаровала. Медвежатник пригласил его в дом и, сидя за бутылочкой, принесенной гостем, долго вразумлял незадачливого горожанина. Оказалось, что до недавнего времени он ходил на медведя один, с ножом и шаром, а сейчас ходит с сыном и ружьем. Сын сейчас в тайге, ремонтирует зимовье. На недоуменный вопрос гостя о шаре медвежатник поднялся и принес из сеней относительно круглый шар, утыканный спицами, и пояснил, что главное – поднять медведя на задние лапы, затем бросить ему в лапы этот шарик. И пока он будет его давить и реветь от боли, поднырнуть под него и, точно ударив в сердце ножом, вовремя отскочить. Вот и все! Гость в задумчивости вертел в руках шарик, его искренне восхитила простота дела: «Вот и все!» Он ни за что не понес бы этот шарик медведю, но суть дела он понял. Никогда сильнее медведя ты не станешь, но вот хитрее и проворней стать в твоих силах. И он уже другими глазами посмотрел на неказистого старичка и его быстрых и проворных помощников. Бывалый таежник еще долго рассказывал о секретах тайги и ее обитателей. Он прекрасно понимал, что горожанин ему не конкурент, а поговорить с человеком, который внимательно тебя слушает, приятно. Еще не раз приходил он к нему, и все, чему старик его научил, в дальнейшем помогло ему выжить и сохранить людей в черной тайге. Тайга, когда ты ее понимаешь и любишь, отвечает тем же. И ты спокойно можешь даже спать в ее объятьях. Это он понял на тетеревиной охоте с бывалым медвежатником. Была поздняя осень, они возвращались с охоты домой, подмерзшие листья шуршали, как жестянки, похрустывал тонкий осенний ледок. Уже наступали сумерки, а до ближайшего жилья было далеко. Давала знать усталость. Тогда таежник предложил заночевать, а утром продолжить путь. У молодого горожанина возникли сомнения насчет этого мероприятия, но медвежатник взял бразды правления в свои руки, дело для него было привычным. Сначала он нашел ровную площадку и подготовил место для костер. Затем приволок сухостоину, обрубил сучья и порубил на дрова. Разведя костер, уложил на него конец бревна, назвав его доньей. Затем, распорядившись следить за костром, отправился к реке, прихватив котелок и двух добытых тетеревов. Вернулся он с водой и тетеревами, густо обмазанными глиной. Отодвинул донью и заложил птиц в золу. Котелок, висевший на воткнутых в землю ветках, закипел. В него была брошена какая-то трава и сухие листья. Из оставшихся крупных листьев он свернул самокрутку и с удовольствием затянулся. Горожанин смотрел на сибиряка как на фокусника. Получился прекрасный наглядный урок по выживанию. Но он даже не подозревал, как скоро это ему пригодится. Через некоторое время, сняв котелок с огня, старик разгреб золу и вытащил тетеревов. Когда первый глиняный комок с тетеревами был разломан, воздух наполнился неповторимым ароматом дичи в собственном соку. При этом все перья и пух остались на глине. А вкус!? Такого сочного и ароматного нежного мяса он не ел прежде ни в «Астории», ни в «Метрополе». После ужина, сдвинув донью в ноги и очистив землю от углей, он застелил ложе лапником. Представьте себя на теплой русской печке среди тайги, вдыхающим хрустальный воздух, настоянный на смолистой хвое. Утро принесло еще одно чудо. Вокруг чернеющего, еще теплого ложа, лежал робким слоем первый, нежный, ослепительно белый снег.
У сибиряков в тайге все получалось прекрасно, но у вновь прибывших поселенцев дела шли туго. Почему-то у нас, в то время плановой стране, как только приступают к реализации серьезного проекта, то его непременно сопровождает всем до боли знакомый бардак. Людей пригнали в сибирскую тайгу без серьезной подготовки. Как правило, планируют и организуют такие экспедиции не те, кто там будет непосредственно работать, а военные чиновники. А им главное – отрапортовать, что люди уже на месте и «приступили к выполнению особо важного государственного задания», получить в ответ благодарность и ждать повышения звания. Что же до тех, кто на местах, то пусть выкручиваются, как могут, совершая свое «русское чудо». И в этот раз личный состав был выброшен в тайгу «голенькими», без организованного снабжения. Даже для простейшего выживания не было все предусмотрено. А ведь это дикая тайга, где нет продуктовых и промышленных баз снабжения. С трудом рядовой состав окопался среди леса в землянках, часть разместилась в летних прожженных палатках. Без достаточного количества воды для бани, питаясь гнилой капустой, они быстро завшивели и к зиме превратились в неуправляемый сброд. А в это время на тупиковую ветку уже шло новейшее оборудование для монтажа и чешские цветные унитазы. Все это вываливалось среди деревьев, прямо в снег. Завалы посещались только затем, чтобы раздобыть гвозди и доски от ящиков, в первую очередь необходимые для обустройства. В конце концов, был потерян контроль над завшивевшей голодной толпой. Верховенство над ней захватили бывшие уголовники. Доведенные до озверения, они разогнали и перебили командиров, а затем двинулись на поселок. Обезоружив лагерную охрану, принялись грабить и насиловать местное население. В Итатке бывшие зэки, воры в законе попрятались в тайге. Местными жителями была отправлена телеграмма в Москву на имя Н. С. Хрущева с просьбой о спасении от беспредела.
Страшный бунт продолжался почти месяц. Ему удалось уцелеть только потому, что он инженер, а не строевой командир, да и солдаты хорошо к нему относились. Через две недели из Томска прислали взвод автоматчиков, с правом открывать огонь на поражение. Бунт был подавлен, выездной военный трибунал приступил к работе. В результате от рук правосудия пострадали только солдаты, да оставшиеся в живых строевые офицеры. Из московских организаторов никто даже не был упомянут.
Лагерь в Итатке был срочно ликвидирован, а его территорию отдали под склады. Вот тогда ему впервые удалось рассмотреть его за мрачными стенами и вышками. Было удивительно обозревать опрятный вид бараков, столовой, а цветочные клумбы на плацу просто поражали. Василий Карпыч был прав, у начальника лагеря действительно был организаторский дар и тяга к благоустроенному быту. Здесь царила чистота и порядок, даже, можно сказать, с лагерным, художественным вкусом. Многие, взирая на всю эту благодать, искренне позавидовали зэкам. А еще и потому, что у обитателей этого рая были конкретные сроки пребывания. Их же сроки скрывались где-то в тумане пенсионного возраста. Однажды попав в их закрытую структуру, выбраться из нее было практически невозможно. Амнистии для них не существовало.
А в это время дорожники упорно пробивались сквозь буреломы тайги в направлении будущего стартового комплекса, одного из немногих тогда в стране баз стратегических межконтинентальных ракет. Всем известно, что перед началом недавно прошедшей войны ударные силы всех стран сосредотачивались, как правило, ближе к границе. Но с появлением нового оружия XX-го века ударные базы межконтинентальных ракет стали базироваться в глубоком тылу Казахстана и Сибири, где они были недосягаемы для противника. И первым создателям этих баз из-за этой самой удаленности предстояло преодолевать немалые трудности. На их долю выпало быть пионерами в создании новейших, не до конца еще изученных и освоенных комплексов, которые состояли из мощных подземных сооружений, оснащенных межконтинентальными баллистическими ракетами с ядерными боеголовками. Они предназначались для уничтожения противника, находящегося на огромных расстояниях от них. К тому же им приходилось выступать в роли первопроходцев далеких, еще не освоенных земель сибирской тайги, казахских степей и сурового севера.
Первые базы баллистических межконтинентальных ракет представляли собой сложные наземные, заглубленные или подземные заводы с цехами сборки ракет и боеголовок. С комплексами стационарных заправок, многоэтажных стартовых столов, командных пунктов и проходных каналов. В зависимости от класса защищенности, в подземном варианте, они могли работать в полном автономном режиме, как подводные лодки, имея свои подземные водяные скважины, электростанции и т. д. В зависимости от класса их защищенности, они должны были выдерживать нагрузки ответного ядерного удара. К тому же, ко всему сказанному, неимоверно усложнял работы режим строгой секретности. Проектировщики зачастую не имели полного представления, кто и что из них проектирует. Проекты были сырыми, с множеством нестыковок, да и самим исполнителям все это было ново. У американцев тоже были свои проблемы, но они размещали свои базы чаще всего недалеко от транспортных магистралей, меньше заботясь о секретности. Да и создаваемые для работников условия были иными. У нас, как всегда, человеческие нужды стояли на последнем месте.
Первым препятствием на пути к заданной географической точке будущей стартовой позиции были близлежащие села. Решение было в духе того времени: «Переселить!», но все же, надо сказать, предварительно предоставив людям возможность выбора места дальнейшего проживания. Сами села оставить нетронутыми. Были сохранены дома, стога сена, колодцы с висящими ведрами, телеги и всякая утварь. Дорогу к самим площадкам было приказано замаскировать натянутыми поперек маскировочными сетями. Но в дальнейшем Караибский кризис показал, что скрыть боевые площадки от высотных самолетов-разведчиков, а затем и спутников, было невозможно. Во времена разведывательных спутников скрывать создание крупных ракетных комплексов – пустая трата средств и времени. Однажды их просто потрясло, когда особисты в целях маскировки переодели всю инженерию в артиллерийскую форму. При этом настоятельно рекомендовали в разговоре при посторонних использовать словечки типа: «снаряд», «директриса», «прицел» и т. д. Он живо представил, как в беседе с лицами мужского или женского пола он будет лихо вставлять в разговоре эти свидетельства своего артиллерийского интеллекта. В дальнейшем его неоднократно, как на подиуме, переодевали из одной формы в другую. Этот водевиль сопровождал его всю последующую службу.
Как только в таежную глухомань была проложена просека и наспех сооружена дородная насыпь, в район будущей площадки сразу была заброшена рабочая сила. Началось строительство первой стартовой позиции, вернее, «спарки» – двух стартовых столов и расположенного вокруг комплекса сооружений. Весь комплекс был заключен в кольцо охранной зоны. Ох уж эти бериевские зоны! Жилые, технические, рабочие – все по понятиям! Ему достался стационарный заправочный комплекс, состоящий из четырех больших подземных сооружений, по два на каждый стартовый стол. В шестерках должно было находиться горючее, а в семерках окислитель. Они были расположены под землей, рядом со стартовыми столами, и очень походили на подземные плавательные бассейны. Только вместо воды на дне были смонтированы огромные емкости из нержавеющей стали. Все они были опутаны трубопроводами и пешеходными трапами. А в конце огромного зала виднелись застекленные двухэтажные помещения с пультами для операторов. Всё это было надежно загерметизированно. Даже один раз понюхать эту прелесть было очень нежелательно. Его другу, питерцу Славке Забайкальскому, достался МИК – монтажно-испытательный комплекс. Это огромный цех, где монтажники в белых халатах собирают из отдельных ступеней ракету. Кстати, самым грозным противником этой сложнейшей и мощнейшей техники оказались обыкновенные лесные мышки. Попадая из тайги в цех, а затем и в ступени ракет, они с удовольствием лакомились изоляцией проводки. Мучились с ними долго, а окончательное решение было до гениальности простым. При въезде в подземелье устроили в полу бетонную щель, куда попадали непрошеные лакомки, а по ней они прямиком отправлялись в гостеприимный отстойник.
Жилье для офицеров было обустроено в длинном сборно-щитовом бараке, в комнатах с двухъярусными койками. В конце барака размещался штаб управления с большой комнатой для планерок и совещаний. Но отдыхать на сладких солдатских койках приходилось нечасто, работы велись круглосуточно, без выходных. В любое время дня и ночи их могли поднять и вызвать на планерку или разнос. Всем постоянно напоминали, что за малейшую ошибку можно отправиться из этой зоны – в зону одного из ближних лагерей. И это было реально. Питание было бесплатное, из солдатского котла, в отгороженной части солдатской столовой. В сибирский сорокаградусный мороз было забавно прокатиться на промерзших насквозь валенках по ледяному полу от дверей до своего столика. А там можно отогреть окоченевшие руки и душу об засаленную солдатским сервисом алюминиевую миску со щами. Вот так создавался ядерный щит страны, знаменитое «русское чудо», по определению американцев. А скольких судеб стоят эти вымученные из бетона молчаливые подземные монстры! Как много они могут рассказать о канувших в лету судьбах их создателей, копошившихся в их мрачных чревах. Единственной отдушиной в этой беспросветной круговерти были кратковременные отлучки в тайгу. Только там он мог отдохнуть душой и телом, наблюдая в дремучей тишине за чистой, неспешной жизнью природы. Где можно было спокойно, в редко доступном одиночестве погрустить о близких и родных. Только там, на природе, в одиночестве и тишине к нему приходили воспоминания о навсегда потерянной первой любви, Марине. Но как потрясало до глубины души, когда прямо из дремучей тайги, с первым шагом за тяжелой бронированной дверью, попадаешь в фантастические, загадочные подземелья, заполненные сложнейшим оборудованием. Здесь были собраны сливки научной мысли человека того времени. Даже не верилось, что в это творение вложен и его труд, знания, муки.
И все же молодость брала свое. У Славки Забайкальского был аккордеон. Продвинутая комната быстро организовала ансамбль «Медвежья берлога». Славка писал музыку, а он стихи:

Недалеко, но и не близко,
Ведь все зависит от того,
Где, шэр’ами, твоя прописка,
Начнется действие мое.
В стране Кедровии суровой
Среди кутов и елей лап… и т. д.

Или:

По тайге зелено-синей
Путь бескраен и далек…
Вдруг в траве, в глухой лощине,
Ярко вспыхнул огонек,
Будто спрятана тут была
Сила красок всей тайги,
И она его прикрыла
От непрошеной руки,
Но сквозь зелень вековую
Он сияет огоньком,
Словно шутку озорную
Шутит с древним стариком.

В ансамбль вошел еще один питерец из академии связи, Хачик (по жизни Хавкин) со второго яруса его кровати. Это был пухленький красивенький еврейчик с детским румянцем на нежных щечках и вьющимися каштановыми волосами. Он монтировал систему единого времени. По этому времени осуществлялись все действия подземного конвейера вплоть до команды «Три, два, пуск!». Хачик был всеобщим любимцем, о нем складывались бесконечные анекдоты. Но однажды они очень за него перепугались, когда он впервые попробовал спирт. В чувство приводили всем бараком. Оказалось, что он запил рюмку спирта не водой, а чистым спиртом из кружки. При этом в зоне был объявлен сухой закон, но красноярский почтовый ящик при сварке труб из нержавейки поглощал его бочками. Да и остальные монтажники многочисленных ящиков (а их было немало) при монтаже оборудования не отставали. Впрочем, никто этим добром не увлекался, позволяли себе только по большим праздникам, было не до этого. Все понимали, что значил в то время для страны каждый из немногих стартовых комплексов. Они были поколением, повидавшим ужасы войны не в кино, и никто из них не хотел повторения сорок первого года, когда немцы издевались над людьми и страной, как хотели. Уроки Хиросимы и Нагасаки в секретных учебных фильмах тоже говорили им о многом. Поэтому матерились, скрипели зубами, но тянули. Такая уж выпала доля. Только было обидно молоденьким инженерам, что никто о них не знает, да и вряд ли узнает. Даже в отпуске родным нельзя было ничего рассказывать, все секретно да совершено секретно. Отец догадывался, но молчал. Мать только вязала сыну в Сибирь шерстяные носки и вздыхала.
Однажды прибывший к ним из Казахстана инженер, бывший спецфаковец, привез новость, что на испытаниях погиб командующий ракетными войсками Неделин. А с ним погибло большое количество офицеров, среди них оказался и их однокашник. Произошел затяжной пуск. Многотонная, заправленная ракета тяжело приподнялась и сразу завалилась набок. Она, как огненная змея, стала утюжить и сжигать все подряд – людей, наземные сооружения – все, что попадало под ее тушу и огненный шлейф. Узнали они еще, что им в Сарышагане (Байконуре) тоже крепко досталось и что Казахстан вовсе не курорт. Летом жара, а зимой мороз с ветерком. Рассказал он и про щи со степным песочком. Поведал однокашник и о том, как командировали его накануне Нового года к казахам в ближайший аул, раздобыть к празднику спиртного. Аул же находился километрах в восьмидесяти от их точки. Выехал он туда на тракторе с ковшом скрепера, куда забросили бочку с соляркой. Да на обратном пути разыгралась метель, не видно ни зги, сбились с пути, остановились. Пришлось им Новый год встретить в кабине трактора с ящиком водки, но без какой-либо закуски. А ребята на площадке тоскливо сидели за столом с шикарной закуской, но с пустыми стаканами. Через двое суток, когда стихла метель, явился чуть тепленький командированный. Ребята еле сдержались от желания его наказать, но на радостях передумали. Рассказал он и о генеральном конструкторе Королеве. Ему пришлось побывать у него в домике, где жил он один, молодая жена навещала нечасто. Его несколько удивило, что при буфете, уставленном всякими винами, он, понимающе подмигнув, угостил гостя, а заодно и себя, фирменным спиртом.
Через некоторое время на очередной планерке им торжественно объявили, что ожидался приезд нового командующего ракетными войсками маршала Москаленко. И что им срочно самолетами будет доставлена рабочая сила в количестве пятисот человек. И ни одна душа не подумала, что у них ни жилья для них, ни технологической обоснованности в этом не было. В ходу тогда был анекдот: «Товарищ лейтенант, приказываю, чтобы через месяц у вас был ребенок! Но это невозможно, для этого мне нужна женщина и девять месяцев! Вот вам девять женщин, но чтоб через месяц ребенок был!» Такова была логика высокого начальства. А зачинщиком этого переполоха был наш куратор, генерал из Генштаба. Они таких кураторов называли «сабельниками», за то что те слабо представляли, чем здесь люди занимаются. Вероятно, подражая сталинским временам, выспавшись днем, он начинал совещания в два часа ночи. Собирая всех, от начальника управления с главным инженером до всех субподрядных организаций (а их, почтовых ящиков, было предостаточно, со всех концов Союза). Под утро он окончательно запутывался, кто прав, а кто виноват, и, разъяренный, громогласно обещал за срыв особо важного государственного задания всех отдать под суд. Это самодурство его и подвело. Нагнав на объект совершенно лишних людей, он, вдобавок, к приезду командующего приказал сравнять с землей неоконченные трассы на территории позиций, чтобы не портили вид. Монтажники стонали. На совещании с участием командующего РВСН маршала Москаленко все это всплыло, генерал тут же улетел к себе в Москву, в свой теплый кабинет. И у местных жителей Итатки маршал Москаленко оставил самые приятные воспоминания. Василий Карпыч рассказывал, как гость прошелся по поселку, расспросил о жизни (вероятно, ему в свое время доложили про бунт). Пообещал, что впредь будет строжайший порядок и, под конец, попросил отведать молочка. Ему вынесли молоко в стеклянной кринке. Сделав несколько глотков, он похвалил его, но заметил, что в глиняной посуде оно хранится лучше. Сибиряки оценили его компетентность.
Работы по монтажу заправочного комплекса подходили к концу, когда выяснилось, что буксует «зона в зоне», группа РТБ. Так назывался комплекс монтажа и хранения ядерных боеголовок. И его срочно направили на отстающий объект. Сам стартовый комплекс был закрытой зоной, но группа РТБ была еще одной зоной в зоне, со своими охранными заграждениями. Особисты здесь свирепствовали особо. В пропусках на право прохода в нее дополнительно проставлялась отметка в виде зайчика. При работе в зоне все пояснения чертились в ящике на песке под наблюдением особиста. После окончания песок в ящике сразу заглаживался. Беспредел особистов не имел границ. Периодически их тумбочки тщательно обыскивались, не разрешалось иметь никаких записей. Всю информацию необходимо было держать в голове.
Работы по РТБ подходили к концу, когда во время испытания бокса, где в вытяжном шкафу хранятся «апельсины», он чуть не погиб. В момент испытания дымовой шашкой, отказала герметическая броневая дверь, и одновременно не сработала автоматика подачи воздуха. Его тут же окружила гнетущая тишина замкнутого пространства и густой едкий дым. Сквозь него едва просматривался плафон освещения. Дышать было нечем. До сознания доходил только еле слышный, таинственный гул аппаратуры. Стоя на узкой металлической лесенке под потолком, ему пришлось вручную маленьким никелированным маховичком пытаться открыть клапаны для притока воздуха. Это у него не получилось и, потеряв сознание, он рухнул на пол. До сих пор у него в памяти осталась картина той минуты: густой туман, тусклая лампочка под потолком, холодный бетонный пол, покрытый релином, и глухое гудение аппаратуры. Обстановка чем-то напоминала аварию на подводной лодке, только это было не под водой, а под землей.
В отличие от помещения хранения, сам монтажный зал больше походил на операционную, а изделие на оперируемого. В равномерно освещенном, идеально чистом помещени были слышны глухие загадочные шумы аппаратуры. Вдоль стен виднелись различные приборы, среди них система «Кактус» для оповещения о радиационной угрозе. Но он тогда даже и не предполагал, что эта работа в группе РТБ приведет его, в конце концов, на ядерный полигон Новой Земли.
Как бы в награду за все их муки, ему и Славке Забайкальскому разрешили съездить в центральный городок, где жила Славкина жена с маленькой дочкой. Навещать их ему разрешалось только раз в месяц. Холостякам же оставалось только завидовать его кратким отпускам. А его пострадавшего друга срочно вызвали в штаб УИРА по каким-то делам. Но неожиданно для всех в этот же день к ним в центральный городок приехали с гастролями Зыкина и Высоцкий. Странное было сочетание, но все оценили заботу политотдела и командования. К тому времени городок разросся, землянки и палатки исчезли, появился городок барачного типа и даже первые капитальные дома. А в центре городка уже красовался сборно-щитовой клуб Т-образной формы. Изредка среди этих новостроек стали появляться женщины, среди них была и первая из них – Славкина жена с единственным в городке ребенком, крошечной, как куколка, девочкой. Она была всеобщей гордостью и любимицей. Еще бы, единственный ребенок в этом огромном мужском коллективе.
Зыкину знали все, но вот Высоцкого мало кто. Да и для приезжих артистов была непонятна эта загадочная гастроль. Когда зал притих, неожиданно слабенько вякнула Славкина куколка. Зыкина тут же безапелляционно заявила, чтобы из зала убрали ребенка. Забайкальским пришлось покинуть клуб. Всем это очень не понравилось, но концерт продолжался. Высоцкий показывал отрывки из фильмов с его участием и изо всех сил пытался доказать, что он не хулиган, а артист. Зыкина пела прекрасно, но настроение было испорчено эпизодом с Забайкальскими. Возвращались на родную площадку молча. Каково же было их удивление, когда на следующий день объявили, что после обеда за зоной, в тайге, на поляне Зыкина и Высоцкий дают концерт. Посреди поляны стояла грузовая машина с отброшенными бортами и покрытым ковром кузовом. Вся поляна была заполнена слушателями, а окружающие кедры были обвешаны благодарными слушателями, как кедровыми шишками. Обстановка напоминала фронтовые концерты времен войны. Вероятно, политотдел это так и задумывал.
Два концерта, а какая разница! Он продолжался даже при хлынувшем ливне. Вероятно, Зыкина с Высоцким все же кое-что стали понимать, когда ехали в глухую тайгу через пустые призрачные деревни по прикрытой маскировочными сетями дороге. Вероятно, поняли, что здесь было что-то еще, кроме лагеря, а окружающие их офицеры вовсе не надзиратели.
По прошествии нескольких лет, в год смерти Высоцкого, проездом через Москву он сделал остановку и посетил Ваганьковское кладбище. На свежей могиле было много цветов, он добавил свои. Его огорчило только то, что его могила располагалась сразу при входе, на пороге кладбища. Место походило на проходной двор.
Площадку готовили к постановке на боевое дежурство, когда грянул Карибский кризис. И тут началось. Весь инженерный состав во главе с главным инженером переселили в подземные сооружения, на рабочие места. И круглые сутки работа под землей. Тревожные вести: вот-вот начнется. А на сдаче и постановке на боевое дежурство одна из немногих тогда боевых стартовых позиций! На Кубе работы тоже еще полностью не завершились. В дальнейшем ребята ему рассказали, как их в Калининграде переодевали в гражданские габардиновые костюмы и отправляли в тропики на Кубу. Рауль Кастро предоставил им по вилле, а проститутки бывших американских курортов срочно скупили весь одеколон. Но как они были поражены той разницей, что была между американскими и прибывшими офицерами! Они разочарованно рассматривали сходивших на берег мокрых от пота инкубаторских бедолаг. Все в старомодных довоенных шерстяных костюмах, висевших на них мешками. А пребывание на бывших виллах миллионеров с бассейнами и невиданными тогда цветными телевизорами? И это после бараков и землянок! Все закончилось тем, что они по многолетней привычке съехались на одну из вилл, а в холле натянули сетку для волейбола. И никаких светских приемов и развлечений! Но однажды вся Куба была повергнута в настоящий шок. В попавшей в аварию машине начальника политотдела рядом с ним была обнаружена проститутка за одну песету. Кубинцев это потрясло!
А в это время на таежную площадку прибыли ракетчики, чтобы заступить на боевое дежурство. Зрелище было потрясающее. Они представляли собой разношерстную толпу, собранную из всех родов войск. Здесь были и моряки, и танкисты, и артиллеристы, и автомобилисты, да и кого только здесь не было. В те времена еще не было достаточного количества специальных высших и средних учебных заведений нужного профиля. Прибыли они непосредственно с полигона, где им наспех рассказали и показали, чем они будут заниматься. Отбирали по принципу: «Разговаривать по телефону умеешь?» – «Да». – «Будешь связистом». Хачик бегал по всем сооружениям, умоляя не колотить кулаками по пультам. А во время работы высокой приемочной комиссии вырубился свет. В кромешной тьме один из генералов наступил Хачику на голову, когда тот устранял неисправность в люке проходного канала. Вот тогда-то, наконец, он впервые в жизни перешел на мат. Ракету загоняли в копир всем миром, без посторонней помощи им было не справиться. И все же, полк встал на боевое дежурство.
После завершения тяжких, изнурительных работ ему наконец-то был предоставлен отпуск. Да еще золотой осенью! Самолет быстро доставил его в Питер, а затем и в благодатные Гагры. Жора, Тамара, а с ними и вся малышня встретили его, как он и надеялся, с искренней радостью. Жора ожидал от него захватывающих рассказов о Сибири и тайге и был разочарован его уклончивыми ответами на главный вопрос: «А что, собственно, он там, в тайге, делает?» Но вскоре сообразил, что задает ненужные вопросы, и отступился. Отдых проходил по высшему разряду, на ужин он частенько отправлялся в ресторан «Гагрипш», несмотря на неодобрительные взгляды жены Жоры, Тамары. Она считала, что несет моральную ответственность за младшего родственника. А ему нравилось это уникальное сооружение, собранное из дорогих пород деревьев без единого гвоздя. Оно в свое время выставлялось на всемирной Парижской промышленной выставке, где царствовала Эйфелева башня. Вынужденная экономия на солдатских харчах в Сибирской тайге оборачивалась возможностью шикануть в модном ресторане на берегу Черного моря. Из горячего он предпочитал ставшие в то время очень популярными цыплята табака. Из вин – сухое «Цинандали», а по особым случаям знаменитые «Черные глаза» или «Букет Абхазии». Послушать же приличный оркестр доставляло истинное удовольствие. Не менее интересно было просто понаблюдать за отдыхом элиты светского социалистического общества. Что же касается чашечки кофе, то оно неизменно выпивалось под развесистым, очень древним дубом в старинном парке на берегу моря. И все его тяготы и невзгоды как-то сами собой уплывали в призрачную даль прошлого. Он начинал себя чувствовать скучающим светским лоботрясом, этаким принцем Флоризелем, прожигающим жизнь на модном курорте.
Но однажды его блаженный покой был нарушен неожиданным появлением в Гаграх старого друга и бывшего подчиненного по взводу и спецфаку – «князя» Карнаухова. Он прилетел из Москвы на отдых в санаторий «Архитектор» этаким денди, молодым архитектором, который решил развлечься в модных Гаграх, на побережье Черного моря. Он сходу предложил отметить встречу в ресторане, а его любимым напитком был коньяк с лимоном. К полуночи оба были безмерно веселы и беспечны. Настроение прекрасное, южная ночь нашептывала прогуляться по набережной под пальмами, вдоль моря. Строевые курсантские песни их юности эхом отражались в Кавказских горах и широко разливались по просторам Черного моря. Все было бы прекрасно, если бы молодому архитектору не вздумалось от избытка чувств запустить галькой в фонарь. И, что самое удивительное, он в него попал. На денди Карнаухова это было не похоже. Но тут из кустов, как черт из табакерки, выскочил сторож и давай свистеть на весь ночной парк Старых Гагр! Ни уговоры, ни крупная взятка в размере бутылки коньяка его не успокоили. Пришлось следовать за ним в милицию. А там без лишних слов их до утра заперли в кутузке. Утром появился начальник отделения, тучный грузин-подполковник, злостные хулиганы были вызваны на допрос. В процессе следствия выяснилось, что в Гаграх постоянно бьют по ночам фонари, а стражи порядка никак не могут задержать хулиганов. И вот, наконец, им сказочно повезло! Их детский лепет в свое оправдание был напрочь отметен. Обрадовавшись подходящему случаю, на них собирались повесить все разбитые фонари сезона. Но когда неумолимые стражи порядка узнали, что он проживает у Жоры Малахова, да еще является его родственником, то ситуация резко изменилась. Физиономии суровых блюстителей расплылись в очаровательных улыбках, и был задан только один вопрос: «Почему не сказал раньше?» Их посадили в машину и торжественно отправили домой к Жоре, хотя милиция, как оказалось, была в ста метрах от его дома. Кавказ – тоже дело тонкое. Тамара долго их отчитывала, но, в конце концов, напоила крепким чаем и отправила спать на второй этаж.
Отпуск пролетел как сказочный сон. И вот он уже в поезде на Транссибирской магистрали. На самолет, естественно, по понятным причинам денег не хватило. Предстояло поскучать несколько суток в тесном купе. Пожилые соседи с неизменной вареной курицей и бутылкой «Столичной» его не интересовали. Но вот, на одной из остановок, дверь загремела, и в купе впорхнула стройненькая девушка с миловидным личиком и черными блестящими, чуть раскосыми глазками. Это было приятным сюрпризом. Уже через несколько часов молодые перешли на доверительную беседу, рассказывая друг другу о своем прошлом и планах на будущее. Такое быстрое сближение бывает только в купе поездов дальнего следования. Она оказалась балериной, ехала из Казани по приглашению в Новосибирский театр оперы и балета. Он сообщил ей, что офицер и едет в Томск на службу после отпуска. Знакомство продолжилось в коридоре возле вагонного окна и переросло долгую беседу на вольные темы. Молодая балерина была поражена тем, что ее новый знакомый, и тем более военный, так разбирается в тонкостях ее профессии, а его знание наизусть оперных арий и старинных романсов покорило ее окончательно. Она смотрела на него с нескрываемым восхищением, он отвечал взаимностью и опрометчиво оставил ей свой адрес почтового ящика. Он глубоко сомневался, что когда-нибудь получит письмо. Слишком разные амплуа уготовила им жизнь. Повторялся вариант с его первой любовью, а этого он боялся больше всего. На новосибирском вокзале они распрощались. Она отправилась в свой театр, а он проследовал дальше до станции Тайга, где должен был пересесть на местный «экспресс» Яя – Асино. Ждать поезда приходилось часа три, и он направился в буфет. Каково же было его удивление, когда за одним из столиков он увидел своего командира, «Чапая», как его прозвала инженерная молодежь. Прозвище он получил за то, что свою полковничью папаху носил набекрень, как персонаж одноименного фильма. В те времена большинство старших офицеров и командиров были бывшими фронтовиками и, как правило, не имели высшего образования. А вся молодежь была из академий и высших инженерных училищ. Иногда между ними возникали сложности и непонимание. Но чаще все, что делалось новоиспеченными молоденькими инженерами, было для фронтовиков на грани фантастики. Поэтому бывалые фронтовики относились к младшим сослуживцам по-отечески. «Чапай» жестами пригласил его за свой столик и налил водку приглашенному прямо в фужер. Это отпускника поразило. Когда перешли к закуске, он наклонился и, понизив голос, спросил: «Вызвали?» Ошарашенный отпускник не знал, что ответить. Оказалось, что после снятия с боевого дежурства, на их площадке во время слива горючего произошел самозапуск ракеты. Правда, легла она удачно, можно сказать, элегантно, между собачником (сооружением входа под стартовый стол) и калиматором, а загоревшуюся тайгу удалось быстро потушить. Жертв не было, хотя пострадало несколько человек из стартовой команды. Хорошо, что после слива ракета была практически пуста. В связи с этим ЧП всех, кто занимался системой заправки этого стартового стола, срочно вызвали к следователю и в особый отдел. Отпускников отозвали из отпуска. Внутри у счастливого отпускника что-то оборвалось и тоскливо заныло – этими шестыми и седьмыми сооружениями занимался именно он. В голове на высоких нотах зазвенела мысль: «Посадят!» В особом отделе «пытали» его с пристрастием и мучительно долго. Спрашивали не только по работе, но и с кем общался, есть ли подозрения, что он об этом думает, могла ли быть диверсия. Затем заставили писать наиподробнейшее объяснение. Дни расследования тянулись мучительно долго, пугала неизвестность. Наконец было объявлено, что произошел сбой в системе автоматики контроля, а это по линии другого почтового ящика. Он с облегчением перевел дух. Но допросы в особом отделе навсегда оставили в глубине сознания тяжелый след на все последующие годы его работы.
И в это время из Новосибирского театра оперы и балета пришло письмо за подписью нового его директора. А в письме приглашение на торжество по случаю присвоения Новосибирскому театру звания Академического. После официоза предусматривался просмотр премьеры балета «Каменный цветок». Естественно, письмо, прежде всего, попало к особистам. Опять его потянули на допрос: «Что да как?» Пришлось выложить все про знакомство в Транссибирском экспрессе. По гарнизону поползли всякие слухи, на него стали посматривать с нескрываемым любопытством. И уже совсем неожиданно «Чапай», его командир, заявил, что отпускной на него готов. Командование, вероятно, решило, что он наконец-то женится. Посыпались поздравления. Он только хлопал глазами и никак не мог понять, как ему выкрутиться из этого положения. Все же желание прокатиться в Новосибирск пересилило, и он решил: «Будь что будет!» Взял отпускной – и в путь. «Семь бед, один ответ!»
Бывшая попутчица встретила его на огромном новосибирском вокзале с откровенной радостью, он же был в полном замешательстве. От вокзала до театра было недалеко, добрались быстро. Поселили его в левом крыле театра, похожего своими крыльями на Казанский собор. Вдоль широкого, очень длинного коридора тянулись цепочкой двери, за которыми проживали служители Мельпомены, семейные и холостые. Жизнь балерин поразила своим аскетизмом. В каждой келье была небольшая кухонька и спальная комната. Жизнь в них проходила замкнуто, ограничиваясь пределами театра с редкими выходами в город. И даже разговоры велись исключительно на профессиональные темы, в основном о соперницах и собственном весе. Они все очень боялись перехода на характерные роли, это считалось чуть ли не концом карьеры. Жизненный уклад их был чем-то средним между монастырским и спортивным, это когда спортсмены отправляются на сборы. Утром стайками они летели на занятия к своим станкам, затем репетиции, а вечером представление. Изредка выходы за пределы театра в город. Вот, пожалуй, и вся их жизнь. Его непростое бытие было куда разнообразней!
Взаимоотношения между гостем и его знакомой складывались сложно. После перенесенных стрессов он был замкнут, да и неопределенность положения угнетала. Он чувствовал себя в чем-то виноватым, она же не могла его понять и постоянно нервничала. Ее ожидания не оправдывались. С тяжелым сердцем покидал он Новосибирск, во всем винил себя, и не напрасно. Конечно, обещал не забывать и обязательно писать, но что делать балерине в таежной глуши? Он не мог доходчиво объяснить ей своего образа жизни.
Незадолго до сдачи первой площадки к ним прислали главного инженера вновь созданного управления по фамилии Хлебанов. И очень скоро они узнали, что это сын маршала Хлебанова. Пошли обычные разговоры: опять на годик-два прислали москвича на ловлю счастья и чинов. Но на следующий год к нему неожиданно приехала жена, светская львица, красавица, и сразу устроилась инженером в центральном городке. Она была умна и по-кошачьи пластична. Все мужчины сразу подтянулись и мгновенно превратились в джентльменов. Он тоже пытался блистать перед ней своим остроумием, хотя так, мимоходом. Но однажды, когда он находился на отдыхе у Василия Карпыча, под окном резко затормозила машина. Вошедший водитель сообщил, что его приглашают съездить за медом на таежную пасеку. Он вышел посмотреть, кто бы это мог быть. В машине сидел командир автобата с какой-то женщиной, а на заднем сиденье красавица-львица. Он неожиданно для себя вскочил в машину, и она рванула в сторону дороги на пасеку. В тайге стояла просторная изба лесника, веселье продолжалось до утра, и только под утро компания вернулась в городок. Опрометчивый поступок был кем-то замечен, поползли невероятные слухи и сплетни. А в это время снаряжалась экспедиция в черную тайгу с целью определить место расположения новой площадки под будущую стартовую позицию. Его тут же назначают начальником. Всем было предельно ясно, почему выбор пал именно на него. А дело было нешуточное: предстояло в конце февраля, в мороз под тридцать, обосноваться в глухой черной тайге. Отряд состоял из восемнадцати человек, отбирал каждого он сам лично. Взял с собой Меньшикова, которого он спас от суда во время бунта, лыжника-перворазрядника в качестве вестового-связного, повара и водителя АТТ (артиллерийский тяжелый тягач). Остальные подбирались из сибиряков.
Пробивались через тайгу на гусеничном АТТ по карте и компасу, сокрушая без разбора встречные деревья. АТТ – тягач на базе танка Т-54 с фанерным кузовом и 400-сильным двигателем. Без пушки и брони он летел по снегу, как ласточка. Прибыв в заданную точку в конце дня, они сразу, не мешкая, выбрали подходящую поляну для лагеря. Она находилась на пригорке и была окружена сказочной тайгой. Прямо на снегу разбили палатку, собрали кровати, установили печку-буржуйку, заготовили сухостоя. Все это устанавливалось наспех, прямо в слегка расчищенный снег. Спали в полушубках, а бодрствующему дневальному было втолковано, что если он заснет, то утром они все будут ледяными скульптурами. От раскаленной буржуйки валенки парили, а головы в ушанках, обращенные к пологу, коченели, волосы примерзали к кровати. Утром наспех приготовленный завтрак на костре. Все расселись вокруг, поближе к теплу. Неожиданно вестовой сообщил ему шепотом, что за деревьями прячется человек. Вот это да! Откуда в черной непроходимой тайге, за много километров от самой дальней площадки, мог появиться человек!? Тогда он приказал никому не подавать вида, что пришелец замечен. А вестовой получил задание за ним незаметно наблюдать, чтобы затем проследить, откуда он появился.
Доклад вернувшегося вестового поразил его своей невероятностью. Оказалось, что в нескольких километрах от их палатки стоит скит, огороженный высоким частоколом из бревен, и с прочными деревянными воротами. Тут он вспомнил рассказы Василия Карпыча про староверов и о том, как их безрезультатно разыскивали во время войны. Что они могут предпринять, если поймут, что обнаружены? У него на восемнадцать человек было только одно охотничье ружье. Скит же состоял из дюжины домов, где проживало в среднем двадцать-двадцать пять опытных сибиряков-охотников. А у него восемнадцать безоружных мальчишек. Он решил действовать на опережение и отправился на переговоры, взяв с собой только вестового. Впервые он попал на территорию, где не было не только Советской власти, но и вообще существовали ли какие-либо законы. Оказалось, что всей этой общиной управлял старейшина, который и пригласил его в свой дом. Вестового он предварительно оставил в тайге, чтобы тот в случае чего мог сообщить Меньшикову, который оставался за старшего в лагере. Дом поразил его своей просторностью и идеальной чистотой. Полы и абсолютно голые стены были вымыты и выскоблены до желтизны. Он невольно сравнил эту чистоту с грязными, захламленными избами большинства жителей Итатки. На долгом и обстоятельном переговорном процессе было решено, что они не будут вмешиваться в дела друг друга. И что их новые соседи никому не будут сообщать об обнаруженном ските. В дополнение, он обязался помочь им тягачом для трелевки леса, а они помогут с продуктами. Он тут же вызвал вестового и представил его, как доверенное лицо, которого они могут пускать в скит.
Договор со староверами оказался очень удачным. С этих пор они, хотя и мерзли, но питались отменно, на столе у костра всегда был свежий хлеб, масло, молоко и т. д. А что стоила тетеревятина и зайчатина, которую добывал их славный начальник. Благо, этой непуганой дичи в тайге было много. К весне солдатики округлились и порозовели. Но появилась острая проблема с питьевой водой. Чистых водоемов поблизости не оказалось, кроме подозрительной болотной жижи, которой пользоваться для еды было рискованно. Пришлось готовить, а иногда и умываться березовым соком. Табак им частенько заменял высохший прошлогодний лист. Постепенно они освоились в новых условиях и стали чувствовать себя вполне прилично.
Неприятности начались при определении местоположения стартовых позиций. Оказалось, что они попадали в непроходимые болота, окружавшие их пригорок. О чем он незамедлительно доложил командованию. Высоким начальством было принято решение вызвать из Москвы еще более высокое начальство и проектировщиков. Все запланированные работы были временно приостановлены. Неожиданно наступившая беззаботная курортная жизнь пошла своим чередом. Особенно им нравилось устраивать загонную охоту на зайцев. Когда выгнанный на поляну косой неожиданно останавливался, вставал на задние лапы и крутил во все стороны ушастой мордочкой, выискивая опасность. Это была позиция для верного выстрела. Но еще больше ему нравилась охота на тетеревов, когда они, как груши, обвешивали весенние березы, склевывая свежие почки. Тогда можно было спокойно приблизиться к ним в санях или верхом и начинать отстреливать из мелкашки по очереди, с нижнего к верхнему. Тетерева, сидевшие выше, с интересом наблюдали, как их нижний собрат камнем падает в низ, для них выстрел мелкашки был просто треском сломавшейся ветки. Но все же самой любимой была охота на весеннем току. Прохладным гулким ранним утром, когда небо на востоке чуть тронуто полоской бледно-розовой зари, тревожно и волнительно было затаиться в шалаше, рядом с облюбованным заранее токовищем. И вот на деревья, обступившие темным и загадочным кольцом поляну, начинают слетаться косачи. А за ними, на их призыв и несколько погодя, тетерки. Наконец первый тетерев слетает на ток, и начинаются церемониальные танцы с задиристо распушенными хвостами и гортанным клекотом. Звуки разносятся далеко по ранней, еще загадочно темнеющей тайге.
Таежный отдых был прекрасен, но начальство не дремало. После того как сошел снег, ему приказали еженедельно прибывать на ближайшую площадку, а оттуда созваниваться с УИРом для доклада по телефону. С этой целью у Непряхина в лагере был приобретен конь по кличке Орлик. Он оказался огромным, сильным, но необыкновенно норовистым, а в тайге к тому же нервным и пугливым. От малейшего треска он неожиданно срывался в галоп и нес седока куда вздумается. А уж если понесет, то в густом лесу любая крепкая ветка могла стать роковой. Староверы, увидев это чудо, поцокали языками и привели ему своего низкорослого, мохнатого, с хвостом до земли конька-горбунка. Этот горбунок никогда не рвался в галоп, но своей трусцой готов был семенить хоть целый день. Первое время ему было даже неловко нагружать малыша своей персоной, но вскоре привык. Неожиданно ему в голову пришла мысль, что, должно быть, у воинов-монголов были именно такие кони. Теперь, отправляясь трусцой на доклад, он весело орал на всю тайгу песенку из «Серенады солнечной долины»: «Хорошо в степи скакать, свежим воздухом дышать, лучше прерий места в мире не найти!» Однажды ему пришлось заночевать в тайге. Горбунок без привязи всю ночь пасся вокруг его ночлега, словно сторожевой пес.
Единственное, что его серьезно тревожило среди этой благодати, так это весенние клещи. А они в этих краях энцефалитные! Поэтому он распорядился ежедневно перед сном всем раздеваться догола, а Меньшикову тщательно всех осматривать, включая его самого. В конце-концов, пришлось из Томска вызывать авиацию, чтобы опрыскать химикатами место будущей площадки. Территорию обработки обозначили простынями по макушкам деревьев, чтобы летчикам было легче ориентироваться. Однако первый же заход сорвался из-за возникшего в тайге пожара. Летчик сбросил к палатке записку, воткнутую в гайку. В ней он сообщал, что из-за дыма ориентиров не видят. А вскоре и ему самому пришлось поспешно эвакуировать людей на берег реки Чулым. Это было бегство, почти паническое. От огненного шквала можно было спастись только у воды, но все осложнялось непроходимой тайгой и неопределенностью маршрута. Ориентируясь по компасу, ему все же удалось вывести людей на берег реки. Спасло их еще и то, что огненный шквал неожиданно метнулся в сторону под напором изменившегося направления ветра. Все же после возвращения пришлось заново восстанавливать покинутый лагерь. Что интересно, староверы относительно без потерь пережили эту напасть, для них это было не ново. Помимо окружавших скит со всех сторон огородов, они вокруг них вспахивали еще и охранную полосу. Весеннее буйство пожаров в тайге обычное дело. Как правило, им предшествует весеннее «воспарение», как говорят сибиряки. Когда прошлогодняя трава и листва парят и высыхают до состояния шуршащего пороха. Вот тут-то и возникают эти огненные вихри.
Наконец, в сопровождении командования и политотдела, прибыла московская комиссия. Долгих прений не было, решили однозначно: «Площадку необходимо переносить». Удивительно, кругом такие необъятные просторы, а угодили прямо в болото. Проектировщики были в шоке. После знакомства с дикой тайгой, гостям было предложено провести осмотр всей высокой комиссии на предмет клещей, но на это последовал категоричный отказ. За что и поплатился начальник политотдела. Он подцепил энцефалитного клеща и был срочно отправлен в Томск на лечение. Вот как бывает, впервые в жизни человек сходил в черную тайгу, и сразу – энцефалит! Но таежники были все же, ему благодарны за выполненное в дальнейшем обещание прислать кинопередвижку, поскольку им предстояло несколько задержаться. В тайгу уже начали завозить тюбинги для будущих шахт, но теперь предстояло отправить их обратно. А вот от застолья комиссия не отказались. И что значит высокое начальство! Им и в голову не пришло поинтересоваться, откуда в тайге, помимо тетеревов, рябчиков и зайчатины, на столе оказался свежий хлеб, сметана, деревенское масло и молоко. Но они все же были удивлены упитанным, благополучным видом первооткрывателей. Посылали их почти на погибель, а оказалось, как на курорт. Начальник же экспедиции остался доволен тем, что не был задан опасный вопрос: «Откуда это изобилие на столе?» И что, в связи с переносом площадки, староверов теперь никто не тронет.
Как и было обещано, через некоторое время прислали кинопередвижку с киномехаником. И тут произошла первая и очень неприятная размолвка со староверами. Какого-то рожна его доверенный представитель в отсутствие командира пригласил староверских детей, девочку и мальчика, на просмотр фильма. Когда он приехал, скандал был в полном разгаре, а дети, нарушители обычаев и порядков, были уже наказаны – посажены в сарай под замок. Его разговор со староверами был нелицеприятным и ни к чему не привел. Отношения охладели, коня пришлось вернуть. Благо, вскоре работы были завершены и получен приказ вернуться на центральную базу.
Сразу после благополучного возвращения экспедиции, он первым делом отправился на доклад в штаб, где его сразу посадили писать отчет. Отчет – это не устный доклад, его надо писать, понимая, что ты в ответе за каждое твое действие и решение. И все же о ските он не написал ни слова, хотя и допускал, что кто-нибудь из восемнадцати может проговориться. Но все обошлось, ребята оказались надежнее, чем он предполагал. После сдачи отчета о выполненном задании, его вызвал к себе командир и предложил съездить на курсы повышения квалификации в Ленинградское высшее инженерное училище. Это было неслыханное везение! Из черной тайги да прямо в Питер! На целых три месяца! Понятно, что он тут же согласился.

Опять неожиданное пробуждение. Он даже не понял, что это было: то ли сон, то ли воспоминание. Хотя даже после такого сна на бревнах он почувствовал себя бодрее, но от постоянного недоедания сосало под ложечкой. Скалы тянулись сплошной стеной, но птичьих базаров не было. Все они на морском побережье, да и много южнее. На открытом плоском участке скал он заметил гусиное гнездо, давно покинутое, только ветер трепал сиротливые остатки гусиного пуха. Он вернулся на прибрежную гальку и стал упорно отмерять размеренным, экономным шагом свой нелегкий путь. Воспоминания наплывали сами собой. Только они помогали отвлечься от тяжких мыслей о безнадежности его усилий.


Глава XIII

ВИТУ, БОЛОГОЕ-4

На следующий день после прибытия в Ленинград он отправился на Каляева, где располагалось училище. С ВИТУ он был знаком еще со времен учебы на спецфаке. Некоторые преподаватели, такие как полковник Чернов по фортификации, преподавали как на спецфаке, так и в этом училище. Чернов был не только прекрасный преподаватель, но и известный в своих кругах ученый-фортификатор. Он прекрасно знал и увлекательно рассказывал о таких крупных фортификационных проектах, как Севастопольский, Кронштадтский, остров Русский, Порт-Артур, да и обо всех современных надземных и подземных базах флота. Однако занятия начались совсем с других предметов. Их, прежде всего, ознакомили с новейшей по тем временам вычислительной техникой. Для всех это было ново, во время их учебы в программах вузов таких предметов еще не было, о них только упоминалось. Но сейчас, особенно на уровне проектирования, начиналось интенсивное их внедрение. Параллельно курсантов знакомили с такими предметами, как «Теория игр», «Теория массового обслуживания» и т. д. А затем с новинками ядерного оружия и его поражающими факторами. Следующим было освоение дешифровки спутниковых съемок американских стратегических ракетных баз. Постепенно стало понятно, о чем идет речь, но окончательно все прояснилось только тогда, когда каждому в качестве курсового проекта выдали задание на проектирование ракетной базы с конкретной целью уничтожения обнаруженной нашими спутниками американской. По снимкам из космоса необходимо было определить степень защищенности ее пусковых позиций. Так же необходимо было определить необходимую степень защищенности своей базы, и не только инженерной, но и средствами ПРО. Критерием проектирования были минимальные затраты в отношении рубль-доллар. Это мог быть шахтный, заглубленный или наземный варианты. Математический подход позволял находить оптимальный вариант и определять необходимую степень защищенности базы от ответного ядерного удара противника. Разобраться со спутниковыми снимками американских баз для них не составило труда, они были практики. Но со всем остальным пришлось повозиться. В результате выполненной работы он получил красный диплом: за проектирование группы РТБ, с которой он был знаком еще по Итатке. На защите проекта на него обратил особое внимание зав. кафедры, профессор, доктор наук, автор многих книг и учебников М. В. Власьев. Он был известен еще и тем, что во время войны принимал активное участие в создании оборонительного пояса Ленинграда и Ладожской дороги жизни. При этом слушатели курсов прекрасно понимали, что ученым мужам интересно было узнать мнение молодых, но первых, кто воплощали их идеи и проекты в жизнь.
После окончания курсов они в полном составе были приглашены на собрание научной элиты и проектировщиков Специального управления Министерства обороны. Совещание проводилось командующим РВСН в помещении Высшего артиллерийского училища на Литейном. Совещание было сложным, в основном он озвучил претензии ракетчиков к проектировщикам и ученым по качеству ракетных комплексов, к их недостаткам при эксплуатации. В заключение он несколько смягчил выступление, сообщив, что и у американцев те же проблемы. А вот под занавес приглашенные практики преподнесли командующему «сюрприз». По предварительной договоренности они окружили командующего плотным кольцом и заявили, что им пора жениться, а возможности нет никакой. Они уже который год без передышки утюжат пустыни и тайгу, пора бы их подменить. Он внимательно рассмотрел обветренные физиономии женихов, выдержал паузу, затем рассмеялся и ответил, что многих из них он узнал. Повернувшись к сопровождающему его офицеру, он тут же распорядился, чтобы этих «женихов» перевели по эту сторону Урала, для решения личных проблем. Так оно и произошло. Сразу после окончания курсов он был переведен на «придворную» базу в Выползово, что между Ленинградом и Москвой. Ее незадолго до этого Хрущев демонстрировал Фиделю Кастро. Райское место! Валдайская возвышенность – это озера, рыбалка, красивый лес, грибы, а при этом еще два выходных в неделю. Хочешь – поезжай в выходные со станции Бологое в Москву, а хочешь – в Ленинград, да и родители рядом. Идеальное место для молодого жениха. Но ему, прежде всего, необходимо было разобраться, куда он попал и чем будет заниматься. Все расположение базы вписывалось между валдайскими селами, поселками и занимало обширную территорию. База была относительно новой, но уже требовалась ее модернизация. К этому времени поступили более совершенные комплексы с твердотопливными ракетами шахтного базирования. Однажды, совершенно неожиданно для себя, в центральном городке он встретил того, с кем неоднократно сталкивался и раньше в пределах их замкнутой структуры. Это был Цицоха из Архангельска, комендант лежневки, который и ввел его в курс местных дел. К этому времени в центральном городке ему уже предоставили жилье, откуда он каждое утро отправлялся на машине по своим объектам. Вот это был сервис! Но и тут не обошлось без театрализованных постановок. На этот раз база представлялась как авиационная, поэтому все носили летную форму. А при въезде в Выползово с трассы Москва – Ленинград на территории городка виднелся самолет типа ЛИ-2 на взлетной полосе размером с футбольное поле. К тому же, если на трассе появлялись иностранцы, то объявлялся режим «Сова». При этом объявлении никто не имел право выруливать на магистраль. Но к этим мероприятиям и маскарадам он уже привык.
А однажды, подъезжая на машине к КПП площадки, он обратил внимание, что на охранниках какая-то другая форма. Вот они подходят к машине, просят предъявить пропуск. И только он протянул его, как сразу оказался на дороге, вместе с водителем. Его перетащили в помещение КПП и объявили, что он взят в плен. Оказалось, что идут учения десантников по захвату ракетной позиции на вражеской территории. И только тогда он расслышал пальбу в районе жилого городка площадки. Пришлось объяснять, что он не является офицером этой части, и приехал сюда не на дежурство, а работать. Десантники долго переговаривались с кем-то по рации и, наконец, его отпустили, но водителя с машиной оставили на КПП. Проходя по району боевых действий в жилой зоне, он встретил миловидных девушек-связисток в форме, что тоже было для него в новинку. Они шли с котелками в поисках походной кухни и бурно возмущались, что десантники начали захват площадки со столовой. Перед входом на территорию стартовых позиций стоял столб огня, горела всякая рухлядь, вероятно, изображали прямое попадание в здание пожарной команды. Все здание выглядело как пережаренный картофель. Он подумал, что им после учений потребуется немало усилий, чтобы привести все в порядок. Сидя в чистеньком солдатском кафе под ветками березок и балуясь чайком из самовара, он с завистью размышлял о том, что значит «придворная» площадка для быта ракетчиков. 
После того, как он вошел в курс дела, ему оставалось реализовать только самое приятное – воскресные поездки по обеим столицам. Но в первую очередь он решил познакомиться окрестным местам с заманчивыми названиями, будоражившим воображение. Такими как Торжок («Закройщик из Торжка»), Валдай (колокольчик, дар Валдая), Тверь (Афанасий Никитин, «Хождение за три моря»), Вышний Волочёк (Петровские каналы, текстильщицы), захоронение пушкинской пассии Керн. И он активно приступил к этому занятию. Это было все интересно, но вот вопрос с невестой никак не решался, хотя обещание, данное командующему, надо было выполнять. Он прибыл сюда по конкретному заданию – жениться. Мать переживала за него, она старательно подбирала кандидатуру, но все безуспешно. Знакомые прекрасно знали странный образ жизни жениха, а те, кто соглашался с этим, не подходили ему. Зайдя как-то в прекрасный Дом книги на Невском, он неожиданно увидел рядом у прилавка красивую молодую женщину. Это была жгучая брюнетка с яркими голубыми глазами, совсем как у Элизабет Тейлор. Она была в строгом темно-голубом костюме, который необычайно ей шел. И они тут же познакомились. Оказалось, что она окончила «Петершуле» у Смольного, филолог со знанием трех языков. В настоящее время преподает в Политехническом институте. Мать у нее была сибирячка, а отец из Украины. При первом же знакомстве с родителями, ему сразу понравился ее отец, его уравновешенность, здравый ум. А его обширные знания располагали к неспешной беседе на самые различные. До войны он был парторгом на Кировском заводе, встречался с Кировым, а во время войны воевал на Ханко. Мать была прямолинейна и энергична. С двумя дочерьми на руках она пережила блокаду. Отцу каким-то образом удавалось с фронта помогать семье продуктами, поэтому все остались живы. Недолго думая, сидя как-то в модном тогда кафе «Норд» («Север»), он за фужером сухого вина неожиданно и решительно сделал ей предложение. При этом, пообещав, что скучно с ним ей не будет. Это было коварство. Она, не задумываясь, согласилась, как-то не обратив на это замечание внимания. Ее отец одобрил брак, хотя догадывался, что для дочки начинаются не райские дни. И действительно, еще не окончился медовый месяц, как его вызывают и ставят в известность, что получен приказ о направлении его на полигон «Новая Земля». Кадровики командующего пунктуально выполнили условия сделки.
Молодая супруга получила первый и самый болезненный удар, когда узнала, что ее законная половина должна срочно отбыть куда-то в Арктику на неопределенный срок. До сих пор она считала, что военная служба трудна, но не до такой же степени, чтобы прерывать медовый месяц! К такому повороту событий она была явно не готова и высказала все, что об это думает. Более того, твердо вознамерилась отправиться за ним, хоть на Северный полюс. Он стал ее убеждать, что даже декабристкам требовалось разрешение, а у нее нет даже элементарного допуска. Сообщить, что отправляется на ядерные испытания, он не имел права. Отговаривать ее было бесполезно, женская логика не допускала других вариантов. Пришлось лететь в Архангельск с молодой супругой, хотя он прекрасно понимал, что дальше Северодвинска ее не пустят.
И вот они уже над Архангельском. Его охватило странное чувство, когда они приземлились на знакомом аэродроме в Талагах, выглядевшим с тех давних пор совсем по-другому. Вместо бревенчатой лежневки его друга Цицохи – прекрасная бетонная магистраль, солидная взлетная полоса, рулежки и, наконец, здание аэровокзала. Пересев сразу на вертолет, они уже через короткое время стали обозревать Северодвинск с воздуха, а затем и с земли. Город им понравился своей четкой планировкой и чистотой, а огромные номера домов, нанесенные прямо на углах стен, удивляли своей величиной. Они тогда еще не знали, что такое полярная ночь и северные ветра. Еще в вертолете им объяснили, где находится «домик прощания», куда он должен явиться. Перейдя по мосту речку, они сразу оказались в другой части города, как в другом мире. Здесь всецело господствовало знаменитое судостроительное предприятие, производившее могучие атомные подводные крейсера. Оно поражало огромными портальными кранами, цехами, доками и традиционным заводским портовым хаосом. Здесь производились атомоходы, вызывавшие страх и ненависть Пентагона.
Миновав заводские корпуса, они вскоре подошли к небольшому двухэтажному домику, где за окошком консьержа красовалась огромная фигура мичмана. За его спиной были аккуратно сложены неоднократно помятые жестяные коробки с крупными надписями «СП-26». Это была экспедиционная почта на полярную станцию Северный полюс. От доброжелательного и интеллигентного мичмана они узнали, что из этого домика прощания отправлялась еще экспедиция Папанина. С тех пор здесь побывали многие полярные экспедиции. Отсюда отправлялись они в бескрайние просторы Арктики. Затем он сообщил, что на прощание им отводится два дня. Молодая и самоуверенная супруга, очутившись на пороге этого незнакомого и загадочного для нее мира полярников, как-то сразу сникла. Без объяснений ей многое, но, конечно, далеко еще не все, стало представляться совершенно в ином свете. Теперь она уже не рвалась в бой за свое семейное счастье, а озадаченно и понуро двинулась за своим суженым по лестнице, в номер на второй этаж.

Неожиданно от воспоминаний он вернулся к действительности. Где-то далеко впереди, за проливом, всплыла крохотная башенка, это было самое высокое строение в зоне жилого городка – башня бетонного завода. Мрачное, грязное творение человеческих рук, но без его грохота и цементной пыли не состоялось бы ни одно испытание. Когда замуровывалось изделие, этот монстр неумолчно грохотал сутками, не переставая и не давая спокойно даже вздремнуть. Но как сейчас, в этой полной тишине, ему захотелось услышать его утробный голос! Где-то недалеко за башней находились жилые бараки, там живут люди и пустует его одинокая кровать. Он вспомнил, как впервые появился в этих краях.


Глава XIV

ПРИБЫТИЕ НА ЯДЕРНЫЙ ПОЛИГОН
«НОВАЯ ЗЕМЛЯ»

Отправив жену поездом обратно в Питер, он получил распоряжение утром на вертолете прибыть в Архангельск. Ждать вылета самолета Архангельск – Амдерма – Амдерма-2 пришлось недолго. На борту пассажиров встречал огромный, вальяжный, подчеркнуто вежливый мичман-стюард. Еще по рассказам постояльцев домика прощания в Северодвинске, откуда отправлялись все экспедиции СП (Северный полюс), он уже знал, что Амдерма находится на берегу Югорского Шара архипелага Новая Земля, и что это последняя посадка самолета на материке. Ее еще называли Амдыра – за то, что при плохой погоде здесь можно было застрять на неделю, а то и на две. Это был край, где неожиданно налетающий ураганный ветер сбивает с ног и заметает невзрачные деревянные постройки до крыш. Но это оказывалось благом, поскольку под снегом они меньше продувались и лучше сохраняли тепло. В дальнейшем ему здесь не раз приходилось сиживать в такую круговерть. Здесь, недалеко от гостиницы, в высокой и просторной, как ангар, фактории, охотники профессионалы и любители пополнял свои запасы капканов и боеприпасов. Хозяйка заведения была немногословна, но доброжелательна. Она принимала от охотников-ненцев шкурки и тушки песца, а взамен снабжала охотничьими припасами и деньгами, которые тут же тратились в соседнем магазине на провизию и спирт.
Однажды ему пришлось просидеть в Амдерме почти две недели. В его «номере» барака располагалось восемь человек. Большинство из них были «летуны», которые сутки напролет высиживали погоду за преферансом. Что касается походов в магазин за продуктами, то это мероприятие больше походил на настоящую полярную экспедицию. Когда однажды с большим трудом ему удалось добраться до магазина, то он был крайне поражен увиденным. Возле входа в снежную нору, которая вела к дверям магазин, стоял, пошатываясь, ненец. Олени в упряжке понуро застыли, низко опустив тяжелые головы. Капюшон малахая ненца был небрежно отброшен, ветер свободно полоскал снегом его черные, как смоль, волосы. Неожиданно ненец выхватил из снега хорей, свалился в нарты и мгновенно исчез в снежной круговерти. Озадаченный полярник подобрал полы шинели и въехал на пятой точке по узкому снежному туннелю прямо в помещение магазина. К этому времени он уже освоил приемы, как с шиком собственными пятками распахивать двери и въезжать в магазин на этой самой пятой точке. Ассортимент магазина не баловал – вдоль стен тянулись длинные деревянные полки с консервами, а в конце виднелись бутылки синюшного спирта. Завозить сюда более светские напитки и невыгодно, и небезопасно: из-за лютых морозов они могли замерзнуть и полопаться. На его опасения насчет ненца продавщица только пожала плечами: «Они привычные, олени вывезут».
После ритуальной отсидки в Амдерме, последовал перелет через Югорский Шар на архипелаг Новая Земля. Вначале под самолетом медленно двигалась в обратном направлении безрадостная картина заснеженной тундры, затем черная гладь пролива с белоснежными островками льда. И вся эта плоская поверхность разлеглась по всему пространству от края и до края горизонта. Провисев некоторое время над южной оконечностью архипелага, самолет стал заходить вдоль Рогачевского залива на посадочную полосу аэродрома. Это и был конечный пункт назначения – Амдерма-2. С трапа самолета новоиспеченный полярник обвел тоскливым взглядом близлежащие окрестности, глазу не было на чем остановиться. Кругом бело. Только поодаль чернел занесенный снегом то ли поселок, то ли городок. К трапу, позвякивая гусеницами, лихо подкатила ГТСка. На ней прибывшие пассажиры должны были отправиться в столицу Новой Земли – Белушью Губу. Расстояние до нее составляло около восемнадцати километров. Водителю и пассажирам весь этот путь указывали пустые бочки с воткнутыми в них шестами. По ним можно было понять, что они двигались где-то в пределах определенного маршрута и что, вероятно, достигнут все же конечной цели. Наконец, впереди, посреди снежной глади, стали вырастать два здания. Одно из них было штабом полигона, в обиходе прозванном «Пентагоном», а второе – госпиталем. Вокруг них выглядывали из-под снега какие-то одно и двухэтажные домики.
После необходимой процедуры оформления его отправили в гостиницу, где он прошел ритуал переодевания в полярный спецпошив. Спецпошив очень отличался от той одежды, которую приходилось носить раньше. На нем было столько пуговиц и тесемочек, что без помощи соседа по комнате он с ними никогда бы не справился. Особое внимание заслужили меховые носки-унтята. Они были странными по виду, но необыкновенно теплы. А в это время поднялась настоящая бора – ветер гремел в трехрамном окне так, что солдатское одеяло, которым оно было занавешено, шевелилось, будто живое. За окном завывало, словно в аэродинамической трубе. Но война – войной, а обед по расписанию, тем более, что бора, как объявили по радио, была всего лишь третьего варианта. До первого было еще далеко. А это значит, что разрешалось передвигаться по городку. Посему постояльцы номера стали собираться в столовую. У входной двери бывалые полярники вежливо пропустили новичка вперед. Ничего не подозревая, вновь испеченный полярник смело распахнул входную дверь и смело шагнул в полный рост навстречу неизведанному. В то же мгновение его подхватила неведомая сила, завертела и швырнула за угол дома. Когда он поднял голову, то сквозь снежную пелену различил хохочущие физиономии своих учителей. Это была излюбленная шутка над новичком, первый урок начинающему полярнику. С этого дня ему предстояло еще очень многому научиться.
Через два дня все обитатели комнаты проснулись от режущей уши тишины. Отодвинув одеяло с окна, он впервые увидел солнце. Снег был идеально вылизан и ослепительно искрился, солнце изливало на снежный простор покой и умиротворенность. Он был поражен внезапной переменой, но тут, постучав, пошел вестовой и передал распоряжение быть готовым к вылету. Вскоре под окном загремела ГТСка – предстоял обратный путь на аэродром в Рогачево, а затем дальше, в загадочную зону Д-9 на берегу пролива Маточкин Шар. На этот раз его подкатили прямо к легендарному самолету – четырехкрылому, легендарному «кукурузнику». Самолет был уже полностью загружен какими-то ящиками и знакомыми уже по Северодвинску жестяными коробками с почтой. Короткий разбег на похлопывающих лыжах – и он уже в воздухе над Белушкой. Прощай, столица Новой Земли! В салоне было прохладно и шумно. Гудел трудяга мотор, погромыхивали жестяные коробки и еще что-то непонятное. Но когда он выглянул в иллюминатор, то замер от восторга. Его буквально потрясла открывшаяся панорама. Арктика предстала ему во всем своем величии и красоте. Необыкновенная чистота и прозрачность воздуха позволяла рассмотреть тончайшие оттенки пастельных тонов и полутонов торосов и ледников. Цепи гор тянулись с Юга на Север, за горизонт, в сторону Северного полюса. Ослепительные белоснежные пики взмывали ввысь, снег и ледники резко контрастировали с темно-серыми рубцами скал. Нежно-голубые разломы торосов подчеркивали бархатную черноту и таинственность морских глубин. Гладкие языки ледников, сползая в океан, с грохотом обрушивались в воду, плодя качающиеся на воде айсберги. Тогда гладь океана оживала, темная вода расходилась кругами, упруго покачивая торосистые горы льда. Царство Снежной королевы! Царство вечного покоя и отрешенности от человеческой суеты. Он подумал, что негоже было человеку нарушать вековой покой этих мест своими ядерными взрывами. Но такова была действительность. Испокон веков гомо сапиенс изо всех сил губит то, что его создало и за счет чего он жив и процветает.
Но вот навстречу им стал медленно приближаться живописно изогнутый, необычайно широкий пролив Маточкин Шар, разделяющий архипелаг на два острова – Северный и Южный. Пролив соединял считающееся теплым из-за течения Гольфстрим Баренцево море и вечно холодное, круглый год во льдах, Охотское. При заходе на посадку на лед пролива молодой полярник вдруг с изумлением разглядел где-то далеко внизу крохотных черных человечков играющих в футбол. Когда спустились еще ниже, то он увидел, что ими оказались матросы и солдаты, да еще и в кедах! Вот уж этого он никак не ожидал. Под ним суровая Арктика, а тут футбол на белоснежной льдине! Распахнули двери. Навстречу бежала разношерстная толпа игроков, а впереди – свора огромных ездовых лаек. Выходить как-то сразу расхотелось, но его насильно выпихнули на лед. Оказалось, что весь это переполох был из-за жестяных коробок, в которых пришли письма с далекого материка. Это было святое дело.

Несколько раз он замечал далеко за проливом вертолет, бороздивший далекое побережье Южного острова и долину Шумилихи. Его искали. Вероятно, вертолетчики Нечай или Кузьмич, они прекрасно знали, где он бывал, и не раз вместе с ним летали над этими просторами. В этих местах они устанавливали сейсмические приборы. Но им не могло прийти в голову, что он может оказаться за проливом, на Северном острове.
Ноги еле плелись, ныли под тяжестью ноши плечи и шея. Особенно тяжелым казалось ружье, срочно требовался отдых. Стволы деревьев все не попадались, тогда он облюбовал место между огромных валунов, хоть какая-то защита от нескончаемого холодного и неумолимого ветра. Он снял рюкзак, скатку из брюк, ружье, натянул на себя меховые брюки и свалился между камней. Через короткое время холод пробрался через меха, пришлось постоянно переворачиваться с бока на бок. О сне не могло быть и речи. Ноги все же немного отошли, и он, с трудом поднявшись, продолжил путь. Его не покидала надежда обнаружить выброшенные стволы деревьев, чтобы устроить себе ложе и хотя бы немного поспать. И опять сознание ушло в прошлое.


Глава XV

ЗНАКОМСТВО С Д-9

В экспедицию Д-9 на Маточкин Шар молодой полярник, но уже бывалый инженер, прибыл в качестве начальника спецучастка. Это значило, что он должен будет руководить работами по проведению будущего испытания непосредственно в штольне и на испытательном поле вокруг нее. Не многие, проживающие в жилом городке (жилой зоне), имели туда допуск. Предполагалось, что там должны находиться только те, кто непосредственно ведет работы по испытаниям. Это было разумно. Начальник гарнизона, как и большинство находящихся в нем, выполняли в основном сопутствующие и хозяйственные работы. Такие как: охрана, столовая, гараж, пирс, котельная, баня и т. д. К моменту его прибытия шахтеры в техзоне закончили проходку штольни. Вели работы в конечном боксе, где в дальнейшем будет монтироваться изделие. Испытания бывают различные: подводные, подземные, надводные, наземные, воздушные, в верхних слоях атмосферы. Ему предстояло принять участие в подземных испытаниях.
К немалому огорчению, его предшественник тяжело заболел и срочно был отправлен в госпиталь, так что предстояло самостоятельно осваивать совершенно новую для него работу в необычных условиях Арктики. Цикл испытаний составлял примерно один год, хотя испытания иногда и откладывались или прекращались из-за вводимых по политическим соображениям мораториям, либо по другим причинам. После испытания, когда уровень радиации приходил в допустимую норму, все возвращались, и шахтеры начинали работы по проходке новой штольни. К весне шахта должна быть готова, чтобы можно было приступить к монтажу оборудования. С прибытием изделия начинался его монтаж и, параллельно, приборов – как в штольне, так и вокруг нее. Затем производился подрыв заряда. После испытания, когда обстановка в зоне приходила в норму, все начиналось сначала. При этом арктические условия ведения работ далеко не облегчали задачу. Легко об этом писать, но каждый из этих циклов был разным и требовал особого подхода в зависимости от их целей. Добавляли трудностей и арктические условия. Хорошо было американцам, они проводили свои морские испытания на атолле Бикини в Тихом океане, где взор ласкали бирюзовые просторы, а тело – теплое солнышко и легкий бриз. На своем полигоне, в отличие от нас, они затопили на испытаниях десятки тяжелых кораблей: это были и авианосцы, и крейсера, и фрегаты, и подводные лодки. Полигон на Новой Земле тоже предназначался для этих целей, но наши испытания были значительно скромнее. Вскоре на Новой Земле стали проводить наземные, воздушные и подземные испытания. Но самым значительным было испытание самого мощного в мире сахаровского детища в пятьдесят восемь мегатонн. Это произошло напротив городка, на той стороне пролива, недалеко от горы Монах и мыса Сухой Нос.
Итак, на этот раз ему выпало принимать участие в подземном испытании.
Сразу после прибытия в Д-9 он представился командиру гарнизона капитану второго ранга в черной кожаной пропитке, который произвел на него приятное впечатление. Он сразу решил, что с ним особых хлопот не будет. Затем ему показали комнату в общежитии, располагавшуюся в сборно-щитовом бараке. В комнате пахло краской, клеем и сыростью. Барак был только отремонтирован после предыдущего испытания. Затем его сводили в столовую, стоявшую прямо на берегу пролива. Камбуз был идеально чист. Показали его столик и стул, служивший всем его предшественникам. На белоснежных накрахмаленных скатертях стояли графины с водой. Между столиками сновал матрос в поразительно белом, без видимых пятен, наряде. В конце экскурсии его привели в казарму и показали место, с которого он будет смотреть фильмы. При этом пояснили, что здесь всегда сидели его предшественники, а при выходе из казармы обратили внимание на одиноко стоящий на склоне горы домик. Пояснили, что там будет проживать известный ученый, руководитель работ, который в нем же будет проводить планерки и совещания. С высоты склона он обозрел все вокруг. Городок как городок, несколько занесенных снегом строений да одинокий пирс. Единственное, что выделялось среди занесенных снегом построек, так это вышка наблюдателя, где маячила одинокая фигурка в длинном тулупе да безобразная башня бетонного завода. Но само расположение городка у подножия величественного пика Седова на берегу широкого пролива Маточкин Шар, да еще с видом на гору Маннах, было впечатляющим. В завершение знакомства секретчик притащил к нему в комнату приличную стопку документации и чертежей, включая профиль его шахты. Предстояло со всем этим разобраться, и как можно быстрее.
Вечером на камбузе состоялось первое знакомство с теми, с кем в дальнейшем предстояло проводить долгие полярные дни и ночи. Слева от него за столом сидел майор с интеллигентным лицом и приятными манерами. Им оказался особист по фамилии Рыбкин. Главной его обязанностью было принимать и инструктировать людей, затем фотографировать и выдавать пропуска с проставлением в пропуске отметки, дававшей право находится в той или иной зоне полигона. Вновь прибывшему была проставлена отметка, допускающая к работам в конечном боксе с изделием. Единственный в зоне фотоаппарат Рыбкин хранил у себя в сейфе – фотографировать разрешалось только в отведенном помещении. В сталинские времена Рыбкин отсидел приличный срок за излишне благородное поведение, но в пятидесятых годах, после смерти вождя, был реабилитирован. Потеряв семью, он надолго поселился в этих краях. Это был педант, борец за законность до мозга костей. У себя в комнате он держал приличную библиотеку, а на окне под лампами выращивал лук. Каждый раз, приходя на камбуз с несколькими перышками этого лука, он неизменно и аккуратно укладывал их на скатерть справа от себя. В дальнейшем они подружились, это был необычайно интересный человек. Справа сидел общительный гляциолог и метеоролог в одном лице, капитан Цветков. Как оказалось в дальнейшем, от него зависело очень многое в их повседневной жизни. Со своей небольшой группой гляциолог-метеоролог отслеживал лавиноопасные участки в технической зоне и по дороге к ней. Постоянно вел за ними наблюдение, а в опасный период высаживал на них экспедиционную группу. В его обязанности также входила разведка мест под устройство посадочной полосы для авиации. Он же определял ледяные поля в технической зоне, для постановки судов под ледовую разгрузку. В прошлом он успешно занимался альпинизмом. А напротив новичка сидел капитан Качалин, длинный сухопарый брюнет неопрятного вида, с лицом грязно-землистого цвета и угловатыми резкими движениями. Страстный преферансист, он не раз в дальнейшем пытался втянуть новичка в эту игру, но тот наотрез отказывался, что Качалина неимоверно раздражало. За соседним столиком сидел комендант гарнизона, замполит, врач и начальник штаба. За третьим – командир роты, секретчик и офицер охраны. Во время приема пищи врач внимательно следил, чтобы все перед едой принимали «витамины» из нелепой консервной банки, стоявшей рядом с графином с водой. Вот и весь офицерский экипаж зимовщиков экспедиции Д-9. Летом, в разгар работ, население возрастало в несколько раз. Открывались столовые для научных сотрудников НИИ, представителей предприятий и монтажников. Только руководитель работ питался отдельно в своем домике и со своим поваром. К испытаниям подтягивались и командированные из Москвы, для ловли счастья и чинов. Их все недолюбливали, но никто не мог с ними справиться, даже руководитель работ. После обеда, как правило, они усаживались в курилке и загадочно, в полголоса, вели свои секретные беседы. Тема была одна: кто какое звание получит после испытаний, чей протеже мохнатее и какие ветры дуют в кабинетах власти. Они использовались вместе с солдатами только для затарки мешков гравием. Солдаты держали мешки, а они, неспеша, в пол-лопаты, засыпали в них балласт – прибрежную гальку. Эти мешки были нужны для создания забивки штольни. За эти мешки они и получали внеочередные звания, как активные участники испытаний.
Знакомство с сотрудниками и организацией быта на этом подошло к концу. Наутро он запланировал поездку в техническую зону для ознакомления с местом его работы – штольней. К бараку, тарахтя гусеницами, подкатила выделенная ему ГТСка. В комнату постучали. Открыв дверь, он с изумлением уставился на матроса, держащего в руках пару огромных резиновых сапог. Посетитель представился: «Матрос Серенков, ваш водитель» и пояснил, что сапоги ему прислали шахтеры. Это оказались тяжеленные валенки, обтянутые сверху и изнутри резиной. Пришлось снимать унты и, натянув меховые носки – унтята, влезать в эти огромные, тяжелые сапоги. Он сразу стал похож на Кота в сапогах.
Путь в техзону вел по извилистой горной дороге. Слева был обрыв к проливу, справа поднимались заснеженные скалы. Снег буквально нависал над дорогой. Погромыхивая гусеницами, они долго виляли между проливом и скалами, продвигаясь в сторону Карского моря. Неожиданно, за одним из бесчисленных поворотов, они выскочили к КПП. Солдаты проверили пропуска, затем долго смотрели вслед новому начальнику. На пути к шахте неожиданно появился огромный след недавно сошедшей лавины, а на льду пролива лежала развороченная гора снега и льда. Водитель Серенков пояснил, что лавина недавно смела вагончик с шахтерами, их откопали, но было уже поздно. В вагончике оказалось три трупа: двое погибли сразу, а у третьего голова превратилась в шар из инея. Видимо он был тяжело ранен и скончался, не дождавшись помощи. Он сразу вспомнил лавинщика Цветкова. В обед он его спросил об этом случае, но в ответ тот предложил ознакомиться с предписаниями, которые он выдавал шахтерам. Затем добавил, что они всякий раз тянули с приостановкой работ, понадеявшись на наше вечное «авось».
Наконец, подкатили к устью шахты, – оно было обрамлено крепкими бревнами и настилом на случай камнепада. На вопрос, где шахтеры, часовой ответил, что в конечном боксе. Пройдя по штольне сравнительно небольшое расстояние, он сразу понял, зачем шахтеры прислали ему резиновые сапоги. Вся штольня была покрыта, как и положено в зоне вечной мерзлоты, сверкающими в свете фонаря кристаллами льда. Но под ногами хлюпала вода! Это было удивительно. Он шел по узкому и мрачному подземелью, как ему показалось, целую вечность. Долгое одиночество в темной, мрачной шахте напрягало, стали чудиться подозрительные шаги где-то сзади. Но вот впереди замелькал свет, послышались голоса шахтеров вперемешку с грохотом отбойных молотков. На данный момент его первейшей задачей было проследить, чтобы шахтеры абсолютно точно выполнили конфигурацию сферы конечного бокса. В противном случае во время монтажа изделия могли возникнуть неприятные осложнения. С этого момента судьба открыла новую страницу его профессиональной, да и, как выяснилось в дальнейшем, личной жизни.

Смертельная усталость навалилась как-то сразу. Сказалась тяжелая нагрузка и скудость питания. Все окружающее представлялось тяжелым затянувшимся сном, который никогда не пройдет. Появилось безразличие к окружающему миру. Он знал, что это состояние опасно, и изо всех сил отгонял от себя желание лечь, закрыть глаза и поплыть по течению: «Будь что будет». Нет, нужно было гнать эту мысль прочь, чтобы держаться до последнего. И опять память повела его в прошлое.


Глава XVI

БУДНИ ПОЛИГОНА

Постепенно жизнь стала входить в свое русло, но это было не плавное течение, а скрытый под землей бурный поток напряженных дел. Пришел апрель. Это означало, что через месяц с далекого материка придет караван с оборудованием, а к его приходу все должно быть готово к монтажу. Мир поделился на две части: круглосуточные работы под землей и размеренная обычная жизнь в городке на поверхности. Часовые регулярно сменяли друг друга, исправно работали камбуз и баня, шли политзанятия, крутилось кино. Комендант создавали все условия для успешного ведения подземных работ в штольне. Наконец стало появляться долгожданное солнышко, хотя, едва выглянет из-за горизонта, так сразу с перепугу обратно. Гнетущая полярная ночь продолжалась. Связи с материком никакой, телевизор и радиоприемники запрещены. Существовала только местная радиосвязь для всевозможных объявлений, типа: «Внимание, внимание, в районе бани появился белый медведь, соблюдать осторожность!» Или: «Внимание, приближается бора, вариант № 1. Всем оставаться на своих местах, выход из помещений запрещен». Это означало, что скоро обрушится на городок такой снежный буран, что в страхе задрожат казармы, а видимость станет нулевой. И очень большая вероятность, что если выйдешь наружу, то обратно не вернешься. Сразу за углом простор необъятный – иди в любую сторону, хоть в Америку, хоть в Европу, выбор свободен. Телефонная кабельная связь только до Белушки, выход радиосвязью в эфир запрещен. Полная изоляция от внешнего мира. Одна отрада – письма и газеты с материка, но и те только с редкими в таких метеоусловиях рейсам «кукурузника» или вертолета. Но при всем при этом – полный коммунизм. Вокруг все бесплатно, деньги нужны только на папиросы да спички. А на случай, если опоздал в столовую или объявили по радио «Вариант №1», тумбочка в комнате до отказа набита полярным доппайком. На складе можно было запасаться всем, что душе угодно. В основном затоваривались тушенкой, сгущенкой, сливочным маслом и печеньем, а электрический чайник всегда был под рукой. Даже самая затяжная бора была не страшна. Деньги он сразу перевел на материк жене, оставив себе только на курево. Здесь они были просто не нужны, здесь это были просто бумажки, разве чтобы разжечь костер. Единственная валюта, которую ценили и которая была в ходу – это спирт, голец и песец. Причем шли они по курсу один к одному. И при всей строгости сухого закона, в его распоряжении спирта было предостаточно. Он использовался от обледенения лопастей вертолетов и монтажных работ в штольне. Голец (красная рыба) под носом в проливе, а песцы стаями болтались вокруг городка. Солдаты и матросы ловили их на торосах рядом с камбузом, куда выбрасывались помои. Способ был предельно прост. Когда наряд прибывал на кухню, то, прежде всего, устанавливал на помойке кроватную сетку, подперев один край палочкой. К ней привязывалась веревка и протягивалась до крыльца, а под сетку вываливались объедки. Оставалось только ждать, когда под нее набьется побольше живности. Иногда матросики ради потехи привязывали к хвосту песца консервную банку, и зверенок с грохотом носился по городку, хотя комендант строго пресекал подобные игры. Молодость все же жестока.
Обеденный перерыв на камбузе, как положено на флоте, составлял, с адмиральским часом, два часа. Что позволяло часок передохнуть у себя в комнате. Однажды, выйдя из камбуза и обозрев живописные торосы, он вдруг заметил на ровном, покрытом снегом участке льда пролива забавную бытовую сцену из арктической жизни. Посреди льдины сидел на пятой точке огромный белый медведь, правой лапой прикрывавший нос. Сзади него на почтительном расстоянии полукругом сидели песцы. Периодически нервы у песцов не выдерживали, и они устраивали между собой короткую, но энергичную потасовку. Затем снова замирали в позе покорного ожидания. Наблюдая эту сцену, он неожиданно позади себя услышал голос: «Заинтересовались?» Он обернулся и увидел пожилого мичмана с изборожденным глубокими морщинами лицом. Он уже знал, что это повар и заядлый охотник, прослуживший в Заполярье больше двадцати лет. И что когда на испытания прилетал Курчатов, то брал в повара только его. Всю местную живность он готовил своим особым способом с известными только ему травами, мхом и кореньями. И только ему разрешалось выходить на охоту за пределы гарнизона. К концу службы он приобрел в Краснодарском крае домик, а на следующий год, после демобилизации, собирался отправиться туда на заслуженный отдых. Понимая, что имеет дело с человеком, только начинающим познавать азы наук Арктики, он стал объяснять суть происходящей сцены. Медведь возле лунки (продуха) охотится на нерпу или тюленя. Рано или поздно животное вынырнет, чтобы глотнуть воздуха. И тогда медведь, замаскировавший свой огромный черный нос лапой, подцепит ее огромными загнутыми когтями и, размахнувшись, шлепнет об лед, как женщина мокрую тряпку. Затем он раздерет шкуру и выест подкожный жир. А когда, насытившись, он удалится на приличное расстояние, песцы набросятся на тушу и завершат начатое дело. При этом мичман называл песцов «ассистентами». Схожесть сцены с операционной была налицо.
С этих пор он подружился с бывалым полярником, ходил с ним на охоту, учился выделывать шкуры и ставить капканы. Он стал не только восторгаться Арктикой, но и понимать ее, а секретов и тонкостей у той было предостаточно. Бывалый охотник и полярник никогда не раскрыл бы накопленные с большим трудом секреты своему конкуренту. Но мичман навсегда покидал эти места, поэтому решил оставить новичку ценный багаж знаний, который накопил за долгие годы жизни в этих суровых краях. Его советы и наставления он хранит в благодарной памяти и толстой тетрадке до сих пор. Неоднократно в дальнейшем эти знания помогали ему выходить из безысходных положений, а иногда и спасали жизнь.
К весне тюлени и нерпы все чаще стали выползать на лед, чтобы понежиться на весеннем солнышке. Это самое благоприятное время для охоты, и мичман пригласил его на такую. Мясо было для собак, печень для людей, истосковавшихся по свежатине после опостылевшей сушеной картошки и консервов. А шкура для добытчика. Тюлени, как обычно, безмятежно развалились на льду, но все же, на всякий случай, головами к продуху. На суше они видят довольно плохо, но приближающийся черный предмет на ослепительно белом снегу заметят и сразу соскользнут в продух, «слиняют». У мичмана для такой охоты были приготовлены простыни, натянутые на рамки из палок и поставленные на лыжи. На охоте необходимо было медленно продвигаться под прикрытием такого экрана к тюленям на расстояние верного выстрела, толкая перед собой этот белый экран. Стрелять необходимо было точно в голову. В противном случае даже смертельно раненый тюлень слиняет в продух. Охота была удачной, печень ларги – великолепна, но вот выделка шкуры оказалась необычайно трудоемким и неприятным делом. Самое трудное было обезжирить эту жирную, как свиная, шкуру, к тому же необычайно дурно пахнущую. После такой работы от удачливого охотника так несло ворванью, что соседи по столику на камбузе стали откровенно воротить от него нос. Стойкость запаха была как у лучших французских духов. Поэтому он зарекся связываться с этим неблагодарным делом.
Всем на свете известно, что белые медведи занесены в Красную книгу. Но, вероятно, не подозревая об этом, они навещали их городок буквально каждую неделю. Проходя по льдам Маточкиного Шара из одного моря в другое, они непременно заглядывали в городок на ГСМ, столовую или склады с олифой и красками. Их тянуло ко всему, что пахнет жиром. Так же регулярно они взламывали крышу склада с запасами краски и натуральной олифы. Их приходилось отпугивать, пуская по снежному насту сигнальные ракеты. Стрелять на поражение разрешалось только в случае нападения. Однажды произошел забавный случай. Матросы подвезли к камбузу на ГТСке ящики с продуктами и зашли в помещение погреться. Но когда вышли обратно, то обнаружили, что ящики с тушенкой уже выгружены. А рядом с ГТСкой сидит огромный белоснежный мишенька, разламывает ящик за ящиком и, с аппетитом облизывая жир с консервных банок, разбрасывает их вокруг себя. Подоспевший из столовой мичман пустил по снегу несколько сигнальных ракет. Медведь одним махом перескочил с берега в торосы пролива и, не спеша, отправился дальше, виляя на ходу своей далеко не тощей задницей.
К тому времени среди зимовщиков произошло четкое разделение «клуба квадратного стола» на стороны по интересам. Особист Рыбкин в свободное время возился со своим домашним огородом на окне и любимыми книгами, дерганый Качалин занимался своим преферансом, гляциолог и альпинист Цветков все свободное время посвящал своим горам и ледникам. А новый член клуба свое очень редкое свободное время проводил в походах с ружьем по окрестностям полигона. С каждым днем солнце все выше и выше поднималось над горизонтом. Бора с ее неистовством становилась все спокойнее и посещала их все реже и реже. Природа под лучами весеннего, пока еще робкого солнышка как будто приходила в себя от зверств и безысходности полярной ночи. Долгая тяжелая ночь нехотя отступала. Короткие рассветы, тут же переходящие в закаты, стали постепенно превращаться в коротенькие деньки. Природа потихоньку, нехотя переходила от долгой полярной ночи к такому же бесконечному полярному дню. А скоро, уже в середине мая, появились с далекого материка первые вестники весны – полярные воробушки, пуночки. Вслед за ними пришла долгожданная весточка и для зимовщиков, хотя и не совсем такая, какую они ждали. Как-то командир гарнизона сразу после обеда срочно вызвал всех в штаб. Там им было объявлено, что пробивающийся к ним долгожданный первый караван застрял в торосах при входе в Маточкин Шар. Но это было еще не все. На сопровождавшем его ледоколе «Красин» произошла авария, он потерял ход, а погода, как назло, не позволяла применить авиацию для спасения людей. К тому же в трюмах ледокольного сухогруза ОС-30 находилось около ста голодных, измученных солдат, а запасы воды и питания на судне заканчивались. Всегда радостное известие о прибытии первого каравана с материка на этот раз омрачалось сложностью предстоящей операции. Требовалось доставить взрывчатку, чтобы разрушить нагромождение тяжелых торосов. Было принято решение отправить к ним мощный бульдозер С-100 со взрывчаткой на санях и двумя опытными подрывниками во главе с их новым руководителем. Организованная экспедиция с трудом преодолевала торосы, особенно после выхода на тяжелый торосистый лед Баренцева моря. Уже на подходе к каравану, чтобы не терять времени, он вылез на лед и отправился к затертым во льдах судам пешком. Вскоре за торосами скрылся его трактор с волоком. Петляя между ледяными глыбами и проклиная себя за глупость, он вдруг неожиданно наткнулся на стоящего в живописной позе белого медведя. Это был не тот несчастный и жалкий медведь из вольера зоопарка, а мощный, налитый силой красавец. Это был хозяин Арктики, которому не было равных под этим мрачным, необъятным северным небом. Он стоял на торосе, как на пьедестале, вытянув в сторону судов длинную шею. Его внимание привлекло никогда не виданное им зрелище. Суда издали казались брошенными, только приглядевшись, можно было заметить жиденький дымок, вьющийся из их труб. И тут сердце ушло у него в пятки, когда он вспомнил, что оставил свое ружье в кабине трактора. Романтика живописной картины тут же улетучилась. Он оказался один на один с медведем, в полной власти этого могучего красавца. Вспомнив наставления опытного мичмана: «Никогда не бегай от зверя», он продолжил свой путь, не меняя направления и размеренного ритма шагов. Сердце колотилось в груди, как птица в клетке. Медведь медленно повернул голову в его сторону, словно стрелу башенного крана. Человек для него тоже оказался новинкой, но явно несъедобной. Поэтому длинная шея с тяжелой головой медленно вернулась в прежнее положение. Изваяние снова застыло, зачарованное невиданным зрелищем. Напряжение у незадачливого полярника спало только у бортов могучих, но таких беспомощных перед Арктикой творений человека.
Работа по освобождению судов из ледового плена была выполнена быстро и успешно. «Красин» отправили ремонтироваться на материк, а ОС-30 – медленно, своим ходом – к месту назначения. Надо сказать, что ОС-30 – это сухогруз ледокольного типа голландской постройки, но с английской начинкой. Наши закупили несколько таких судов. «Обь» ходила с экспедициями в Антарктиду, а «Байкал» отдали Северному флоту. Его тут же переименовали в ОС-30, и он стал обслуживать ядерный полигон на Новой Земле. Когда англичане об этом узнали, то сразу разорвали контракт на дальнейшую по¬ставку судов такого типа.
ОС-30 даже без ледокола, хотя и очень медленно, но все-же добрался до пирса жилого городка. Страшно было смотреть на солдат, когда открыли люки трюмов и выпустили их наружу. Пробыть столько времени без еды и воды в задраенном трюме! Но капитан боялся самого страшного – голодного бунта.
Тем временем новый начальник спецучастка с помощью гляциолога Цветкова стал готовиться к разгрузке судна на лед в технической зоне. Ему предстояло решать эту задачу впервые в жизни. До этого только в кино он видел, как полярники разгружают судно на лед, как катят бочки с горючим. На практике этот процесс оказался значительно сложнее, чем на экране. Предварительно гляциолог Цветков определил и обозначил место, где лед позволял произвести разгрузку. Затем необходимо было правильно установить на подготовленное место плавучую громадину судна. Это отдаленно напоминало установку под разгрузку тяжелой автофуры, только в других масштабах и условиях. Необходимо было на определенном расстоянии встать перед носом корабля на лед и жестами подавать капитану и рулевому команды: правее или левее им брать и когда дать команду «Стоп машина!» Судоводителей не было видно, они находились в ходовой рубке, где-то там, наверху, в поднебесной надстройке. Вероятно, с их высоты он выглядел еле заметной черной букашкой на белоснежном фоне ледового поля. Все происходило размеренно и ритмично, после очередного броска ОС-30 медленно подавал назад, затем разгонялся и с глухим шорохом и треском наползал на лед. Лед не выдерживал тяжести этой махины и с шумом проламывался. Было удивительно наблюдать, что после этой всесокрушающей атаки трещины разбегались во все стороны от бортов, в то время как нос, проломив лед, обессилено упирался в совершенно нетронутое, белоснежное поле. Затем все повторялось. Но как было приятно легким движением рук управлять этой послушной громадиной! Вероятно, подобное чувство испытывает дирижер, управляя огромным оркестром. Однажды он даже подошел и по-дружески, как боевого коня, похлопал натруженный, покрытый свежей ржавчиной форштевень, прежде чем он медленно стал отползать для нового броска. После установки ОС-30 на место, началось самое трудное и сложное. Бревнами и досками перекрывались образовавшиеся трещины на пути прочищенной трассы. Возле борта судна устраивался прочный настил, куда загонялись машины под загрузку. И не напрасно. На кран-балках работали малоопытные молодые матросы, поэтому зачастую грузы так стремительно опускались в кузов, что машины подпрыгивали как мячики. При этом водители заранее, перед погрузкой, выходили из машин на лед.
Но как страшно было за ящики и контейнеры с уникальным оборудованием, которое приходило с предприятий и почтовых ящиков всей страны. Бог миловал, все обошлось. Он облегченно вздохнул только после окончания многодневной напряженной нервотрепки. Ни одной машины не утопили, никто не пострадал. В дальнейшем, по настоятельному требованию начальника спецучастка, матросы на кран-балках ОС-30 были заменены опытными гражданскими крановщиками. После разгрузки ОС-30 на площадке перед штольней вырос настоящий поселок из контейнеров и ящиков всевозможных форм и размеров.
Вскоре из различных почтовых ящиков страны стали прибывать монтажники. Штольня была готова к монтажу, теперь предстояло превратить ее в сложное инженерное сооружение, напичканное самым сложным и современным оборудованием. Приборы и оборудование устанавливались не только в штольне, но и снаружи в броневых боксах, в горах, в пределах испытательного поля. Необходимо было выжать из испытания максимум полезной информации. Надо понимать, что такие мероприятия обходилось для страны слишком дорого. Ошибок быть не должно, однако, к сожалению, они все же случались. Техническая зона с приходом ОС-30 ожила прибывающими монтажниками из разных НИИ и почтовых ящиков. С новой силой забурлил в ней напряженный ритм подземных и наземных работ.
После окончания разгрузки сухогруза он как-то заскочил на обед и сразу обратил внимание, что в углу за отдельным столиком сидит экспедитор с только что ушедшего сухогруза. Это был молодой мужчина в тяжелом свитере и воротником под самое горло. Видеть его на берегу было очень странно. Сходить на берег тем, кто прибывал на кораблях и сухогрузах, было строжайше запрещено. На немой вопрос к Рыбкину, тот ответил, что его сняли с ОС-30 за нелегальный провоз и торговлю водкой. И что его скоро отправят в Белушку для предварительного расследования, а затем и на материк, в суд, так как гражданских юридических и судебных органов на полигоне не было. Выяснилось, что еще при загрузке судна, пользуясь своим положением и зная о сухом законе в точках назначения, он загрузил в один из трюмов несколько ящиков водки. В Белушке, а затем и на полигоне, в жилом городке, он стал ею торговать. Если в Белушке он продавал бутылку по двести рублей, то на полигоне, в жилгородке, он уже стоила пятьсот. Покупателей в зоне это возмутило. Надо учесть, что на материке бутылка водки тогда стоила около тридцати рублей. Жадность фраера сгубила. Ближайшим рейсом он был отправлен в Архангельск на встречу с нашим самым лучшим и самым гуманным судом в мире.
Закончился май, наступил июнь. Солнце уже подолгу бороздило голубое небо, про бору уже забыли. Из-под снега стали появляться спины валунов и островерхие скалы. С далекого материка стали с гоготом прибывать клинья гусей и стаи прочей водоплавающей птицы. Но здесь их было намного меньше, чем на юге архипелага в Белушьей губе или на Гусиной земле. Места для поселения гусей здесь были только в зажатой между скал долине, что тянулись вдоль реки Шумилихи. Для молодого полярника это были места не столько для охоты, хотя свежатина среди его собратьев по консервам очень даже приветствовалась, сколько для отдохновения души. Здесь, в этих живописных местах, среди застывшей в своем великолепии природы, он находил краткий покой и умиротворение после сумасшедшего водоворота ежедневных, порой круглосуточных забот и дел. Даже одного часа пребывания на этой природе хватало, чтобы продышаться хрустально чистым воздухом и почувствовать, как голова и все тело освобождаются от накопившейся грязи и дрязг, одуряющих мыслей и забот. Как все тело наполняется бодростью и необычайной легкостью. Он не представлял, как можно каждую редкую свободную минуту тратить на затхлую, прокуренную комнату с одуряющим преферансом. Хотя при этом надо учитывать, что за пределы гарнизона разрешалось негласно выходить только многоопытному мичману и ему. За это приходилось платить – то гусем на столе в камбузе, то печенью тюленя или нерпы. Таков был сложившийся негласный мужской уклад их жизни. Мичман научил его успешно охотиться на гусей, гнездившихся в долине Шумилихи. Для этого нужно было всего лишь захватить с собой кусок зеленого брезента, залечь на месте их пролета и ждать. Расстояние до приближающейся стаи или пары можно было определить по звуку короткого и отрывистого: «га-га!» Услышав этот долгожданный клик, следовало быстро вскочить и навскидку, не мешкая, стрелять. Иногда гуси от неожиданности сами зависали на месте и делали «крест», табаня изо всех сил крыльями. В случае удачной охоты соседи по столику на камбузе расцветали в улыбках, а матрос-официант торжественно вносил в зал отливающие ароматным жиром тушки с аппетитной румяной корочкой. Раздавался гром мужских, весомых аплодисментов. После трапезы каждый из счастливчиков по секрету сообщал виновнику торжества, что даже в ресторанах они такой вкуснятины не знавали, добавляя, разве что дома у жены. Хотя тему жен, да и вообще женщин, старались не муссировать, чтобы не бередить душу. Каждый наедине с собой, долгими полугодовыми ночам полярной тьмы или такими же долгими полярными днями, вспоминал родных, когда не уснуть, несмотря на занавешенные одеялами окна. Всё человеческое существо, каждой своей клеточкой, ощущало, что за окном ярко светит солнце, хотя по неумолимым часам стоит глубокая ночь. Ох уж эти мучительные полярные дни и ночи, когда в разгоряченной голове, беспокойно ерзающей по раскаленной подушке, беспрестанно возникают образы далеких жен и детей!
Подходил к концу июнь. Дорога в зону, да и весь городок, практически освободились от снега. Однажды утром он проснулся от тарабанящих по стеклу крупных капель дождя. Он выглянул в окно и был поражен: по огромным лужам хлестал настоящий ливень. Такое бывает только на юге, на курортах Черноморского побережья. На камбузе за столиком все оживленно обсуждали эту новость, и только лавинщик Цветков был озабочен и торопливо расправлялся с незатейливым завтраком. Поспешно встав из-за стола, он бросил на ходу, что ожидает сход лавины. Эта лавина уже давно стояла всем костью в горле. Она грозно нависла над дорогой недалеко от штольни. Цветков постоянно то открывал дорогу, то закрывал, объявляя лавиноопасность. А в палатке рядом с этим мощным языком снега постоянно дежурили два его солдата-лавинщика. Они периодически замеряли влажность снега на ее подошве. При определенной влажности она должна была сойти, как по маслу. Взрывать ее он побаивался, вероятно, от непредсказуемости маршрута ее схода и близости к штольне.
Подъезжая к зоне с мыслями об этой лавине, он внезапно услышал грохот, затем долгое горное эхо и облегченно вздохнул: «Наконец-то!» Но он и не подозревал, что для Цветкова и его лавинщиков это будет не концом долгих тревожных ожиданий, а трагическим концом. Оказалось, что в момент схода лавины на ней оказался солдат. Он вышел из палатки, отправляясь с чайником за кипятком. Какая-то секунда решила его судьбу. Его нашли на льду пролива среди глыб льда, камней и снега по торчащему из этого месива сапогу. После шахтеров это был уже второй случай со смертельным исходом. А испытания только еще впереди.
Середина июля, разгар полярного лета. Снег остался только в тени бараков и скал. Зашумела долина Шумилихи, зазвенели над ней птичьи голоса, Маточкин Шар наконец освободился ото льда. По нему с шумным выдохом, поочередно показывая над водой свои белесые скользкие спины, стали проходить стада белух. Ослепительное солнце, казалось навечно, повисло на голубых небесах. Вот тогда-то и всплыли из-под снега на свет Божий все гадости человеческие. Во всей своей красе предстала свалка на берегу реки Шумилихи. Огромное поле барабанов с кабелем, кабаньи спины бочек из-под горючего, брошенные машины, ГТСки, трактора и все прочее, чему нет названия. Благо, помойку у камбуза вместе со льдом унесло в море. Удручало это безобразие еще и тем, что по законам секретности было строжайше запрещено что-либо вывозить на материк. Считалось, что по наведенной радиации можно получить ценную секретную информацию. Ремонтировать же сломавшуюся технику на месте не было условий, поэтому даже при незначительной поломке ее просто выбрасывали на свалку, чтобы с материка прислать новую. Наши вездесущие матросики и солдатики обратили на это внимание и стали тайно восстанавливать несколько машин. И вот однажды они устроили цирковой аттракцион – «Кто дальше забросит машину». Ее разгоняли по вьющейся над крутым скалистым обрывом дороге и, выпрыгнув на ходу, забрасывали в пролив, кто дальше. Комендант гарнизона бушевал целую неделю.
И вот, наконец, очистилась от льдин долгожданная морская гладь пролива. Открылся сезон рыбалки. По проливу проходила уже не только белуха, но и красная рыба, голец, за которой белуха неустанно охотилась. Пролив со стороны городка был мелкий, поэтому, обзаведясь небольшой сеткой (химкостюмов было у них предостаточно), можно было успешно рыбачить. Как только слышалось шумное фырканье белухи или наблюдатель на вышке сообщал о приближении стада, спешно натягивались брюки от химкостюма. Затем, не мешкая, ставилась сеть от берега на глубину. Заслышав пыхтение белухи, голец опрометью бросался к берегу на отмель в надежде спастись. Мгновение – и сетка полна. Пройдет белуха – и на берегу делать нечего. Рыбалка была хорошим подспорьем к их небогатому рациону.
А что стоили летние, но, к сожалению, чрезвычайно редкие прогулки с ружьем вдоль долины Шумилихи. Да еще под трели неугомонных пичуг! Как правило, конечным пунктом его маршрута была гора Черная. Несмотря на мрачное имя, она была чудом среди всех окружающих гор. Это был устремленный ввысь средневековый замок, который покрывали до вершины сказочные черные башенки скал. Кто мог тогда подумать, что судьба этой удивительной горы была уже предрешена. Она была выбрана для следующего испытания, а на роль ее палача судьба выбрала именно его.
Как-то, возвращаясь с одной из таких прогулок, он неожиданно услышал под ногами слабый писк, а когда нагнулся, то увидел маленьких, сереньких и трогательно беспомощных кутят песца. Пока мать где-то охотилась, они выползли погреться на солнышко. Он нагнулся и, взяв одного, машинально сунул в капюшон спецпошива, и тут же о нем забыл. А вспомнил о нем только тогда, когда пришел в свою комнату, разделся и повесил спецпошив на гвоздь. Неожиданно из капюшона раздался слабый писк. Вытащив кутенка, он растерялся. Что с ним делать? Неожиданно прибывший вестовой передал, что он срочно требуется в штольне, пришлось оставить свое приобретение дома. Возвращаясь вечером, он на всякий случай прихватил на камбузе разведенного сухого молока. Кутенок с большим удовольствием его вылакал и тут же заснул. Разглядывая его поближе, он понял, что не хочет расставаться с этим крошечным живым существом. Так в его комнате появилось нечто, скрашивавшее его одиночество, но приносившее немало хлопот. Он назвал его Бэром – в честь неизменного спутника Баренца, врача и искателя приключений Бэра.

К счастью, состояние полного безразличия к себе и ко всему окружающему миру скоро прошло. Голова прояснилась. Стало слышно поскрипывание и шуршание смерзшейся гальки под ногами. Небо затянула серая дымка, солнце сквозь нее просматривалось как кусочек желтого масла в тарелке с теплой кашей. На короткое время даже стих назойливый свист в ушах от холодного, упорного сквозняка с Карского моря. Вдоль берега пошли частые выступы скал, образовывая небольшие, каменные карманы-беседки. Он присел в одной из них на рюкзак, прислонившись спиной к скале, и вытянул натруженные ноги. Место очень напоминало черноморский Форос.


Глава XVII
ФОРОС, ПРИЕЗД ЖЕНЫ

Наконец был получен долгожданный отпуск – во многом стараниями жены и ее отца. Он тщательно упаковал голову медведя и несколько песцовых шкурок. В Питере его и песцов встретили на ура, но что касается вонючей медвежьей головы, то ее терпели только из-за статуса прибывшего гостя. Но терпение лопнуло, когда он стал вываривать ее на газовой плите. Запах ворвани (неповторимый смешанный аромат рыбьего и животного жира) мгновенно расползся не только по квартире, но и по всем пяти этажам дома. Жильцы никак не могли понять, откуда исходит этот всепроникающий «аромат». Домочадцы чуть не выбросили его вместе с драгоценным трофеем на помойку. Но ему повезло: к этому времени голова, с ее огромными клыками, была уже выварена, очищена от мяса и красовалась на почетном месте поверх секретера. Тогда встал вопрос о том, как и где провести так коварно и надолго прерванный медовый месяц.
В те времена, после публикации работ француза Кусто по созданию первых аквалангов и его рассказов о глубоководных одиссеях, весь мир буквально заболел подводным плаванием. Не был исключением и продвинутый мир за железным занавесом. Маски, ласты и трубки для дыхания стали неизменным атрибутом летней поездки на море. Это было сродни планеризму довоенных лет в Коктебеле. Роднило эти два увлечения молодежи место их проведения – Крым. Живописность скал, бухт и бухточек, необычайная прозрачность воды, удивительно красочный подводный мир манили сюда любителей морских глубин. А легкость сухого прохладного горного воздуха, душистый аромат трав степного Крыма! Все это удивительно контрастировало с бирюзовой влажностью соленого моря. А Крымский Форос, помимо живописных скал, привлекал еще и интимными бухточками и гротами, открывающимися только со стороны моря. В них можно было уютно укрыться от вездесущего человечества. К этому надо добавить, что на сухом степном воздухе плавки и купальные костюмы высыхали за считанные минуты. Учитывая все это, место проведения первого отпуска с молодой женой было предопределено. Самолет быстро доставил их в столицы Крыма Симферополь. Пересев в автобус на пыльной, жаркой и неопрятной автостанции, они вскоре нырнули в прохладную зелень изумрудных гор. Извилистая горная дорога поднимала их все выше и выше к перевалу Байдарские ворота. Вдруг автобус неожиданно остановился. Южный певучий голос объявил, что они прибыли в Бахчисарай. Для вчерашнего полярника это слово означало, что прибыли в сказочную страну Востока, печального фонтана и сладостных фантазий Пушкина. Мало что осталось от дворца султана в этих всепожирающих зарослях, но трогательно маленький, весь в зелени фонтан все так же одиноко плакал тихими слезами:

Фонтан любви, фонтан живой,
Принес тебе я в дар две розы…

После перевала, с краткой остановкой в Бахчисарае, автобус облегченно рванул вниз, к морю. Несся он по узкой извилистой дороге, гремя и звеня всеми своими изношенными деталями и запчастями. В автобусе повисла напряженная тишина. Лица пассажиров застыли, а судорожно вцепившиеся в рукоятки сиденья пальцы побледнели от напряжения. Все разом о чем-то глубоко задумались. Водитель единственный раз ударил по тормозам только тогда, когда автобус стремительно вылетал на центральную магистраль крымского побережья. Пассажиры, словно проснувшись от летаргического сна, облегченно вздохнули и радостно загалдели.
 Форос располагался в уютном, укромном уголке Крыма. Он вроде бы был здесь, но непонятно где. Все его постройки протянулись вдоль моря на живописном скалистом берегу. Скалы то вклиниваются в море, то отступают от него, образуя уютные бухточки-пляжи, закрытые с трех сторон отвесными скалами и похожие на миниатюрные амфитеатры, к которым спускаются со скал извивающиеся тропинки. Крошечный поселок был ограничен с одной стороны погранзаставой, а с другой обширной территорией здравницы, где, кроме обслуживающего персонала, никого никогда не было видно. Недалеко, на скалистом мысу, одиночил маленькой маяк. Удивительно, но почему в далеком прошлом хозяева Черноморского побережья греки, назвали этот крошечный маячок именем величественнейшего маяка, одного из семи чудес света. Ностальгия? Хотя назван же был в честь греческого монастыря на горе Афон православный монастырь в Абхазии, Новый Афон.
В этом уголке Фороса господствовали тишина и покой, это был рай для влюбленных парочек, но не только. Оказалось, что перед их прибытием, в маленьком домике над морем отдыхал очень популярный тогда политический обозреватель Зорин. В те времена на первом канале телевидения доверялось подводить итоги и комментировать политические события только таким асам, как Зорин и Бовин. Хозяин рассказал, что он провел здесь две недели, но ни с кем не общался, только играл сам с собой в шахматы. Владелец домика никак не мог этого понять.
Все было прекрасно, за исключением одного. В этом сказочном месте при большой глубине моря очень часто менялось подводное течение. В одночасье оно могло поднять из глубин огромные массы холодной воды. Тогда вода была изумительно чиста и прозрачна, но купаться в ней было совершенно невозможно, особенно нырять на глубину без наличия гидрокостюма. Это безобразие могло продолжаться несколько дней подряд. Тоска смертная. Кругом жара, солнце огненным валом раскаляет камни и макушки отдыхающих, а у самых ног поблескивает манящая живительная влага, в которую невозможно окунуться. Спасали в таких случаях взятые с собой ракетки и воланчики. Бадминтон, как и подводное плаванье, только входил в моду. В такие дни он с большим терпением и усердием обучал свою супругу игре, с тоской поглядывая в сторону сияющего бирюзой простора. Но проходило несколько дней, менялось течение, и неожиданно, одним ранним утром, как бы извиняясь, море принималось подобострастно лизать теплым ласковым язычком разгоряченные пятки отдыхающих. Соседи по маленькому пляжу тут же бросались в воду, а он торопливо натягивал маску, хватал ружье и, отплыв за ближайшую скалу, начинал поиски добычи на песчаном дне и скальных подводных уступах. Опрометчиво взятая на себя роль отважного добытчика морских даров этого требовала. Хотя он предпочитал просто любоваться живописными подводными скалами и необычайно красочным разнообразием подводного мира. Ему нравилось плавно скользить под водой, зависая над покрытыми водорослями серыми скалами, песчаными лужайками и таинственными темными провалами глубин. Горы вырастали из таинственной глубины, поднимаясь все выше и выше, затем протыкали колышущуюся поверхность воды, и их верхушки исчезали где-то там, над головой, в другом мире. Но все самое интересное и таинственное оставалось здесь, под водой. Он рассматривал этот мир с высоты птичьего полета, не опасаясь неожиданно сорваться вниз, в темное ущелье, или на покрытый водорослями выступ скалы.
Однажды, незаметно для себя, он заплыл на территорию загадочной здравницы. К нему тут же подплыл на лодке дежурный и жестами предложил плыть к небольшому пирсу. Он не стал сопротивляться. Когда вскарабкался на пирс, то ему тут же были заданы вопросы, кто он и что делает на территории санатория. Он обстоятельно все объяснил. Задержавший его оказался начальником санаторной лодочной станции и, следовательно, пирса, на котором он стоял. В процессе разговора выяснилось, что начальник тоже увлекается подводной охотой. Они познакомились и вскоре подружились. Новый знакомый отличался спортивной фигурой, чисто мужской, неброской красотой и не всем заметной военной выправкой. Володя, так звали нового знакомого, был асом подводного плавания и стал охотно раскрывать секреты подводной охоты Черноморского побережья. В ответ нарушитель санаторного режима тоже стал делиться впечатлениями о своей охоте, но только в других, менее благодатных местах. Тему о хозяевах этой форосской здравницы они не затрагивали. Кто бы мог подумать, что пройдет время, и об этом месте заговорят не только в России, но и во всем мире, а хозяин этих мест поведет себя так малодушно. Не говоря уже о том, как бездарно и унизительно он сдавал интересы России. Нобелевскую премию американцы дали ему не зря.
Отпускное время, особенно медовый месяц, пролетает незаметно. Пора было собираться обратно, в высокие полярные широты. Жена, наконец добившаяся долгожданного допуска, теперь могла смело его реализовать. Он знал, что спецпошив ей не положен, но верхнюю зимнюю одежду он ей добудет. Все остальное он представлял с трудом. Пришлось более опытным матерям и новоиспеченному полярнику объяснять примерные условия и метеоусловия, в которых ей предстояло жить. Они сразу выбросили из чемодана ворох любимых нарядных платьев. Жена со слезами на глазах следила за этим процессом. Она добросовестно слушала их советы, но совершенно не понимала, как ей придется обходиться без любимых нарядов. В чем она будет ходить? Наконец, все было собрано, и она второй раз, но уже на законных основаниях, с долгожданным допуском, отправилась в новый для нее мир.
Вальяжный красавец мичман-стюард произвел на нее благоприятное впечатление. Короткий разбег самолета – и они уже в воздухе. На этот раз удачно миновали коварную Амдерму. Но безлюдное, безжалостно занесенное снегом Рогачево повергло ее в уныние. В рассказах и ожиданиях все романтично, но наяву производит куда более удручающее впечатление. Зато, неожиданно для него, заботливое командование предоставило им квартиру в привычном для нее многоквартирном жилом доме. Это было неслыханно! Многие об этом могли только мечтать, так как в подавляющем большинстве ютились в примитивных бараках. В квартире были нормальная кухня, вода и настоящий туалет – дом был недавно сдан. Надо сказать, что жена, к немалому своему стыду, не умела готовить, да и вообще, кроме языков и литературы ничем не интересовалась. В бой вступили все женщины подъезда. Бывалые офицерские жены сразу же сообразили, с кем имеют дело, поэтому обучение шло твердо и напористо. Они видывали и не таких! Обучали ее не только куховарить, но и всем другим премудростям женской гарнизонной жизни. Даже как вести себя с мужем-солдафоном, чья работа не укладывается в сутки и недели. Они ей терпеливо втолковывали, что и праздники не раз им придется встречать женским коллективом. А также объяснили, что женский комитет в гарнизоне – большая сила. К нему прислушивается любой командир. Что же касается амурных дел или недостойного поведения, то виновница сразу, безоговорочно отправляется на материк. Теперь месячный паек стала получать жена, что тоже нужно было уметь. Продуктовый склад отличается от питерского магазина. Что жена в надежных руках, он вскоре понял и с облегчением всецело занялся своими делами.
В гарнизоне абсолютное большинство офицеров и их жен никогда не бывало за пределами городка. Это запрещалось. Но он решил в редкие свободные дни обязательно показать жене Арктику в натуральном, чистом виде, какой видел ее сам. Несмотря на занятость и долгие отсутствия, он стал выводить ее на дивные просторы этого сказочного края, где не было видно городка и сопутствующих ему свалок, бочек и грязи. Он показал ей настоящую Арктику, девственно чистую, огромную, как Вселенная, с вознесшимся над ней голубым бездонным куполом неба. При первой же возможности, он повел ее к ближайшему озеру, где как-то заметил поселившуюся там пару лебедей. Они шли по плоской тундре, как герои Сервантеса. Впереди выступал благородный идальго со своим бокфлинтом, за ним следовал оруженосец Санчо с мелкашкой, подаренной еще мичманом в зоне «Д-9». Но когда они подошли к озеру, то жена вдруг застыла на месте, пораженная открывшимся волшебным зрелищем. Посреди огромной бескрайней равнины лежало такое же, абсолютно плоское, застывшее во времени озеро. По его свинцовой глади плавно скользили два ослепительно белых лебедя. От их округлых грудок расходилась легкая, изогнутая дугой рябь. Они плыли не спеша, наслаждаясь тишиной и покоем. И только когда заметили приблизившихся незнакомцев, разбежались по воде и тяжело поднялись на крыло. Но удивительно: они спокойно и уверенно прошли над самыми головами пришельцев, обдав их упругим порывом воздуха от своих мощных и прекрасных крыльев. Их грациозные шеи были вытянуты и устремлены в полет. Дух захватывало от такой совершенной красоты. Он не мог даже представить, как у человека может подняться рука на такое чудо. Они долго стояли молча, провожая взглядом эту прекрасную пару. И тут он почувствовал, что в душе у его спутницы что-то произошло, что она вдруг стала понимать его неодолимую тягу к этой незнакомой ей природе.
С тех пор она стала с нетерпением ждать каждого выхода за пределы этого неуютного и безобразного городка. Теперь слово «Арктика» стало для нее не мрачным и пустым, холодным словом, а синонимом чего-то прекрасного.
Второе открытие преподнесла ей вылазка на просторы в новогоднюю полярную ночь. Вместо того чтобы просиживать за опостылевшим праздничным столом, они встали на лыжи и двинули в кромешную темноту. Лыжи легко скользили по белоснежному насту. Над головой от горизонта до горизонта вздулся необъятным парусом темный небосвод. И весь он был покрыт миллиардами бриллиантовых звезд и звездочек. Но вдруг на самом горизонте появилось слегка фосфоресцирующее призрачное облачко. Оно стало расти и медленно менять свою форму. Казалось, что это было безмолвное приведение. И вдруг, собравшись в точку на горизонте, оно полыхнуло по огромному небу всеми красками из грандиозной палитры Вселенной. Началось такое светопреставление, что захватывало дух. Не привычная к такой фантасмагории спутница даже присела. И все это происходило при абсолютно застывшей тишине, на огромных бескрайних просторах! Такое остается в памяти на всю жизнь.
А вот каким осторожным и внимательным нужно быть в Арктике, преподнес суровый урок похода по Рогачевскому заливу к озеру Зюссен. Лежал еще нетронутый майский снег. В чистом белесом небе стали появляться первые клинья прилетающих с материка гусей. Тогда молодой полярник решил сходить на разведку горного гуся к скалам озера Зюссен. Взяв с собой, помимо водителя Серенкова, еще и молодую жену. Проникшаяся красотами Заполярья, она безоговорочно настояла, чтобы ее тоже включили в состав этой маленькой экспедиции. Но на обратном пути она окончательно выдохлась и не смогла идти дальше. Вот когда он пожалел, что опрометчиво согласился взять ее с собой. Что было делать? А путь лежал по затяжному склону, ведущему к заливу Рогачева. Тогда он предложил ей испытанный им прием: подогнуть под себя длинную меховую куртку, лечь на спину и катиться вниз. Так и сделали. А он, с водителем Серенковым, тормозя пятками по твердому насту, сопровождал ее рядом, на ходу обсуждая итоги вылазки. Все было прекрасно, как вдруг жена мгновенно куда-то исчезла. Они застыли на месте. Была тут, рядом, и вдруг пропала! Он не сразу сообразил, что при появившемся ярком весеннем солнце и нестерпимой белизне снега в Арктике появляются галлюцинации. Небольшой камушек под ногами можно принять за далекую скалу и наоборот. На этот раз снежная гладь склона слилась у них в единое целое с заснеженным льдом залива. Он мгновенно бросил взгляд себе под ноги и замер. Под ним, где-то далеко внизу, медленно выкарабкивалась из-под снега их пропавшая спутница. Оказалось, что она обрушилась вниз вместе со снежным козырьком, а затем съехала на нем, прямо на лед залива. Их подвела беспечность и излишняя самоуверенность. С Арктикой всегда нужно быть на Вы. И тогда Серенков опрометчиво предложил последовать примеру их спутницы. Но он его тут же остановил. Вполне возможно, что в шоке жена двигалась по инерции, получив серьезную травму. Все же внизу из снега торчали скалы. Если получат травму и они, то их никто не спасет. Он быстро осмотрел побережье и, найдя место, где они поднимались, бросился туда, краем глаза следя за поведением жены. Не поворачиваясь, она шла по заливу. Спустившись по пологому склону и догнав ее, он убедился, что она цела, но вся в слезах. Страх был слишком велик. С тех пор он зарекся брать ее с собой в такие дальние и рискованные походы. А чтобы ей не было скучно в долгие полярные дни и ночи его отсутствия, он предложил ей заняться вязанием сетей. Ей это показалось очень романтичным, и она с воодушевлением принялась за дело. И вскоре, привязав один конец сети к кровати, она ловко орудовала челноком. Тогда он попробовал пойти еще дальше. Но вот обезжиривание песцовых шкурок не вызывало у нее особого восторга, хотя он и упорно выполнял задачу по добыче песцов ей на шубку. Тогда пришлось пойти на сделку с мичманом, что служил на пирсе и славился умением выделывать шкуры и шкурки. В итоге, из всего вороха песцовых шкурок, два песца в Питере пошли ей на модную шапку, а все остальные разошлись на подарки родственникам и друзьям.
Молодой супруге хватило одного года, чтобы познать жизнь в заполярном городке и затосковать по далекому Питеру. Но как раз к этому времени подошел срок его очередного отпуска. В день отлета на материк погода была нелетная, долгожданного «окна» в ненастье ждали около взлетной полосы в ГТСке. Чемоданов у отпускника было два, а провожающих – человек десять. Наконец в беспросветной снежной жути появился просвет, и долгожданный самолет стремительно притерся к взлетной полосе. Полярные асы – это народ особый. При каждом их рейсе погода может измениться в любой момент, а запасных аэродромов в Арктике практически не бывает. Каждый вылет – это риск. Поэтому посадка и взлет производилась мгновенно, пока не закрылось спасительное «окно». В любой момент оно могло захлопнуться. А от пассажиров требовалось только как можно быстрее запрыгнуть в самолет. Но у семи нянек, как известно, дитя без глазу. В спешке провожающие загрузили в самолет только один чемодан, а второй остался в ГТСке. Это выяснилось только в Архангельске. Отпускники понуро брели к вокзалу, когда перед ними неожиданно, как с неба, свалился знакомый командир вертолетного звена, майор Нечай. Он был один из тех, кто постоянно работал с ним в зоне. Оказалось, что он гонял вертолет на ремонт в город Энгельс. Выслушав рассказ об их беде, он, не задумываясь, тут же предложил слетать за чемоданом. Единственным условием было то, что они подойдут в назначенное время к указанному месту. Но приземляться он не станет, а просто сбросит им чемодан с небольшой высоты. К концу дня так оно и произошло. Приятно иметь таких друзей! Жена же была поражена и постоянно спрашивала, кто он такой и откуда его знает. А у него в голове почему-то назойливо крутилась мысль: неужели для ремонта необходимо было гнать вертолет в такую даль?

Неожиданно воспоминания улетели прочь. Скалы отступили от обреза воды. Путь вперед стало свободным, без тяжких усилий для преодоления препятствий. Но небо опять покрыло тяжелое, серое, безликое одеяло. Монотонность шагов убаюкивала. Требовались усилия, чтобы не заснуть на ходу. Тем неожиданней предстала перед ним скала. Она торчала над уходившим вглубь острова заливом, как указующий перст. Ему показалось, что нечто подобное он где-то уже встречал. И действительно, он вспомнил одинокую скалу над озером Зюссен, сплошь заселенную беспокойным семейством горных гусей-казарок.


Глава XVIII

ЗЮССЕН, ВОДОПАД, ОСТРОВ

Он много слышал о южном береге залива Рогачева, о его великолепных скалах и загадочном озере с немецким названием Зюссе, его водопадах, горном гусе – краснозобой казарке. Зимой он его посещал, но там был лишь снег да скалы, а добраться туда летом было непросто. В первую очередь необходимо было пересечь широкий залив Рогачева. Но в это лето ему повезло, он раздобыл пятиместную надувную десантную лодку. К ней он приспособил легкий двигатель, а к двигателю деревянный метровый пропеллер. Затея получилась удачной, в ледовой обстановке этому чуду не было равных. Пропеллеру лед был не страшен, а вместо руля он использовал весло – все просто и надежно. В случае, если нагонит тяжелые льды, лодку не затрет и не раздавит, в любой момент ее можно вытащить на лед и легко переволочь на открытую воду. Скользила по льду и снегу она необычайно легко, как и по воде. А если на плаву ударялась об лед, то отскакивала, как мячик. В общем, для местных условий надувная лодка оказалась самым надежным плавучим средством.
Однажды моряки поделились с ним новостью: в бухте появилась странная надувная лодка, которая двигалась без весел, ловко маневрируя между льдинами. Только над кормой почему-то торчала на тонких трубках какая-то круглая хреновина, а над ней красный огнетушитель. Он долго хохотал вместе с ними над этим чудом. Затем признался, что это его творение. А что касается огнетушителя, то он использовал его как бензобак. Пропеллер же при вращении просто не был виден.
Теперь, наконец, он был готов обследовать дальние берега залива. Выбрав свободное время и подходящую погоду, он отправился в путь. Благополучно пересек залив и вскарабкался на высокий скалистый берег. И тут ему открылся великолепный вид. Плоская, покатая к заливу долина упиралась в гряду гор, а прямо перед ним устремлялась ввысь плоская и довольно широкая скала. Издали она напоминала ручное женское зеркало без ручки. Когда он подошел поближе, то, присмотревшись, увидел, что ее сплошь покрывают мелкие уступы, на которых гнездились знаменитые горные гуси, краснозобые казарки. Они отличались от обычных гусей своей яркой окраской. Да и зачем маскироваться? Они гнездились на такой высоте и отвесной крутизне, куда не только песцу, но и всем наземным тварям не добраться. А у самого подножия этой скалы лежало, упираясь прямо в нее, совершенно гладкое, свинцового отлива, зеркало озера. Оно казалось мертвым и загадочным. Ни одной морщинки не было на его застывшем лике, воздух над ним обессилено замер. Нечасто бывали здесь люди, таинственность и одиночество охватывали со всех сторон. Он громко крикнул, долгое гулкое эхо отчетливо повторило его крик и понеслось куда-то ввысь, множась и постепенно затихая. Он стоял как зачарованный, не в силах тронуться с места. Постепенно и нехотя его сознание вернулось к реальности. Необходимо было двигаться дальше, он предчувствовал, что впереди его ждет еще немало интересного. Полярный день постепенно превращался в загадочные сумерки. Он шел среди скал, когда неожиданно они расступились, и перед ним распахнулась широкая долина. Ее поверхность очень напоминала лунный пейзаж. Ни единой травинки, только разбросанные в хаосе мирозданья обломки скал и гробовая тишина. Мир опять как будто застыл, в ожидании чего-то невероятного. И вдруг по всей долине разнесся отчаянно дикий вопль, покатившийся по всей долине. Он застыл на месте. Постепенно придя в себя, вспомнил, что так жутко может кричать только песец. Он успокоился. Но как этот дикий вопль не подходил к этому милому и симпатичному созданию! Немного постояв, он отправился дальше. Путь по каменной и мертвой пустыне показался ему бесконечно долгим. Когда он, наконец, пересек это безжизненное пространство, до его слуха откуда-то из-под земли донесся утробный шум и плеск воды. Это означало, что он достиг своей цели, – так могла шуметь только горная река, образующая водопад. Подойдя поближе к окаймлявшим долину мрачным скалам и осторожно заглянув вниз, за край отвесного обрыва, он увидел бьющуюся о камни горную реку, зажатую между рваными каменными стенами. Но уже через десяток метров она узким белесым языком мощно устремлялась вниз, падая куда-то в преисподнюю темного ущелья. Оттуда доносился приглушенный рокот. Казалось, вода низвергалась в саму утробу земли. Он долго созерцал это удивительное, поражающее своей мощью и таинственностью зрелище. Наконец-то его любопытство было полностью удовлетворено. Но пора было возвращаться, обратный путь был неблизкий.
Следующим объектом его внимания оказался далекий остров, что находился посреди залива. Он слабо виднелся в самом конце бухты, поэтому был заметен только в зимнее время, да и то лишь темной черточкой на белом просторе покрытого снегом льда. Летом его практически не было видно. И вот однажды, на своем великолепном резиновом творении он смело отправился на его открытие. Постепенно, по мере приближения к дальнему концу бухты, из воды стал вырастать, но не остров, а скорее скалистые стены средневековой крепости. Крепость оказалась узкой и необычайно вытянутой. Он обошел на лодке это нерукотворное творение природы и выбрал подходящее место для высадки – прямо на узкую отмель у этой отвесной стены. Вскарабкавшись на скалу, он обнаружил ровное плато, покрытое редкой травой и мхом. Но при первых же шагах его неожиданно и яростно атаковало полчище леммингов. Они выскакивали из своих нор, вставали на задние лапки, грозно показывали два передних зуба и так верещали, что звенело в ушах. Придя в себя от этого отчаянного визга, он двинулся дальше. По всему острову в траве были разбросаны гнезда гаги. Дно их было выстелено толстым слоем пуха. Гагачий пух – самый нежный и теплый пух в мире. Им, кстати, была утеплена одежда первой экспедиции Папанина. Здесь этого пуха можно было собрать не на одну экспедицию. И вдруг его озадачил странный звук, раздавшийся снаружи крепостных стен, где-то у подножья – то ли гул, то ли рев зверя. Он подошел к краю скалы и заглянул вниз, ожидая увидеть лежбище тюленей. Но к своему немалому удивлению обнаружил кормившуюся в прибрежной воде стаю гаг. Странно было слышать от этой птицы, имеющей нежный пух и великолепное нежное мясо, такие безобразные грубые звуки. Что же касается вида самцов, то он был еще безобразней: поверх клюва у них выступал огромный уродливый нарост. Он повернулся и продолжил свой путь, знакомясь с удивительным миром, так искусно спрятанным среди скал острова. Но когда он поднял глаза, неожиданно обнаружил еще одного обитателя этого скрытого мира. Недалеко от него сидел песец и внимательно его разглядывал. Значит, все это время он был здесь не один. Одет песец был в скромную летнюю шубку серого цвета с голубоватым отливом. Он внимательно наблюдал за поведением незваного пришельца. Как мог этот чужак так бесцеремонно вторгнуться в его владения! Он не убегал и не прятался, словно хотел понять, что этому чудищу здесь надо, а в случае необходимости дать достойный отпор наглому вторжению. Глаза-бусинки с любопытством и недоверием рассматривали невиданного гостя. Когда пришелец сделал первый шаг, песец мгновенно вскочил, но отбежал недалеко и тут же сел, как будто предлагая следовать за ним. А пришелец не мог понять, как зверек сюда попал. Хотя надо было признать, что лемминга, его основной пищи, здесь хватало сполна. Тем временем песец хитроумными маневрами заманивал его к остроносому выступу в конце острова. Он представлял собой узкое, длинное, врезающееся в воды моря каменное лезвие шириной в две-три ступни. Справа и слева скала отвесно уходила вниз, в чернеющую где-то там далеко воду. Песец сидел на выступе в самом его конце и продолжал внимательно следить за пришельцем. Только сейчас незваный гость догадался, что его специально заманивают на это лезвие, чтобы он сорвался в море. Пришлось остановиться на краю скалы и погрозить пальцем хитрому полярному лису. Первооткрывателю оставалось только ретироваться восвояси. Когда же он отплывал от острова, то, оглянувшись, увидел, как песец в победоносной позе стоит на высокой скале, внимательно наблюдая за позорным бегством противника. Он оставался полноправным хозяином этой маленькой страны, затерявшейся на просторах Арктики.
Воспоминание растаяло как мираж. Наяву скала, к сожалению, была пуста. Никаких признаков жизни на ее безмолвных уступах. Пришлось, в который раз, обходить препятствие со стороны острова. Это был большой крюк, но пройти мимо нее по берегу было невозможно: вода подходила к скале вплотную. Зато после этого утомительного маневра судьба преподнесла ему долгожданный подарок. Хотя и далеко впереди, но на абсолютно свободном от всяких препятствий берегу, он заметил несколько бревен. Наконец-то, можно будет устроить долгожданный ночлег! Ноги сами прибавили ход. Он почувствовал, как тело под мехами покрывается испариной. Почему-то в памяти возникла изнуряющая жара Средней Азии.


Глава XIX

СРЕДНЯЯ АЗИЯ, ОТПУСК

Как-то, после долгих месяцев изнурительных работ в Д-9, вдруг нестерпимо захотелось побыть в нормальных, привычных для человека условиях. Сбросить, наконец, с себя эти тяжелые меховые доспехи. Просто пройтись в обычных туфлях по асфальту улиц, разглядывая витрины и лица прохожих. Восхититься огнями витрин и цепочек фонарей, поразиться красотой и необычайной высоте привычных когда-то деревьев, посидеть в разношерстном окружении кафе, кинотеатра, театра. Но прежде всего – встретиться с родными и близкими.
Ему пообещали, что после выполнения работ по подготовке к следующим испытаниям, он сможет рассчитывать на отпуск. И вскоре этот долгожданный день настал. Отпуск выпал на первые числа марта. Во время обеда он поделился своими терзаниями, где и как провести его в условиях ранней весны. За столом наступила тишина. Все глубоко, с грустинкой призадумались. Неожиданно особист Рыбкин, меланхолично пережевывая перышко лука, предложил Среднюю Азию, а именно Чарджоу, где некогда бывал по службе. Он авторитетно заявил, что в марте рынок в Чарджоу завален всевозможной зеленью, а в Амударье можно даже искупаться. И что в это время там все давно уже ходят в одних рубашках, кроме местных мужиков в полосатых халатах. Отпускник призадумался и все же решился.
Кадровик долго разыскивал на карте место проведения отпуска, но отпускник ничем не мог ему помочь. Он сам не знал, где это и что это. Проезд, как положено, по железной дороге в оба конца, от Архангельска до Чарджоу и обратно, тянул почти на две недели прибавки к отпуску. Перелет на Новую Землю в расчет не брался. Если бы кадровик знал, к чему приведет его этот отпускник, то ни за что не отпустил бы его дальше Амдермы. Не знал об этом и сам виновник. А пока был вертолет до Рогачева.
Перед вылетом на материк он с радостью сбросил меха и влез в тесную, как смирительная рубашка, шинель. Затем быстренько нырнул в самолет. Привычной достопримечательностью встретил его интеллигентный двухметровый и необычайно обходительный мичман-стюард. Наличие этой надежной и доброжелательной фигуры означало приятную перемену в повседневной жизни на полигоне.
Под крылом проплыли льды Югорского Шара. Наконец, самолет притерся к взлетной полосе Амдермы. Он на материке! От Амдермы до Архангельска под ним медленно проплывала плоская, с редкими и чахлыми деревьями, запорошенная снегом тундра. Но зато Архангельск встретил его всеми чудесами настоящего материка: разношерстной толпой гражданских лиц, высокими деревьями, асфальтом и яркими огнями. Опять пересадка, монотонный гул в салоне самолета и – восторг от традиционного посадочного круга над Питером, от которого перехватило дух. Под самолетом медленно разворачивалась близкая сердцу панорама узнаваемых проспектов и площадей. Красавица Нева, широко раздвигающая дугой своих мощных вод четкие прямоугольники кварталов.
Дома, на коротком семейном совете, было принято решение не просто слетать туда и обратно, а совершить небольшое турне по Средней Азии, раз уж занесет в эти дальние края. Маршрут был определен: Ашхабад – Бухара – Самарканд – Ташкент, с заездом в комендатуру Чарджоу для получения отметки в отпускном. Сборы были недолги. Очередное переодевание, но уже в весенне-летнее, – и родители с грустью провожали молодых в дальнее турне. И так бывало всю жизнь, они только успевали поворачивать головы вслед улетающему отпрыску: то на север, то на восток, а в отпуска – на юг. А как бы нужно было остановиться, посидеть со стариками, поговорить. Да и просто посмотреть друг другу в глаза. К сожалению, это начинаешь понимать и ценить только тогда, когда сам постареешь и потеряешь близких тебе людей, однажды осознав, что многого из их трудной и удивительной жизни так и не узнал. А что он знал о деде, который был моряком и героическим защитником Порт-Артура?! Японцы, восхищенные мужеством русских моряков, даже поставили им памятник-часовню, отдали все воинские почести и отпустили домой, на Родину. Хотя потеряли при штурме сто пятьдесят тысяч, против наших тридцати. Как он мог быть рядом с таким человеком и не поговорить с ним по душам? Ведь это был его дед! Сколько чудовищных глупостей и непонимания сидело, да и сидит, в самоуверенной и легкомысленной молодости.
«Стриптиз» продолжился и после прибытия рейса в Ашхабад. Это было замечено еще при первой посадке в Красноводске, когда из открывшегося выхода на трап пахнуло жарким, раскаленным воздухом, словно из духовки. Впервые в жизни он совершал такой стремительный прыжок из ледяных просторов Арктики прямо в знойные пески Азии. Прыжок из минус сорок – в плюс сорок. Впечатление ошеломляющее.
Ашхабадское такси мигом домчало их до ближайшей гостиницы. В номере было неожиданно чисто и прохладно. Они решили, что остаток дня посвятят акклиматизации, прохладному душу и, наконец, последнему переодеванию в затянувшемся стриптизе – в шорты и сандалии. Но как же, приятно было растянуться на прохладной, круто накрахмаленной гостиничной простыне в полумраке тихого номера. И тем неожиданнее было проснуться в шесть утра, когда с улицы раздался громкий протяжный, с надрывом голос певца пустыни под монотонное дребезжание его струнного инструмента. Высокие ноты рвали душу и барабанные перепонки. Какой тут сон! Они нехотя собрались и вышли из гостиницы навстречу грядущим волнующим впечатлениям.
Город был залит утренней прохладой, прозрачным светом и ароматами пленительного Востока. Свободные платья местных красавиц выделялись темно-красными цветами на их стройных миниатюрных фигурках, вот только ножки у них были досадно кривоваты. На головах мужчин красовались огромные, мохнатые, поражающие своей белизной папахи. Сам город не впечатлил, после землетрясения от древних построек почти ничего не осталось. А квадраты новых кварталов, свободно раскинутых на бескрайних просторах полпустыни, были безлики. По всем приметам угадывалось, что кочевники-туркмены совсем недавно обрели оседлый образ жизни, но, все же, кроме протяжных песен пустынь, оглушительно гремевших из радиоприемников, в Ашхабаде мало что осталось от прошлого.
Тогда было решено обозреть знаменитый Каракумский канал. Оказалось, что он проходил буквально сразу за окраиной города. Здесь они впервые увидели верблюдов в их естественной обстановке. Их уже не использовали в качестве кораблей пустыни, поэтому они угрюмо слонялись вокруг города, сожалея о своей свободе. Печальные жертвы цивилизации. А знаменитый Каракумский канал окончательно развеял его детские грезы, навеянные фантиками великолепных шоколадных конфет «Каракумы». Он оказался широкой и прямолинейной канавой, вдоль которой тянулись до горизонта огромные кучи песка, похожие на нескончаемый караван верблюдов. Стало как-то грустно, хотя по-житейски понятно, что чистить его от песка приходится регулярно.
В гостинице они поделились с администратором своими впечатлениями. С ними согласились, но тут же, предложили посетить их гордость – курортные места в ущелье Фирюза. Это в горах Копетдага, на южной границе с Ираном. Невольно на память пришел фильм о бандах басмачей и пограничнике Карацупе с его верным четвероногим другом Мухтаром. Героями довоенных мальчишеских грез. Но туркмены с тех времен больше помнят лихую казачью конницу Буденного и его усы. До сих пор они цепенеют от жеста закручивания усов. Этого здесь делать не рекомендуют.
И действительно, ущелье оказалось райским местом. Поражал резкий контраст, когда после иссушенной зноем голой пустыни вдруг въезжаешь в благодатную прохладу ущелья, где с обеих сторон покрытые сочной зеленью горы. Восхитили путников блики густой зелени ажурного тоннеля, где воздух освежался запахом влаги горной реки, бьющейся по влажным, округлым валунам. В горном поселке его поразила сцена, где умудренные долгими годами аксакалы восседали под огромной развесистой чинарой за зеленым чаем в пиалах. Казалось, что они здесь сидят уже целую вечность. Неспешность, покой и умиротворенность, казалось, висели в напоенном благодатными ароматами воздухе. Полные приятных впечатлений, они вернулись в жаркий, иссушенный город. К сожалению, больше в Ашхабаде из восточных чудес не осталось ничего. Поэтому они поспешили дальше, тем более что ему, в первую очередь, необходимо было добраться до Чарджоу, чтобы отметится в комендатуре.
После прибытия в Чарджоу (ныне Туркменабад) они узнали, что из всех исторических достопримечательностей на его окраине сохранилось лишь городище Амуль, которое входило в состав еще Парфянского царства за три века до нашей эры. Сам Чарджоу возник как караван-сарай среди пустыни для нужд Шелкового пути из Китая в Римскую империю. В девятнадцатом веке Россия, чтобы не дать англичанам закрепится в Средней Азии, разместила в Чарджоу гарнизон и построила на Амударье флот, конечно, с согласия бухарского эмира. Недалеко расположена и знаменитая Кушка, самый дальний русский гарнизон в Средней Азии. Сейчас Чарджоу – это прежде всего важный железнодорожный узел и порт.
Появление в комендатуре гостя из далекой Арктики вызвало живой интерес. Посыпались вопросы: нет ли у него здесь родственников или знакомых, где будет жить отпускник, и не перепутал ли он Сочи с Чарджоу? Но когда он попросил проставить в отпускном сразу «прибыл» и «убыл», комендатура вздохнула с облегчением, отпускник стал им понятен.
Посвятить важному железнодорожному узлу Чарджоу одни сутки было вполне достаточно. Ему посоветовали, прежде всего, посетить базар. Спрашивать дорогу к нему было просто смешно, аромат пряностей разносился от его прилавков по всему городу. Особист Рыбкин не обманул, уже в марте базар был завален не только восточными пряностями, но и целыми горами зелени, включая такие известные всем, как редиска, лук, салаты. А сколько было диковинной зелени, о которой они даже и не слыхивали! Все продавалось просто по смешным ценам. После северной сушеной картошки, сухарей и консервов, глаза разбегались в разные стороны. Это помимо того, что на каждом углу дымились мангалы с шашлыками, и тут же предлагалось довольно приличное разливное пиво с вяленой рыбкой из Амударьи. А пиво почему-то манило поголовно всех, кто оказывался на материке после высоких широт. Хотя в обычной жизни он не был его почитателем, но здесь поглощал его кружками, заедая всем подряд: рыбой, шашлыком, зеленью, которую они таскали с собой в сумках. Это была необузданная обжираловка. В Чарджоу, естественно, они задержались еще на сутки. Уже в Чарджоу он стал замечать, что одежда стала тесновата, а наклоняться непривычно тяжеловато. Он стал распухать не по дням, а по часам. В дальнейшем ему пришлось постепенно обновлять гардероб на большие размеры.
На следующий день под вечер они решили искупаться, но на вопрос, где у них пляж, последовало недоуменное замешательство. Для местных жителей двадцать пять градусов в марте – еще зима. А также их предупредили, что под дном Амударьи протекает еще одна, подземная река, куда может затянуть быстрое течение. Это их насторожило, но все же не изменило планы, и они отправились к реке. В их понимании пляж – это неширокая полоса песка вдоль широкой реки или моря. Здесь все наоборот. Река средненькая, а пляж до горизонта, и ни одного загорающего. Вообще никого. Они оказались как Адам и Ева – одни на всем белом свете, даже для змея не было ни одного захудалого деревца. Раздевшись и подойдя к воде, они обнаружили, что течение реки было необычайно мощным и быстрым, с какими-то настораживающими воронками. Пришлось далеко не заплывать. И все же было очень приятно освежиться в прохладной воде посреди знойных песков Каракумов. На этом программа по Чарджоу была исчерпана, впереди их ждала знаменитая Бухара, жемчужина Узбекистана.
На вокзале в Бухаре таксист сразу вычислил в разношерстной толпе двух растерянных туристов. Он тут же предложил за умеренную плату подбросить в новый город, в гостиницу. Однако вновь прибывшие туристы отказались, заявив, что поедут только на постой и только в старый город. Таксист предложил их устроить у знакомой афганки, ударили по рукам. Старая Бухара – это нетронутый оазис Востока. Это было то, что надо. Узенькие извилистые улочки сопровождались справа и слева высокими глухими глиняными дуванами, которые были аккуратно выкрашены известью. Периодически попадались маленькие, покрытые изящной восточной резьбой, входные двери. Они вели в скрытый от посторонних глаз загадочный мир Востока. Дуваны монотонно и безлико тянулись справа и слева. Стало казаться, что вот-вот из-за угла появится на своем ослике Ходжа Насреддин. Но как они разъедутся? Они медленно протискивались узенькими закоулками, и было непонятно, как водитель ориентируется в этом безликом однообразии. Здесь не было ни прохожих, ни транспорта – полное безлюдье. В голове все время закрадывалась назойливая мысль, а что будет делать водитель, если появится навстречу не Насреддин на ослике, а транспорт из нашего века? Неожиданно, по каким-то непонятным приметам, водитель остановился. Он предложил остаться в машине, а сам, пригнувшись, шагнул в еле заметную, крошечную входную дверь в дуване. Вернулся он с миниатюрной бабушкой в национальном афганском одеянии, без паранджи. Она внимательно осмотрела приезжих, затем повернулась к водителю и что-то ему сказала. Водитель перевел, что она согласна предоставить им кров, и сразу добавил, что по-русски она не понимает ни слова. Гостей это несколько озадачило, но таксист поспешил добавить, что ее дочка и внучка скоро должны подойти, и что они свободно говорят по-русски. Туристы вытащили из багажника чемоданы и с трудом протиснулись сквозь дверцу во внутренний дворик. Он оказался на удивление просторным и тенистым. Посреди него росли два огромных дерева, защищавшие обитателей своими могучими кронами от нестерпимо палящего солнца. Им сразу бросилась в глаза нелепо торчащая из земли покосившаяся ржавая водопроводная труба с желтым бронзовым краном. Безобразный признак двадцатого века. Тут же на веревке сушилось какое-то белье. Дворик окаймлял П-образный одноэтажный дом с низкими маленькими окнами и двумя входными дверьми. Все строение было похоже на уютную крепость с внутренним двориком. Левое крыло этого дома занимали дочка с внучкой, а комнату в правом – бабушка. Протиснувшись сквозь красивую резную дверцу в комнату, он остановился в замешательстве. Она была совершенно пуста. Только в конце нее виднелась дверца, все с такой же великолепной резьбой. Выяснилось, что это был встроенный шкаф, он же буфет. Поставив чемодан на приступок глинобитного пола, гость прямиком проследовал через всю комнату к дальней стене. Повернувшись, он хотел задать вопрос о мебели, но прочел в глазах перепуганной старенькой афганки такой ужас, что невольно стал осматривать себя. Когда он дошел до ног, то заметил, что стоит на тоненьком матрасике, постеленном прямо на глинобитный пол, а у самого окна, расположенного чуть выше пола, лежит продолговатый диванный валик. Когда он перевел глаза в центр комнаты, то заметил отличавшуюся от остального пола квадратную малозаметную скатерть. И тут до него дошло, что он, не снимая обуви при входе, спокойно проследовал через стол до кровати, потоптался на ней, развернулся и стал задавать какие-то идиотские вопросы. Бабушка явно не ожидала от пришельцев такого невежества, даже варварства. Пришлось долго извиняться и успокаивать хозяйку комнаты. В конце концов, помирились, и сели за призрачный стол пить чай. Угощала бабушка. Посреди стола, обозначенного скатертью, была поставлена вазочка с финиками и несколькими карамельками в фантиках. Призрачный стол, это еще ничего! Но вот сидеть на жестком плоском полу у гостей явно не получалось, некуда было девать ноги, они явно были лишними. Бабушка же легко и непринужденно приземлилась и элегантно подобрала ножки под себя. Тут он понял, откуда у этой необычайно пластичной бабули такая стройная спортивная фигурка. Воздержанность и аскетизм. Его жена ей явно в этом проигрывала. Но тут в дом ворвалась внучка в пионерском галстуке и с пухлым портфелем. Гости облегченно вздохнули – переводчица. Наконец появилась возможность представиться и рассказать, кто они и зачем появились здесь. Выяснилось, что туристы у них в городе бывают часто, но все останавливаются в гостинице, в новом городе. Но чтобы остановиться в старом городе у местных, такое бывает крайне редко. Они объяснили хозяйке, что им не нужен новый город, им интересно окунуться в атмосферу повседневной жизни старого, древнего города. Им не интересно кататься по нему на экскурсионном автобусе. В это время с работы пришла и дочь бабушки. Она тут же предложила гостям перебраться на левую половину, где есть даже стол и стулья. Но они наотрез отказались. Уж очень заманчиво было пожить в далеких удивительных временах старой Бухары. Тем более с таким экскурсоводом, как бабушка. Беседа с ней затянулась за полночь, пока переводчица не стала клевать носом. Бабуля рассказала, что была младшей женой богатого купца, который с караваном верблюдов ходил торговать в Афганистан. Оказалось, что ценность дома в те времена измерялась не квадратными метрами, а балками. Это те деревянные балки, которые поддерживают потолок. Чем больше балок, тем богаче хозяин дома. У этого дома было много балок.
Бабушке явно понравилось неподдельное внимание постояльцев. Вероятно, давно никто не интересовался ее прошлым. Да и вообще, в круговерти повседневной жизни людям было не до далекого дореволюционного прошлого бабули. Поэтому она так охотно раскрывалась перед доброжелательными постояльцами. Она, явно смущаясь, поведала, что когда однажды муж ушел с караваном в Афганистан, на крышу их дома забрался незнакомец и стал бросать во двор камушки. Смущаясь, она все время называла его вором. Конечно, все ее воспоминания вращались вокруг ее маленького мирка восточной женщины из маленького гарема. Из внешнего мира до нее доносились только призывы муэдзина с минарета, и она очень ловко ему подражала. Однажды, когда никого не было, она принесла по его просьбе Коран. По ее поведению он понял, что для мусульманки дать в чужие руки Коран кощунственно. Это была маленькая книга великолепного старинного издания. Он с каким-то непонятным волнением держал ее в руках, представляя, сколько владельцев склонялось над ней в прошлом. Утонченная вязь шрифта была загадочна и притягательна.
А вот внучка-пионерка все рвалась показать новый город, которым она очень гордилась. Ей было совершенно непонятно, почему приезжие предпочитают этот старый неблагоустроенный город новой Бухаре с кинотеатром и клубом, асфальтом и светофорами. Однако все же согласилась стать гидом по старой Бухаре. На следующий день они отправились на прогулку по старому городу. Дитя Бухары свободно ориентировалась среди безликих дуванов. Но поверх них они заметили возвышающуюся башню, это был минарет Калян, построенный в двенадцатом веке и имеющий в высоту более сорока метров. Минарет был когда-то наполовину разрушен Чингисханом, но затем восстановлен. Предназначался он не только для муэдзинов в часы созыва на молитву. По нему ориентировались караваны, следовавшие по Шелковому пути из Китая в Средиземноморье. С него же город оповещался о приближении врага и, кроме того, он был орудием казни. С его сорокаметровой высоты сбрасывали осужденных. Но главным достоинством Бухары было не это, а то, что она являлась столицей первого государства в Средней Азии, а позже и центром Исламской учености. Вскоре они вышли на один из центральных перекрестков, вернее, это был покрытый куполом рынок. По нашим представлениям – просто крытый перекресток или маленькая площадь. По краям ее размещались мастерские и торговые лавки ювелиров. Таких крытых рынков-перекрестков в старой Бухаре несколько, с различной специализацией товаров. Затем они вышли в самый центр города, где, как из древней сказки востока, стали возникать изумительные сооружения Средневековья. Медресе Улугбека, внука Тимура, с его обсерваторией, ансамбль Ляби Хауз с великолепным бассейном и тенистыми деревьями. Напротив – Арк, мрачная крепость Бухарского эмира. Когда-то, чтобы попасть к нему на прием, необходимо было пройти по галерее сквозь два ряда камер с узниками. Ему тут же припомнилась сцена, когда Ходжа Насреддин изображал пытку звездочета с помощью веревки и палки. Восток есть восток: рядом с величайшими взлетами науки и искусства – изощренная жестокость. А в конце огромного внутреннего двора крепости возвышается мраморный трон властителя. В Бухаре находится и их усыпальница, мавзолей Самонидов. Особо восхищали медресе (исламские университеты) и мечети, сияющие голубизной куполов и поражающие затейливостью керамики. Здесь становилось совершенно понятно, что Бухара действительно была духовным и культурным центром всей Средней Азии.
Следующий день был посвящен пригородам Бухары. Оказалось, что деревня, где родился знаменитый на весь мир врач Авиценна (Абу Али ибн Сина) давно разрушена. Зато прекрасно сохранился загородный дворец эмира Ситораи Мохи-Хоса. Туда они и отправились. Издали он казался крошечным оазисом, затерявшимся среди бескрайних просторов желтеющих барханов пустыни, клочком зелени, обнесенным дуваном. Когда они вошли за его глинобитные стены, то раздался резкий гортанный крик – это по тенистому садику разгуливали павлины. Один из них живописно пристроился на дереве, свесив свой роскошный хвост чуть ли не до земли. Но невзрачное, продолговатое и одноэтажное сооружение дворца мало походило на императорские загородные резиденции Петергофа или Царского Села (Пушкина). Зато, при ближайшем рассмотрении, дворец оказался украшен великолепной резьбой по дереву. Внутри же дворца располагалась анфилада комнат с пышным восточным убранством. В конце нее попадаешь в тронный зал с двумя рядами огромных китайских ваз, завезенных сюда, вероятно, еще во времена Шелкового пути. На этот раз никаких казематов. Здесь эмир со своим многочисленным гаремом отдыхал от мирских забот в тени дерев, под интимный шепот фонтанов. Интересно, была ли у него своя Шахерезада, с ее очаровательными сказками?
Но время шло, пора было отправляться дальше по их Среднеазиатскому маршруту. Хозяйки устроили им прощальный пир. Гвоздем программы, естественно, был узбекский плов. Памятуя о странных пристрастиях гостей к местному колориту, ужин был устроен на ковре. Плов в центре, гости вокруг. Но проблема, куда девать ноги, осталась прежней. Распрощались, как давние знакомые. Внучка с матерью были приглашены в гости в Питер, а гостей пригласили в любое время приезжать в Бухару. Обычный набор благих пожеланий, которые редко сбываются. Теперь их ждал Самарканд.
Он предстал перед ними современным городом с широкими и зелеными проспектами. Как и Ашхабад, он был отстроен заново после землетрясения. Но на этот раз в структуру города, как бриллианты, были вкраплены исторические ценности империи Тимуридов. После смерти Чингисхана его империя распалась, но его потомок, хромой Тимур, создал свою Среднеазиатскую империю со столицей в Самарканде. В нее входила даже Индия, что не удалось в прошлом даже Александру Македонскому. Только благодаря помощи Тимура, Московской Руси удалось справиться с Золотой ордой. Захоронен он был в усыпальнице Тимуридов, мавзолее Гур-Эмир. Там же похоронен и его внук, правитель, ученый и астроном Улугбек. Его звездные таблицы были тогда признаны самыми точными в мире. В честь знаменитого учителя и ученого медресе было названо его именем. Загадочная история связана с усыпальницей Тимуридов. В 1941 году, накануне войны, было принято решение вскрыть могилу Тимура, чтобы воссоздать облик грозного воина и правителя. Но во время вскрытия могилы появились три старца и предупредили, что нельзя трогать останки Тимура. В противном случае на свет выйдут духи войны. Но их не послушались, и грянула Вторая мировая война. Сталин, когда узнал об этой истории, приказал вернуть останки Тимура обратно в гробницу. Как только останки были захоронены, наши войска одержали победу под Москвой. Совпадение? И все же по черепу Тимура успели восстановить лицо знаменитого воина.
Сильное впечатление производит своим величием и красотой медресе Биби-Ханым, особенно ее огромный купол из голубых изразцов. И только окружающие его современные постройки очень мешают восприятию этого архитектурного шедевра. В этом отношении Бухара все же уникальное место. Только там можно проникнуться духом тех далеких времен. Говорят, что Хива еще интереснее, но время уже поджимало. Возвращаться домой было решено через Ташкент.
Ташкент – прекрасный современный город, но, к сожалению, он много раз переносился и перестраивался, поэтому от его древностей почти ничего не осталось. А началась его история в эллинские времена. Греки еще в третьем веке до нашей эры, во время походов на скифов, основали здесь город Антиохия Зараскарская. В двенадцатом веке он был переименован в Харашкент. От арабов, завоевавших Иски-Ташкент в десятом веке, осталась мечеть Хосте-Имам, где похоронен первый проповедник ислама Абубекари-Бен-Исмаил. А от монголов, как ни странно, осталось медресе Ахпар-Вали, которое построил наместник Чингисхана Чаготай Мрачный.
На этом прекрасном городе турне по Средней Азии было завершено. Впереди их ждал менее древний, но более им близкий Питер с его европейскими прелестями. С собой в самолете они везли огромный багаж впечатлений, а глава семейства еще и двенадцать килограммов лишнего веса. Это единственное, что его огорчало и доставляло немало хлопот. Но он и не предполагал, что это обернется для него еще и неприятностями по службе.
Обратный путь на север был уже привычным и будничным. На Новой Земле еще стояли морозы и бушевали метели. На медицинском осмотре врачи сразу обратили внимание на его угрожающий вес. Когда они узнали, что сразу после Арктики он окунулся в рассадник всевозможных азиатских инфекций, то сразу отправили его в карантин на тщательное обследование. Не хватало еще занести в тесный круг полярников с ослабленным иммунитетом какую-нибудь азиатскую заразу! Это могло поставить под угрозу предстоящее испытание. Новых специалистов на их замену быстро не соберешь. Каша заварилась крутая, досталось и кадровику, который выдал отпускной, а отпускнику тем более. Медики принялись выворачивать его наизнанку. Слава Богу, все обошлось. Но в отделе кадров появился приказ о новом порядке предоставления отпусков. После этой новости сослуживцы встретили отпускника без особого сочувствия. Отрадно было лишь то, что от страха и процедур он за неделю вошел в свою обычную норму.

К спасительным бревнам он подошел совершенно обессиленным. Ноги подкашивались. Сел на бревно, как на тяжело доставшуюся добычу на охоте. Сердце толчками билось где-то под горлом. Неужели он, наконец-то, ляжет и вытянет натруженные ноги? Его нисколько не интересовало, где сейчас солнце, ночь или день его окружает. Ему нужен был отдых. С большим трудом уложил бревна рядом и, натянув меховые брюки, пристроился на них, блаженно вытянув ноги. Это были не сучковатые деревья, а именно бревна. Похоже, они попали сюда с того берега, из технической зоны. Вспомнилось, как они устраивали лежневку среди торосов для доставки грузов к штольне.


Глава XX

ПРИБЫТИЕ ИЗДЕЛИЯ

Конечный бокс был готов к приемке изделия, неоднократно его макет был прокатан по штольне и помещался на его законное место. Теперь приходилось проходить по молчаливой штольне в абсолютной темноте, выхватывая фонарем рваные скальные породы, покрытые кристаллами льда. Временами в полной тишине и темноте казалось, что за спиной кто-то притаился. И, как всегда неожиданно, когда каждый день ждешь это событие, ему сообщили, что ОС-30 с изделием вошел в пролив. Довольно быстро (льда уже не было) он показался в фарватере технической зоны. Командир роты морских пехотинцев, сопровождавших изделие, полковник, Герой Советского Союза запросил выход на берег. Встречающего поразило столь высокое звание всего лишь командира роты. В дальнейшем он узнал, что в задачу этой роты входило сопровождение вверенного им изделия от места его изготовления или хранения до места установки и монтажа. А также охрану его вплоть до завершения работ. После этого рота возвращается на свою базу, где до следующего испытания будет проводить учения на специальном полигоне, имитирующем фазы будущей транспортировки. В этом состояла вся суть их службы.
Грузный, внушительного роста полковник попросил показать вверенный ему объект, при этом он недоброжелательно покосился на бородку начальника спецучастка. Первый пост он сразу назначил у входа в штольню, все остальные равномерно распределил по всему объекту. Начальник караула тут же расставил посты. И в этот же день была произведена инвентаризация пропусков. При этом, глядя на фотографию молодого начальника, полковник опять покосился на его бородку и настоятельно рекомендовал ее сбрить. «Далась ему эта борода!» – подумал молодой начальник и решил ни за что не уступать. Тем более, что он проносил ее всю зиму и был твердо убежден, что она придает ему солидность бывалого полярника. Да и вообще ему идет. К тому же свой особист, майор Рыбкин, никогда не имел к ней претензий. А вот с Рыбкиным было не все так просто. Он явно нервничал, установленные им порядки режима пересматривались и ломались. Он воспринимал это как недоверие и вмешательство в его вотчину, поэтому рекомендовал своему соседу по квадратному столу не уступать пришельцу. Иначе прибывший полковник сядет в своем рвении на шею – не сбросишь. Кто бы знал, что из-за этой бороды ему придется обращаться даже к Руководителю работ, который тут же приказал полковнику не мешать его работникам. После этого взаимная антипатия сложилась на весь период их совместной работы. Он тогда не знал, что на материке бородка стала символом разнузданной демократии, неприятия социалистической действительности. Но кто бы знал!
А тогда Руководитель работ прилетел сразу после прибытия изделия. Для торжественности момента его сопровождал начальник полигона адмирал Збруйный. Ожил одинокий домик на горе, куда на совещания и планерки стали периодически приглашать участников испытания. Как-то Руководитель пригласил начальника полигона Збруйный, коменданта городка и нового начальника спецучастка решить кое-какие вопросы в отношении пирса. Когда они мирно совещались, неожиданно подбежал запыхавшийся матрос-вестовой. С разрешения Руководителя работ и адмирала, он обратился к командиру гарнизона с докладом. Суть его свелась к тому, что в пролив вошел неизвестный корабль, предположительно американский крейсер. Не было секретом, что каждый год незадолго до испытаний он появлялся у наших берегов и постоянно давал запрос на то, чтобы его пропустили через Маточкин Шар в Карское море. Наши неизменно отвечали, что в проливе еще со времен войны затоплены суда и что проход по проливу невозможен. Периодически запрос повторялся. Эта игра продолжалась до самого окончания испытаний. Дело в том, что это был бывший боевой крейсер «Королева Севера» переоборудованный в научно-исследовательское судно. Он был напичкан самым современным оборудованием, позволявшим получать информацию о наших испытаниях. В это же время возобновлялись полеты американских самолетов вблизи от наших территорий, понятно, что с теми же целями. К этому все привыкли, но чтобы крейсер нахально, не отвечая на запросы береговой батареи, вторгся в наши воды и направился к полигону! Адмирал побледнел и мгновенно бросил виноватый взгляд в сторону Руководителя работ. Затем пришел в себя и грозно рявкнул: «Почему береговая батарея не открыла огонь?!» Вестовой виновато пожал плечами. Заметив у пирса мирно пристроившийся буксирчик по кличке «Шпок», он зычным голосом скомандовал обескураженному начальнику гарнизона: «Прислать на судно отделение автоматчиков с задачей выйти навстречу противнику и предложить сдаться. В противном случае взять на абордаж или таранить». Приняв на борт отделение охраны, «Шпок» развил максимальную скорость, на которую был способен. Да так, что волна от форштевня поднялась выше клотика. Мгновенно у начальника спецучастка перед глазами возникла живописная картина: «“Шпок” таранит американский крейсер». Интересно, заметит ли его вообще американец? А уж если и заметит, то будут ли они вылавливать наших матросов среди обломков «Шпока» после сокрушительного тарана? Но вскоре обстановка прояснилось, все произошло «как всегда». Наш кабелеукладчик из Мурманска получил задание протянуть связной кабель от Белушьей губы до зоны Д-9 взамен поврежденного. На берегу же, при входе в Маточкин Шар, находилась береговая батарея с задачей охранять полигон. Специальное судно четко выполняло задание: уложить кабель от точки А до точки Б. Но вот про пароль то ли забыли, то ли просто проспали, и спокойно вошли в пролив, игнорируя сигналы с берега. А мичман, командир батареи, имел пагубную привычку затовариваться продуктами под завязку на долгую полярную ночь, в том числе и с проходящих на полигон судов. Да так увлекся, что завалил в погребах снаряды картошкой и капустой. Поэтому ответить хотя бы предупредительным выстрелом на наглую выходку неприятельского судна было нечем. А судно действительно было для него странного профиля, поэтому, при очень плохой видимости, он принял его за американский крейсер, тем более что «Королева Севера» была ближайшим кораблем противника, находившемся в этом регионе. О происшедшем он тут же доложил на полигон командиру. Дальнейшее уже известно. Скандал был превеликий. Мичмана немедленно сняли с должности и отправили на материк. На его должность был назначен офицер.

В сон провалился мгновенно. Бревна не были похожи на пуховую перину, однако на короткое время были источником блаженства. Затем бока стали ныть от жесткой перины. Сон многократно прерывался по техническим причинам, постоянно приходилось переворачиваться. Но все же, это был почти полнозначный отдых. Окончательно он проснулся от холода, бревна не скала, но и не русская печка. Голова прояснилась. Судя по положению солнца, был полдень. После отдыха настроение улучшилось, затеплилась робкая надежда, что его, все же, найдут. Стянув с себя меховые брюки, скатав их и забросив рюкзак с ружьем за спину, он отправился дальше. Это было движение к цели, сквозь никуда, с единственным, твердым решением, что так надо. Ноги и спина продолжали нестерпимо ныть, но в сознании теплился фитилек надежды. Мысли опять вернулись в прошлое, к немногим радостным событиям из его жизни.


Глава XXI

РОЖДЕНИЕ СЫНА, ВЫБОРГ

Он не знал, как для роженицы, но для него появление сына стало не только радостью, но и кучей проблем. На материке для родителей, вероятно, то же самое, но в столь суровых широтах проблем было вдвойне. Командование предоставило ему возможность на определенный срок перебраться в Питер. Поэтому предстоял многочасовой перелет с месячным ребенком с Новой Земли до Питера, да еще с пересадкой в Архангельске. Опыта в подобных вопросах ни у нее, ни у него никакого. Запаслись молоком в бутылочках – и в путь. Хорошо, что в самолете мичман-стюард помогал как мог. Он с готовностью подогревал бутылочки с молоком где-то в закутке, у входа в кабину пилотов. Внешне огромный и вальяжный, как барин, мичман передвигался по самолету с грациозностью и быстротой молодого тигра. А новоиспеченный папаша, наоборот, как-то неуклюже и растерянно держал в руках крошечное живое существо, боясь повредить его при неосторожном движении. В Архангельске мичман перетащил чемоданы и помог устроиться на ближайший рейс Архангельск – Ленинград. Они благополучно добрались до места назначения, но в Питере ему сразу крупно не повезло. Сразу после прибытия, вопреки договоренности, его не оставили в Питере, а направили в Выборг. Там совместно с финнами велись работы по сооружению Самминского канала. Что же касается военных, то они имели на него определенные виды. В Выборге для него уже был забронирован и оплачен номер в центральной гостинице. Этот город до сих пор сохранил привкус нордической суровости и добротности. Он, как и все города Прибалтики, не был похож на обычные, провинциальные городки России. Несмотря на то, что здесь прошла война, в центре города сохранились: добротные финские дома, шведская крепость с высокой башней на берегу залива, старинная рыночная площадь с часами над ратушей, прекрасный, похожий на бульвар парк с изваяниями животных в стиле знаменитого немецкого скульптора начала двадцатого века. Но самое большое впечатление на него произвел парк Монрепо. Он живописно расположился на высоком скалистом берегу Финского залива. Огромные деревья, скалы и валуны напоминали норвежские фьорды. Не хватало только поселения викингов. Даже не верилось, что это парк рукотворный. Беседки и павильоны естественно вписывались в среду дикой растительности и валунов, как будто все было сотворено самой природой. Здесь невольно переносишься в состояние покоя и возвышенной отрешенности от человеческой суеты. Не зря сюда любила приезжать на отдых интеллектуальная питерская элита. Это было любимым местом отдыха и академика Лихачева.
Но на Самминском канале его ожидали суровые трудовые будни. Он сразу попал в разгар разразившегося скандала. Дело было в неудавшемся совместном бизнесе, созданном нашими и финскими рабочими. А виной всему был проклятый дефицит. У финнов ощущалась нехватка русской водки, а у наших – только что вошедших в моду нейлоновых рубашек. Бизнес был организован до гениальности просто. Сразу было понятно, что идея поступила от наших работяг – «бизнесменов». В потаенном месте на нейтральной полосе, под корнем поваленного дерева финны закладывали упаковку нейлоновых рубашек. Через день приходили наши и их забирали, а взамен оставляли бутылки со «Столичной». Все шло прекрасно, но однажды, придя на условленное место, финны обнаружили пустой схрон с разбросанными вокруг пустыми бутылками из-под «Столичной». Все же русская душа не выдержала! Принципиальные и любящие порядок финны не смогли выдержать такого коварства и подняли, на свою голову, скандал. Наши, в свою очередь, никак не ожидали от финнов такой глупости. С большим трудом удалось замять этот международный конфликт. Виновники срочно были отправлены по домам на разбирательство. Советско-финская дружба продолжалась. Но через некоторое время он сам чуть не попал в международный скандал, но уже совсем по другой причине.
Однажды его вызвало в Питер высокое начальство и предложило выполнить очень деликатную работу. Необходимо было высадиться на крохотный островок в Финском заливе, при входе в канал. На этом островке требовалось выполнить определенные работы, но так, чтобы об этом не узнали финны. Вся деликатность была в том, что островок располагался ближе к Финляндии.
Приказ есть приказ. Катер доставляет его на место высадки с двумя монтажниками и десятком солдат. Пришлось высаживаться на спину огромного голого камня, вернее валуна, посреди залива. Единственным признаком жизни на нем была одиноко растущая на его макушке и живописно извивающаяся сосенка. Беззащитно стоя под всеми балтийскими ветрами, она как будто сошла с японской гравюры. К сожалению, любоваться было некогда, и они приступили к работе, так как вечером их должны были снять с этого валуна тем же катером. Но ко времени прибытия катера поднялся такой шторм с пронизывающим ветром и мокрым снегом, что он понял – ждать катер было бесполезно. Усугубляло положение то, что средств связи у них не было. Ситуация сложилась отчаянная, они оказались на голом валуне, посреди хлещущего пенистыми холодными волнами моря. Спрятаться от напористого ветра с дождем и снегом было негде. Он распорядился срубить несчастную сосенку, расщепить на дрова и разжечь костер. Все собрались вокруг, прижимаясь друг к другу и спасительному огню, старательно загораживая его своими телами от ветра. Наутро ветер стих, но хмурые штормовые волны вряд ли дали бы катеру возможность подойти к камню. Это понимали и на материке. Был один выход – вертолет. Но для этого необходимо было связаться с финским консулом и с извинениями просить разрешения снять людей. Как назло, наступили выходные и процедура разрешения затягивалась. А тем временем робинзоны продолжали мерзнуть и голодать. Несмотря на экономию, скудные дровишки тоже заканчивались. Зная по опыту, к чему приводят голод и холод, он приказал всем вывернуть карманы и сложить содержимое в одно место на виду у всех. Нашлись жалкие крохи, делить их было и сложно, и больно. Но все же нашелся один подонок, он подошел к краю камня, отвернулся и стал поспешно что-то запихивать себе в рот. К нему сразу бросились двое. Пришлось на пару минут отвернуться. Когда он повернулся, то увидел, что физиономия бедолаги была в крови. Он ничего не сказал, только приказал умыться. Интересно, что бы на это сказал в наше время комитет солдатских матушек. Но по своему опыту он знал, что и этот солдат, да и все остальные, в будущем уже никогда так не поступят.
На следующие сутки прилетел вертолет и снял их со злополучного камня. Вертолетчики с любопытством разглядывали измученных, закопченных робинзонов. Но вопрос, как они оказались на этом камне, так и не прозвучал. Дома все долго принюхивались к странному запаху, исходящему от его шинели. По всей квартире стоял стойкий аромат костерного дымка и сосновой смолы.

Облегчение после тревожного сна было недолгим. Неожиданно глаза закрыла черная пелена, к горлу подступил тошнотворный ком. Он понял, что это от голода. Пришлось остановиться и вытащить скудный дневной рацион. Это был кусочек хлеба. Негусто, тогда он стал пробовать жевать мох, занятие не из приятных, хотя создавало иллюзию еды. Ну как олени могут жить в таких суровых условиях, питаясь только этой сушеной дрянью? На третье была горсть снега, пахнувшего свежестью и влагой.
И снова пришли спасительные воспоминания. Под скрежет гальки под ногами, под свист ветра в ушах, да размеренный ритм тяжелых шагов непослушных ног.


Глава XXII

КАМЧАТКА, ВИЛЮЧИНСК

Однажды Борис, старый друг по поющему спецфаку, предложил «передохнуть» пару лет на Камчатском полигоне. На этот полигон из Баренцева моря и Плесецкого полигона «швыряли» болванки испытываемых межконтинентальных ракет как сухопутного, так и морского базирования. Это происходит и в наши дни. Там же, на Камчатке, располагалась и последняя на материке станция связи со спутниками и космическими кораблями. Связисты станции свято хранят первую запись разговора с Гагариным, когда он заканчивал полет над территорией страны. В ней он по-дружески пожелал им кончать трепаться.
Немного подумав о предложении, он согласился. Борька мог устроить все, в пределах их структуры. Брали туда с женой и ребенком. После почти суточного перелета с пятью посадками: Новосибирск, Иркутск, Якутск, Магадан на ИЛ-18, они устало плюхнулись на бетонную полосу аэропорта Петропавловска-Камчатского, в Елизово. В штабе управления, к большому своему удивлению, он узнал, что по распоряжению свыше его направляют не на полигон, а на базу ядерных подводных лодок в Советский (ныне Вилючинск). Уже в наше время по телевидению передавали посещение этой, тогда сверхсекретной базы, президентом Путиным. Всю дорогу на базу их постоянно сопровождали: слева – Авачинская бухта, а справа – два горных исполина, Корякский и Авачинский вулканы. Оба были наряжены в огромные белоснежные шапки. На мосту через горную речку Паратунку проверили документы и открыли шлагбаум. Здесь, на военно-морской базе, он, наконец, оправдал свою морскую форму и курсантскую юность. Устроили его по тем временам превосходно. Предоставили двухкомнатную квартиру с видом из окон на двухэтажную школу и стадион. Все это на фоне тех же, одетых в белоснежные ушанки, вулканов и мыса Казак, который крутой медвежьей спиной всплывал над гладью Авачинской бухты. Всю прибрежную полосу бухты было плохо видно из-за дикого парка. Он тянулся вдоль прибрежного пляжа, состоявшего из декоративно извивающихся в экзотическом танце каменных берез. Но на фоне мыса Рыбачий, посреди широко раскинувшейся глади Авачинской бухты, были видны мирно отдыхавшие корабли «Чажма» и «Чумикан». Они поражали воображение своими огромными белыми шарами антенн. После запуска космических кораблей и работы со спутниками они уходили далеко в Тихий океан, осуществляя последнюю их связь с Восточным полушарием. В открытом океане они выстаивали в заданном квадрате по несколько месяцев. Рассказывали, что когда во время работы передатчиков на палубе «Чажмы» неожиданно появилась кошка, то на камбуз она вернулась голая, без единой шерстинки. Жесткость излучения этих передатчиков велика. Но сейчас их футбольные команды, азартно жестикулируя и истошно крича на весь городок, сражались в футбол под его окнами. Они ничем не отличались от азартных дворовых команд его детства. Таких райских условий жизни у него никогда не было, да и не будет в дальнейшем.
Первую неделю проходила очень неприятная акклиматизация и привыкание к разнице во времени в девять часов по сравнению с Питером. Материковый обед приходился здесь на полночное время, поэтому ночью нестерпимо тянуло на кухню к холодильнику, а днем спать. Еще оказалось, что необычайно чистый морской воздух Камчатки был напрочь лишен живых земных запахов. Цветы не пахли, не было даже насекомых и комаров. Все побережья морей имеют свои неповторимые запахи. Черноморское побережье бывает разным: в Крыму воздух напоен степными травами, а на Кавказском побережье пряной сладостью. Балтийское море в районе Финского залива отдает затхлостью, а Баренцево арктической свежестью. Карское – только что выпавшим свежим снегом. С Тихого океана веет бескрайним простором, густым запахом соли и водорослей. Но на самой Камчатке – просто ничем! Корейские яблоки и австралийская баранина тоже без запаха и вкуса. Ходила даже поговорка: «На Камчатке цветы не пахнут, а женщины не умеют любить». С последним он бы не согласился.
Здесь, как и в Заполярье, шла двойная выслуга и двойной оклад, но условия были иными. Рассказывают, что однажды Никита Сергеевич решил посетить эти красивейшие места, а заодно и отменить льготы. Но когда он подходил на корабле к Камчатке, неожиданно взорвался вулкан. Облако пепла накрыло корабль вместе с генсеком, пострадали его чесучовый костюм и соломенная шляпа. Корабль тут же развернулся и взял курс на Владик (Владивосток). Льготы были сохранены. Конечно, вулканы взрываются не каждый день, но трясет Камчатку постоянно, чаще не ощутимо, но иногда всерьез.
Буквально перед его прибытием было землетрясение в восемь баллов. Борис тогда только прилетел с женой и дочкой. Женщины были настолько напуганы, что тут же собрали вещи и улетели обратно в Питер. Несмотря на сейсмостойкое строительство, с домов полетели трубы, здание морского порта пошло трещинами, но больше всего жертв было в мореходном училище. Землетрясение застало курсантов за завтраком, на втором этаже. Когда после первого толчка кто-то крикнул: «В окна!» – все стали выпрыгивать. Можно представить, что творилось на земле. Но самая настоящая трагедия произошла на Камчатке и Курилах раньше, в сороковых годах. Когда огромная волна цунами опустошила тихоокеанское побережье полуострова и Курильские острова. Тогда волна перехлестнула через один из островов, смыв в океан всю воинскую часть вместе с постройками и техникой. На Камчатке, недалеко от базы, на берегу реки Большая Сарання и Тихого океана располагался рыболовецкий совхоз. В считанные минуты он был смыт гигантской волной. Пограничники, прилетевшие на вертолете с погранзаставы, что находилась недалеко на высокой сопке, обнаружили только одинокую женщину. Она беспомощно бродила среди голых фундаментов бывшего поселка. Все рыболовецкие суда и постройки были смыты. Они были заброшены огромной массой воды высоко в сопки, и никто из жителей не выжил, кроме женщины, которая в этот момент оказалась в погребе. Когда она открыла захлопнувшийся люк, то оцепенела от ужаса. Не только ее дом, но и весь поселок с людьми – все исчезло. Но с ума она сошла только после того, как вместе с пограничниками обнаружила свою дочку высоко в сопках, насаженную на сук дерева. Узнала она ее только по платьицу. С тех пор она поселилась на базе в Советском. Она постоянно сидела у входа в магазин «Якорь» с протянутой рукой. Весь пережитый ужас застыл в этой скорбной фигурке, в опустошенных глазах хрупкой, безвременно поседевшей женщины. Петропавловск-Камчатский, да и базу подводных лодок, спасло узкое горлышко входа в Авачинскую бухту.
Ему, в дальнейшем, не раз приходилось наблюдать цунами на берегу Авачинской бухты. Оно походило на питерское наводнение. Вода медленно прибывала и так же медленно отступала, как после тяжелого вздоха. Но на берегу открытого океана все происходит иначе. У побережья на отмели волна вырастает до огромных размеров и всей своей мощью обрушивается на берег, сметая все, что попадается на ее пути.
Если с цунами ему повезло, то землетрясения ему пришлось испытывать неоднократно. Уже на следующей неделе после приезда он проснулся от странного ощущения. Какая-то неведомая сила сначала хорошенько его потрясла, затем стала волочить по кровати. Его прижимало к спинкам кровати то пятками, то макушкой. Медленно, спросонья, до него дошло, что это землетрясение. Люстра размашисто болталась под потолком. Телевизор прыгал на тумбочке, как живой. Панели стен ерзали и смещались относительно друг друга. Проснулась жена, в комнате появился босоногий, заспанный сынуля. Наконец-то глава семейства сообразил, что надо действовать, и взял бразды правления в свои руки. Первым делом успокоил жену, а сыну предложил игру: «А ну-ка, качни сильнее». Ему это понравилось, и он несколько успокоился. В данной ситуации полагалось либо встать в проем двери, либо бежать на улицу, да подальше от дома. Второй вариант понадежней, но уж очень глупо торчать голышом на улице. К тому же ты можешь оказаться там один только со своим семейством. На Камчатке эта дилемма постоянно мучает всех, упорно терзают вопросы: «А какой будет следующий толчок? Сильнее или начнет стихать? Бежать посреди ночи на улицу или перевернуться на другой бок?» Все тот же гамлетовский вопрос: «Быть или не быть…»
Полуостров трясет постоянно, то тише, то сильнее. Днем, на ногах, небольшое землетрясение можно и не заметить. Но при сильном толчке земля ходит ходуном, деревья раскачиваются, а дома идут волнами. В повседневной жизни об этом не задумываешься, но иногда…
Местные жители коряки оказались доброжелательны и приветливы, не в пример некоторым, склонным к завышенной самооценке, якутам. Виной тому, вероятно, найденные на их территории богатые месторождения алмазов и других ископаемых. Богатство порой портит людей. Впервые он увидел их в первозданном виде зимой в аэропорту Якутска. Самолет приземлялся, стюардесса объявила, что температура в аэропорту минус пятьдесят два. Все же было решено размять онемевшие ноги – позади почти сутки полета. Надев шинель и шапку, он бодренько сбежал по трапу. Сначала ничего особенного не почувствовал, до вокзала было всего метров восемьдесят. Но этого вполне хватило, чтобы оценить эти пятьдесят градусов и влететь в здание вокзала пулей. Но то, что он обнаружил внутри, заставило мгновенно забыть об этих минусах. Суперсовременный вокзал был полностью забит якутами в малахаях. Они занимали все пространство вокзала, все кресла и сплошь покрывали телами великолепный, полированный каменный пол. От оттаявших с мороза шкур и тел в воздухе стоял такой густой аромат, что можно было вешать топор. Заскочив в буфет и хлопнув для храбрости сто граммов коньяка, он мгновенно выскочил на спасительный якутский мороз. Весь дальнейший путь до Магадана и Петропавловска-Камчатского его преследовал этот удивительно стойкий, сногсшибательный аромат. Что это было за переселение кочевников-оленеводов, он так и не узнал. Якутия удивительный край. Летом, в жару, вызревают арбузы, а зимой морозы в пятьдесят не редкость, не говоря уже о полюсе холода – Верхоянске.
В самом Петропавловске народ был разношерстный – от беспаспортных бичей со всей Колымы, включая Магадан, до мальчишек-романтиков, сбежавших из дома и плававших матросами на рыболовецких судах. Огромные плавучие консервные заводы и рефрижераторы были полностью укомплектованы исключительно женщинами по найму со всех концов страны. Только на родной базе в Вилючинске было привычное окружение.
Тем временем он приступил к изучению своих непосредственных обязанностей и знакомству с новыми сослуживцами. Что касается подземных комплексов, то они оказались ему знакомы еще по Сибири. Отличались только своими размерами, и это было понятно – вооружение подводных атомоходов было компактнее. Поэтому он быстро нашел общий язык с инженерными собратьями, хотя, к сожалению, из поющих «спецов» здесь никого ни оказалось. Среди новых сослуживцев ему особенно понравилась пара из Геленджика. Славка, высокий, стройный красавец, обладал недюжинным голосом и приличным слухом. Он прекрасно исполнял классические арии и романсы. Особенно ему удавалась ария Кончака из «Князя Игоря» и речитатив Ратмира из «Руслана и Людмилы». Вскоре они подружились семьями. Прямым антиподом ему был Сережка из московской инженерной академии. Это был страстный охотник и рыбак, владелец двух белоснежных лаек с волчьими янтарными глазами. Их хозяин был коренастым крепышом с восточным разрезом глаз, в прошлом серьезно занимавшийся борьбой. Он отличался неуемной страстью к рискованным аферам. Деньги он любил и умел их добывать, но легко с ними расставался. Женщины, помимо охоты, были его второй страстью.
Однажды Сергей подошел к нему с просьбой помочь. Дело в том, что за мысом Казак у него были поставлены капканы на норку. Охота там была удачливой, но в последнее время произошло что-то непонятное. Норка перестала попадать в капканы, хотя привада съедается полностью и аккуратно. Просьба была неожиданной, он ни разу не обмолвился о своем пристрастии к охоте. Но вскоре выяснилось, что вместе с ним на Камчатку прилетели и легенды о его славных охотничьих подвигах в Арктике. Он никак не ожидал такой всесоюзной известности. А гарнизонные охотники базы тут же единогласно выбрали его председателем охотколлектива. Надо иметь в виду, что охота и рыбалка были привилегированной забавой не только королей, императоров и политбюро компартии, но и отрезанных от цивилизованного мира офицеров баз и полигонов.
Мыс Казак – это сопка, выступающая медвежьей тушей в Авачинскую бухту. В зимнее время года она покрыта глубоким снегом и редкими голыми деревьями. С трудом, по глубокому снегу, он, Сергей и лайка Белка взобрались на ее округлую спину. А скатившись вниз к бухте, тут же приступили к осмотру капканов. Следов норки не оказалось, но привада съедена, чудеса! Белка крутилась сзади, а Сережка перезаряжал капканы и раскладывал свежую приваду. Неожиданно, краем глаза, сопровождавший его многоопытный напарник заметил, как Белка метнулась назад, за скалистый выступ. Он осторожно заглянул за край скалы и был поражен увиденным. Белка очень деликатно, буквально ювелирно вытаскивает приваду, при этом, нисколько не потревожив капкан. Вот это работа! Заметив его, она мгновенно бросилась к хозяину, подобострастно виляя не только хвостом, но и всей своей хитрой задней частью. Наказания она не избежала.
Сергей все свободное время пропадал на охоте, поэтому с ним постоянно что-нибудь случалось. Однажды весной он неожиданно встретился с рассерженным медведем. Надо сказать, что камчатский медведь необычайно крупен и агрессивен, особенно после голодной зимней спячки. Но в этот раз он поступил, можно сказать, по-джентльменски. Сережка тогда блеснил рыбу в ущелье реки Большая Саранная, когда неожиданно сверху на него посыпались камни. Он решил, что это обычный камнепад, и отошел чуть в сторону. Но и на новом месте все повторилось. Тогда он поднял голову, присмотрелся и остолбенел – прямо над ним на скале красовался огромный медведь. Заметив, что обнаружен, он взревел и спустил вниз очередной валун, тот с тяжелыми ударами полетел вниз, увлекая за собой целый камнепад. Сережка даже не заметил, как очутился на берегу океана. И только тогда он понял, что занял чужое место рыбалки. Медведь же, рассерженный неслыханной наглостью, решил его прогнать – негоже занимать чужие места!
Вскоре после знакомства с предстоящими сослуживцами его пригласили на знаменитую камчатскую рыбалку. На территорию базы рыбнадзор не допускался, а с пограничниками, располагавшимися по сопкам на берегу океана, у них была дружба. Среди приглашенного начальства он обнаружил человека в милицейской форме и был крайне удивлен. Для военной базы это было ново. Оказалось, что из-за большого количества гражданского населения, особенно на судоремонтном заводе в Сельдевой бухте, было принято решение создать на базе Советскую власть со всеми ее атрибутами: исполкомом, милицией, вытрезвителем, ГАИ и т. д. А первым мэром был назначен гражданский человек со странной фамилией Зелепукин. Погрузившись на вездеходы, они отправились рыбачить на Малую Саранную. Это было необычайно живописное устье горной реки на берегу океана. Недалеко от реки разбили лагерь, задымился костер. Не мешкая, надули лодку и спустились в устье реки на разведку. В океане, перед самым устьем, в прозрачной морской воде неподвижно стояли у самого дна плотные косяки рыбы. Зрелище напоминало несколько искаженную разметку шахматной доски. Хорошо были видны их мощные, с тусклым вороненым отливом спины. Он сразу понял, что, как только начнется прилив, вся эта армада устремится в реку на свое родительское нерестилище, откуда когда-то крошечными мальками скатились по этой реке в океан. Много лет они бороздили его просторы, взрослея и набираясь сил, а в конце жизни возвратились в ту же реку, на то же нерестилище, чтобы дать жизнь новому поколению и сразу погибнуть. Насколько беспощадна и удивительна природа!
Способ предстоящей рыбалки прибывших на Саранную полностью зависел от пристрастий каждого рыбака. Но основной, самый добычливый способ все же, сводился к элементарным погрузо-разгрузочным работам: из сети в лодку, из нее в мешок, затем на вездеход. Сразу после первого захода он отказался так рыбачить. Никакого азарта и романтики, элементарная, грубая физическая работа. Поражало то, что эта мощная и красивая рыба совершенно не сопротивлялась злодеянию. Она была обреченно послушна, как евреи при конвоировании на уничтожение.
Дома отливавшее старинным серебром чудо было вывалено в ванну. Жена была в шоке. Что делать с рыбой!? Срочно была вызвана бывалая женщина с третьего этажа. И тут, как назло, погас свет. Разделка рыбы и приготовление икры происходило при свечах, как таинственный ритуал тайного сообщества. Но радости это изобилие красной рыбы и икры не принесло. Уже через неделю она так приелась, что от нее стало воротить. Он вспомнил муки Верещагина из фильма «Белое солнце пустыни»: «Опять эта икра!» А вот огромные клешни вареных королевских крабов да икра минтая из магазина «Океан» были всегда всласть. Особенно когда сокрушишь хрустящий, розовый панцирь фаланги, поднесешь к губам, и в рот польется ароматный живительный сок даров океана. А бутерброд с маслом и соленой икрой минтая, да с круто сладким, ароматным чаем! Ему было только одно непонятно, почему во время войны, когда все полки магазинов были заставлены банками с крабами, их никто не брал. И это в голодные годы! На Камчатке ему больше всего нравилось ловить с сыном на удочку «гидрокурицу», как называли камбалу. Да, пожалуй, нельму на спиннинг с пирса или лодки в Авачинской бухте. Вот это была настоящая рыбалка.
Теперь на традиционной выездной рыбалке он предпочитал просто любоваться покрытыми осенним золотом сопками. Особенно на фоне величественных вулканов, с нахлобученными на макушки белоснежными колпаками. Так он поступил и в тот раз, когда его спутники решили на резиновых лодках спуститься ниже по течению реки. Он блаженно растянулся прямо на земле рядом с палаткой. Вдруг со стороны крошечного островка, отделенного от противоположного берега узенькой протокой, раздался оглушительный рев. Он замер и притаился. Внимательно присмотревшись, он заметил рыбачившего на островке медведя. Он стоял задом к протоке и, подхватывая лапой очередную проплывавшую мимо рыбину, энергично перебрасывал ее через себя на берег. Но она попадала точно в протоку и, благодарная, поспешно уплывала прочь. Когда медведь решил, что наловил достаточно, то круто развернулся, но, не обнаружив добычи, разразился таким гневным ревом, что с деревьев посыпались листья. Изумленный зритель еле сдержался, чтобы не расхохотаться и этим навлечь на себя гнев разъяренного рыбака. Медведь, решив, что сегодня не его день, лихо развернулся и, перемахнув через протоку, скрылся в зарослях леса.
На Камчатке существует только два прекрасных времени года: весна да осень. Зимой из тропических широт приносит столько влаги, что выпадающий над Камчаткой снег заваливал все дороги и дома по второй этаж. Вся снегоочистительная техника выводилась на дорогу с первой упавшей снежинкой, порядок был жесткий. Когда после такого снегопада идешь по прочищенной дороге, то стоящие слева и справа вертикальные стены снега в три и более метра высотой отливают в лучах солнца сказочной голубизной. Но если такая непогода неожиданно застанет где-нибудь в лесу, быть беде. Так однажды при нем и было. Рыхлый влажный снег буквально в считанные минуты завалил двух охотников. Идти, когда снег по пояс, было невозможно, плыть или ползти – тоже. Они насквозь промокли, барахтаясь в рыхлом влажном снегу и скончались от переохлаждения. Лето, как правило, было холодным и сырым, с частыми дождями и шквалистыми ветрами. Дождь хлестал по Камчатке напористо и зло. Солнечные дни были большой редкостью, тогда температура могла подняться до семнадцати градусов. Зато осень щедро одаривала все живое прощальным солнечным теплом, ярко золотя поднебесные волны сопок, словно извиняясь за мрачную жестокость лета. Это было Камчатское бабье лето. После долгих ненастных гнетущих месяцев в душе просыпалась светлая, тихая умиротворенность и легкая грусть. Что же касается красавицы весны, то она на Камчатке хороша своим ярким солнечным светом, отражающимся на девственном, ослепительном белом снегу. Это было время лыжных прогулок и катаний с крутых сопок. Снега было настолько много, что он лежал даже в мае, когда воздух уже был теплым и ласковым. В Советском излюбленным местом для катания был «Рефлектор» – уютная маленькая долина, окруженная тесно сомкнутыми, крутыми сопками. Удивительное место, особенно для весеннего ритуального загара. Солнце, отражаясь ласковым теплом от окружающих кольцом белоснежных сопок, покрывало тела ровным, необыкновенно нежным загаром. Женщины бальзаковского возраста, как королевские пингвины, стояли посреди долины, подставляя свои личики нежным лучам весеннего солнца, не забывая при этом налепить на носики маленькие бумажки. Молодежь в японских купальниках и плавках лихо слетала на лыжах с сопок, покрытых жестким настом. Хотя падение в таком пляжном наряде приводило к немалым травмам. Наст, как наждак, обдирал кожу до крови. А в это время Сашка, его маленькое чадо, уже учившееся в первом классе, торопливо работая палками, тщетно пытался обогнать ушедшую вперед маму. В такие дни забывались все тяготы и невзгоды повседневной, непростой жизни.
Еще одним бальзамом на душу была «Зарница» – термальный профилакторий на берегу реки Паратунка. Он был построен для жителей Советского на берегу горной реки, живописно извивающейся среди пышных сугробов. Вокруг бассейна располагались сказочные рубленые домики с островерхими крышами, каждый на несколько человек. А немного поодаль виднелся приземистый и удивительно нездешний, как бы пришедший из сказок Андерсена, дом. Удивляли в нем низко сидящие в уровень с сугробами большие окна, состоящие из маленьких шибок. Когда входишь внутрь этого чуда, то поражает просторный длинный зал и массивный деревянный стол во всю его длину. Вдоль стола тянулись такие же добротные, деревянные, покрытые лаком скамейки. Вид из окон на пышные белоснежные сугробы и извивающуюся между ними черную ленту реки поражал своей рождественской, открыточной сказочностью. В самом же центре этого удивительного городка, утопая в пышных снегах, клубился белым паром похожий на пруд бассейн, с горячей и необыкновенно целебной водой.
Ритуал купания был установлен раз и навсегда. По воскресным дням гости «Зарницы» прибывали на лыжах с тяжелыми рюкзаками и располагались по домикам. Через несколько минут двери домиков распахивались и из них выбегали их обитатели в плавках и купальниках. Босиком по рыхлому снегу они направлялись к бассейну и разом бросались в горячую, парящую воду. Блаженство необыкновенное, особенно когда на нос тебе плавно ложатся легкие снежинки, а вокруг бассейна расположились округлые спины сугробов, да свисающие под тяжестью снега ветви причудливых каменных берез. После ритуала омовения от тяжести накопленных за неделю грехов, все отправлялись по домикам, но уже через короткое время собирались в домике – гостиной. Содержимое рюкзаков тут же вываливалось на длинный общий стол. Начиналось пиршество с дружным хохотом от воспоминаний о забавных случаях вперемешку с сомнительными анекдотами. Очень часто мишенью шуток становился необычайно полный и неуклюжий, но обаятельный и добродушный капитан второго ранга Капитьянц. Он был списан с подводного атомохода на берег, как говорили злые языки, из-за того, что перестал пролезать в люки отсеков. Действительно, он очень походил на Винни-Пуха после обеда у Кролика.
Рассказывали, что когда он развелся с женой, то подал на алименты. Все были в шоке. Многое прояснилось, когда девочки остались с ним, а супруга улетела на материк к своему давнему другу. Затем все дружно и весело вспоминали, как Капитьянц рыбачил. Однажды его сослуживцы отправились порыбачить на речку Паратунку. К ним неожиданно примкнул и никогда не интересовавшийся рыбалкой Капитьянц. Ему более опытные товарищи выдали снасть – длинный шнур. К концу его привязывался крепкий крючок с грузилом. Снасть раскручивается над головой и как можно дальше забрасывается в воду, а затем быстро вытягивается на берег. Поскольку рыбы много, то крючок какую-нибудь из них да зацепит. Капитьянц энергично раскрутил грузило, но оно неожиданно и коварно стало по инерции закручиваться вокруг него. Вскоре он был спеленат бечевой, как младенец. На беду, из-за поворота реки появился катер рыбнадзора. Они сбавили скорость и, направив прожектор на браконьера, стали ждать, когда злостный нарушитель наконец-то распутается. Но вскоре нервы у них сдали, что-то еще раз рявкнув в «матюгальник», они врубили движок и скрылись за поворотом. Из кустов раздался гомерический хохот. Всей компанией они еле-еле распеленали незадачливого браконьера. А на следующий день по всей базе прошел слушок, что браконьера Капетьянца даже рыбнадзор не берет.
Вскоре при судоремонтном заводе в соседней бухте Сельдевой, где сооружался огромный док для подводных лодок, открылся филиал Хабаровского судостроительного техникума. Необходимость в нем назрела уже давно, с кадрами было туго. Особенно не хватало среднего инженерного звена и рабочих. С рабочими доходило до того, что приходилось брать беспаспортных бичей с Колымы и Магадана. За какие-то несколько минут работы по откручиванию гаек в зоне с повышенной радиацией они получали приличные деньги и кратковременный медицинский отпуск. Для них ничего не стоило, например, слетать в Магадан попить пивка, оно на Камчатке было в дефиците. Завоз продуктов с материка осуществлялся по морю, поэтому грузовое судно, по нашему плановому разгильдяйству, могло прийти, например, только с картошкой или, как однажды, только с французским коньяком. Поэтому бичам из Сельдевой однажды пришлось вместо портвейна «Агдам» набивать авоськи французским коньяком «Наполеон». Устроившись в подъезде ближайшего дома, они хлестали его из горлышка, матерясь на весь подъезд. Возмущение срывалось на властях, за то что привозят всякую дрянь вместо приличного портвейна.
Открытие судостроительного техникума в Сельдевой было для его жены подарком свыше. Женщине получить работу на закрытой военной базе или полигоне было необычайно сложно. Но она к тому времени подружилась с женой адмирала, директора завода, и, естественно, обе были приняты в техникум преподавателями иностранных языков. Учитывалось еще и то, что в Питере она преподавала в Политехническом институте. К тому же, директор техникума, молодой симпатичный парень Вадим, поселился с семьей в их подъезде, только этажом выше. Он частенько заходил к ним в гости поболтать. Естественно, что расписание занятий составлялось таким образом, что уже к маю обе подруги заканчивали работу и до октября вылетали в Питер на отдых. Для жены это было сказочным везением, но для мужа не очень. Хотя он тоже уходил в эти месяцы на каникулы. Заканчивалась его преподавательская деятельность по обучению сына чтению, шахматам, лыжам и рыбалке. Но если сказать по правде, то эта роль преподавателя ему нравилась.
За все время существования венных баз и полигонов в их закрытых жилых городках складывались не только общие, но и свои, присущие только данному месту традиции. Это обуславливалось географическим и климатическим положением, закрытостью, общностью судеб и общим уровнем образования. Такой сложившейся традицией в Советском была встреча Нового года. После шампанского и рюмки водки в семейном кругу все шумной толпой вываливались к новогодней елке в центре городка. Там заранее были приготовлены санные горки и другие забавы из снега и льда. Всеобщее веселье продолжалось на открытом воздухе. Время от времени кто-нибудь громогласно объявлял, что приглашает желающих к себе на фирменных крабов в особом соусе собственного приготовления. И так до утра. Никогда нельзя было предугадать, где закончишь праздник, все друг друга знали или хотя бы виделись в городке и на службе.
Но у Советского была и своя традиция, которой очень гордились. Это праздник рыбки мойвы. В этот вечер все население собиралось за полосой лесного парка на берегу Авачинской бухты. Там, вдоль прибрежных деревьев, цепочкой тянулись гаражи знаменитого «Яхт-клуба». Это было любимейшее место встреч настоящих мужчин. Напротив гаражей и широкого пляжа простиралась водная гладь бухты, до самого мыса Рыбачий, у пирса которого виднелись мощные рубки атомных подводных крейсеров. А на черном вулканическом песке пляжа в этот праздник маленькой рыбки влево и вправо разбегались цепочкой костры. Это был только их праздник. Отовсюду слышались смех и музыка, дети носились с ведерками и сачками. То был великолепный черный пляж, на котором никто никогда не загорал и не купался – все же северная часть Тихого океана. Еще севернее были только Чукотка и Аляска. Чернота же пляжного песка была плодом творчества Камчатских вулканов. Праздник шел своим чередом, когда над бухтой неожиданно раздавался радостный клич: «Мойва!» – и сразу все бросались к набегавшей волне, кто с ведром, кто с сачком, а кто и с лопатой. Набегающая волна бурлила и сверкала, переливаясь серебром нерестящейся рыбки. Все дружно принимались ее черпать и выбрасывать на пляжный песок. Тихоокеанская мойва очень напоминала балтийскую корюшку, но была крупнее и жирнее. Да и знаменитого огуречного запаха корюшки, к сожалению, не было! Рыбку тут же принимались готовить на кострах и начиналось традиционное хождение в гости от костра к костру. Отовсюду звучала музыка и песни. Наступившая ночь была темна, были видны только догорающие костры да цепочка огней на недалеком пирсе.
От этого пирса, который находился недалеко от «Яхт-клуба», утром и вечером, по расписанию, отправлялся паром на Петропавловск-Камчатский. Конечный пунктом его маршрута через Авачинскую бухту был пассажирский порт Петропавловска, где располагалось здание морского вокзала. Порт находился в небольшом ковше почти в центре города, где за высокой скалистой косой располагался рыболовецкий порт Синеглазка. Именно здесь, на скалистой косе, при входе в ковш, и развивались события по защите Петропавловска-Камчатского от англо-французской эскадры в XIX веке. События происходили в период сражения за Севастополь. Как известно, в Крыму Россия потерпела поражение. Но не многие знают, что на Тихом океане наши моряки и местные охотники успешно отразили нападение совместной вражеской эскадры, практически уничтожив хваленую английскую морскую пехоту. В результате французский адмирал застрелился, а объединенная эскадра была вынуждена ретироваться в Европу, предварительно похоронив убитых недалеко от мыса Казак. Это место с тех пор так и назвали – Тарья (могила). Руководил защитой Петропавловска-Камчатского адмирал Загоруйко. Понимая, что единственный военный парусник «Аврора» не сможет противостоять вражеской эскадре, он приказал затопить его при входе в ковш бухты, предварительно сняв пушки и установив их на скалистой косе. По всей Камчатке были разосланы гонцы с распоряжением, чтобы немедленно прибыли вооруженные охотники и казаки для защиты города от непрошеных гостей. В Петропавловск стали прибывать на оленьих и собачьих упряжках охотники, казаки и местные жители с допотопными, но хорошо пристрелянными ружьями. Матросы с «Авроры» и немногочисленный гарнизон заняли боевые позиции на мысу, возле батареи. Весь остальной люд в малахаях из звериных шкур рассыпались, по охотничьему разумению, среди скал и кустов, надежно замаскировавшись. Английские морпехи после обстрела побережья из корабельных пушек предприняли попытку высадиться на косу. В прославленных красных мундирах, с ружьями новейшего образца они были уверены в успехе. За ними были сражения в колониях Африки, покоренные Индия и Китай. Но тут произошло нечто невероятное. С вражеской батареей и солдатами все было привычно, ее громили из корабельных орудий. Но еще на подходе к берегу, в шлюпках, они стали неожиданно нести ощутимые потери. Ну а при высадке вообще творилось что-то невероятное. Противника нигде не было видно – ни брустверов, ни боевых построений, ни строгих мундиров. Никого! А солдаты валились снопами. И так повторялось раз за разом, с каждой попыткой высадится. Бывалые охотники знали свое дело. Эскадра долго стояла в Авачинской бухте в раздумье. От прославленных королевских морпехов мало что осталось. Это была катастрофа, это был позор – потерпеть поражение от крохотного гарнизона! Французский адмирал застрелился. Тогда, по договоренности с адмиралом Загоруйко, были собраны трупы и похоронены у мыса Казак. А объединенная эскадра с позором отправилась восвояси. Почему-то сегодня мы постоянно твердим о своих поражениях, а успехи и блистательные победы забываем, но еще чаще принижаем. Зато на скалистой косе до сих пор стоят пушки наших доблестных предков с затопленной в ковше «Авроры».
Из этой же бухты намного раньше отправлялись в плавание и два парусника экспедиции Беринга: «Святой Петр» и «Святой Павел». Петр Первый повелел им определить, где кончается его Империя и есть ли пролив между Азией и Америкой. После открытия пролива между материками, возвращаясь на Камчатку, Беринг скончался. Он был похоронен на одном из островов Тихого океана, повторив судьбу Баренца, скончавшегося от цинги и похороненного на одном из островов Баренцева моря, когда пытался штурмовать Северный полюс с Новой Земли.
Надо сказать, что освоение Сибири, Дальнего востока, Чукотки и Западного побережья Америки представляет собой удивительную историю. Если освоение Нового Света европейцами являло захват и насилие, то русские начинали с походов казаков в Сибирь как продолжение войны с захватчиками монголами. Они гнались за ними так успешно, что в азарте проскочили мимо самой Монголии, вышли к Тихому океану и, перемахнув через него, оказались в Америке. Обнаружив, что ни монголов, ни татар там нет, они мирно расположились среди индейских племен. Они освоили территорию почти всего Западного побережья Северной Америки, вплоть до будущего Лос-Анджелеса, основав там форт Росс. И совсем немного не дотянув до нынешних границ Мексики. Заметим, что весь этот гигантский маршрут они прошли без войн, геноцида, как и по всей Сибири. Удивительно, но они совершенно мирно уживались среди народов не только Сибири, но и племен индейцев Северной Америки.
Если прибываешь в Петропавловск-Камчатский порт на водном транспорте, то при выходе из морского вокзала сразу попадаешь на серпантин круто извивающейся дороги. Она ведет вверх, в город. С правой стороны до самой центральной улицы тебя сопровождает унылая подпорная стена высотой метра в три-четыре, а за ней в голубое небо устремляются два исполина – Авачинской и Корякский вулканы. И каждый раз, глядя на эту стену, он вспоминал Геннадия, однокашника из поющего спецфака. Гена также проходил службу на одной из баз Камчатки. Однажды он отмечал какой-то праздник у друзей в Петропавловске. Возвращаясь поздно вечером на катер, он спешил. Было уже темно и, ориентируясь лишь по сиявшим внизу огням порта, смело двинулся прямо вниз по склону, сквозь кромешную темень к долгожданному маяку надежды, наперерез подпорной стены. Но на первом же ее повороте, ослепленный яркими огнями порта, он полетел на асфальт с высоты четырех метров. Спасло его только альпинистское прошлое, да праздничный наркоз. Удивительно, но при этом он заработал всего лишь несколько синяков. А когда поднялся, то спокойно, но уже как положено, по асфальту дороги, пришлепал в порт на свой катер. А в Финвале, на берегу океана, он однажды вступил в бой с цунами, проявив себя геройски, за что и получил заслуженную медаль. Будучи популярным на Камчатке бардом, он тут же сочинил по этому поводу песенку. Вот несколько строк про цунами, наших мужчин и преданных женщин:

Ордена к груди прижали,
Вверх на сопку побежали.
Женщины остались греть обед.

Его песни гремели тогда не только на всех судах Петропавловска, но и во многих портах за рубежом. Да так громко, что Геннадием всерьез занялся особый отдел. Спасли его только популярность да наличие поклонников из среды особистов.
В том же Финвале, на берегу океана, под сопкой велись работы в легководолазных гидрокостюмах. Гена ненадежно затянул пояс, и перетекший в ноги воздух перевернул его вверх ногами. На поверхности океана торчали лишь его раздувшиеся бахилы, а сам он повис вниз головой, изо всех сил пытаясь перевернуться. Пришлось его товарищу ножом вспороть брючины гидрокостюма. Когда на поверхности появилась физиономия Гены, глаза у него были как у окуня. С тех пор он стал внимательно слушать инструкторов по подводному плаванию. В Финвале он и женился – на красавице камчадалке, а приехав в Питер, развелся. Вот его строки, написанные в Питере по этому поводу:

Мы стоим у замерших львов
И молчим, ты в лису, я в бороду,
Цепенеет в глазах любовь.

А вот с Тихоокеанским рыболовецким флотом вновь прибывший камчадал был знаком только издали, по профилям судов рыболовецкого порта Синеглазка. Их экипажи он наблюдал лишь в официальных передачах по телевизору да в ресторане, где они шумными компаниями отмечали благополучное возвращение из морей. Тогда со сцены какого-нибудь из них громогласно объявлялось поздравление от одного БМРТ или сейнера другому и заказывалась в их честь музыка. Гуляли морячки весело и шумно, сразу было понятно, что Петропавловск – это, прежде всего, рыболовецкий порт. Но неожиданная встреча в аэропорту с зареванным матросиком лет семнадцати открыла ему глаза на обратную сторону медали рыболовецкой романтики. Он встретил его в зале ожидания, когда поджидал вертолет с севера. Разговорились, матрос поведал свою нехитрую историю. Выяснилось, что он родом из Тамбовщины, начитался книг, грезил морской романтикой. Накопил втайне от матери денег и сбежал из дома прямо на Тихий океан. Надо сказать, что на рыболовецких судах работа тяжелая и грязная, берут в матросы всех, кто подвернется. Много бичей с Колымы и всяких прочих сомнительных личностей. Романтик впервые вышел в море. Свершилось! По возвращении в порт новые дружки и встречавшие их подруги прямо на пирсе взяли его под белы рученьки – и по притонам. Очнулся через несколько дней без денег, из общежития выгнали. Он пожалел парня, купил ему билет и отправил обратно в Тамбов с условием, что он из дома ни на шаг. А несколько позже, когда за рюмкой чая в ресторане познакомился с капитаном сейнера, то узнал, что это типичная история. Капитан, старпом и боцман с рыболовецких судов перед выходом в море по всему городу отлавливают матросиков, а затащив на судно, сразу выходят на рейд, чтобы те не расползлись. В море выходят лишь тогда, когда экипаж окончательно протрезвеет. Однажды капитан пригласил его в гости на свой сейнер, что стоял у стенки. Каюта маленькая, тесная, но, самое главное, везде преследует неистребимый, назойливый рыбный запах. Тихоокеанский краб и все остальные камчатские деликатесы хороши, но добывать их очень непросто.
У жителей Петропавловска имеется и свой, знаменитый термальный источник. Он называется Паратунка, по названию одноименной реки. По субботам и воскресеньям жители города приезжают сюда понежиться в горячей целебной воде. Температуру ее можно выбирать, приближаясь или удаляясь от бьющего из недр ключа. Вода проточная, из бассейна она сразу стекает в реку Паратунка. Но когда он посетил эту здравницу, то ему сразу не по вкусу пришлось слишком близкое соседство разнообразных, разнокалиберных и незнакомых тел, да и разношерстная толпа в раздевалке. Там же на реке Паратунка, только немного ниже по течению, но в пределах видимости, стоит еще один, двухэтажный профилакторий. В нем экипажи подводников проходили реабилитацию после длительного пребывания под водой. Сюда экипаж в полном составе привозили сразу после длительных походов. Но, все же, «Зарница», что была на территории базы, несомненно, комфортабельней, уютней, да и сделана с большей фантазией и вкусом.
В Петропавловске-Камчатском, как и во многих городах Отчизны, центральная улица, естественно, была имени Ленина. Она относительно благоустроена, но стоит только шагнуть за угол, как сразу попадаешь в заброшенный горный аул. Но в центре города было почти благополучно, и даже имелся свой концертный зал. Он располагался все на той же центральной улице, которая плавно огибала сопку и спускалась к небольшому озеру, за которым начинался рыболовецкий порт. Здесь однажды произошла его неудачная попытка попасть на концерт Антонова.
Как-то летом по всему городку разнеслась весть, что в Петропавловск прилетел Антонов и что сегодня его единственный концерт. Упустить такую возможность было преступлением, песни Антонова ему нравились какой-то светлой душевностью и теплотой. К сожалению, паром отправлялся в Петропавловск слишком поздно. Этой неприятностью он поделился с Сергеем, тот мгновенно предложил свою помощь, назначив свидание через полчаса в «Яхт-клубе». Когда он прибежал на место встречи, моторная лодка была уже на воде, а Сережа «при параде». Мгновение – и они мчались по бухте, оставляя за собой мощный фонтан воды и длинный пенистый след. Расстояние до Петропавловска составляло примерно миль двенадцать (около двадцати километров). Но в спешке они не заметили, что буксиры растаскивают противолодочную сеть. Это означало, что вот-вот на входе появится подводный атомоход. Так оно и вышло, они встретились почти в проходе. Сергей прибавил ходу и резко сманеврировал, откуда-то с поднебесья рубки раздался нелестный рык по «матюгальнику». Сергей прибавил еще, и они разом выскочили на простор. Но это было только начало. В бухте Синеглазка он стал закладывать вокруг рыболовецких судов и плавбаз такие виражи, что дух захватывало. «Матюгальники» гремели уже со всех сторон. Но каково было их разочарование, когда выяснилось, что концерт уже начался. Входные двери были закрыты наглухо, а зал, как потом рассказывали, был забит до отказа. Все старания и риски оказались напрасными. Домой шлепали по бухте, как побитые псы. На следующий день по базе было проведено расследование о нарушении правил судоходства, но никто их не выдал. А много лет спустя, в новостях по Первому каналу сообщили, что в Авачинской бухте произошло столкновение сейнера с атомной подводной лодкой. Этого можно было ожидать давно, учитывая особенности рыболовецких экипажей и нашего менталитета. А несколько раньше наша лодка в подводном положении столкнулась в Тихом океане с американской субмариной. И это на таких-то океанских просторах! Но как они нашли друг друга?! Просто чудом наш атомоход успел поднырнуть под американский, хотя рубкой все же содрал у нее с корпуса кусок резины. Американская субмарина всплыла и в надводном положении направилась в сторону Японии. Наша же в подводном положении вернулась на свою базу. Застрявшую на лодке трофейную резину сразу отправили на исследование, а один маленький кусочек в качестве сувенира оказался у штурмана атомохода. Этого штурмана он хорошо знал. Тот был человеком интересным и необыкновенно эрудированным. Дружить с таким человеком, и особенно слушать его рассказы, было одно удовольствие. Но, к сожалению, через год его списали по зрению.
Неоднократно летая в отпуска из Европы в Азию и обратно над огромными просторами матушки России, он постоянно мечтал своими глазами повидать то, что прячется в этой бескрайней, загадочной тайге, медленно проплывающей где-то внизу. Особенно манило «славное море, священный Байкал». И однажды он решился. После посадки в иркутском аэропорту вышел из самолета и сразу оформил остановку. Выйдя на площадь у аэропорта, он взял такси и отправился в центр города. Таксист высадил его у какого-то огромного мрачного здания на центральной улице. Иркутск, как и многие другие крупные города России, представлялся посетителю центральной благоустроенной улицей, за которой следовали обветшалые деревянные домики позапрошлого века. Пробегавшую мимо миловидную девушку он мимоходом спросил, что можно в Иркутске посмотреть проезжему иностранцу. Она остановилась, внимательно осмотрела его непонятную морскую форму и стала подробно с вдохновением рассказывать о ее родном городе. Сразу стало понятно, что он не в Москве. Слово за слово, и она решила сама провести небольшую экскурсию. Она показала ему весь город и, прежде всего, деревянные домики, где когда-то жили ссыльные декабристы. По ходу экскурсии оказалось, что она работает в том мрачном здании, возле которого высадил его таксист. Оказалось, что в этом институте принимают и определяют пробу золота со всей Колымы. Он в шутку спросил, а нельзя ли попробовать на ощупь самородок или хотя бы золотой песок знаменитых приисков? И уж совсем неожиданно получил ответ, что он должен погулять, а через полчаса подойти к окну полуподвального помещения и по сигналу протянуть ладонь в форточку, через решетку. Когда он выполнил весь ритуал, то был поражен, действительно, в ладонь ему насыпали горсть золотого песка. Песок оказался на удивление тяжелым. Несколько секунд покачав его на ладони, он тут же вернул его обратно. С опозданием до него дошло, чем могла обернуться эта глупая затея. Выпорхнувшему из здания милому экскурсоводу он ничего не сказал, но попросил проводить до ближайшей гостиницы. На это она незамедлительно ответила, что он может на пару дней остановиться у нее и что родители будут ему рады. Такая открытость и гостеприимство сибиряков просто поражали. Отказать было невозможно.
Собственный деревянный дом был просторен и уютен. Угнетало только здание тюрьмы, расположенной неподалеку. В зарешеченных окнах ее мелькали гримасничающие, отнюдь не печальные женские лица. Первым делом хозяин с хозяйкой посадили его за стол и выставили все, что было в доме – в первую очередь бутылку водки, а под нее байкальского омуля «с душком». Припасы хранились тут же, в подполье. Он давно слыхал о байкальском омуле, и особенно «с душком». Внешне он оказался похожим на обыкновенную селедку, а специфический «душок» появляется после того, когда рыба долго хранится. После знакомства с красной камчатской рыбой, «легенда Байкала» обернулась полным разочарованием. Но он не подал виду и с удовольствием закусывал сибирскую водочку омулем с «душком». На следующий день была запланирована поездка на Байкал, в поселок Лиственничная. Это была иркутская зона отдыха на берегу знаменитого озера.
Рано утром они сели на автобус и через некоторое время оказались в небольшом поселке. На туристической базе взяли напрокат палатку и необходимый туристический инвентарь. Палатку и костер устроили прямо на берегу Байкала-батюшки. Солнышко радостно ласкало прибрежные кедры и серебряными бликами играло на бескрайней водной глади. Где-то на горизонте виднелась полоска противоположного берега, там проходила железная дорога. Подойдя к воде, он поразился ее идеальной прозрачности. Каждый камушек высвечивался всеми своими гранями и красками. Грех было не искупаться в этой манящей свежести. Он быстро разделся, несмотря на бурные протесты милого экскурсовода, и с разбега нырнул в воду. Но так же быстро, как пингвин в Антарктиде, оказался на берегу. Вода неожиданно обожгла его своим ледяным холодом. Как может быть обманчива природа! А ведь так была приветлива и ласкова эта манящая прозрачность. В итоге все обернулось шутками и хохотом под рюмку местного спиртного. Добрым словом он вспомнил отца сибирячки, который покачал головой и всучил ему заветную бутылочку, когда гость решительно объявил, что обязательно искупается в Байкале.
Погода была прекрасная, настроение превосходное. Под вечер у ласкового костра он впервые услышал легенду о Байкале и его дочери Ангаре: как красавица Ангара сбежала от сурового отца Байкала к любимому молодцу Енисею. Костер выхватывал из темноты склоненные ветви деревьев и золотил нежное личико юной сибирячки. Где-то в темноте еле слышно ворчал суровый Байкал.
Возвращались в Иркутск на катере. В Ангаре, как и в Байкале, с борта теплохода можно было свободно различить в далекой глубине прозрачной воды каждый разноцветный камушек. А вокруг проплывали живописные горы, покрытые величественными островерхими кедрами. Все дышало простором и невозмутимым спокойствием. Наутро очаровательная подруга проводила его в аэропорт, оставив после себя впечатление чистоты и свежести, как прозрачная красавица Ангара.
Самое удивительное, но за время пребывания на Камчатке он только один раз, да и то под конец своего пребывания, посетил знаменитую Долину гейзеров. Он гонялся по всей стране за впечатлениями, а рядом было чудо, которое могло пройти мимо его. Это чудо располагалось у залива Кроноцкого и официально именовалось Кроноцким заповедником. Поразительно, но это чудо было открыто только в сороковых годах прошлого века. Уникальность его в том, что в долине, наглухо окруженной горами, били и струились самые удивительные по форме и ритму термальные источники. Иногда это были малозаметные горячие ключи и ручейки, а иногда взмывали в небо на большую высоту столбы горячих фонтанов. Причем форма их была необычайно разнообразна: от вертикальных мощных столбов до шаровидных облаков воды и пара. Они неожиданно вырывались из-под земли, затем надолго пропадали, чтобы опять так же внезапно устремиться вверх. Иногда источники беззаботно бурлили очаровательными, маленькими ключиками. Растительность вокруг них приобретала сказочный окрас. Трава и растения могли быть розового, голубого, красного, изумрудного или синего цвета. Такое можно наблюдать у источников и в других местах Камчатки, но в миниатюрной копии. Они тоже поражают, но не так, как в масштабном театральном представлении долины Гейзеров, Кроноцкого заповедника. К сожалению, недавно все это чудо природы смыло мощным селевым потоком. Но ученые убеждены, что долина в ближайшее время восстановится, и это уже происходит.
Почти сразу после посещения долины Гейзеров на их базу пришло письмо из Петропавловска от рыбнадзора, с предложением провести совместную инспекцию рек региона на предмет браконьерства. Им предлагалось сплавиться по горной реке Авача. Транспорт по доставке в горы к истокам реки они брали на себя. Предварительно позвонив другу Борису, он согласовал мероприятие на воскресенье. Предложение было заманчивым, но рискованным. Авача была быстрой порожистой горной рекой с небольшими водопадами, перекатами и завалами. Да и встреча с браконьерами в диких непроходимых местах малоприятна. Но уж очень было заманчиво обозреть Камчатку не с берега океана, а с высоты центральных гор хребта. К тому же ссориться с рыбнадзором было недальновидно.
Высадили их высоко в горах, на берегу реки. Не теряя времени, они надули резиновую лодку. Оказалось, что это самый надежный вид транспорта не только во льдах Арктики, но и на сплаве по горным рекам Камчатки. Нельзя было мешкать. К концу дня они должны были спуститься в Авачинскую бухту, где на берегу их будет встречать ГТСка. В противном случае начнется их поиск.
К сожалению, разглядывать великолепные виды камчатских хребтов и вулканов приходилось нечасто. Сразу после спуска резинки на воду ее тут же подхватило быстрое течение. Их понесло вниз по извивающейся, то грозно грохочущей, то тревожно затихающей горной реке. Они приступили к своим штатным обязанностям. Борис, находившийся на носу, впередсмотрящий, должен был предупреждать об опасности, а также держать наготове привязанную к лодке «кошку», чтобы в подозрительно спокойных местах забрасывать ее в воду на предмет браконьерских сетей. И если она попадется, то подтянуться к ней, обрезать и свалить в лодку. Второму члену экипажа выпало быть кормчим. Это значило править лодкой, одновременно уворачиваясь от нависших над рекой деревьев и хлестких веток. При этом необходимо как можно реже таранить валуны, топляки, не терять голову на перекатах и водопадах. Самым нежелательным было столкновение с подводным валуном – мгновенно можно было оказаться в ледяной воде от мощного удара под мягкое место. Таков недостаток и благо резиновых лодок. Обычная лодка в такой ситуации просто получила бы пробоину и пошла ко дну. Все шло более или менее гладко, если бы кормчий не решил на крутом повороте схватиться за ветку над головой. Мгновенно его сдернуло с надувного сиденья, и он повис над водой, зацепившись пятками за корму, а руками за злополучную, далеко не оливковую ветвь. Мягкое место опустилось в ледяную купель. Еще немного, и он разжал бы онемевшие пальцы, и погрузился бы в холодную бурлящую купель. Но тут на помощь пришел Борис. Когда лодка дернулась и остановилась, он оглянулся и мгновенно сообразил, в каком положении оказался его кормчий. Он висел, беспомощно растянутый над водой, между лодкой и деревом. Забросив кошку за злополучную ветвь, он быстро подтянул лодку под воздушного акробата, затем помог ему перевалиться через борт. Пришлось сделать остановку и развести костер, чтобы просушиться. А заодно отведать ухи из браконьерской рыбы, которую собрали в конфискованных сетях. В Авачинскую губу они спустились вечером, когда уже подступала ночная темнота, Петропавловск был весь в огнях. Встречающие уже беспокоились и начинали размышлять о дальнейших действиях. Но за их терзания, в качестве награды, они получили браконьерские сети и несколько великолепных рыбин. А о случившемся конфузе защитники природы стыдливо умолчали.
На Камчатке стояла теплая убаюкивающая осень. В воздухе веяло легкой осенней грустью. На семейном совете было единогласно решено осуществить давно обещанную сыну поездку на Малую Саранную.
И вот, навьючив на Сережкин мотороллер «Тула» палатку, провизию, ружье и все остальное, ранним утром отправились в путь. Оставили позади Сельдевую бухту с заводскими цехами и огромным доком, мыс Рыбачий с прислонившимися к пирсу задумчивыми атомоходами. Как усталые киты, те тускло поблескивали на утреннем солнце своими мокрыми черными спинами. Вскоре они нырнули под ветви деревьев горной дороги. Проехав около часа, свернули на еле заметную тропу, а дорога продолжила змеиться вверх на сопку, где располагалась погранзастава. Неожиданно тропинка вырвалась на широкий простор. Перед глазами распахнулся огромный, дышащий свежестью и соленой влагой океан. Из него на берег выползал гладко вылизанный приливами пляж с необыкновенно черным и тонким песком. Все это великолепие упиралось в изумрудные сопки-великаны, сквозь которые вырывалась на простор беспокойная и шумная речушка Саранная. Она дробилась на мелкие протоки и спешила слиться с океаном, покидая загадочный полумрак ущелья. Мелкий черный песок у кромки прибоя был захламлен морскими дарами. Океан выбрасывал на берег все, что считал для себя ненужным: обрывки сетей, детали шлюпок и прочие напоминания его морских штормовых буйств. Тут же кружили чайки, лакомясь зазевавшимися крабами, морскими ежами, останками рыбы. Но это нисколько не портило ощущения простора и чистоты. Сын с энтузиазмом принялся гонять по гладкому пляжу мяч, а жена в задумчивости бродила вдоль кромки прибоя, разглядывая выброшенные обломки чьих-то судеб. На долю же главы семейства выпала проза быта. Он принялся устанавливать палатку на небольшой полянке недалеко от реки. Поспешил запастись дровами, развести костер – в общем, создать условия для будущего ночлега. Но оказалось, что это только начало выпавших на его долю трудов и забот. Когда после ужина с дымком все заползли в палатку и благополучно угомонились, он краем уха уловил недовольное урчание и сразу понял, что это значит. Так урчит только медведь, недовольный тем, что кто-то вторгся на его территорию. Упаси Боже, если это самка с пестуном! Но почему она не уводит его, а кружит вокруг? Ночью бежать было и опасно, и невозможно. Успокоив заворчавшую сквозь сон жену, он выбрался из палатки, раздул погасший костер и зарядил ружье жаканом. Круглая пуля не такая убойная, но в зарослях надежней, она меньше рикошетит от веток. В темноте зверь мог напасть с любой стороны, палатка не спасет. Пришлось жечь костер до рассвета. И всю ночь зверь бродил где-то рядом. Жена никак не могла взять в толк, почему он до утра просидел у костра. И только дома он поведал им про свои страхи. К чему было пугать их в лесу, среди ночи. А так впечатление от поездки осталось у них прекрасное, на всю жизнь. В квартире, на третьем этаже, медведь был уже не страшен.
Но самое сильное впечатление он произвел на домочадцев, когда однажды заявился домой абсолютно голый, завернутый в драный кусок овчины. Виной был все тот же Серега. Он долго уговаривал его сходить на катере в устье реки Паратунки, чтобы поохотится. Была поздняя осень. Сезон охоты давно закрыт, но он от кого-то узнал, что там задержались утки. Уже выпал снег, вокруг островков образовался лед, но вода в устье не замерзала. Река теплыми источниками подогревала устье. К тому же она приносила сюда много всякого корма, поэтому здесь и скопились задержавшиеся утки. В конце концов, ему удалось уговорить, и они отправились на запоздалую утиную охоту. Но в пылу охотничьей страсти был пропущен момент отлива, и они неожиданно оказались на мелководье, среди многочисленных разбросанных по всему устью небольших островков. И тут стало понятно, что им предстоит долгая мучительная ночевка, в ожидании прилива, на открытой всем ветрам дюралевой «Казанке». Тогда было принято решение высадиться на одном из островков, где виднелся кустарник и торчало из снега несколько деревьев. На нем можно было попытаться развести костер и дождаться прилива. Им предстояло высадиться на припайный лед, а это непросто. Разогнав катер, они как можно дальше врезались в припай. Но, как только он ступил на лед, так в тот же миг оказался под водой. Тяжелая меховая одежда потянула ко дну. Отлив был мощный, и его тут же затянуло под лед в глубокую промоину. Голова неожиданно стала работать хладнокровно и четко, как механический счетчик. Он посмотрел вверх. Справа виднелось удаляющееся пятнышко слабого света, похожее на далекую звездочку. Значит, ему туда. В этот момент он почувствовал под ногами дно. Присев, сгруппировавшись, он изо всех сил оттолкнулся и стал отчаянно работать руками и ногами, продвигаясь к этому спасительному светлому лучику. И уж совсем неожиданно вынырнул рядом с катером. Вокруг нетронутый лед. Тем временем Сергей, как на борцовском ринге, схватил его за воротник и мощным броском перекинул в лодку. Отдышавшись, незадачливый ныряльщик разделся догола. Сергей протянул ему бутылку водки и помог натереться с ног до головы, а остаток залил внутрь. В отсеке бака нашелся огромный тулуп, весь рваный, в прорехах. Завернувшись в него, он залег на дно лодки, на рыбины (деревянные решетки). Весь дрожа от холода и пережитого, он только тогда по-настоящему испугался. В дальнейшем Сергей, которому досталось согревающей жидкости только на донышке бутылки, поведал, что всю ночь, чтобы согреться, ему пришлось бегать по короткому маршруту с кормы на нос и обратно. Один раз он попытался пристроиться рядом, под шкуру, но получил такой отпор, что полетел через весь катер на корму. С пьяным другом договориться не удалось. А сам он проснулся только под утро, с уже начавшимся приливом. Они завели мотор и, наконец, вырвались на простор Авачинской бухты. Вскоре впереди, на фоне уже побелевших сопок, появились строения городка. От «Яхт-клуба» до дома путь проходил через лесную прибрежную полосу каменных берез. Дальше, за комбинатом бытового обслуживания, находился его дом. В это ранее утро заводской люд направлялся на автобус, подвозивший их на работу в бухту Сельдевую. Они с интересом уставились на что-то голое в драной шкуре и ботинках на босу ногу, бегущее со стороны комбината бытового обслуживания. Один из них задумчиво заметил, что в ателье стали неплохо шить на заказ. Но кто-то ему возразил, что в таком наряде возвращаются только от любовницы при очень ревнивом муже. Заспанная жена, открывая дверь, заметила, что это не самая его удачная шутка. Но самое удивительное, что после этой купели он не подхватил даже насморка. Сергей же поплатился сильнейшей простудой.
Накануне первого дня рождения на Камчатке, к нему с таинственным видом подошла сотрудница. Она по секрету сообщила, что его сослуживцы решили сами организовать торжество по этому случаю. Пусть он ни о чем не беспокоится и ждет приглашения. Действительно, в назначенный срок к его подъезду подкатил ГАЗик и несколько раз просигналил. Когда они с женой сели в машину, то им плотно завязали глаза, сообщив, что это похищение. По знакомым поворотам он сообразил, что они направляются в сопки. Со все еще завязанными глазами их долго спускали по лестнице куда-то вниз. По гулким шагам и характерному запаху он определил, что они в подземном бункере. В застывшей тишине лязгнули засовы металлических дверей. Их ввели в глухую комнату и усадили на какую-то скамью, сняли повязки. Была кромешная темнота и гробовая тишина. Неожиданно вспыхнул свет, и гулкое бетонное помещение огласилось криками поздравлений. Перед ними стоял длинный дощатый стол, застеленный старыми газетами. Вдоль стола с обеих сторон тянулась цепочка хорошо знакомых физиономий. Сам стол ломился от деликатесов и напитков, а у каждого гостя справа, под рукой, стояла алюминиевая кружка спирта с морской водой. Жива традиция! Так в первый и последний раз он отмечал свой день рождения под землей в сооружениях, которые сопровождали его почти всю жизнь. И это хорошо знали его друзья.
Срок пребывания на Камчатке подошел концу. Провожала она его привычной летней погодой. Дни стояли прохладные, пасмурные, ветер хлестал наотмашь тугим промозглым дождем. На прощание было решено отправиться на материк теплоходом по Тихому океану до Владивостока. Затем поездом через всю Сибирь до Свердловска. Уж очень хотелось посмотреть всю необъятную ширь матушки России. А из Свердловска до Питера можно и самолетом. Впервые путь на материк был не по воздуху, а по океану. Отправился он в дальнее турне не один, а с сыном-отличником, только что окончившим первый класс. Ему очень хотелось, чтобы у него осталась память о Тихом океане, Владивостоке, Амуре, Сибири, Урале. Для матери двухнедельный вояж представлялся слишком сложным, и она вылетела домой самолетом. Из Петропавловска-Камчатского вышли на теплоходе «Ильич» под вечер. Миновали Авачинскую бухту, попрощались на выходе в океан с Тремя братьями – это три скалы, дружно торчащие из воды при входе в бухту. Надо сказать, что во Владивосток ходили два океанских лайнера – «Ильич» и «Крупская». Они были получены в качестве репатриации у Германии, как и «Россия», что ходила на Черном море. Лайнеры были огромными и необычайно комфортабельными, с богатой отделкой. Но ходили они обычно полупустыми. Пять суток по океану не каждому по душе, особенно когда спешишь на материк по делам или в отпуск. Было как-то странно бродить по этому огромному безлюдному судну, заглядывая в скучающие рестораны и бары. Сыну скрашивала плаванье команда курсантов-подводников, возвращавшихся с практики в питерское Балтийское училище подводного плавания. И он быстро вошел в их среду. Благодаря непринужденности в общении, да еще в своей импортной японской одежде и лакированных туфельках, мальчишке легко удавалось покорять сердца не только курсантов, но и скучающих барменш. И он этим активно пользоваться. Он свободно входил в бар, залезал на высокий стул и требовал лимонад или мороженое. Ему никогда не отказывали, так как он всегда легко и охотно поддерживал светскую беседу. Для барменш и официанток это было единственное развлечение на протяжении всего изнурительно пятисуточного рейса.
В первую же ночь после выхода в океан разыгрался шторм. К утру огромную посудину раскачало основательно. Шторм вскоре, к счастью, прекратился, но раскачавшаяся громадина продолжала по инерции переваливаться с бока на бок все пять суток, до самого Владика. К удивлению отца, сын переносил качку совершенно спокойно, продолжая свои набеги на бары. Для отца было загадкой, как он может так уверенно ориентироваться в этих палубах, трапах и переходах. Он жил своей жизнью, спокойно и с достоинством, хлопот с ним не было никаких. А вот многие пассажиры выглядели неважно, старательно обходя стороной рестораны и буфеты. Лайнер шел курсом на юг, вдоль Курильской гряды. Справа по борту из воды торчала длинная гряда островов, очень похожая на караван горбатых верблюдов. Однажды выйдя на палубу, чтобы подышать и полюбоваться Курилами, он увидел забавное зрелище. Сын играл в огромные шахматы со своими друзьями подводниками. Шахматная доска была изображена прямо на палубе, а фигуры были примерно в рост юного шахматиста. Вокруг собралась любопытная толпа из пассажиров и курсантов. Саша перетаскивал свои фигуры сам, не давая помогать никому. Оказалось, что он обыгрывал их всех подряд, никто из пассажиров или курсантов не мог сыграть с ним даже вничью. Отец был горд за своего ученика, но не менее отца восхищались им его друзья-подводники. Все было прекрасно, как вдруг, со стороны кормы раздался звук моторов тяжелого самолета. На бреющем полете с боевым разворотом с кормы на них неслась серая четырехмоторная громадина военного самолета. Он заметил, что лопасти одного двигателя не вращались. С грохотом она пронеслась прямо над мачтами лайнера, но он успел все же заметить на голубовато-сером фюзеляже опознавательные знаки американских ВВС. Он не раз слышал, да и читал в газетах, об облетах американцами наших кораблей. Но то было где-то с кем-то, а тут – наяву с тобой. И он почувствовал на себе, как это тревожно. Кто знает, что вздумается психу-пилоту. Ведь он же видел, что это мирный лайнер! В памяти всплыл 1941 год, пикирующие «Юнкерсы» и разрывы бомб вокруг вагонов их состава. Он часто слышал от подводников, как действует американская система обнаружения «Орка», но то военные игры, а здесь мирные люди. Наглость и открытое хамство американцев поражают.
Плавание по океану приближалось к концу, когда впереди по носу в вечерних сумерках стала всплывать из воды Япония. Когда подошли ближе и легли курсом через пролив на запад, бросился в глаза поразительный контраст. Слева та же островная земля, что и справа, но левая, японская, вся в огнях от летящих огней машин, сияния фонарей, бешеной пляски реклам. И все это от подошвы сопки и почти до самой вершины. А справа наша земля, где царит сплошная темень, и только одинокая лампочка погранзаставы тоскует в кромешной безысходности. Где-то японцев можно понять, но не простить. Прошли по проливу Лаперуза мимо Сахалина, камушками с крутого бережка в нас никто не бросался. Наконец, Владик! Загроможденная и захламленная, но устойчивая земля все же, приятней идеально чистой, стальной, но ненадежной палубы. Первым делом взяли железнодорожный билет до Свердловска. Оставалось несколько часов побродить по городу. Владивосток весь разбросан по сопкам, прошлись по его центральной улице, полюбовались заливом Золотой Рог, на остров Русский посмотрели издалека. А ему так хотелось посмотреть там на военно-морские творения его дяди Гриши. Войну он провел в этих местах. В сувенирном магазине взяли на память белый коралл с надписью на мраморной подставке «Владивосток». Пообедали в шикарном ресторане дарами моря и отправились на вокзал.
На перроне они были удивлены огромным количеством японцев возле их вагона. Вероятно, они тоже решили поближе рассмотреть Россию, и не только через пролив или из иллюминатора самолета. Похоже, что они тоже решили, что сквозь разрывы облаков успешно можно обозревать только унылую бескрайность тайги. Японцы почему-то стали активно фотографировать Сашку. Отец никак не мог понять, чем же он им так приглянулся? Может быть, японской одеждой с камчатской толкучки? В Хабаровске впервые встретились с Амуром, величием и широтой он напоминал Волгу. Это были родные края директора судостроительного техникума Вадима из Вилючинска. Вадим много рассказывал об этом городе, но они только слегка приостановились и помчались дальше. Автономная Еврейская республика запомнилась лишь чахлыми покосившимися сосенками на болотистой местности да пьяным русским мужиком на телеге, пережидавшим на переезде поезд. Отцу очень хотелось показать сыну Байкал, железная дорога огибала его по южному берегу. Но поезд, к сожалению, проходил эти места ночью. А как хотелось их показать! Пришлось ограничиться рассказом. В Иркутске мысленно попрощался с Ангарой и удивительно гостеприимной сибирячкой. Зато в Красноярске встретились с избранником Ангары – могучим Енисеем. Много воспоминаний навеяла станция Тайга, ее буфет, где каждый раз при пересадке приходилось ждать прибытия поезда Яя – Асино. А вот и река Чулым, спасшая когда-то его и его команду от таежного верхового пожара. На огромном вокзале Новосибирска припомнилась станция Сеятель, где начиналась его сибирская одиссея, Новосибирский оперный театр и хрупкая маленькая балерина, провожавшая его навсегда с этого вокзала. За окном проплывали места его молодости.
К концу путешествия стало очевидно, что малолетнему отпрыску, да и его отцу тоже, порядком надоели тесное купе, монотонный стук колес под полом да бесконечное мелькание за окном. Уже две недели они беспрерывно в движении по нашим бескрайним просторам. Но и поездка подходила к концу. В Свердловске они сразу взяли билет на самолет до Питера. До вылета еще три часа, было решено осмотреть город. Пришла смелая мысль взять такси и одним махом околесить все главные достопримечательности города. За дополнительную плату таксист взялся сыграть роль гида, но сначала почему-то завез их в таксопарк. По спиральному пандусу взлетели на третий этаж, сын был в восторге. Вероятно, эти виражи входили в дополнительную плату. Затем он прокатил их по центру города, показал Политехнический институт. Сейчас он известен как место, где наш первый президент набирался ума-разума, чтобы в дальнейшем развалить страну. Таксист с заговорщическим видом предложил им показать дом Ипатьевых, где была расстреляна царская семья. В то время будущий президент еще не успел зачистить место преступления. Но уже через несколько лет он прольет слезу по убиенным, на похоронах в усыпальнице Романовых на Заячьем острове. В Питер они прилетели уставшие, но набитые до макушки впечатлениями. Жена встретила их с нескрываемым сочувствием.


И опять он вернулся к безрадостной действительности. Сразу за скалой открылся вид на вдающийся вглубь острова узкий залив. Раньше он полюбовался бы этим живописным фьордом, обрамленным грозными скалами, но не сейчас. Сейчас это означало приличный крюк на пути к цели, а целью была вышка наблюдателя в самом конце городка, который уже появился на далеком противоположном берегу неясными, крохотными предметами. Долгожданная цель неожиданно отодвинулась от него на несколько долгих километров. Пришлось уходить от пролива вглубь острова, чтобы петлять между скал без троп и дорог, а это непростое дело, когда с трудом волочишь ноги. Подавив в себе раздражение и бесполезную злость, он стал медленно преодолевать новое препятствие. Ему вспомнилась Киргизия с ее живописными горами и трудными тропами.


Глава XXIII

КИРГИЗИЯ, ИССЫК-КУЛЬ

В Питере, к концу лета, позвонил Борис. Узнав, что их отпуска совпадают, предложил вместе слетать поохотиться в Киргизию на Иссык-Куль. Где-то там, под Пржевальском, директором совхоза работал его старый друг. Совхоз выращивал мак для медицины. Сказано – сделано. Но в последний момент отпуск у Бориса сорвался, и пришлось лететь на охоту с симпатичным представителем особого отдела Славой. Надо сказать, что отпуск был тридцать суток, плюс время на дорогу железнодорожным транспортом туда и обратно. Но так как все летали самолетом, а не тряслись на поезде, то отпуск получался почти два месяца. Этого времени вполне хватало, чтобы слетать к родителям, позагорать в Гаграх с семьей, а на десерт успеть смотаться на охоту.
С собой в Киргизию они прихватили письмо от охотколлектива к властям республики, поэтому сначала пришлось отправиться в столицу республики Фрунзе (Бишкек). Встретили их радушно, сразу написали официальное письмо в Пржевальск и выдали лицензии на отстрел фазанов, элика (горной косули), архара (горного барана) и тоотэкэ (козерога). В письме было указано, чтобы охотовед Пржевальска и директор горного заповедника всячески содействовал гостям. Уже на месте оказалось, что директор заповедника был майором в отставке, о котором накануне была хвалебная статья в центральной газете «Правда» под заголовком «Не в отставке майор». Там много писалось о его работе и снежном барсе.
Из Фрунзе в Пржевальск добирались на автобусе по горным дорогам Тянь-Шаня. Слева серые скалы, справа огромная чаша синей воды, окаймленная жемчужным ожерельем заснеженных гор. Удивительно, как держится эта огромная масса воды на высоте в две тысячи метров! Трудно себе представить, что будет на казахской равнине, если она с высоты двух километров обрушится вниз…
Пржевальск находился на дальнем конце озера. Добрались до него, петляя по горной дороге вдоль всего огромного озера, во второй половине дня. Сразу отправились к хозяину заповедника – познакомиться и просветиться насчет местной фауны и флоры. Возле затейливого бревенчатого дома их встретила его жена. Она сообщила, что хозяин несколько дней назад верхом отправился в горы и до сих пор его нет. Она начинает беспокоиться, но все же, им была предоставлена возможность познакомиться со сказочным домом, похожим на русский терем. Гостей встретили расставленные по всем комнатам прекрасные чучела и головы различных животных и птиц местной фауны. А на стенах красовались головы и рога охотничьих трофеев. Дом, интерьер и все экспонаты были созданы самим хозяином, и хозяйка явно ими гордилась. Надо признать, что не напрасно. Закончив экскурсию, они распрощались и, озадаченные, стали думать, что делать дальше. У них было не так уж много времени, чтобы ждать возвращения майора. Позже выяснилось, что в горах снежный барс угнал у того лошадь, и пришлось все это время пешком спускаться с гор к Иссык-Кулю.
Огорченные охотники отправились в милицию, чтобы найти по адресу директора совхоза, друга Бориса. Но оказалось, что записку с адресом они где-то потеряли. Неприятности сыпались как из рога изобилия. Они шли в милицию, когда по дороге неожиданно наткнулись на памятник Пржевальскому. Великий исследователь Тянь-Шаня красовался в профиль на каменной стелле на фоне гор и водной глади озера, высокомерно поглядывая на незадачливых путешественников. Первооткрыватель дикой лошади своего имени всем своим видом укорял их за малодушие и паникерство. Устыдившись, они решительно отправились в местное отделение. В большой комнате было непривычно много столов и сотрудников в форме и без нее. Стоял плотный шумок гортанной незнакомой речи. Но когда они задали вопрос: «Как найти совхоз, где выращивают мак?», в комнате мгновенно воцарилась напряженная, тревожная тишина, а все сотрудники на мгновение замерли. Затем, как бы невзначай, они стали потихоньку подтягиваться к незнакомцам. Наркотрафик был самой больной мозолью этих мест, задачей номер один на весь район, а то и на всю республику. А тут приходят молодые люди в милицию и напрямик спрашивают адрес маковых плантаций. Это было что-то новенькое. После долгих объяснений и проверки документов все было улажено. Оказалось, что совхоз находится далеко, где-то в горах, а уже наступал вечер. Было принято решение ехать в гостиницу. В автобусе продолжались споры, что делать дальше, где реализовывать лицензии, выданные во Фрунзе. Перед ними сидел неприметный человечек в круглой казацкой папахе на одно ухо. Неожиданно повернувшись, он смело предложил решить все их проблемы. Он пояснил, что живет в станице Теплоключенка, у входа в ущелье Аксу (Белая вода), где за хребтом начинается заповедник отставного майора. У местного казака в Теплоключенке был большой дом, сад. Жена его работает в столовой, а он киномехаником, разъезжает по пастбищам на кинопередвижке, увлекается охотой. Он прекрасно знает местные горы и держит охотничьих собак. А в конце непродолжительного спича предложил остановиться у него. Луч света сверкнул средь мрачной безнадеги – одновременно решались все проблемы. И они рискнули, и не зря. Василий оказался отличным малым, а жена радушной хозяйкой. Для Василия, по их подозрению лояльного браконьера, в кои-то веки появилась возможность поохотиться легально, по настоящей лицензии. В повседневной жизни это было бы сложным и слишком дорогим удовольствием.
Теплоключенка оказалась казацкой станицей, построенной русскими казаками для защиты границ империи. В горах тогда проходила граница с Индией, а ныне Пакистаном. Мало что осталось от былого казачества, но круглые приплюснутые папахи, да еще кое-что от старинной формы, они все же сохранили. В станице на всех жителях лежал еле заметный отпечаток вырождения, особенно на детях. Позже он нашел, как ему показалось, этому причину. При въезде в ущелье Аксу бил горячий радоновый источник. Практичные казаки построили там баню, благо топить ее и греть воду не надо. Но власти все же, повесили на двери бани табличку, что источником можно пользоваться не более десяти минут. Но казачки с нескончаемыми выводками ребятни и огромными корзинами с бельем для стирки пропадали там часами – пока всех не перемоют и не перестирают белье. Но радон, хотя и целебный, штука опасная.
Дом у Василия был просторным и для тех мест зажиточным. Дети у них все выросли и разъехались, а они с женой работали, да и хозяйство было крепким. Держали скотину, не считая кур и постоянно копошившихся в арыке у дома уток. Плюс огромный сад с грушами, яблонями, вишней, черешней, персиками и т.д. Тут же во дворе размещалась и его техника. Было просто удивительно, что этот старый мотороллер «Тула» с фургоном, помятый и искореженный мотоцикл «Урал» с коляской, да видавшая виды горных дорог кинопередвижка на базе старенького ЗиЛа могли не только трещать и вибрировать, но еще и передвигаться.
На охоту решено было отправиться рано утром на следующий день. Но ближе к ночи Василий куда-то загадочно исчез. Наутро все прояснилось, когда стали появляться один за другим все его друзья. У каждого из них было по два-три гончих пса, так набралась целая свора. Василий потирал от удовольствия руки – охота будет серьезной, да и по лицензии, на законных основаниях. А приезжие гости, глядя на все это, про себя думали, как бы они смогли охотиться одни, без собак, передвигаясь пешком по незнакомым труднодоступным горам? Но с самого начала все пошло наперекосяк. Собаки на тряской горной дороге запутались в поводках и перегрызлись, охотники переругались, когда решали откуда пускать собак в загон. Чувствовалось отсутствие твердой руки атамана. Привал устроили в юрте знакомого Василию чабана-киргиза. Чабан точно указал, где накануне он видел эликов, но амбиции охотников опять взяли верх. Перебранка продолжалась. Наконец, все были расставлены по своим местам, и загонщики пустили собак. В этих горячих спорах людей и собак гости ничего не могли понять, они оба впервые участвовали в такой охоте. Еще труднее было разобраться с собаками, когда они с лаем перемещались с одного места на другое. Собачий лай то затихал, то приближался. Кого они гонят, куда? Только к концу дня они стали понемногу разбираться в сути происходящего. Усталые и разочарованные от многообещающего начала и удручающего конца, они вернулись в станицу без добычи. Молча разошлись по домам казачки с понуро плетущимися, униженными собаками. За обильным ужином было решено отправиться на охоту на следующий день втроем, на мотоцикле с коляской, да еще и с двумя псами. Они не могли представить, что из этого может получиться, но Василий уверял, что все поместятся.
Утром Василий сел за руль мотоцикла и свистнул псам, они привычно запрыгнули в коляску. Одного охотника он поместил на заднее сиденье за собой, а второго на запасном колесе, что на коляске. Первая остановка произошла сразу после въезда в ущелье. Василий слез с мотоцикла и показал на сидевшую у дороги на дереве горлицу. По приметам, первую встреченную добычу непременно необходимо было добыть. Вероятно, он заодно хотел проверить и зрелость заезжих охотников. Пришлось ему слезть с люльки мотоцикла и навскидку показать зрелость стрелка. Горлица была срезана первым выстрелом – это произвело на Василия благоприятное впечатление. Вероятно, поэтому он и был в дальнейшем ангажирован на самое перспективное место охоты. Езда на мотоцикле по горной дороге дело захватывающее, но не для слабонервных. Слева, в глубокой пропасти, подпрыгивая на камнях, билась и пенилась река Аксу (Белая вода), над ней высились отвесные скалы какого-то бурого цвета. Справа поднимался склон горы, покрытый сочной зеленью с устремленными вверх вытянутыми треугольниками тянь-шаньские ели. А еще чуть выше лежал до самых вершин снег. Воздух стал прохладным, а мотоцикл ощутимо ослабел из-за нехватки кислорода. Даже не верилось, что только что внизу была жара и обезвоженная сушь. Они поднялись примерно на полтора километра над Иссык-Кулем, значит, над морем около 3–4 километров, прилично. Неожиданно мотоцикл резко вильнул в сторону пропасти. Он мгновенно спрыгнул с заднего сиденья на дорогу и обеими руками вцепился за его рукоятку в безумной попытке остановить «Урал». Его легко потащило по земле, он даже не заметил, что ремень от фотоаппарата зацепился за рукоятку сиденья. Внезапно мотоцикл жестко, как в бетонную стену, врезался в куст, собаки чуть не вылетели из коляски в пропасть. Оказалось, что в глубине куста, на краю обрыва, лежал огромный валун. Василий заглушил мотор, спокойно слез с мотоцикла и объявил, что они приехали. Пассажиры вытирали со лбов холодный пот. На вопрос, что это значит, Василий спокойно отвечал, что он всегда тормозит об этот камень, когда отказывают тормоза. После такой новости Славка весь обратный путь в станицу проделал пешком. На мотоцикл он больше не садился.
Показавшему себя стрелку было предложено прямо с этого места подняться к седловине на перевале с видневшимся сквозь ели снежным языком. Василий пояснил, что за перевалом начиналась территория заповедника. На этот раз он уже понимал замысел предстоящей охоты. Поднявшись выше по ущелью и усадив Славу у следующей седловины, Василий поднимется еще выше и пустит собак. Вожак эликов (горная косуля) направит стадо вниз по ущелью. Вот на этом этапе все зависело от собак. Они должны были разгадывать все маневры вожака стада и упорно сокращать дистанцию между ними. Наконец поняв, что уйти от погони не удастся, вожак поведет стадо к седловине, чтобы перемахнуть в следующее ущелье, которое находилось уже на территории заповедника. Именно на две такие седловины и были поставлены стрелки.
Подъем на седловину оказался непростым делом. Пришлось продираться по крутому склону сквозь густые заросли шиповника и через каждые несколько метров останавливаться, чтобы перевести дыхание. Сказывалась высота и нехватка кислорода. Тем не менее, он на ходу успел набил полные карманы сочными и необычайно крупными плодами шиповника. Дальше путь вел между огромными и необыкновенно высокими тянь-шаньскими елями, а сразу за ними появился изъеденный солнцем плоский снежный язык. Поднявшись по нему еще чуть выше, он прямо на открытом месте уселся в снег, предварительно подстелив под себя еловые ветки. Если сидеть спокойно, не шевелясь, то элики примут его за корягу или камень, торчащий из снега. Наконец, он перевел дух и осмотрелся. Вид с высоты на цепи гор и ущелье потрясал своим великолепием. Впечатляли своей мощью и сочной зеленью тянь-шаньские ели, но это было только с этой, южной, стороны. Противоположная, северная сторона выглядела каменной пустыней. Беспощадное южное солнце напрочь выжгло всю растительность. Но когда он внимательно присмотрелся в бинокль, то заметил какое-то движение по голым, почти отвесным скалам. Это было стадо архаров. Они с необычайной легкостью перепрыгивали с выступа на выступ этой каменной стены. Удивляло, как они цепляются за камни своими маленькими копытцами, а их лихо закрученные рога поражали своей мощью. Воздух был изумительно чист и прохладен, а шиповник сладок. Солнце ласкало, а снежок освежал натруженное тело. Благодать! В этот момент послышался далекий лай, началась охота. По его громкости, интонациям и направлению можно было судить о событиях, которые разворачивались внизу. Когда лай приблизился, а его тональность резко изменилась, он понял, что его час настал. Он приготовился и замер. Каким-то шестым чувством он угадал, что стадо выскочило на снег у него за спиной. Быстро вскочив и резко развернувшись, он заметил, что ближайший элик сделал то же самое, сделав изумительный по красоте прыжок в сторону кустарника. Такое чудо он встречал только на сцене Мариинского театра. Элик летел по воздуху, вытянувшись пущенной стрелой. На полпути его остановил раздавшийся выстрел. Тяжело ударившись о снег, он беспомощно покатился по насту вниз. На стене своей комнаты в Питере у него до сих пор висит шкура этого элика. А в памяти на всю жизнь остался этот изумительный, зависший в воздухе, полет.
Стащить элика вниз к дороге оказалось делом нелегким. По снегу он скользил легко, но когда пошел кустарник и камни, то пришлось потрудиться. Когда он спустился на дорогу, то обнаружилось, что у них гость. Это был киргиз-пастух верхом на маленькой лошадке. Он прискакал на место, когда услышал, что стреляют. По договоренности он помог отвезти тушу в Теплоключенку, где элика разделали, а шкуру дали вылизать собакам. Из мяса в огромном чане сварили бешбармак. Добытчику по традиции достались потроха. Утром он проснулся с головной болью от застолья. Со двора доносилась отчаянная брань Василия, в деревянной лохани он крошил груши для уток. Хозяйка ушла рано и все хозяйство оставила на него. На следующий день они сходили в тугай на фазанов. Тугай – это необыкновенно плотные, высокие и стройные заросли папируса, который рос на берегу реки впадающей в Иссык-Куль. Фазаны вылетают из него вверх свечой, стрелять просто, но интересно. Но неумолимое время подошло к концу, и они заспешили в обратный путь. Слава подарил удачливому охотнику на память за меткий выстрел по элику великолепный охотничий нож с костяной ручкой. Василий дал себя сфотографировать и приглашал приезжать к нему на охоту. При этом он искренне сокрушался, что не использовали все лицензии. Но время поторапливало.

Тревога за сложившееся положение быстро вернула его к действительности. Теперь он с каждым шагом удалялся от берега. Это его беспокоило. Сторожевик в проливе мог появиться в любой момент, а он все дальше и дальше уходил в это узкое и мрачное ущелье. Голова все спешила и поторапливала, но ноги безвольно плелись где-то сзади, не желая повиноваться. Под ними был не галечный, ровный пляж, а хаос из разбросанных волей природы камней. Ступни постоянно выворачивало в разные стороны, ноги болели нестерпимо, а он все подхлестывал и подхлестывал себя страшной мыслью, что в этот момент сторожевик подходит к заливу, а он упускает, может быть единственную, свою надежду на спасение. Но сознание упорно уносило его в прошлое.


Глава XXIV

ЭКСКУРС В ПРОШЛОЕ

Однажды в долгую полярную ночь ему не спалось. Вероятно, именно во время этой бессонницы ему и пришла мысль посвятить ближайший отпуск светлым и теплым местам его далекого детства. В суматохе дел он забыл об этой идее, но она неожиданно всплыла в памяти, когда ему в отделе кадров был задан вопрос, где он намерен провести очередной отпуск. При этом кадровик насторожился и весь напрягся. После Средней Азии он с опаской ждал, какой фортель отпускник выкинет на этот раз. Но, услышав, что он намерен посетить Киев и Гагры, облегченно вздохнул. Эти места были привычны и понятны. Врачи тоже не возражали. Но самой приятной неожиданностью было то, что пришло извещение на получение машины. Чудом света была почти иномарка итальянской сборки под названием ВАЗ-2101. Ему не терпелось хотя бы одним глазком взглянуть на это чудо. И вот свершилось! Он в Питере, а она на стоянке, что на набережной у Смольного. Одна из первых на весь Питер! На всей стоянке их только две: его и олимпийских чемпионов по фигурному катанию. Владельцы «Москвичей», «Побед» и даже «Волг» с завистью толпятся вокруг этого небывалого зарубежного чуда. Но первый же выезд на набережную Невы окончился конфузом. Он водил машины всех видов и рангов давно и довольно прилично. Но то были таежные дороги Сибири, Севера и крохотного городка на Камчатке, где было только три перекрестка. В этих условиях сдавать вождение на права, да еще прекрасно знакомому «гаишнику», было почти семейным делом. Питер – совсем другое дело. Здесь не было таежных завалов и крутых камчатских серпантинов, зато ошеломляющее количество машин, светофоров, разметок и прочих дорожных гадостей, которые зловредно мешали бывалому асу.
Он даже не заметил, самоуверенно руля по невской набережной, как трамвайные рельсы сместились, одно мгновение – и он оказался на встречной полосе. Сначала он решил, что все водители сошли с ума. Они один за другим норовили таранить его в лоб, да так, что он только в последний момент успевал уворачиваться. Но тут, к счастью, раздался свисток. Неспешно подошедший «гаишник» попросил предъявить права. Он протянул новенькое удостоверение с девственно чистым талоном предупреждений. Сержант внимательно посмотрел на удостоверение, затем на водителя, ненадолго задумался, затем, с усмешкой протягивая права водителю в морской форме, посоветовал быть повнимательнее. Сообщив на всякий случай, что он в Питере, а не на Камчатке, и катится по набережной Невы, а не по пляжу Тихого океана. Пришлось сесть за правила движения основательно. Но это нисколько не повлияло на его решение совершить турне Ленинград – Гагры.
Экипаж предстоящей экспедиции был определен заранее. Помимо водителя, в него входили: его брат, сын и жена, последняя на условии, что по дороге займется с сыном английским языком. Маршрут обсуждался всеми членами экипажа. В итоге был принят такой вариант маршрута: Ленинград, Минск, Киев, Днепропетровск, Крым, затем паром в Керчи, Сочи. И затем конечная цель поездки – Гагры. Обратный маршрут был определен через Ростов-на-Дону в Москву, а там напрямую в Ленинград. Как всегда, сборы были недолги. Ранним утром выехали со двора под арку, на еще дремлющую Тверскую. Затем через весь спящий город по Московскому проспекту на выезд. Водитель облегченно вздохнул только тогда, когда машина обогнула стелу «Защитникам блокадного Ленинграда» и выскочила из города на простор Киевского шоссе. Помахав на прощание спящему городу с Пулковских высот, пассажиры, наконец, поверили, что путешествие действительно началось. Новенькая иномарка шла непривычно тихо, мягко и легко, мгновенно реагируя на малейшие движения руля. Было даже немного тревожно от того, что мотор практически не был слышен. После наших ГАЗиков и УАЗиков, все это было ново, комфортно и приятно. Пассажиры чувствовали себя как в детской люльке. Машина по тем временам была просто чудом света.
Летели километры, он не ощущал напряжения и усталости. Время показало, что он мог без особых усилий не вылезать из-за руля по двенадцать часов и более. Планы маршрута можно было пересмотреть в сторону сокращения сроков. Уже смеркалось, а он все гнал ненасытную машину дальше и дальше, движение завораживало, он никак не мог остановиться. Но пассажиры начали роптать, назревал бунт на корабле. Первая ночевка состоялась в Белоруссии, когда неожиданно в лучах фар блеснул указатель поворота на пионерский лагерь. Мгновенно возникло решение попроситься на ночлег, и он решительно свернул с трассы. По лесной дороге подъехали к деревянным воротам с аркой, навстречу вышел сторож и сообщил, что лагерь закрыт на ремонт. Но после непродолжительных переговоров он все же, дал согласие на ночевку в домике воспитателей. За дополнительную плату нашлись подушки и постельное белье. Лагерь располагался в великолепном сосновом бору на берегу живописного озера. Сын тут же вытащил из машины подаренный накануне мяч и стал гонять его на освещенной волейбольной площадке. Уставшие пассажиры повеселели и принялись распаковывать долгожданную провизию.
На следующее утро он встал с ранней зарей, ему не терпелось опять за руль. Пассажиры поднимались неохотно, жена ворчливо заявила, что она рассчитывала на поездку к морю, а не на ралли Париж – Дакар. Сынуля спросонья даже забыл на площадке свой любимый мяч. И только брат молчал, но поднимался без особого энтузиазма. Воздух был свеж и по-утреннему прохладен, щебетали невидимые птички. У крыльца домика соблазнительно блестела новеньким лаком чудо-машина. От нетерпения завтрак он проглотил в два приема, вояж продолжался. В таком темпе они проскочили всю Белоруссию вместе с ее чистенькой и опрятной столицей Минском. Притормозил он только на Украине, в Киеве, стонущие пассажиры облегченно вздохнули. А он с волнением обозревал улицы города своего детства. Брат притих, погрузившись в далекое прошлое, а остальные пассажиры с интересом рассматривали незнакомый город и постоянно задавали вопросы. Днепр был прежним, но город стал как-то меньше и в чем-то неуловимо изменился. Сердце сжалось и сладко заныло затаенной тоской по далекому прошлому.
Для друга детства Витальки его появление на пороге дома вызвало настоящий шок. Они уже давно забросили переписку, и он виновато извинялся за такое бесцеремонное вторжение. В жизни Виталия произошло много перемен, что было вполне понятно. Он стал монтажником на радиозаводе и даже получил награду от первого секретаря ЦК Украины за выполнение какого-то важного задания, женился. К сожалению, отец его уже умер, а мать, как всегда, ходила с повязкой на голове и жаловалась на мигрень, хотя гостю была искренне рада. Она сама неожиданно предложила сходить на задний двор, что у черного хода – посмотреть посаженный ими в детстве тополь. Когда-то хиленький тополек превратился в огромное дерево, даже выше дома. А вот квартиру он еле узнал, они зачем-то перегородили большую гостиную, где в свое время побывали Майя Плисецкая, Толубеев, да и многие известные в то время артисты. Жена Виталия оказалась красивой и милой женщиной. Выяснилось, что она его помнит по тем далеким временам, он поддакивал ей, но вспомнить ее так и не смог. За накрытым столом разговорам и воспоминаниям не было конца. А когда они через день уезжали, то на лестничной клетке встретились с очень пожилой женщиной. Он испытал при виде ее какое-то смутное волнение. Уже в машине подумал, что она чем-то напомнила ему одну из дочерей Аловых. Почему они все же не зашли к Аловым? Вероятно, для брата это было бы слишком тяжело. А может быть, это и вовсе была не она. В дальнейшем он постоянно корил себя за то, что не постучал в двери Аловых. С грустью покидал он этот город, оставляя его вместе со своими воспоминаниями. Слишком много личного было связано с ним в прошлом.
Следующая остановка была уже в Днепропетровске. Это был город, где он родился, но никогда после этого события в нем не бывал. Бразды правления взял в свои руки старший брат. Он еще кое-что помнил, в день рождения младшего брата он уже гонял с друзьями в футбол, поэтому четко указал забор воинской части и штабной домик, где они проживали. Единственно, что он не обнаружил, так это оврага, спускавшегося тогда к Днепру. Подошедшие любопытные бабушки рассказали, что в этом доме во время войны находилось гестапо. Расстрелянных немцы сбрасывали в этот овраг, который затем закопали. Помолчав, добавили, что на этом месте скоро поставят памятник. От места его рождения повеяло смертельным холодом. Но бабушки затем припомнили, как довоенные мальчишки из воинской части на этой тихой улочке играли в футбол. Для брата это была неожиданная приятная весточка из его далекого детства.
Они долго ехали молча. Место рождения, детство, гестапо, захоронение – все переплелось в тугой жизненный клубок. Даже сынуля не дергался и сидел смирно. Когда отъехали от города на приличное расстояние, жена, будто придя в себя, задумчиво сказала, что Днепропетровск ей понравился все же больше, чем Киев. Он бросил удивленный взгляд в ее сторону.
Вскоре потянулись Сальские степи – края кочевников, скифов, половцев и чумаков. Они долго были непреодолимым препятствием для русских войск, пытавшихся добраться до Крымских татар. Промелькнул исторический Сиваш времен Гражданской войны, и вот они на просторах степного Крыма. Неоглядная ширь и сногсшибательный густой аромат степных трав. На пароме вместе с машиной переправились из Керчи на Тамань, в Новороссийск. Этот город произвел впечатление неухоженного промышленного порта, окруженного дымящими заводами то ли цементного, то ли еще какого-то производства. А далее замелькали нанизанные на дорогу поселки, городки и города. Вокруг Кубанские степи, затем отроги Кавказских гор. Перемахнули через затяжной перевал, и пошли серпантины горных приморских дорог. Эти места, и особенно перевал, он хорошо запомнил еще по вояжу на велосипедах с моторчиком. Тогда долго и тяжело пришлось помогать педалями слабеньким моторчикам на этом затяжном подъеме горного перевала.
Вскоре дорога и горы подступили к морю. На этот раз вписываться в ритм крутых поворотов и встречных машин было легче и спокойнее, все-таки находишься под защитой машины, а не на открытом всем ветрам велосипедике. Вскоре он стал даже получать удовольствие от быстрых и четких поворотов с беспрестанным перекладыванием руля слева направо. Однако он заметил, что пассажиры как-то приумолкли, а жена прекратила вдалбливать в сына английские речевые обороты. Пассажиров равномерно укладывало то на один, то на другой бок, а брат ворчливо заметил, что можно бы и «потише». Путаные Сочи и его предместья проскочили на одном дыхании. И вот за мостом через каменистую и быструю речушку Бзыбь появились Гагры.
Оказалось, что красавица Иришка уже замужем за абхазом, живет в его доме на склоне горы. Жора и Тамара давно умерли, а в их доме хозяйничает самая младшая сестра Оля. После недолгого семейного совета, по приглашению Иры, решено было остановиться в ее горном доме. Они поднялись на машине вверх по каменистому серпантину горной дороги к виднеющемуся сквозь вечнозеленую растительность дому Ириной семьи. Навстречу высыпало все семейство: Иришка за руку с черноволосым малолетним сыном и таким же смуглым, приятным на вид мужем, его отец-пенсионер и мать, несколько полноватая женщина с умными и добрыми глазами. Как выяснилось, она не только продавала в киоске книги мировой классической литературы, но и прекрасно ее знала. Они представились приезжим со сдержанным достоинством, что было не характерно для южан, но все же с искренним гостеприимством. Затем пригласили в дом. Сразу при входе поразил огромный холл и красиво изогнутая лестница, ведущая в покои второго этажа. В те времена эта западная планировка встречалась им только в зарубежных фильмах. Верхние покои предназначались для молодых, гостей поселили на первом этаже, где по соседству располагались родители. Сад оказался небольшим, но уютным и чистым. Надо заметить, что помимо сада при доме у них в горах была еще и плантация знаменитых абхазских мандаринов. Недалеко от дома располагалась кухня с просторной столовой, где, в общем-то, и протекала их повседневная жизнь. Но больше всего его поразила огромная библиотека, что была у молодых на втором этаже. Он тут же прихватил с собой шикарное издание «Мифов Греции» для просвещения своего отпрыска, в противовес зубрежке английского языка не на шутку разошедшейся жены. Тем более что древние греки где-то в этих местах пришвартовывались на своем «Арго», чтобы выкрасть Золотое руно. Хотя, по его мнению, Золотым руно для абхазов были всегда мандарины. Они отчасти и были предметом постоянных раздоров между Абхазией и Грузией.
Исторически отношения между двумя народами складывались сложно, постоянно происходили столкновения и войны. Что касается советского периода, то обстановка тогда сложилась примерно такая. Абхазы трудолюбиво и умело хозяйничали на земле. Русские отстраивали города, санатории, обустраивали парки, да и всю инфраструктуру республики. Грузинские же орлы гордо восседали во всех властных структурах республики, зорко следя, чтобы плоды всех тяжких трудов не проскакивали мимо их клюва. Мандарины по дешевке шли в Грузию, после чего они, значительно поднявшись в цене, отправлялись в Россию. Недовольство абхазов неизбежно должно было привести к серьезным столкновениям. Так оно и вышло. В Абхазии войну можно назвать восстанием вассалов за право распоряжаться плодами своего труда, и прежде всего мандаринами. Не говоря уже о языке и культуре. Ему неожиданно пришла мысль, а что если греческие аргонавты стремились сюда, между Сциллой и Харибдой, не за Золотым руном, а за Золотыми мандаринами?
Пока же гости наслаждались южным гостеприимством и дарами субтропического побережья Черного моря. Приятно было поочередно вдыхать то солоноватый воздух дикого пляжа ласкового моря, то горный воздух, напоенный густым ароматом субтропиков, в уютном горном саду. И это еще не все. Ира, работавшая старшей медсестрой в санатории, предоставила суровому полярнику полную возможность подлечить все болячки, возникавшие от его непростой профессии. Дни отдыха были загружены полностью, а под вечер они отправлялись на прогулку в тенистый парк Старых Гагр или в знаменитый ресторан «Гагрипш». Ему очень нравилось, когда Иришка, словно светская красавица, грациозно спускалась по деревянной лестнице в холл, блистая украшениями на лебединой шейке и восхищая окружающих вечерним платьем на гибкой стройной фигурке. В Голливуде она сияла бы яркой звездой среди невзрачных звездочек.
Ее муж однажды предложил съездить посмотреть карстовые пещеры в Новом Афоне. Все дружно его поддержали. По роду своей работы, гостю почти постоянно приходилось находиться под землей – в шахтах, штольнях, бункерах и т. д. Но эти огромные подземные залы карстовых пещер с великолепной подсветкой причудливых сталактитов и сталагмитов, да еще с музыкальным сопровождением, запомнились на всю жизнь. Он и не подозревал, что под землей может скрываться такая красота. Это было царство хозяйки Медной горы или трудолюбивых гномов. Аккуратно проложенные мостки вели среди всех этих чудес из одного сказочного зала в другой. Но сюрприз ожидал их и на поверхности. Мимоходом было предложено зайти в кафе пообедать. Их ввели в зал, где был накрыт длинный стол, за которым расположились незнакомые им люди. Это походило на многолюдный банкет или свадьбу. Но когда их посадили, как почетных гостей, во главе стола, то он был ошеломлен и никак не мог понять, что происходит. Из-за стола поднялся пожилой абхаз и по-русски предложил выпить вина за лучших друзей абхазского народа, которые прибыли из Ленинграда, чтобы поддержать абхазский народ в его стремлении к счастью, новой жизни и справедливости. Дорогой гость онемел. Что бы это значило? Он не знал, что и подумать. Это походило на какое-то политическое шоу. Кто бы мог предположить, что его приватные беседы за кухонным столом обернутся такой демонстрацией политического единства Ленинграда и Абхазии? Речи были многословны и серьезны. Он с недоумением уставился на организатора затеи – тот был спокоен и невозмутим. Но что ему на этот раз скажут уже не врачи, а особисты, если узнают, что он принимает участие в освободительной борьбе абхазского народа с Грузинской Советской Социалистической Республикой?! Весь обратный путь он молчал, но про себя решил, что пора упаковывать чемоданы. Кто бы знал, что в дальнейшем на Абхазско-Грузинской войне у Ирины погибнут все: родители, муж, выросший и возмужавший сын. А их дом будет разграблен.
Но и обратный путь в Питер не обошелся без происшествий. На Кубани ни на одной заправке не было бензина, шла осенняя уборка. Но в одном месте на тянувшихся рядом с дорогой полях работал «кукурузник», обрабатывая удобрениями или химикатами убранные поля. Тогда у брата, как бывшего летчика, родилась гениальная мысль. Он тут же уверенно заявил, что авиационный бензин у «кукурузника» это то, что им надо. В конце поля виднелись бочки и цистерна, туда они и подкатили. Расчет оказался верным. Щедро расплатившись за полный бак и две канистры бензина, они смело рванули в Москву. Подъезжая к Москве и заранее зная, как бесперспективно пытаться пересечь ее напрямую через центр, они свернули на недавно построенную кольцевую дорогу и вскоре выскочили на трассу Москва – Ленинград. Питер встретил их пасмурным небом и осенней промозглостью. Где вы, солнечные Гагры? А впереди еще ждала суровая полярная ночь на занесенной снегом Новой Земле.

Где-то впереди, в конце ущелья, послышался шум и плеск бьющейся о камни воды. Еще через некоторое время закончился злосчастный залив, но появилось устье горной реки. Этого еще не хватало! Мимолетная радость вновь сменилась отчаянием. Горная река билась и дробилась на мелкие протоки среди валунов и обломков скал. Чтобы перебраться на тот берег, ему придется перелезать с одного валуна на другой, а это сложно и очень опасно. В любой момент можно оказаться в ледяной воде. Но ему ничего другого не оставалось, у него не было времени даже на короткую передышку. Он понимал, что если хотя бы присядет, то подняться уже не сможет. Внимательно присмотревшись к хаосу камней, он выбрал наиболее подходящий маршрут и стал медленно, очень осторожно перелезать с одного скользкого валуна на другой. Кровь стучала в висках, голова кружилась от бешеной пляски воды. Шум и грохот ее, казалось, заполнил все пространство. Наконец, он буквально свалился с последнего камня на противоположный берег. Колени дрожали от слабости, ноги отказались слушаться. Ползком он добрался до скалы и сел, прислонившись к ней спиной. Голова закружилась, и он провалился в блаженное небытие. Сознание возвращалось медленно. Он ощущал нестерпимый холод под собой и в спине, но головокружение прошло. С большим трудом он встал и медленно побрел к выходу, прочь из этого сырого, мрачного места.


Глава XXV

ЭВАКУАЦИЯ ИЗ Д-9

Закончилось, как один миг, полярное лето. Солнце все ниже поднималось над горизонтом и как-то обессилено падало обратно. Гусиные, да и все другие поселения пернатой живности опустели. Поставив молодняк на крыло, птицы поспешно отправились на юг. Низкие свинцовые облака покрыли вершины гор, частые ветры стали напористее и злее. Только в сырой и мрачной штольне время как будто остановилось. Здесь не было понятия погоды и времен года, как и в царстве Аида. Ежедневные походы от одной монтажной ниши до другой, к конечному боксу, затем обратно. В штольне все называли его Бородой, так было проще и понятней. Единственное, к чему он никак не мог привыкнуть, так это к холодным оловянным глазам вооруженных до зубов рослых бойцов охраны, одетых в черную форму морпехов. Когда в мрачной каменной штольне они оставались у него за спиной, по ней проскальзывал неприятный холодок. Что на уме этих молчаливых, во всем черном, верзил, обвешанных с ног до головы оружием? Однажды в зоне произошел трагический случай – с горы обрушился камнепад. Стоявшего у входа в штольню часового завалило камнями, из-под обломов торчали только руки, голова и часть спины. Когда к нему бросились на помощь, он поднял автомат и приказал не подходить, затем потребовал вызвать разводящего или начальника караула. Это было что-то невероятное! Он действовал четко по уставу, как робот, и никого к себе не подпустил, пока не прибежал начальник караула. Его срочно на вертолете отправили в Белушку. Оказалось, у него были раздроблены ноги и таз. Надо же было так вышколить эту молчаливую грозную охрану!
Неумолимо приближался срок испытания, напряжение возрастало. Руководителя все чаще стали беспокоить по телефону из Москвы. В жилгородке сплоченная группа командированных москвичей с нетерпением ждала своего звездного часа. И он настал. Всем без исключения было приказано выходить на затарку мешков гравием. А их требовалось немало, чтобы закупорить штольню между бетонными стенками. Работы в ней велись круглосуточно, без праздников и выходных. Беспрерывная работа измотала его до того, что он стал засыпать на ходу. Как-то, еще перед началом работ по «затычке», в очередной раз обходя штольню, он заснул на ходу и свалился в коечный бокс. Его вытащили и немедленно отправили в медчасть на ОС-30. Там постоянно дежурили опытные врачи, в их распоряжении имелось самое современное оборудование того времени. Ему сразу оказали необходимую помощь, а на следующий день он был уже в штольне, хотя чувствовал себя еще не совсем уверенно.
Тем временем его любимец Бэр превратился в настоящую полярную лису, хотя шубка у него была пока еще летняя – серенькая. Он стал гордостью и всеобщим любимцем экспедиции. Ему доставались лучшие кусочки из общего котла. В этой замкнутой, оторванной от обычных условий жизни Бэр стал самым близким для него существом. Только он мог так искренне радоваться, неистово носясь кругами по комнате, когда хозяин возвращался домой. Бэр заменял ему близких и родных, которые были далеко и понятия не имели, где он находится и чем занимается. Когда, усталый, он садился на кровать, Бэр, сделав очередной круг по комнате, подсовывал сзади свой нос ему под руку. Получив легкий щелчок по мордочке, он мгновенно делал еще один круг и замирал у него за спиной в ожидании продолжения игры. Но играть с ним разрешалось только хозяину. Если в комнату входил посторонний, он тут же превращался в дикого звереныша. В глазах зажигались зеленые огоньки, он весь напряженно сжимался, готовясь к атаке. Считается, что полярные лисы не поддаются дрессировке, да он и не пробовал его дрессировать. Искренняя привязанность, если не что-то большее, грели душу. Особенно не стеснялся в выражении чувств его маленькой друг. Но особое его доверие и привязанность как-то показал такой случай. Однажды, вернувшись из штольни, он от усталости сразу свалился на кровать. Но, засунув руку под подушку, ощутил под ней что-то влажное. Подняв ее, обнаружил кусочки спрятанного Бэркой мяса. Он был потрясен! Полярный зверь всегда относится к еде с особой бережливостью, добыть ее в этих широтах сложно, да и не всегда удается. Поэтому песцы при удачной охоте всегда делают запасы. Оказавшись в безвыходном положении, они могут возвращаться к ним за многие километры, удивительным образом запоминая места схрона. Поэтому мясо под подушкой было проявлением невероятного доверия этого очень осторожного зверя. Осознав, что схрон под подушкой хозяину не по душе, Бэр попытался перепрятать запасы между подоконником и батареей отопления. Было забавно и смешно наблюдать, как он запихивал носом еду под подоконник, а она постоянно вываливалась на пол. Он злился, спрыгивал с табуретки, подбирал ее и снова безуспешно засовывал обратно. И так продолжалось до тех пор, пока хозяин не прекратил этот бесполезный труд. Перед обедом Бэр выпускался погулять, а к этому времени на камбузе у поваров уже были приготовлены для него лакомые кусочки мяса. Когда хозяин возвращался с обеда на адмиральский час домой, то неизменно у крыльца его встречал уже нагулявшийся нетерпеливый бесенок, в полной уверенности, что непременно получит любимое лакомство. Вся зона Д-9 была в восторге от его питомца, поэтому каждому вновь прибывшему в первую очередь показывали ручного песца, как особую достопримечательность полигона. Даже особист и педант Рыбкин, вопреки всем инструкциям, принес к нему в комнату фотоаппарат и сфотографировал его у хозяина на руках. Но, к сожалению, обещанных фотографий его хозяин так и не дождался.
Пришло время расставлять аппаратуру вокруг штольни. Работать в горах с вертолетчиками было сложно, но интересно. Полеты над заснеженными горами, когда иногда было видно и Баренцево и Карское море одновременно, были захватывающими. Да и просто удобно и приятно иметь в своем распоряжении целый вертолет. Однажды он использовал его даже в личных целях, слетав за забытым на охоте ножом. Для этого ему пришлось сделать небольшой крюк при возвращении с работы. Вертолетчики относились к нему с уважением и нескрываемым интересом. Единственное, что ему не понравилось в их работе, так это не частое, но все же браконьерство высоких чинов. Он не понимал, что за радость убивать беззащитное животное из вертолета, когда оно не может ни защититься, ни убежать. Обессилев, медведь ложится на спину и отбивается от воздушного чудища всеми лапами. Это было омерзительно. Только риск единоборства, когда ты выходишь один на один со зверем в его стихии, – настоящая мужская охота.
Нового начальника спецучастка, вертолетчиков и метеоролога Цветкова связывали не только рабочие, но и другие, более меркантильные интересы. В непогоду для защиты лопастей вертолета от обледенения использовался спирт. Поэтому, когда у одного из зимовщиков наступал день рождения либо случалось какое-то общее торжество, к Бороде всегда наведывались посланцы жертв сухого закона. Тогда метеоролог Цветков давал срочный прогноз погоды, благоприятствующей обледенению, а Борода заказывал вертолет на выполнение ответственного задания. Списание спирта было гарантировано, и на праздничном столе, как по волшебству, возникали напитки тех цветов и оттенков, какие соки имелись на складе.
Работы по штольне двигались полным ходом, в этот раз мешков хватало. Хотя однажды случилось так, что их и не хватило. Тогда по всему побережью Заполярья были разосланы самолеты для их сбора. На материке все недоумевали, зачем по всему побережью собираются пустые мешки, поползли самые невероятные слухи. На этот раз все обошлось, работы в штольне благополучно закончились, а на высоте, за Шумилихой, был готов к использованию КП, где размещался пульт управления для подрыва изделия. Приступили к рассредоточению техники в долине реки недалеко от городка. У каждой единицы ставился длинный шест, чтобы по прибытии было легче разыскать ее под толстым слоем снега. Законсервировали дома и постройки, упаковали в ящики документацию. Рыбкин бережно собирал свою знаменитую библиотеку. Всех в городке охватило какое-то приподнятое, радостное настроение. Работы были успешно завершены, предстоял заслуженный отдых в почти комфортабельной общаге Белушьей Губы.
С утра до вечера по местной радиоточке транслировалась бравурная музыка, почему-то особенно часто: «А мы монтажники, высотники, и с высоты вам шлем привет». Подразумевалась высота за Шумилихой? Бэр тоже стал нервничать, вероятно, почувствовав настроение хозяина. Но погода неожиданно испортилась, подул напористый ветер со снегом в сторону Карского моря. Было принято решение эвакуировать последнюю группу на сторожевом корабле. И тут, как назло, впервые куда-то пропал изнервничавшийся Бэр. Всем оставшимся населением искали его, но он исчез. И только два раза он заметил следы на снегу у крыльца и под окном барака. Но вскоре поступила команда, чтобы оставшиеся сотрудники срочно эвакуировались. Пришлось оставить верного друга в зоне, робко надеясь, что он выживет во время испытания.
Военный сторожевой катер – это не пассажирский лайнер. Узкий и длинный, он не имел кают для пассажиров. Все размещались в тесном и длинном проходе вперемешку с ящиками с документацией и вещами. Начальнику спец¬участка по старому знакомству с капитаном достался диван в кают-компании, в самом носу корабля. Капитан сторожевика частенько видел его на берегу с начальством, поэтому визуально был с ним давно знаком. В дальнейшем судьба сведет их при более трагических для его пассажира обстоятельствах. Сразу после погрузки сторожевик полным ходом устремился по проливу на выход в Баренцево море. Смертельно уставший пассажир, к тому же тяжело переживавший исчезновение своего четвероногого друга, мгновенно уснул. Неожиданно он проснулся от мощной, хлесткой качки. Его швыряло по дивану от борта к борту, как беспомощную куклу. Оказалось, что сторожевик вышел из пролива в открытое Баренцево море, а там на него навалился сильнейший шторм с ураганным ветром. К тому же забарахлил двигатель, корабль потерял ход, и его понесло на прибрежные скалы. Каким-то чудом их пронесло мимо и забросило в защищенную от ветров бухту. Здесь они встали на якорь, пока механики колдовали где-то в его утробе. Подавать SOS они не имели права, выход в эфир был запрещен. Особист при оружии стоял у опечатанной радиорубки постоянно, вероятно боялись, что на помощь первыми могут прийти американцы. А на сторожевике находилась в полном объеме совершенно секретная документация и почти весь инженерный состав полигона. Наконец, механики устранили неисправность, и они вышли в открытое штормовое море. Но тут нависла еще одна угроза – сторожевик стал покрываться толстым слоем льда. Шторм бросал узкий корабль с борта на борт, вещи, ящики, люди – все перемешалось. Наконец, где-то под утро следующего дня, шторм стих, и они в холодных лучах низкого полярного солнца подошли к Белушке. Когда сторожевик пришвартовался, измотанный пассажир вышел на узкую и скользкую от покрывавшего ее толстым слоем льда палубу и тут же замер от поразившей его картины. Палуба, мачты, надстройки были полностью покрыты льдом, сверкавшим под багровыми лучами заходящего солнца. С рей свисали огромные остроносые сосульки. Боевой корабль больше походил на рождественскую елку. Но то, что он услышал из толпы на пирсе, поразило его еще больше. Вместе с восторженными приветствиями им радостно сообщили, что их уже давно похоронили. И что налетевшая небывалая бора, когда зашкаливали даже приборы, натворила в городке немало бед. Эта непосредственность и откровенный эгоизм просто обезоруживали и сводили на нет ожидания восторженной встречи измотанных и порядком потрепанных «героев».
На следующий день после прибытия рано утром в комнату гостиницы, где он поселился, постучался вестовой. Он передал распоряжения начальника полигона сразу после завтрака явиться в штаб (Пентагон). Там его отвели в пустую с одиноким столом и стулом комнату, где предстояло написать подробный отчет о проделанной работе. Ему запретили отлучаться, пока отчет не будет написан. В душе у него все вскипело, он и так вел на полигоне «Журнал ведения работ», где подробно описывался каждый его шаг. Ему ответили, что это приказ. Злясь и негодуя, приступил к работе. Он еще не пришел в себя от всего пережитого в море и смертельной усталости последних месяцев. Голова была в тумане, мысли все еще путались. А в это время решался вопрос, что с ним делать, пока в зоне дозиметристы не разберутся с уровнем радиации. Вертолеты постоянно вылетали туда для забора проб воздуха. На полигоне он был «калифом на час», пока подчинялся только руководителю работ. Для своего непосредственного начальника и начальника полигона он был недосягаем, но важен. От него, в какой-то степени, зависела оценка руководителем работ деятельности всего полигона. Но сейчас этот «калиф на час» был в полном их распоряжении. Вот теперь можно было всем показать, кто в доме хозяин. К тому же не хотелось, чтобы он без дела болтался по Белушке, как свидетель их промахов во время скандального случая с «американским кораблем». Поэтому было принято решение отправить его в бухту, где в свое время проводились морские испытания. Сказано – сделано, и после завершения отчета его срочно запихнули в вертолет и отправили обратно, но уже в другую зону. Вопрос о желанном отдыхе в более или менее приличных условиях был закрыт окончательно.

Сознание опять вернуло его к действительности. Он шел, стиснув зубы, его качало из стороны в сторону. Ноги слушались с трудом. Со временем он вошел в какой-то гипнотический транс. Движения стали механическими, тело двигалось помимо его воли, само собой. Пропали время и пространство. Он даже не заметил, как вышел на открытый простор пролива, где к действительности его вернули хлынувший на него матовый свет полярного дня и налетевший ледяной ветер. Прямо перед собой, на далеком и желанном противоположном берегу, он смог заметить крохотную черточку пирса, а рядом с ним игрушечный силуэт ОС-30. Это означало, что, пока он делал крюк, мимо прошло не предвиденное им спасение. Единственное, что могло его утешить, это то, что ожидаемого сторожевика еще не было. Стресс от увиденного вернул его к действительности. Он осмотрел место, где предстояло долгое ожидание помощи. От обреза воды до крутого скалистого обрыва берег был густо усеян какими-то обломками железа, бревен, досок и разного хлама. Это его удивило и обрадовало, так как походило на следы человеческого присутствия. Подойдя поближе, он обнаружил, что это были обожженные и измочаленные обломки каких-то деревянных конструкций, искореженный металл. Он понял, что провидение, наконец, над ним сжалилось: теперь было из чего разжечь сигнальный костер, обогреться самому и даже отдохнуть на гладких досках. Почему-то в памяти вплыли кафедра и научно-исследовательская лаборатория в ВИТКУ Ленинграда, где он занимался темами, близкими к его работе.


Глава XXVI

КАФЕДРА, НИЛ-4

Он наслаждался заслуженным отдыхом в Ленинграде, когда появление на пороге дома на Тверской улице вестового вызвало у него настороженность и тревогу. Удивило предложение прибыть в ВИТКУ к зав. кафедры, полковнику, профессору Власьеву. Его он запомнил еще по курсам повышения квалификации, когда защищал диплом и получил высокую оценку красными чернилами на дипломе. Вероятно, его тоже запомнили. Но это было так давно! С Тверской улицы на улицу Каляева он отправился пешком через Таврический садик. Почему-то в ушах в ритм шагов, как и в детстве, зазвучало из «Мойдодыра»:

Я к Таврическому саду,
Перепрыгнул чрез ограду,
А она за мною мчится
И кусает, как волчица.

Пропуск для него был уже заказан. Теряясь в догадках, он вошел в приемную знаменитого профессора. Представился, секретарь сразу доложила о его прибытии, а минут через пять его пригласили в кабинет. Профессора он узнал сразу – такой же стройный, высокий и подтянутый, как и много лет назад. Он больше походил на бейсболиста, чем на крупного кабинетного ученого. При защите дипломного проекта по группе РТБ ракетной базы он задавал вопросов больше всех. Тогда его удивило дотошное желание профессора вникнуть во все детали его проекта. Сначала профессор молча его рассматривал, затем сразу, без лишних слов, перешел к делу, заявив, что знает род его занятий и предлагает перейти на работу к нему на кафедру. Сначала на время выполнения очень перспективного и ответственного задания Министерства обороны, а потом время покажет. Затем сообщил, что все формальности уже согласованы, но он хотел бы знать его мнение. Он прекрасно понимал, что меньше всего решение зависит от «его мнения». После подтверждения о своем согласии, зашел разговор непосредственно о предстоящей работе. Для решения поставленных Министерством обороны задач предполагалось создать несколько научно-исследовательских лабораторий. И что у него уже подобрана для них перспективная научная молодежь, но не хватает опытных инженеров, участвовавших непосредственно во всех стадиях работ. Его роль будет заключаться в том, чтобы как практику оценивать и дополнять работы молодых талантливых научных сотрудников. А пока, до завершения формирования лабораторий, он будет преподавать на курсах повышения квалификации инженеров управлений. За этот период он должен познакомиться с научными сотрудниками, изучить новые вычислительные машины серии ЕС. Работать первое время он будет на машине ЕС-1033. В дальнейшем будет использоваться самая мощная из этой серии – ЕС-1060. Она пока в стадии наладки на полигоне под Зеленогорском. Гидроволновой бассейн находится на озере Красавица, он в рабочем состоянии. Работать придется как здесь в лаборатории, так и на полигоне. Затем добавил, что выбор на него пал в связи с его прежней дипломной работой на курсах, а также тем профилем работ, которые им выполнялись на полигоне и военных базах. Домой он шел, глубоко задумавшись, сколько лет прошло, и все это время он был на учете. Потом он узнал, что всех, кто заканчивал это высшее учебное заведение с красным дипломом, распределяли в войска на два-три года, а затем отзывали обратно на научную работу. В этом, конечно, был резон.
Преподавать ему понравилось, бывалые главные инженеры сразу узнавали в нем «своего» и не задавали глупых провокационных вопросов. Да он и сам прекрасно понимал, что из программы им необходимо, а что можно пробежать скороговоркой. Но очень скоро все организационные вопросы по созданию лаборатории были решены. Новый коллектив был приглашен к Михаилу Васильевичу Власьеву. Он стал представлять каждого по порядку. Новичка удивило большое количество гражданских лиц. Он невольно обратил внимание на пару у края стола. Это был слепой мужчина средних лет и довольно молодая женщина, которая его постоянно опекала. Оказалось, что все гражданские были математиками и программистами из университета, а слепой мужчина оказался еще и кандидатом физико-математических наук. Женщина, опекавшая его, была его женой и тоже математиком. Позже выяснилось, что ему предстояло работать именно с ними. В этой связке ему предназначалась роль постановщика задач. У американцев эта профессия называется системотехникой и относится к престижной квалификации. Но у него в голове не укладывалось, как слепой человек, не видя перед собой записей, может выполнять сложнейшие математические операции, пусть даже с помощью жены. И вообще, как он смог окончить физико-математический факультет, да еще защитить ученую степень? В дальнейшем он убедился, что это возможно, а жена-математик была просто «вторым номером», его глазами.
В первое время дела шли туго, университетские математики ничего не понимали в его делах, а он буквально вскипал, когда слышал, что решение той или иной задачи невозможно. Ему казалось, что они просто не хотят или действительно не понимают, что ему надо. Чтобы найти с ними общий язык, он решил хотя бы поверхностно изучить программирование. Математики притащили толстенный американский учебник от IBM, и дело пошло. В отличие от наших заумных изданий, учебник был написан простым, доходчивым языком. Он остановился на изучении «Фортрана» и ПЛ-1. Работа стала понемногу налаживаться, и вскоре взаимопонимание было достигнуто, а затем и отношения переросли в дружеские. Обе стороны стали понимать друг друга с полуслова. Удаленных дисплеев тогда еще не было, поэтому связь с ВЦ осуществляла его жена, она постоянно бегала с перфокартами и лентами на ВЦ, а с распечатками обратно. Время бежало незаметно, все были увлечены работой. Он даже не заметил, как с руководителем, профессором Власьевым у него также сложились теплые дружеские отношения, несмотря на большую разницу в возрасте. Во время войны Власьев занимался оборонной структурой Ленинграда и имел непосредственное отношение к созданию Дороги жизни. А через некоторое время выяснилось, что и дачи у них были почти рядом, через одну остановку электрички. Чета Власьевых часто приглашала его с женой в гости. Как правило, за обеденным столом они пытались продолжать разговоры на рабочие темы. Тогда жена Михаила Васильевича, интеллигентная и очень тактичная женщина, решительно вступала в разговор и требовала, чтобы он «прекратил мучить молодого человека, хотя бы за обедом». Дискуссии прекращались, но после обеда, оставив женщин с их интересами, они поднимались на второй этаж в кабинет. Там Михаил Васильевич, хитро подмигнув, доставал из-за потайной дверцы огромного, во всю стену книжного шкафа графинчик коньяка и, налив по рюмочке, тут же прятал его обратно. Спиртное ему было запрещено. Покончив с неизменным ритуалом, они быстро переходили к своим проблемам. При этом Михаил Васильевич частенько жаловался, что повседневные заботы заведующего кафедрой мешают ему заниматься наукой. Поэтому он частенько сбегает на дачу, подальше от кафедральной рутины, чтобы в уединении заняться своей научной работой. Директор, как между собой сотрудники называли начальника училища, генерал, тоже профессор, доктор наук, смотрел на это сквозь пальцы. Со временем то же самое стало позволяться и новоиспеченному научному сотруднику.
Однажды на одной из встреч на даче Михаил Васильевич задал ему неожиданный вопрос: знает ли он, в каких в прошлом зданиях располагается училище? Ответить было нечего. Он только знал, что комплекс зданий училища занимал почти целый квартал на улице Каляева, от Потемкинской улицы и почти до бульвара Чернышевского. Еще один корпус находился напротив огромного серого здания госбезопасности, где в курсантские годы ему приходилось нести караульную службу. А в соседнем здании Артиллерийского училища он присутствовал на собрании ученых и проектировщиков по вопросу создания ракетных баз стратегического назначения. Но только после заданного вопроса Михаилом Васильевичем он задумался о том, что судьба постоянно водила его по спирали. Она забрасывает его черт знает куда, но неизменно возвращает в Питер, к прежним вехам его жизни. Даже его курсантская жизнь началась с лагерей училища, в котором он сейчас оказался. Он очнулся от раздумий, когда до него дошло, что Василий Михайлович рассказывает о прошлом этих мест. Оказывается, в этих корпусах раньше размещался лейб-гвардии Императорский полк, где по иронии судьбы в разное время служили потомки Пушкина и Дантеса. Мистика Санкт-Петербурга? Закончив рассказ, он неожиданно предложил, если это ему интересно, включить его в комиссию по проверке фундаментальной библиотеки, что его очень удивило. Но Михаил Васильевич тут же, пояснил, что в комиссии он будет только числиться. На самом деле он получит доступ к великолепной библиотеке «Его Величества лейб-гвардии Императорского полка», а всю техническую работу будут выполнять поднаторевшие в ней женщины.
В те далекие исторические времена существовало правило, что в полк необходимо было прибывать со своей формой, оружием, серебряным столовым прибором и библиотекой, которая навсегда оставалась в полку. Можно себе представить, к каким букинистическим сокровищам ему повезло прикоснуться! Этим фолиантам место было в музее или в хранилищах Государственной библиотеки. Революция сотворила немало парадоксов, которые никто не спешил исправлять. Разумеется, в училище мало кто знал о существовании этой библиотеки, а из тех, кто о ней что-либо и слышал, допускались не многие. К тому же ученым мужам из инженерии она была явно не по профилю.
На этом его питерские открытия и знакомства не закончились. После окончания спецфака и вступления в свою новую самостоятельную жизнь, в Питере он бывал редко, только по отпускам, да и то пролетом. Поэтому для него было приятной неожиданностью знакомство с двоюродным братом жены, поэтом, членом Союза писателей Виктором Максимовым, который к тому времени уже издал несколько сборников стихов. А в содружестве со Станиславом Пожлаковым стал писать тексты песен, иногда выступал вместе с ним с чтением своих стихов на концертах. Проникнувшись к своему новому загадочному родственнику искренней симпатией, он представлял его друзьям почему-то своим братом. Эти отношения легли в основу его песни «Два брата». Однажды он признался ему, что представлял его этаким затянутым в ремнях солдафоном, с зычным голосом и манерами бывалого старшины. Поэтому не понимал и не разделял выбора сестры. Впрочем, у большинства ленинградцев бытовало такое же мнение об офицерах. Исходя из этого, он совершенно не ожидал от нового родственника приличного чтения стихов, и даже собственного сочинения. Вероятно, он рассказал о нем и его Северах своим друзьям – они им заинтересовались. В те времена было модно бывать в тайге, на Северах, общаться с геологами, петь их песни.
Это было время шестидесятников, когда в поэзию, песенное и эстрадное творчество, благодаря хрущевской оттепели, хлынула свежим бурлящим потоком талантливая молодежь. Зачастую без специального образования, но с горячим сердцем и неуемной энергией, чаще всего из самодеятельности или просто из ниоткуда. Они сомневались в построении коммунистического рая, но искренне любили Россию, верили в ее будущее. В этом они были схожи с их новым знакомым, хотя он и был офицером, но все же из далеких, во многом им непонятных, но притягательных Северов. В наше время радикальные либералы постоянно пытаются приписать шестидесятников к своей глобальной «всемирности». Но они были не такими. Они были теми, кого в детстве опалила война, пришедшая с Запада. Кстати, Пушкин как поэт и гражданин тоже родился в горниле войны – 1812 года.
Их идеалами были люди осваивающие пространства дремучей Сибири, сурового Севера – необъятной и загадочной, во многом еще неизведанной страны, Космоса. В моде были рюкзаки, костры, гитары, дальние походы по сказочному Уралу, Алтаю, Сибири. К их кострам пришли песни геологов, а вместе с ними и песни почтовых ящиков и далеких лагерей. Но, что удивительно, они тоже были не равнодушны к судьбам своей Родины. Слова Высоцкого: «Если Родина в опасности, значит все ушли на фронт» были написаны на закрытых лагерных воротах. Из всех дворов звучали под гитару:

– Одетый во все не по росту…
– Светит незнакомая звезда…
– Под крылом самолета о чем-то поет…
– То ли эхо прошедшей войны…
– Мы сведем с ними счеты потом… 

Даже Михаил Васильевич, профессор, доктор наук, предпочитал проводить отпуск, сплавляясь на лодках и байдарках по живописным горным рекам Северного Урала. И это несмотря на свой солидный возраст. По всей стране читались стихи, спорили физики и лирики. Вожделенными тусовками был Политех и Новосибирский Академгородок, а не «Дом-2». Героями молодежи были Курчатов, Келдыш, Королев (три знаменитых «К»), а не Ходорковский, Березовский, Гусинский.
В конце концов, друзьям Максимова тоже захотелось познакомиться с этим загадочным армейским нечто. Так, в скором времени, он оказался у Стаса Пожлакова на даче в Орехово, где встретил много интересных людей. И где с удивлением обозревал огороженный участок абсолютно голого холма с одиноким домом на вершине. Только у его подножья в конце участка сиротливо маячила сказочная банька. Но на этом голом холме он познакомился с интересными людьми. Следующим визитом оказалось посещение оператора из «Ленфильма» Друяна, где всю ночь за портвейном они горланили с приехавшим из Воркуты бардом Лобачевским:

– Я сек-сек-сексуально озабочен…

Как старых знакомых по курсантским годам, он стал посещать в Эрмитаже залы с любимыми художниками. Зал Рубенса с самыми любимыми его полотнами, где у самого входа встречает пышная, живая, трепещущая плоть Данаи, вся в золотом огне любви Зевса. Она самоутверждающе контрастирует с мрачным злом в образе подсматривающей из темноты безобразной старухи. Портреты стариков, где в каждой глубокой складке лица таятся пережитые годы. Безвольная, поникшая плоть снимаемого с креста Христа, когда его могучий дух любви и милосердия покинул это тело. Всепрощение и любовь старца, утомленного ожиданием и любовью к своему блудному сыну. Теперь он по-новому стал воспринимать «Стансы» Гойи. Но как эти картины контрастировали с картинами экспрессионистов, что выше этажом! При входе в зал встречали полотна Пикассо. Гибкая, как лозинка, девочка на шаре, и могучий торс акробата. Мокрый, весь в водяных блестках от ночных огней Париж Мане. Загадочный и прямолинейный, но глубокий черный квадрат Малевича. А как прекрасны были милые женские головки Грезе из собраний Екатерины II! Они так нравились его первой любви Марине.
А на даче, на обоюдном интересе к походам за грибами, он подружился с соседом, артистом Малого драматического театра Борисом Бабинцевым. Это был высокий, хорошо сложенный красавец с мужественными чертами лица. Тогда их пьеса про проституток «Трамвай “Желание”» вызвала небывалый интерес и шквал критики. Но цензуре некуда было деваться – в Париже она прошла с небывалым успехом. Борис однажды пригласил его на недавно поставленную пьесу по рассказу «Му-му» Тургенева. Единственной крамолой в ней была мысль о пристрастии русских крестьян к мазохизму и самоуничижению. После спектакля Борис пригласил его за кулисы, где познакомил с труппой. Режиссер театра Додин спросил его мнение о спектакле. Тем, что его замысел посетителем был понят, он остался доволен, хотя мнения в чем-то и расходились. Но однажды как громом с ясного неба пришло известие, что Борис, этот российский Жан Маре, на гастролях в Париже покончил с собой, повесившись в номере гостиницы. Его мать и сестра Бэла были в глубоком отчаянии, они его боготворили.
В жизни ему приходилось не раз терять людей. Несколько раз он косвенно, к своему горькому сожалению, был каким-то образом причастен к гибели, но то были особые условия. А эта внезапная смерть? Успешная творческая жизнь, семья, благополучие, и вдруг без всяких видимых причин человек лишает себя жизни. Это потрясает больше всего. Провидение постоянно подбрасывает в нашу жизнь самые невероятные сюрпризы, а нам приходится покорно их принимать и идти дальше, глотая режущие в кровь горло комки, от одного события к другому, от горя к радости и от радости к горю.
Прошло некоторое время, и он стал понимать, что научная работа и светские развлечения практически несовместимы. Вероятно, об этом подумывал и его руководитель Василий Михайлович, который был в курсе всех его похождений. В это время из Москвы пришло распоряжение замминистра обороны выполнить исследовательские работы на одном предприятии в Куйбышеве, а затем на полигоне Капустин Яр под Сталинградом. Жребий выпал на него, как на бывалого полигонного волка. О Капустином Яре ему было известно давно. Сюда он распределялся после окончания вуза, но отказался от распределения из-за Марины. Это была бывшая вотчина Королева, где он запустил первую советскую баллистическую ракету. Но к этому времени уже был задействован новый полигон – в Сарышагане (Байконуре). Где Королев тоже впервые запустил свою ракету, правда, уже в космос. На этом же полигоне в Капустином Яру проводились и ядерные испытания, но малой мощности. Вот так, судьба постоянно водила его по кругу.
Куйбышев (Самара) – типичный промышленный, в прошлом купеческий город на Волге. Как и все города Поволжья, он вытянут на много километров вдоль могучей реки. Она была, да и есть в настоящее время, крупнейшей речной артерией, по которой перемещается огромная масса грузов с юга и востока на север и запад и в обратном направлении. Но со времен войны город превратился еще и в крупный промышленный центр. Наибольшее значение ему придало производство авиационной и ракетной техники. Неожиданно для себя он быстро справился с решением возложенных на него задач. Пора было отправляться на полигон в Капустин Яр. Но так как сэкономленного времени у него было достаточно, то он решил совместить полезное с приятным. Вместо тряской и пыльной железной дороги он решил отправиться в Волгоград водным путем, на теплоходе по Волге-матушке.
Каюта ему досталась не шикарная, но терпимая. На палубе особенно впечатляла окружающая со всех сторон огромная масса воды в ее мощном, неумолимом движении куда-то вдаль, к далекому Каспийскому морю, сквозь леса бывшей Булгарии и бескрайние степи Калмыкии. Волжская мощь волновала и поражала своей таинственной силой. По берегам, всплывая из-за горизонта и уходя за горизонт, медленно двигались, как живописные декорации, Жигули. Их мягкие зеленые очертания перемежались с грозными скалистыми обрывами и утесами. Периодически возникали еле заметные цепочки деревенских домов, издали они казались игрушечными и очень уютными. А у самого берега виднелись крошечные плавучие пристани. Прибрежные города были удивительно похожи друг на друга. Неизменно вытянутые вдоль реки, с одинаковыми каменными набережными и песчаными пляжами на противоположном берегу. Широкие набережные были украшены затейливыми скамейками и фонарями, было понятно, что горожане любили под вечер, когда спадает жара, выходить на них прогуляться и подышать прохладным речным воздухом. Справа на высоком берегу проплыл Саратов: сначала заводские окраины, затем и сам город с многоярусной, просторной гранитной набережной. А на противоположном берегу потянулись зеленой лентой живописные ивы, склонившиеся над почти белым, бархатным пляжем. Неудержимо манящая красота и покой. Палуба упруго подрагивала, за кормой бурлила вода, спеша вдаль белесой беспокойной дорожкой. Потянувшиеся необозримые степи навеяли воспоминания тех лет, когда они с братом путешествовали на далекий сказочный Кавказ. Они летели на велосипедах вдоль Волги по пыльным степным дорогам, рассекая своими телами упругий, почти обжигающий воздух.
А через сутки появились пригороды Сталинграда (Волгограда). Где-то далеко за ними медленно вырастала, по мере приближения, величественная статуя Матери Родины. Город, восстановленный после войны, был уже не тот, который он видел при первой встрече с ним в пятидесятые годы. Практически он был выстроен заново. Монументальная сталинская архитектура соответствовала его славному прошлому, при этом он стал чист и просторен. Только на площади у вокзала все так же водил детский хоровод чудом уцелевший в кошмаре войны фонтан.
Оказалось, что до нужной ему станции можно добраться на пригородном поезде. Вагон дрогнул и тронулся. За окном слева по движению его провожала все та же, вознесшаяся под небеса, могучая скульптура Матери Родины с грозным мечом, взлетевшим прямо в голубое, бездонное небо. Казалось, что этот грозный меч символизировал то ракетное оружие, которое было создано и испытано недалеко отсюда. Монумент медленно уплывала назад, а впереди, за Волгой, его ждали казахские степи. Волгу он пересек по грандиозной плотине Сталинградской ГЭС. Вид с нее поражал своим размахом. Справа разлеглась огромная масса воды, подпираемая широкой рукотворной дугой из бетона. Слева почти отвесная стена, из которой где-то далеко внизу низвергался мощный фонтанирующий водопад бурлящей воды. Но как эта мощь человека была безжалостна к живой природе! На фоне рукотворной стены он заметил стремительно вылетающих из воды сильные и прекрасные рыбины, которые безнадежно ударялись о бетонную несокрушимость. Рыба упорно пыталась преодолеть плотину, гонимая многовековым инстинктом. Она шла на нерест. Поезд прогрохотал по плотине и обрадовано вырвался на просторы заволжской степи. Затянувшийся мерный перестук колес посреди бескрайнего простора неожиданно стал затихать, и наконец поезд остановился. Справа, среди голого степного пространства, виднелся маленький одинокий вокзальчик, а рядом сиротливо стоял небольшой автобус. Народа вышло мало, все расселись, сопровождающий попросил приготовить документы. Автобус тронулся и понесся по степной дороге, куда-то в сторону горизонта. Врывающийся через приоткрытое окно воздух был напоен запахами трав и теплом. На КПП процедура проверки документов повторилась и, наконец, они въехали в зеленый оазис жилого городка.
Поместили его в обычном одноместном номере гостиницы, что располагалась в самом центре жилого городка. Точечное многоэтажное здание ее возвышалось над остальными малоэтажными строениями, как одинокий небоскреб. Из окон гостиницы он заметил, что городок был поделен на две неравные части. Одна, более старая, состояла из одноэтажных сборно-щитовых домиков, утопавших в гуще многолетней зелени, вторая – из обычных типовых многоэтажных домов. Это было ему знакомо и понятно. В одноэтажных щитовых домиках когда-то проживали первооткрыватели этих мест. Посреди этих домиков была проложена широкая аллея, с двух сторон ее сопровождали бюсты прославленных создателей нашей ракетной техники и знаменитых работников полигона. У многих на груди красовались ордена и звездочки Героев Советского Союза и Соцтруда. Он подумал, что если бы не отказался из-за Марины от назначения на этот полигон, то, вероятно, тоже проживал бы в одном из этих старых домиков. Вторая, новая половина городка состояла из капитальных домов, магазина, школы, детсада и т. д. Было понятно, что она была построена значительно позже. Все жилые городки полигонов и площадок в своем развитии были похожи друг на друга.
На следующий день его познакомили с отделом и его инженерными сотрудниками, с которыми ему предстояло в ближайшее время работать. Среди них было много женщин. Именно они оказались самыми ярыми патриотками своего полигона. Они были твердо убеждены, что именно Капустин Яр во главе с Королевым, а не их младший собрат Байконур (Сары-Шаган), является альма-матер нашей космической ракетной техники. К тому же они были уверены, что где-то в окрестностях этих мест захоронен золотой конь Чингисхана.
Ему запомнилась первая поездка на полигон. Вместе с ним на ГАЗике отправились двое сопровождающих. Сразу при въезде слева стояла на небольшом постаменте первая наша баллистическая ракета, еще с хвостовым оперением. Проехав немного дальше, сопровождающие неожиданно предложили ему посмотреть на место их рыбалки, которое совсем рядом. Он согласился, ГАЗик вильнул влево и понесся по грунтовке мимо карьера и экскаваторов, к излучине реки Ахтуба. Резко затормозив и переждав, пока развеется облако пыли, они вышли из машины и подошли к деревянным мосткам над заводью реки. Постояв в недоумении на зыбких дощечках, он спросил сопровождающих: «Ну и что здесь клюет?» Те разом сложились пополам и прыснули от смеха. Только тогда он заметил, как у него под ногами в воде, в немом строю замерли огромные, черные, с тусклым блеском туши осетров. Они были здесь заперты во время хода на нерест по Ахтубе. В дальнейшем, при отъезде, он наотрез отказался от подарка в виде осетрины и икры, обычных даров дальних полигонов командированным из обеих столиц. В свое время он сам презрительно поговаривал о таких, каким был сейчас: «Помочь не поможет, но нагадить может».
Вскоре работа была выполнена, пора было отправляться домой. Но последняя ночь на полигоне оказалась самой долгой и беспокойной. В соседнем номере за стенкой остановились испытатели крылатых ракет. Именно в этот день у них произошел неудачный пуск испытуемого изделия. Его пришлось подорвать в воздухе, поэтому для них это был самый черный день пребывания на полигоне. По этому поводу всю ночь гремели на повышенных тонах и градусах разборки, спать было невозможно. В дальнейшем об этой неудаче передали даже в новостях, по первому каналу телевидения.
А рано утром к гостинице подкатил УАЗик, и сопровождающий громко постучал в дверь. Дорога лежала через КПП вглубь полигона, на железнодорожную однопутку. Еще по дороге он заметил на заднем сиденье огромный арбуз и высокий плоский ящик с помидорами. Он сразу понял, в чем дело, и пытался протестовать, но протест был решительно отклонен. Наконец, подкатили к одиноко стоящему посреди степи пассажирскому вагону. Немного в сторонке виднелась невзрачная будка, изображающая вокзал. Водитель и сопровождающий лихо перетащили его пожитки в высоко стоявший вагон. Оказалось, что в одном с ним купе уже поселились три полковника из Москвы, как он понял, тоже командированные. Ждать пришлось недолго, вскоре к ним лихо подкатил маневровый дизель, и вагон весело застучал по однопутке. Через некоторое время маленький состав выскочил на привычную двухколейную магистраль, подкатил к какой-то станции и аккуратно подцепил вагон к хвосту скорого поезда Астрахань – Москва.
Офицеры оказались из той же породы, каких он немало повидал на полигонах и базах. Они везде были инородными телами, решающими на полигоне свои личные задачи благополучия и карьеры. Поэтому они с недоумением уставились на его огромный арбуз. И было понятно почему. Всю дорогу они вели секретные переговоры о том, кто из них и сколько заполучил черной икры и осетрины. Кому и сколько из всесильных мира сего надо выделить в Москве в первую очередь.
В городе-герое Москве его никто не встречал, поэтому, проклиная своих благодетелей, он еле-еле перетащил через площадь свои неподъемные гостинцы с Казанского на Ленинградский вокзал. Билетов на стоящий у перрона поезд до Ленинграда не оказалось, поэтому он с величайшим облегчением презентовал свой огромный арбуз бригадиру. А тот прекрасно его устроил в почти пустое купе.
Работа в лаборатории продвигалась успешно. И только одна тема никак не давалась. Но однажды Василий Михайлович вызвал его к себе в кабинет и, после непродолжительной беседы по текущим делам, затронул и эту злосчастную тему. Ответить было нечем. Немного подумав, Василий Михайлович сказал, что у него есть одна идейка на этот счет и что он приглашает его вернуться к этой теме на следующей неделе. Когда придет ответ на его письмо в Новосибирский Академгородок. И действительно, когда они через неделю встретились, Васильевич Михаил, хитро прищурившись, сообщил, что пасьянс сошелся. Из Москвы пришел приказ откомандировать в Новосибирский округ специалистов на предмет оценки целесообразности создания там крупного вычислительного центра. Командировка должна состояться совместно с представителем недавно созданного московского НИИ. А там, в Новосибирске, он свяжется с Академгородком, где ему и предоставят всю имеющуюся информацию на интересующую нас тему. Приятно было работать с ученым, который пользуется уважением и доверием в таких крупных научных центрах.
В Новосибирском округе их встретили по самому высшему разряду. Сразу было видно, что ВЦ им нужен, и давно. Новосибирский округ простирается от Ямала на Севере и до Алтая на юге. Это гораздо больше любой страны Западной Европы. В процессе знакомства, узнав, что он когда-то бывал в этих таежных местах и тем более охотился, ему сразу предложили забросить его на Горный Алтай вертолетом, поохотиться. Пришлось отказаться.
В Новосибирске на него нахлынули воспоминания далекой молодости, когда в списках воинских частей он с волнением обнаружил свою бывшую воинскую часть. До боли захотелось побывать в Итатке, которой он отдал пять лет жизни. А как хорошо было бы встретиться с гостеприимным Карпычем, Ниной Ивановной, если они еще живы. Вот куда он хотел бы попасть! Но было не до этого. В свободное время он прогулялся возле Новосибирского академического театра. Он все так же широко распахивал свои огромные объятия каменных крыльев. Здесь он когда-то гостил у хрупкой балерины. Проведение опять мистическим образом вернула его в уже пройденную точку жизненного круга.
Переживания новосибирцев были напрасны, они действительно остро нуждались в строительстве вычислительного центра. Ими давно и успешно решались многие задачи округа на арендуемых у сторонних организаций машинах. А в разработке было еще немало интересных задач. Для них создание ВЦ было жизненной необходимостью, а не данью моде и престижу. Заключение комиссии было единогласным. Вот теперь он мог смело переключиться на важную для него и лаборатории тему в Академгородке.
Академгородок, созданный широко известным академиком Лаврентьевым, сразу пленил его душу. Его НИИ и лаборатории располагались в уютных зданиях прямо среди высоких янтарных стволов елей. Чистый, напоенный хвоей воздух и благодатная тишина создавали атмосферу творчества и покоя. Здесь должна была бурлить только мысль и логика. Такой была и тихая центральная улица. Городок напоминал лесной санаторий с разбросанными между огромных сосен лабораториями и коттеджами. Академик Лаврентьев собрал в этот сказочный мир самую талантливую молодежь со всей России.
О его приезде в лабораторию академгородка были предупреждены, сказался авторитет Михаила Васильевича. Ему сразу была предоставлена вся документация и устная информация по интересующим его вопросам. Задачи они решали иные, но подход и инструментарий были именно такими, какие были ему нужны. Приятно было и общение с сотрудниками. Сибиряки были откровенны, прямы и без комплексов. Надо – значит надо. Сверх программы они даже свозили его на расположенную недалеко от городка живописную плотину через Енисей, которой они по праву гордились. Оставалось только распрощаться с сибиряками и последний раз бросить взгляд на огромный, уплывающий навсегда Новосибирский вокзал.
После приезда в Питер работа пошла с удвоенной энергией. Сибиряки им очень помогли, но неожиданно объявилась другая напасть. Среди сотрудников поползли слухи, что Москва собирается перевести все Васильевские лаборатории под Москву, в Балашиху, где только еще создавался НИИ. С некоторыми из их сотрудников они уже встречались. Периодически вояжеры появлялись в стенах их лабораторий, чтобы невзначай прихватить что-нибудь из их разработок. Это не очень походило на сотрудничество. Хотя, с другой стороны, все было объяснимо. Институт новый, при этом под Москвой, понятно, что штат укомплектовывался в основном слабенькими сынками «неслабых» родителей. Этот контингент каким-то образом заканчивал престижные вузы Москвы, а отсюда вытекало и все остальное.
В лабораториях поговаривали, что Михаил Васильевич отказался переезжать в Балашиху, по той причине, что не знает там грибных мест. Знаменитый ученый мог себе позволить так пошутить, но с рядовым научным сотрудником церемониться не будут. Шутки шутками, но многие из лабораторий тоже не жаждали срываться с насиженных мест. Пришлось обратиться с этим щепетильным вопросом непосредственно к Михаилу Васильевичу. Разговор на эту тему явно выводил шефа из себя – он потратил слишком много сил на создание этих лабораторий. Они были его любимым детищем. И вот, когда труды стали приносить первые плоды, все разработки вместе с сотрудниками забирают в Москву. Он сразу выложил ему все, что об этом думает. Его вывод был таков – от «блатников» толку там будет мало. К тому же в Москве НИИ будет работать под боком у Министерства обороны, которое подомнет его под себя текущими бюрократическими задачками типа справок, экспертных оценок, проверок и т. д. Сотрудники превратятся в мальчиков на побегушках. Ни о какой серьезной научной работе не будет и речи. Ему сразу вспомнился далекий благодатный оазис новосибирского Академгородка. Вскоре из Москвы пришел приказ откомандировать сотрудника с отчетом о выполнении плана научных работ. Именно сотрудника, а не руководителя. Было ясно, что Москва желает прощупать настроения в коллективах. На совете в Филях (даче Михаила Васильевича) был выработан план обороны и утвержден его исполнитель. Жребий выпал на бывалого практика. План состоял в том, чтобы донести до Москвы мысль, что в период завершения основных работ по заданным темам крайне нежелательно совершать задуманное мероприятие по переезду лабораторий в Балашиху. Тем более что НИИ находится в стадии становления, а вычислительный центр только строится. Несомненно, что переезд разрушит коллективы, а в результате будет основательно сорван срок окончания плановых научных работ. Вместо этого для кратчайшего завершения задач предлагалось подключить ряд высших училищ и академий Ленинграда к выполнению заданной научной программы, внеся изменения в их планы научно-исследовательских работ. Общую координацию оставить за ВВИТКУ. А переезд лабораторий временно отложить на будущее время.
Набитый до макушки отчетами и неотразимыми доводами, он отправился в Москву. В помощь ему, в качестве секретаря, выделили молоденькую и очень симпатичную научную сотрудницу. В ее задачи также входило во время переговоров, в трудную минуту, отвлекать внимание инквизиторов на себя. Все было продумано до мелочей.
В Москве им предоставили номера в гостинице «Дельфин», что в Олимпийской деревне Измайлово. Гостиница в свое время предназначалась для пловцов, она вытянутым прямоугольником окружала просторный бассейн, расположенный буквально под окнами номеров. По вечерам он призывно искрился под лучами мощных прожекторов. Ежевечерние и утренние водные процедуры приятно охлаждали разгоряченное тело и голову после дневных затяжных баталий в кабинетах, по адресу Красная площадь, дом 4.
Переговорщик был в восторге от своего юного секретаря. Она успевала буквально все: и подготовиться к очередному напряженному дню, и получить гостевые билеты на очередной спектакль. В планы ее графика вошло даже посещение тогда очень модного ресторана «Прага» на Арбате. Куда захаживала небезызвестная дочь Брежнева Галина. Перед посещением ресторана они прогулялись по пешеходному Арбату, который произвел на него приятное впечатление своей европейской, почти парижской атмосферой и демократичностью. При этом он постоянно ловил на себе испытующие взгляды своей очаровательной помощницы, но дело было прежде всего. Тем более, что в случае положительного результата командировки Михаил Васильевич дал разрешение навестить сына. Буквально за месяц до этого Саша был призван в армию и отправлен в «учебку» под Тулу, в Спасское-Лутовиново. Переговоры прошли успешно, решение вопроса о переезде было отложено на неопределенный срок. Москвичи, в конце концов, все же сообразили, что в случае провала задания министерства им пришлось бы взять всю ответственность на себя. Грозовая туча прогромыхала на этот раз совсем рядом, но прошла стороной.
В этот же день он отправился на железнодорожный вокзал и уже через два часа отбыл в Тулу. Из Тулы до Спасское-Лутовиново он добрался на автобусе. На КПП воинской части объяснил дежурному цель своего прибытия. Через некоторое время в дверях появился сынуля. Сердце дрогнуло от его какого-то незнакомого и потерянного вида. Форма на нем сидела мешковато, будто с чужого плеча. Но он тут же вспомнил себя и своих однокурсников, когда их только переодели в морскую форму, и как над ними, «салагами», подшучивали бывалые матросы. В поисках местечка, где можно было бы уединенно посидеть, побеседовать и разложить привезенные гостинцы, они обошли все родовое имение Тургеневых. Вернее, все, что от него осталось. Парк угадывался только по вековым деревьям, постройки были в плачевном состоянии. Это вызвало грустные мысли, но сердце замирало от знакомых с детских лет названий: Спасское-Лутовиново, Бежин луг… На память стали приходить тургеневские охотничьи рассказы.
После обильной трапезы на замшелом пенечке, они направились на Бежин луг. В наше время здесь обосновалась животноводческая ферма, поэтому появилась тайная надежда испить парного молочка. Но попавшаяся навстречу доярка встретила их так враждебно, что разом опустила воспоминания об этих памятных местах с заоблачных высей на грешную землю. Стало понятно, что «таких, как они» она повидали здесь немало.
Вечерним автобусом, а затем и поездом, он отправился в обратный путь в Питер. В Питере на кафедру он явился в лавровом венке победителя на звенящей от усталости и пережитого голове. Жизнь пошла своим чередом: лаборатория, ВЦ, совещания. Удачливому переговорщику досталось курировать совместную работу с Аэрокосмической академией в Пушкине. Михаил Васильевич, вероятно, послал его туда неслучайно. Он прекрасно знал, что в Пушкине у него жили мать и брат, а их дом располагался рядом с этим заведением.
Уже наметились горизонты свершений, когда нетерпеливое начальство отправило группу докладчиков на Всеармейскую конференцию в Киев. Необходимо было блеснуть побочными разработками, которые всегда сопутствуют основной теме. На этот раз он сам напросился на командировку.
Колесо судьбы сделало еще один оборот, и вот он снова в городе, где прошло его детство и юность. Киев остался почти в прежнем виде, за исключением некоторых немаловажных деталей. Все так же, изгибаясь могучим телом, с достоинством тек Днепр, все так же стоят над ним бастионы круч. Внизу слева виднеется Подол. Над ним застыл с крестом святой Владимир. Напротив, за Днепром, Труханов остров, а справа – мост Патона. Но, вспоминая военные годы, он невольно стал сравнивать людей того времени, их манеры и поведение с теми, которых он сейчас наблюдал. Внешний вид людей, и особенно их поведение, стали отличаться от тех голодных, послевоенных лет. Люди стали хорошо одеваться, но вели себя как-то шумно и развязно. Хотя на асфальте Крещатика исчез покров из шелухи от семечек – признак голодного послевоенного времен.
Поселили их в гостинице на площади Красной звезды, ныне это знаменитый своим буйством «Майдан». На этой площади в 1945 году, когда Крещатик был еще весь в развалинах, он наблюдал, как вешали немецких генералов. А в лихие девяностые и двухтысячные по телевизору смотрел драки донецких шахтеров с бендеровскими националистами. Вглядываясь в происходящие события, складывалось впечатление, будто люди, несмотря на пройденные годы, затерялись где-то в далеких сороковых.
Конференция проходила протокольно и вяло, слишком много бюрократии и пустых словес. Было очевидно, что она организована на высшем уровне, но, все же, для галочки. Невольно вспоминались живые, содержательные встречи и беседы в Академгородке Новосибирска. В свободное время он бродил по городу, будоража воспоминания детства и канувшей в Лету юности. Сев как-то в трамвай, он отправился за город, где во время войны располагался их авиагородок с аэродромом и где погибли его друзья. Он скатился вниз на трамвайчике по холму мимо столь знакомого, выкрашенного в странный красный цвет университета, затем мимо Ботанического сада. Но дальше он ничего не мог узнать, как будто попал в другой город. Совершенно случайно среди новостроек наткнулся на кладбище, где была похоронена Литвиненко-Вольгимут. По этому кладбищу они когда-то строчили из немецкого пулемета с чердака их дома. Но авиагородка среди хаоса новодела он не нашел, стало тоскливо и грустно. Все было новым, незнакомым, чужим, сердце щемило от необъяснимой тоски. Куда делось его детство? Неужели, оно пропало навсегда? А может быть, его и вовсе не было? И до сих пор он не может понять, почему все откладывал посещение дома на бульваре Шевченко, где прошла его юность, будто чего-то боялся. Даже зайти во двор он так и не решился. Необъяснима и загадочна человеческая душа!
На пути в Питер он все же успел заскочить в Брянск: сюда после окончания «учебки» сына отравили служить младшим командиром. Прибыв на поезде в столицу брянских партизан, устроился в одноместном номере гостиницы при вокзале. Позвонил в часть и стал ждать. Вскоре на ближайшей электричке прибыл сын. Издали, на подножке вагона, он заметил чем-то знакомого, но очень изменившегося человека. Армия быстро меняет бывшего ребенка. Он был строен, подтянут, но как-то рассеян, хотя форма на этот раз сидела на нем почти прилично. Они погуляли по городу, пообедали в уютном кафе, поговорили обо всем и ни о чем. Вечером он проводил сына обратно в часть, а наутро и сам отправился на поезде в Питер. Всю дорогу его тревожила задумчивость и какая-то отчужденность сына, хотя он и понимал, что первый год службы не сахар.

Воспоминание медленно уплыло, на его место опять закралась в душу надежда.  Он догадался, что все это богатство было занесено сюда взрывной волной от самого мощного в мире термоядерного испытания «Царь-бомбы». Он знал, что к востоку от этого места находился когда-то жилой городок, а это его остатки, попавшие под прямое воздействие мощного светового луча и ударной волны. Основная часть городка, прикрытая высоким скалистым берегом, была аккуратно сложена ударной волной, как домино. Это было поразительно, что они так сохранилась. В первый год работы на полигоне ему приходилось по делам бывать в этих жутких местах. Он тогда с искренним любопытством новичка разглядывал эти останки. Близость знакомых мест несколько его успокоила. Похоже, что смертоносный взрыв второй раз послужит человеку на пользу. Первый раз он побудил две великие державы подписать соглашение о запрете ядерных испытаний в трех средах, а теперь он дает шанс на спасение одному крошечному, измученному человеческому существу. Почему-то на память пришли самые сложные его дела в этих местах.


Глава XXVII

ВОЗВРАЩЕНИЕ В Д-9

Вертолет завис над хорошо знакомой ему бухтой. Это была огромная чаша черной воды, окаймленная белоснежной гладью плоского берега. Горы здесь отступали куда-то вдаль. Он знал, что на дне этой чаши покоятся останки военных кораблей, которым в последний раз выпало послужить своей Родине здесь, на этом полигоне. Поодаль виднелась одинокая казарма, вдоль кромки воды цепочкой возвышались покрытые снегом холмы одинаковой формы, похожие на стога сена. Это были цепи для испытуемых кораблей для постановки их на якорь. У этих цепей была та же история, что и у мешков при подземных испытаниях. Их собирали по всем портам Заполярья, да так усердно, что они вечными памятниками застыли на этом берегу, словно скифские курганы.
У расчищенной вертолетной площадки стояла группа чернеющих на фоне белого снега человеческих фигур. Вертолет мягко коснулся земли. Он никак не мог привыкнуть выходить из вертолета с вращающимися лопастями. Ему всегда казалось, что свистящие над головой длинные лопасти обязательно снесут ему голову. Он инстинктивно втянул ее в плечи. Группа встречающих двинулась навстречу, и он неожиданно для себя узнал в идущем впереди человеке Цицоху. Это был один из тех, с кем судьба его постоянно сталкивала – то в Архангельске, то в Бологое, то в Питере. Они крепко обнялись, затем Цицоха повел его осматривать свое хозяйство. Все было, как всегда. Сборнощитовая казарма была разделена на две неравные части. Одна для личного состава, другая для штаба, с комнатой для проживания офицеров. Но его удивило другое. Снаружи вдоль казарменной стены размещался вольер из металлической сетки, где непрерывно сновали уже побелевшие к тому времени песцы. Это больно его ранило, он вспомнил своего Бэра. Цицохе он ничего не сказал, но эта ферма ему не понравилась. Тяжело было смотреть на непрерывно мечущихся, несчастных животных.
За гостеприимным ужином они проболтали почти до утра, вспоминая места и события прежней совместной службы. Наконец, в кои-то веки, он выспался всласть. А когда проснулся, то на тумбочке у кровати стоял давно остывший завтрак. Вечером его пригласили в казарму на просмотр фильма. Фильмы были старые, порядком поднадоевшие и в очень ограниченном количестве. Поэтому их прокручивали сперва как положено – с начала к концу, а потом наоборот – с конца к началу. Казарма дрожала от здорового мужского хохота. После фильма Цицоха доверительно ему сообщил, что завтра утром ожидается прибытие судна с материка, последний караван в этом году. Можно будет обменяться с ним фильмами, пока будет происходить разгрузка.
Действительно, рано утром над тихой бухтой раздался зычный напористый гудок уважающего себя теплохода. На ходу одеваясь, они выскочили на крыльцо. Вдалеке посреди бухты стоял щеголеватый белоснежный красавец, и было видно, как на воду спускают катер. Когда он подошел к берегу на мелководье, прямо в воду спрыгнул капитан. Он был в щеголеватой штормовке и высоких, явно импортных, резиновых сапогах. На голове красовалась великолепная фуражка в белоснежном чехле с большой, объемно вышитой кокардой. Он явно контрастировал с обликом встречающих, одетых в замусоленный меховой спецпошив и рыжие мохнатые унты. Некоторое время они внимательно рассматривали друг друга. Сразу было видно, что встретились люди из разных миров. Капитан со своим судном как будто перепутал Арктику с Кипром или Сейшельскими островами. И действительно, все так и оказалось. Когда капитан с удивлением обнаружил, что аборигены прилично говорят по-русски, то сразу поведал им свою историю. Он шел с грузом из Архангельска в Африку, когда в Баренцевом море его неожиданно развернули на Мурманск. Там его догрузили и дали координаты этой бухты. Он, конечно, возмутился – они шли в знойную Африку, поэтому из теплой одежды у них были только шорты. Арктические широты им были как-то не по погоде. Его успокоили, пояснив, что он только быстренько сбросит в бухте попутный груз и сразу продолжит путь в свою Африку. Вот так он оказался в этой странной, безлюдной бухте. Он с тоской обвел взглядом все побережье, не обнаружив ни пирса, ни признаков какого-либо поселения. Похохотав, они вежливо посочувствовали раздосадованному капитану. Стена отчуждения пала, и они сразу прониклись взаимной симпатией.
Необходимо было приступать к делу, а из всей техники у Цицохи были только бульдозер да автомобильный кран, а на судне только плашкоуты и катер. Стратегия разгрузки была разработана до гениальности просто. Катер буксирует загруженный плашкоут к месту разгрузки. Затем бульдозер цепляет его тросом и вытаскивает на берег, а на берегу его разгружает автомобильный кран. Вот так, трехтонным автокраном, можно разгружать океанские теплоходы.
После успешной пробной реализации разработанного плана, капитан на радостях пригласил их к себе на обед. Оба аборигена были рады побывать на прибывшем издалека кусочке материка. Правда, при посадке на катер пришлось замочить унты, но это было мелочью. Когда они поднимались по трапу на высокий борт судна, то толпившиеся на палубе матросы тут же открыли торг. Аборигенам предлагалась огненная вода за шкурки песца или клык моржа. И как же они были разочарованы и понуро разошлись, когда признали в прибывших на судно себе подобных. По коммерческой хватке матросов сразу было видно, что они частенько бывали в диких краях за морями. От трапа они сразу направились по идеально выдраенной палубе в буфет. На ходу он оглянулся, от трапа до их пяток тянулась цепочка огромных грязных следов от мокрых унт. Он ехидно про себя подумал, что приятно все же задать этой высокомерной матросне работенку. Но за столиком прекрасного буфета, да еще при виде буфетчицы-красавицы, они инстинктивно запихнули свои грязные лапы под стул. А она, действительно, была хороша. Да и разве она могла быть дурнушкой при таком капитане! Стройная, в плотно облегающей юбочке, да еще и при накрахмаленном кокошнике, она производила сногсшибательное впечатление. Но главное, это была живая, настоящая женщина. Как давно они их не видели!
На следующие сутки, когда судно было разгружено, опять среди ночи, раздался тревожный гудок теплохода. Они только чертыхнулись и перевернулись на другой бок. А утром выяснилось, что теплоход исчез, а бухта плотно забита колотым льдом – шугой. Ветер ночью изменил направление и напористо дул со стороны моря. На берегу сиротливо чернел брошенный плашкоут, а у радостного киномеханика на полках красовались фильмы с исчезнувшего судна. Немного поразмыслив, они пришли к выводу, что капитан поступил разумно. Лучше бросить кое-какое корабельное имущество, чем зимовать затертым льдами где-то у черта на куличках, да еще с командой в тропических шортах.
Ему уже стало надоедать бить баклуши в гостях, когда в небе появился вертолет. Ему срочно предписывалось вылететь в свою родную зону Д-9. К этому времени ежедневные узенькие алые полоски зари на Юге далекого горизонта, обозначающие, что на острове все-таки бывает день, исчезли. Затем постепенно исчезла с горизонта и крохотная полоска бледного света. Наконец пропал и скромненький, коротенький, бледно-молочный полярный денек. В законные права вступила тяжелая, длинная, гнетущая, полярная ночь. Нельзя сказать, что она была черна как смоль. Далекие лучи звезд каким-то образом проникали на землю и, отражаясь от бесконечных полярных снегов, призрачно подсвечивали пространство. Соседние горы угадывались темными махинами, закрывающими часть звездного неба. Но это было только при хорошей погоде, при боре невозможно было разглядеть даже вытянутую руку.
Подлетая к проливу Маточкин Шар, он уже издали, посреди кромешной темноты, заметил огни одинокого теплохода ОС-30. Заслышав звуки вертолета, там врубили мощный прожектор для подсветки уже расчищенной на льду посадочной площадки. Рядом с ней стоял снятый с теплохода бульдозер. Городок был практически не виден из-под гладко вылизанного ветрами снега. Было понятно, что экспедиция только пришла и еще размещена на судне. Его встретил начальник гарнизона и метеоролог Цветков. Поднявшись на борт, они прошли в ярко освещенную кают-компанию. Там заседал совет экспедиции, решался вопрос о радиационной обстановке и работ по восстановлению городка. Возвращение – это самый опасный и сложный период проведения испытаний. После взрыва под ногами образуется огромный шар, наполненный раскаленным под большим давлением радиоактивным газом. Хотя фоновый уровень понизился до безопасной нормы, в любой момент по трещинам в земной коре мог произойти мощный выброс. А еще была неизвестна обстановка у самой штольни. К тому же был свеж в памяти случай, когда из штольни вырывало заглушку. Мешки, вперемешку с бетонными пробками, зашвырнуло в пролив. За ликвидацию последствий солдат-бульдозерист тогда получил орден. У американцев, кстати, тоже был подобный случай. В штате Невада фермеры до сих пор судятся с федеральными властями из-за погибших овец и загрязненных пастбищ.
На совещании в кают-компании распределялись обязанности по восстановлению городка и других работ на следующий день. Ему, как начальнику спецучастка, вменялось определить состояние штольни. Кроме того, предстояло оценить возможность использования сооружений компрессорной и дизельной электростанции на новом месте испытаний. Это могло бы значительно сократить сроки начала работ по проходке новой штольни. Задание было непростое. В процессе проведения этих работ необходимо было находиться в непосредственной близости от устья только что взорванной штольни. Во время работ рядом с ним должен был постоянно находиться дозиметрист. От него зависело очень многое. Им оказался молоденький, совершенно не знакомый ему лейтенантик. По мере приближения ГТСки к штольне он все чаще поглядывал на прибор, а в его наушниках прослушивался усиливающийся треск. В это время их судьба полностью зависела от этого, всецело сосредоточенного на своем деле, паренька. Надежда была на то, что он вменяемый человек и не будет рисковать здоровьем, а может быть, и жизнью. Проверив еще раз состояние защитных химкостюмов, они вылезли из ГТСки наружу. Водителя Серенкова он оставил в ГТСке, бессмысленно было понапрасну рисковать человеком. Вдвоем с дозиметристом они обошли штольню, все было покрыто обломками скал, но явных нарушений оставшихся структур горы он не заметил. Броневые боксы были в полном порядке. На удивление, бревенчатые постройки компрессорной и дизельной электростанции практически выдержали мощный подземный толчок и могли быть использованы повторно. Дозиметрист, внимательно следивший за прибором, дал знак, что пора уходить.
На следующий день на ОС-30 особист Рыбкин выдал ему документацию по новой штольне. И только теперь он узнал, что следующим объектом стала его любимая Черная гора. У геологов не хватило твердости и чувства прекрасного, чтобы сохранить это уникальное творение природы.
Тем временем механизаторы пробили дорогу к занесенной снегом технике в долине Шумилихи. По шестам и заранее составленному плану, они откопали прежде всего бульдозеры и сразу приступили к расчистке дорог и остальной техники. Из-под снега стал постепенно вырисовываться городок. Прежде всего, отремонтировали казарму и общежитие, запустили электростанцию и котельную, осветили городок и дали тепло, заработала столовая. Когда он впервые вошел в свою комнату, то за занавешенным солдатским одеялом окном увидел только спрессованный снег. Вся мебель была на месте: стол, кровать, и только тумбочка со стулом валялись на полу. Снег за окном его не тревожил, так будет теплее, да и за окном все равно беспросветная тьма. Следов конструктивных разрушений не было. Эти сборно-щитовые эластичные казармы хорошо держат удар. Вставь стекла, замени потрескавшиеся обои – и можно опять жить. Но главная его забота была теперь в том, чтобы пробиться к горе Черная и приступить к разработке новой штольни. В Белушке его команды ждали шахтеры, как их называли, «хохлы». Вероятно, потому, что они все были из Донбасса. Особенность тех лет заключалась в том, что эти «хохлы» получали в несколько раз больше, чем их начальник. По правилам тех времен, «вшивая» инженерная интеллигенция должна была получать значительно меньше рабочего класса. Это была серьезная ошибка тех лет.
Жизнь постепенно налаживалась, все зимовщики как-то незаметно перебрались в свое жилье на берегу. А ОС-30, не мешкая, отправился в обратный путь, на материк. Опасность остаться зажатым во льдах была слишком велика. Они с грустью провожали огромного трудягу, который в трудное для них время приютил их у себя. Глядя вслед его корме и черной, тут же заплывающей льдинами водной дорожке, они думали о том, что окончательно порвалась ниточка, связывавшая их материком. И что вновь они увидят этот кусочек далекой материковой жизни только по прошествии изнурительной полярной ночи, в далеком месяце мае.
С первого дня, по прибытию в зону, он заметил напротив устья реки Шумилихи полынью довольно больших размеров. Это значило, что около нее могла быть живность, и он решил проверить. На ГТСке добрался до реки, а дальше, чтобы не рисковать, отправился по льду пешком. Подойдя к обширной полынье, он заметил, что в ней на мелкой ряби болтается утка, несомненно, оставшийся зимовать подранок. А с припая за ней внимательно следит песец. Когда он подошел поближе, песец неожиданно бросился на него. Он впервые встретился с тем, чтобы песец нападал на человека. Изловчившись, он схватил его за холку и поднял над землей. В таком положении песец сразу прекращает сопротивление и безвольно вытягивает лапы по «швам». Он поспешно запихнул его в рюкзак и одним выстрелом добил обреченную утку. Подождав, когда ветерком ее подгонит к кромке льда, он закидушкой подтащил ее к себе. С большой долей вероятности можно было утверждать, что подранок был еще с его осенней охоты.
В бараке, в пустой комнате, сидя с водителем Серенковым на оставленной ремонтниками скамейке, он открыл рюкзак и выпустил песца. На него было страшно и больно смотреть. Он был крайне истощен, весь в расползающихся клочьях свалявшейся шерсти. Стало понятно, что он получил немалую дозу. Несчастное животное стало кружить по комнате и, неожиданно запрыгнув на скамейку, просунуло голову ему под руку и замерло. Так мог поступить только Бэр. Жалость и острая боль за друга резанули его чем-то очень острым. Бэр был обречен. Он выскочил в коридор, Серенков вышел за ним. Чтобы прекратить муки, он приказал Бэра пристрелить. Сам сделать это он не мог. Впервые за все время пребывания на полигоне он напился до беспамятства. Такова была его последняя встреча с его преданным другом Бэром. Но на этом история с Бэром не закончилась. Оказалось, что он успел укусить Серенкова за запястье, рука вздулась и почернела. Он был срочно отправлен на вертолете в госпиталь. В одночасье был потерян друг Бэр и надежный водитель – питерец Серенков.
Вскоре по его вызову прибыли на вертолете шахтеры, по всей долине Шумилихи стали раздаваться гулкие взрывы проходчиков. Работы по штольне начались с опережением графика.
Постепенно полярная ночь охватила не только все окружающее пространство, но и души зимовщиков. Казалось, что черный колпак накрыл весь окружающий мир, и он медленно превращается в застывшее царство Снежной королевы. Даже редкие всплески северных сияний стали казаться предвестниками вселенского оцепенения. Не переставая, одна бора следовала за другой, потрясая стены и завывая за окном. Приходилось неделями отсиживаться в затхлых помещениях, испытывая неодолимую тоску и одиночество. Ночь перепуталась с днем, она превратилась в мучительный кошмар тяжелой бессонницы, а день наваливался неодолимым желанием спать. Тело становилось вялым и непослушным, а мысли тяжело ворочались в голове. Напряжение на камбузе за рыцарским, но только квадратным, столом стало угрожающе нарастать. Постепенно стало раздражать в соседях все: то, что сейчас войдет Рыбкин и очень аккуратно, невыносимо тщательно уложит на свои места три перышка лука, порывисто влетит Качалин и прочертит по полу стулом, молчаливо и обреченно сев за стол, вздохнет Цветков. Во всем чувствовалось предгрозовое состояние, нервы были напряжены до предела. Однажды, неожиданно из-за стола вскочил Качалин, безумные глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Стул полетел на пол, со звоном полетела посуда. На весь камбуз он зарычал на врача, обвинив его в том, что тот стал подмешивать какие-то лекарства в компот, вместо того, чтобы ставить на стол консервную банку с этими треклятыми витаминами. Неужели он не знает, что ему в следующем месяце обещан отпуск и он наконец-то встретится с семьей. На камбузе вспыхнул настоящий бунт. Но все мгновенно прекратилось, когда в зал выскочил ничего не понимающий матрос-официант. В его глазах застыл испуг и растерянность, такого он никогда не мог представить. Все разом успокоились и, не глядя друг другу в глаза, разошлись по местам подбирать с пола посуду. Вероятно, наблюдающий неусыпно за тобой врач – это хорошо, но когда он негласно вмешивается со своими лекарствами в личную жизнь, это совсем другое. Особенно, когда нервы у всех напряжены до предела.
Подошло время Нового года. И, как назло, уже вторую неделю свирепствовала бора. Она то ослабевала, то опять набрасывалась, как разъяренный зверь. Снаружи постоянно и напористо гудел ветер, он тряс и налетал на барак, как на своего злейшего врага. Спасало только то, что их жилище было надежно, по самую крышу упаковано снегом. Он лежал на кровати в бараке и думал, что бы было, если бы не этот спасительный снег? Если бы его не было, то этот «сборно-щелевой» продукт военной цивилизации продувался бы как решето. Удивительно, но точно такие «сборно-щелевые» казармы ставятся как на жарком юге нашей необъятной родины, так и в Сибири, и даже здесь, в Арктике. А ведь сравнить эти климатические зоны просто невозможно.
Неожиданно для всех, в лавке при продовольственном складе к самому началу Нового года сначала кончились папиросы, а затем и спички. Для многих курящих это была трагедия, посыпались безответные жалобы в Белушку. Но самым неожиданным было то, что как только ураган стал стихать, пришла телефонограмма, что к ним вылетели два вертолета с новогодними подарками. Это было самоубийство! В полярную ночь, да еще при такой, хотя и стихающей, боре и практически нулевой видимости! Зимовщики стали проклинать себя за свое «нытье». К назначенному прилету вертолетов все собрались в вагончике у Цветкова на посадочном пятачке. Вокруг площадки были расставлены бочки с горючим, крутились неуемные собаки. Они первыми почуяли приближение вертолета. Зажгли прожектора и бочки. Вскоре откуда-то сверху из кромешной темноты и снежной круговерти плюхнулся на пятачок вертолет. Это было непостижимо! Как он их нашел? Как прошел по проливу, не врезавшись в прибрежные скалы? Конечно, это мог сделать только полярный ас – Нечай. На полигоне было два опытнейших полярных аса, с которыми ему приходилось работать на испытаниях, лучшие из лучших, два капитана – Нечай и Кузьмич. Хотя на этот раз Кузьмич с полпути и вернулся. Помимо продуктов и новогодних подарков, Нечай доставил долгожданные спички, папиросы и самое дорогое – письма из дома.
Ох уж эти далекие весточки из дома. В течение всего времени, что он находился на полигоне, тональность и настрой писем от жены постоянно менялись. Сначала они были в меру оптимистичны. Она свято верила, что получение какого-то там допуска – пустая формальность, что никто не имеет права разлучать ее с мужем. Но по мере того, как эта процедура затягивались, она впадала в уныние, а через несколько месяцев и просто в отчаяние. Он же не мог ей ничего толком ответить в своих невнятных письмах, даже где находится и какая здесь погода. Не говоря о том, чем он здесь занимается. Как он узнал позже, к делу, в конце концов, подключился и ее отец. Он написал письмо министру обороны. Зятю же прислал письмо чисто мужского содержания: «Если ты отказываешься от жены, то, будь мужиком, напиши прямо». В накопившихся в Белушке письмах жены, доставленных Нечаем, на него обрушился водопад упреков и крики полного отчаяния. Настроение, которое было и так не блестящим, стало угнетающим. Ему был обещан отпуск после начала новой штольни, но начальство подозрительно хранило гробовое молчание. Поэтому совершенно неожиданно пришло сообщение, что ближайшим вертолетом он должен отправиться в Белушку для оформления отпуска. Позже он сообразил, что сработали письма министру обороны от встревоженного тестя. После Качалина он был вторым, кому был разрешен отпуск. А буквально в этот же день произошел случай, который запомнился ему надолго. На матроса-заправщика из ГСМ, когда тот направлялся на обед, напал белый медведь. Перепуганный матрос закричал часовому, чтобы тот стрелял, но часовой растерялся. И действительно, он практически не мог рассмотреть, где медведь, а где матрос. Почему-то фонарями по периметру ГСМ ярко освещался только часовой и охраняемые им цистерны, а за их пределами была сплошная темнота. Часовой мог рассмотреть только неясное движение двух теней на фоне снега. Когда они на какое-то мгновение разошлись, он открыл огонь и ранил медведя в лапу. Тот выскочил на торосы пролива и стал пробираться по ним вдоль городка. Для молодого полярника настал его звездный час. Он имел полное право, в виду нападения на человека, открыть охоту на зверя. Но это оказалось не так просто, медведь был виден только тогда, когда двигался. Из-за раны он часто останавливался, и тогда среди торосов просто пропадал из виду. Двигаясь по берегу параллельно со зверем, он не мог из-за темноты точно прицелиться. Карабин приходилось наводить только по ощущению приклада. Он преследовал его долго, прежде чем удалось уложить агрессора. На берег огромную тушу вытаскивали из торосов лебедкой. Это был настоящий триумф, он заполучил самый ценный охотничий трофей в его жизни. А матрос вышел из этого единоборства всего лишь с порванным ухом. Оказалось, что когда он заметил, что за ним сзади пристроился медведь, то бросился бежать с криком: «Часовой, стреляй!» Но тут же, споткнулся и упал. А медведь, не сумев вовремя затормозить, пролетел над ним и разорвал ему лапой ухо. Затем зверь лихо развернулся и опять бросился на добычу. Матрос в отчаянии стянул меховую рукавицу и стал ей отбиваться. Рукавица выскользнула у него из руки и отлетела далеко в сторону. Это его и спасло. Медведь бросился за рукавицей, в ту же минуту часовой открыл огонь и ранил того в лапу. Медведь рванул в спасительные торосы. Матрос спасся чудом, а часового еще долго отчитывали за то, что он не открыл огонь хотя бы в воздух, чтобы испугать зверя.
Тушу освежевали, и поставили в складе на задние лапы в позе нападения, да так и заморозили. Мясо пошло на котлеты, хотя они и попахивали ворванью, но после тщательной обработки и специй умеренно. Шкура в качестве отчета пошла начальству в Белушку. А удачливому охотнику достался медвежий череп, с которым он и отправился ближайшим вертолетом в долгожданный отпуск.

Воспоминания резко прервались. Сейчас ему требовались только решительные действия. Превозмогая усталость, он принялся стаскивать обломки обуглившихся досок ближе к проливу на небольшое возвышение. Дело шло медленно, голова кружилась, ослабевшие руки и ноги не слушались и дрожали. Наконец он сложил костер, а рядом соорудил настил для отдыха. Расщепить размочаленные доски на щепки было несложно. После многократных попыток долгожданный костер разгорелся. Огонь стал жадно лизать доски, потрескивая и перепрыгивая с одной на другую, набираясь сил и поднимаясь все выше и выше. Но, к его горькому разочарованию, нужного черного, клубящегося сигнального дыма не получилось. Ветер стал стелить его по земле, и был он реденьким и белесым. Такой костер на той стороне пролива просто не заметят. Он мог быть виден только темной ночью, но появившееся ополоумевшее солнце все кружило и кружило между горизонтом и зенитом, отмеряя неведомые ему часы и дни. От отчаяния и усталости он свалился на настил и, почти мгновенно, провалился в тяжелый сон.
Проснувшись от холода и бившего все тело озноба, он сразу посмотрел вдаль, на тот берег. Сторожевика не было видно, значит, надежда все еще оставалась. Он бросил взгляд на костер, доски прогорели, вокруг костра валялись их обугленные концы, а на его месте образовалась черная, продолговатая лужа. Из нее торчала закопченная галька. Вспомнился сибирский охотник и ночлег на теплой, прогретой земле, с тлеющим бревном в ногах. Он решил воспользоваться прошлым опытом. Тело продолжал бить озноб, ощущалась безмерная слабость. Усилием воли он заставил себя подняться и отправиться на сбор дров. С частыми перерывами были собраны обломки досок, нашлись и два бруса. С трудом он притащил их волоком и положил поверх будущего костра. В этот раз разжечь костер удалось быстрее. Появились язычки пламени и жизнерадостно заплясали по доскам. Огонь! Сколько горя он приносит людям, но и сколько надежд и радости таится в его колеблющихся животворных язычках. Он развел костер на том же месте, только постелил над прежней лужей настил из досок. Сверху уложил на костер концы двух толстых брусьев, как учил его многоопытный сибиряк. Для большего дыма набросал мох. Это было все, что он мог сделать для своего спасения. От усталости и голода кружилась голова. Свалился на настил, сознание помутилось, и он опять впал в полуобморочное состояние. В голове проплывали неясные отрывки картин из прошлой жизни. Это был какой-то сумбур из недосказанного и недовиденного. Сполохи видений. На какой-то миг он пришел в сознание. Открыл глаза. Недалеко от него, на округлом валуне, немым столбиком сидела огромная белоснежная полярная сова. На ее саване четко проступали черные мазки горностаевой окраски.
«Ждет своего часа», – подумал он, и опять провалился в небытие. Замелькали картинки довоенного детства. Вот уже война, бомбежки, обстрелы и аэродром. Повешенные партизаны и несколько немецких генералы в Киеве, специальный факультет в Питере. Затем сожженная тайга от рухнувшей на старте ракеты. Ядерные испытания. Образ явившейся Девы Марии. И тоска и раскаяние перед природой за загубленные им жизни и живность, за стадо беззащитных оленей. Неужели это расплата за все его жизненные грехи перед родителями, женщинами, людьми, природой?
Он очнулся: костер опять прогорел. Рядом, в ногах, дымились два толстых, обугленных бруса. На месте костра образовалась теплая черная лужа. Подтянув непромокаемые защитные брюки, он скатился в нее. По промерзшему телу разлилось долгожданное, живительное тепло. Проваливаясь в темную пропасть небытия, он с каким-то безразличием подумал, что вода вскоре остынет, и он непременно будет вморожен в вечную мерзлоту, как сибирский мамонт. С усилием он разомкнул веки. И опять перед ним это белое изваяние, словно сама смерть в роскошном горностаевом балахоне, с огромными желтыми, неподвижными глазами. Они загадочно мерцали и были направлены прямо в душу человеческого существа. Ему стало страшно даже дышать. Неужели, это его судьба? Неужели частички его плоти после смерти перейдут в это загадочное существо? Сколько же у нее терпения неподвижно ждать, когда его душа покинет это измученное тело?
Последнее, что дошло до его сознания, – это далекий металлический перестук двигателя приближающегося сторожевика. Раздался голос из рупора: «Отбросьте оружие в сторону». Это было спасение.


P.S.

Глава XXVIII

ЦАРСКОЕ СЕЛО

Только в дальнейшем, уже в госпитале на материке, он узнал, что с ним произошло. Все это время врачи боролись за его жизнь. Его обнаружил сторожевик. Подойдя к берегу, капитан приказал спустить шлюпку. В бессознательном состоянии его погрузили на борт корабля, а когда подошли к борту ОС-30, то с помощью кран-балки и сетки перегрузили на палубу судна. Оказав первую помощь, его на вертолете Нечая отправили в госпиталь на материк. После выздоровления он по состоянию здоровья был уволен в запас с внеочередным присвоением звания и правом ношения формы. В дальнейшем ему было вручено удостоверение «Ветеран подразделений особого риска». Это удостоверение получали непосредственные участники ядерных испытаний, сборщики зарядов и подводники, пережившие аварии на атомных подводных лодках.
Лихие девяностые застали его в разводе с женой, пенсионером, проживающим с братом-инвалидом в коммунальной квартире Царского Села (город Пушкин). Квартиру, дачу, да и все имущество он оставил жене и сыну. Жена нашла себе другого спутника жизни в лице своего старого школьного товарища. Оказалось, что за время его скитаний по полигонам они стали разными людьми. А тем временем страна вступила в перестройку. Все прошлые ценности осмеивались и отвергались. Его пенсия превратилась в копейки, льготы индексировались. Жизнь показала ему свою безобразную гримасу либеральной действительности.
И вот, однажды, он встретил однокашника по спецфакультету Парышева. Встреча состоялась на Оранжерейной улице Пушкина, возле Гостиного двора. Он тогда шел с базарными покупками, когда в невысокой фигуре и походке идущего впереди мужчины заметил что-то очень знакомое. Он прибавил шаг, поравнялся с ним и сразу понял, в чем дело. Это был Парышев из первого взвода. Все годы учебы на спецфакультете эта фигура маячила у него перед глазами. Дело в том, что Парышев был самым низкорослым во взводе, поэтому шагал в строю на шкентеле, последним. Ленточки бескозырки комично болтались у него ниже поясницы, и эта картинка сопровождала его все время их совместной учебы. Ему тогда очень хотелось предложить Парышеву укоротить их, но он так и не решился. Несмотря на свой маленький рост и добродушный вид, Парышев был человеком твердым и решительным. Шутить над ним было небезопасно.
Оба были искренне рады неожиданной встрече. Они зашли в кафе, где за рюмочкой чая разговорились. Выяснилось, что он всю службу преподавал в Пушкинском училище, а после выхода на пенсию пошел работать в ГМЗ (Государственный музей-заповедник) «Царское Село», в дочернюю реставрационную организацию «Рапид». Его пригласил директор ГМЗ Иван Петрович Саутов, который тоже когда-то учился в ЛИСИ, но на архитектурном факультете. Надо сказать, что до работы в ГМЗ И. П. Саутов возглавлял могущественный Ленинградский ГИОП. Когда выяснилось плачевное состояние однокашника, Парышев предложил переговорить с Саутовым на предмет его трудоустройства. Вскоре он позвонил и сообщил, что встреча ему назначена.
На деловую встречу он отправился за полчаса до назначенного времени, глубоко сомневаясь, что для него найдется работа в этих роскошных императорских апартаментах. Выйдя из дома, он прошел по широкому Кадетскому бульвару, затем через весь Екатерининский парк – к полуциркулю Екатерининского дворца. Там располагалась дирекция музея-заповедника. Войдя в огромную приемную, он осмотрелся: слева, утонув в пространстве, сидела за столом с телефонами солидная и неприступная секретарь. Справа стоял прекрасный диван для посетителей, а в конце приемной виднелась дверь к генеральному директору И. П. Саутову и его заместителю В. В. Нагорному. Секретарь молча указала на диван. Он послушно опустился в его мягкое лоно, было понятно, что придется подождать. Он стал внимательно рассматривать старинный паркет прекрасной работы. И одновременно стал прикидывать, насколько пригодятся в стенах этого дворца его знания научного сотрудника, испытателя ядерного оружия, и богатый опыт выживания в Арктике и сибирской тайге. Интересно, что бы ему могли предложить на предмет трудоустройства бывшие царствующие особы этих роскошных апартаментов. К примеру, Екатерина II, Анна Иоанновна или Елизавета Петровна? И как бы он общался с его посетителями, такими, как Пушкин, Карамзин и т. д. Хотя с захаживавшим сюда помором Ломоносовым, как и с полководцем Суворовым, ему, возможно, удалось бы найти общую тему для разговоров.
Полуциркуль, где он сейчас находился, был построен Екатериной II, но центральная часть дворца – еще Екатериной I. После того как супруг Петр I подарил ей купленную у шведа Саарскую мызу (ферму). Сам Петр, тяготевший к морским ветрам, виду туго вздутых корабельных парусов, предпочитал Петергоф на берегу Финского залива. В дальнейшем дворец неоднократно перестраивался всеми последующими императрицами, и особенно Елизаветой Петровной. Но он неизменно использовался как летняя резиденция, куда весной переезжал на лето весь двор с министрами и дипломатами зарубежных стран. А на зиму двор отправлялся обратно в Петербург, в Зимний дворец. И только начиная с Александра I, личные апартаменты императоров были перенесены в Александровский дворец. Дворец был построен Екатериной II в новомодном классическом стиле ампир для ее любимого внука Александра I. Там же, в 1917 году, и закончилась на Николае II династия Романовых.
Его размышления были прерваны, когда дверь кабинета распахнулась, и из нее вывалилась шумная толпа прозаседавшегося музейного начальства. Зам. генерального директора В. В. Нагорному, мельком взглянув на него, тут же пригласил в свой кабинет. Там зам. директора по общим вопросам с ходу предложил ему место начальника отдела снабжения. Похоже, что его кандидатура уже обсуждалась с подачи Парышева. Это предложение было громом среди ясного неба. Заявки на оборудование и материалы ему составлять приходилось, но заключать договоры и организовывать поставки – никогда. Заметив его замешательство, Нагорный тут же добавил, что на первых порах будет ему помогать. Немного поразмыслив, он дал согласие, но только с условием, что если работа не пойдет, он разу уволится – дело для него новое. На том и порешили. Поднявшись, они тут же отправились в кабинет директора. Из-за широкого стола поднялся высокий статный красавец-брюнет несколько вальяжного, барского покроя. Саутов производил впечатление незаурядного человека. Его осведомленность о новичке, как и его заместителя Нагорный, говорили об их доверии к оценкам и рекомендациям Парышева. Разговор был доверительный. Он тогда еще не понимал, что им нужен был, прежде всего, человек с незапятнанной репутацией, поскольку предстояла работа с большими ценностями. Дорогостоящие материалы для реставрационных работ будут приходить отовсюду, даже из-за рубежа. Дворцы и павильоны наших императоров и императриц украшались не по стандартам «евроремонта». Чего только стоит Янтарная комната! А редкие ценнейшие породы дерева из Африки и стран Америки? Было о чем подумать, но это было так интересно! И он бросился в водоворот новых дел, как в омут с головой.
Хозяйство музея-заповедника оказалось огромным: Екатерининский и Александровский дворцы, Запасной, два огромных парка под теми же именами, Камеронова галерея, комплекс сооружений Адмиралтейства, Агатовые палаты, Эрмитаж, Китайская деревня, Каретная, оранжереи, конюшни с захоронениями царских любимцев, Федоровский городок, каскад озер, Царская ферма. Кроме того, большое количество павильонов, декоративных сооружений и т.д. К этому необходимо добавить собственные гаражи, мастерские, склады. Все это хозяйство необходимо было не только содержать, но и реставрировать.
Его отдел располагался в полуциркуле Екатерининского дворца, в помещении, где когда-то размещался личный лекарь Екатерины I. Кстати, при первой же встрече Нагорный ему доверительно сообщил, что при Екатерине его должность поставщика двора ее Величества занимал граф Шувалов. Это ему польстило. В апартаментах отдела снабжения находилась большая комната для сотрудников, кабинет и даже собственная туалетная комната. Кабинет был средних размеров, но отличался огромной хрустальной люстрой, которая занимала почти все пространство потолка. При знакомстве с сотрудниками ему отдельно была представлена его заместитель Нина Ивановна. До этого она работала начальником планового отдела Росреставрации. Это была мощнейшая реставрационная организация, славившаяся на весь мир. Ее приглашали проводить реставрационные работы даже многоопытные итальянцы. Но в блистательные гайдаровско-чубайсовские девяностые уникальная реставрационная организация была успешно развалена и превратилась в кучу разрозненных мастерских по производству сувениров и оказанию мелких услуг населению. В полном объеме уцелела только Янтарная мастерская Журавлева, да и то только благодаря широко озвученному заказу на восстановление Янтарной комнаты. Но и тут Ельцин вмешался в их работу со своим многозначительным заявлением, что он знает лично, где она спрятана немцами. Слава богу, что работы не остановили, реставрация комнаты продолжалась. В результате блистательных реформ наши уникальные реставрационные мастерские были отстранены от дел, а для выполнения работ в ГМЗ «Царское Село» были приглашены реставраторы из Дании и Польши. А бывший опытнейший начальник планового отдела Росреставрации Нина Ивановна оказалась у него в отделе снабжения рядовым сотрудником. Она оказалась для него неоценимым помощником и квалифицированным советником. Обстоятельно вводя его в курс всех дел и тонкостей не только музея-заповедника, но и стоящего над ними Комитета культуры тогда еще Ленинграда. Того Комитета культуры, куда с трепетом входили все директора ленинградских театров и музеев, где каждый из них обивал пороги многочисленных кабинетов для получения необходимых денежных и материальных средств. Но в наступившие времена комитет постепенно стал терять свои возможности, а следовательно, и власть. Рухнуло плановое снабжение, хотя еще действовало требование составлять заявки и защищать их в комитете. Но толку от них было уже мало. Во всех коридорах и кабинетах здания на Невском д. 49 царила растерянность, никто не знал, что будет с театрами и музеями завтра. В это время Ельцин бросил клич с мостика тонущего корабля: «Спасайся, кто может!» Разом пришлось самостоятельно искать предприятия и фабрики по производству материальных средств, заключать с ними прямые договоры. А для получения денежных средств пускаться во все грехи тяжкие: сдавать площади музея лотошникам, торговать материалами, изготавливать сувениры, устраивать для «новых русских» банкеты в залах и приемных императорских дворцов. Естественно, появились лазейки и для всевозможных махинаций, хотя внешне все выглядело солидно. Саутов регулярно принимал высокопоставленных особ с Запада. Радушно встречал и наших «сильных мира сего». В ответ музей получал от них денежные подачки.
На фоне этой вакханалии дела отдела все же шли успешно, это было признано всеми работниками музея. Его опыт руководителя удачно сочетался со знаниями Нины Ивановны всех музейных тонкостей и его работников. Со временем его стали приглашать на торжественные мероприятия по случаю приема важных особ и не менее важных «новых русских». Те щедро расплачивались с музеем-заповедником, поднимая свой престиж в собственных глазах и глазах общественности. При этом «новые русские» частенько после обильного застолья вели себя далеко не как благородные меценаты, полагая, что они все оплатили. И было очень неприятно смотреть на их отнюдь не светские физиономии в покоях царских особ. Там, где мечтают побывать многочисленные благодарные туристы со всех концов мира. Для этих «вип-персон» устраивались представления артистов Мариинского театра – прямо в великолепном зале, где когда-то устраивала приемы сама Екатерина Великая. Культурно-массовый отдел устраивал целые представления, переодеваясь в платья той эпохи. Начальник отдела, естественно, была в платье Екатерины, а все остальные сотрудницы – в платьях ее фрейлин. На плацу перед дворцом, где когда-то происходили разводы караулов, гарцевали на великолепных лошадях из конюшен ГМЗ одетые в гусарские мундиры тех далеких времен молодые всадники. В воздух поднимались шары с желающими обозреть дворцы и парки с поднебесной высоты. А с наступлением темноты в небо взлетали и расцветали пышными шарами и звездами разноцветные огни фейерверка. Таким шоу для своих дорогих гостей могла бы позавидовать даже сама императрица. Вход в парк в одночасье стал ощутимо платным. Жители Пушкина в растерянности и с крайним раздражением наблюдали за этими переменами и гремящими в парке салютами. Для них, тяжело переживавших наступившее лихолетье, это был пир во время чумы.
Что касается нового сотрудника ГМЗ, то он предпочитал всей этой мишуре концерты солистов оперных театров в уютном Польском костеле. Акустика и обстановка в нем камерно-идеальная, поэтому ведущие исполнители ленинградских театров с удовольствием приезжали в Пушкин на маленькие закрытые гастроли. Бывший солист Мариинки, а теперь работник отдела по массовым мероприятиям, знал, кого приглашать. На всю жизнь ему запомнилось выступление Образцовой с арией княгини из «Пиковой дамы». В уютном пространстве костела особенно проникновенно звучало ее приглушенное, глубокое меццо-сопрано.
Однажды с ним произошел забавный случай. При входе в кабинет Саутова он буквально столкнулся с маленьким человеком с болтающейся на его груди высокой наградой Героя Соцтруда. Человек порывисто стал пожимать ему руку и обнимать, как старого знакомого. Войдя в кабинет, он сразу задал вопрос: «Кто это был?». Рассмеявшийся Саутов ответил, что это скульптор Аникушин. Тогда последовал еще более идиотский вопрос: «А разве он еще жив?». Почему-то новый работник культуры считал, что автор знаменитого памятника Пушкину на площади Искусств был из далекого прошлого. Что он из плеяды классиков наших предков. Саутов долго смеялся, затем пояснил, что жена Аникушина выполнила бюст Растрелли по его заказу. В ближайшее время он будет установлен перед полуциркулем дворца. Он считает, что несправедливо, что архитектору, сотворившему для Петербурга так много великолепных дворцов и ансамблей, нет до сих пор ни одного памятника. Через несколько дней бюст был установлен.
В это время музей готовился к большому мероприятию. В залах Зубовского дворца должна была состояться выставка работ Фаберже. Все работники музея буквально стояли на ушах. Охранную сигнализацию должны были выполнить немцы, а общая охрана отводилась нашему спецназу. Экспонаты должны были быть представлены из Эрмитажа, Московского Кремля, Свердловска, Тюмени, Англии, Франции, Америки и еще бог знает откуда. Ждали приезда специалистов музейного дела мирового уровня, коронованных и некоронованных особ. В день открытия выставки будут приглашены только специалисты и «вип-персоны». Для всей остальной публики она должна была открыться на второй день работы.
Несмотря на всеобщую суматоху, дела по подготовке выставки все же шли успешно. Но неожиданно, накануне открытия выставки выяснилось, что пудреница из Америки с Пятой авеню Нью-Йорка застряла на таможне «Совтрансавто» в Ленинграде. Нового начальника отдела снабжения вызвал Саутов и объяснил ситуацию: в буклете указывалась эта злосчастная пудреница с подробным описанием, а в наличии ее нет. Выставка международная, съехались специалисты со всего мира. Неминуем скандал. Требуется срочно вызволить ее из лап таможни, срок – до открытия выставки, то есть до завтрашнего утра. Ни одной машины, как назло, под рукой не оказалось. И он решил отправиться в «Совтрасавто» на электричке. Тем более, что огромное здание этой организации, с ее названием крупными буквами на крыше, всегда проплывало в окне электрички, когда отправляешься в Пушкин с Витебского вокзала. Остановка электрички оказалась не рядом, пришлось пешком по пустырю проследовать до таможни агентства. Начальник таможни оказалась симпатичным капитаном. Но симпатии тут же испарились, когда она заявила, что художественные ценности растаможивать она не имеет права, так как не специалист. С художественными ценностями работает только таможня на Васильевском острове. Это был шок. В голове вертелись самые отборные проклятья американцам, что отправили посылку через Финляндию.
Он сразу принялся с жаром убеждать «таможню», что вся эта волокита несомненно сорвет международную выставку, которая состоится завтра. Из-за рубежа посыплются ноты протеста. Затем окончательно испортятся отношения с Америкой. В мире воцарится хаос, а в результате неизбежно наступит холодная война. И все из-за какой-то пудреницы и неуступчивости таможни. Миловидная «таможня» задумалась. Войны с Америкой она явно не хотела. Тогда она медленно подняла трубку телефона и о чем-то с кем-то долго разговаривала. Затем повернулась к посетителю и сообщила, что пудреницу она ему выдаст, но описывать ее в протоколе они будут вдвоем, и что при отправлении пудреницы обратно в Америку он тоже будет присутствовать. Мгновенно «таможня» опять стала самой красивой и привлекательной из всех когда-либо виданных. Огромную коробку распаковывали как матрешку. Из одной коробки появлялась меньшая, затем следующая. Стол и пол вокруг был уже завален упаковочным материалом. Наконец, появилась маленькая, на первый взгляд невзрачная пудреница. Ее описание было примерно таким: «Пудреница из темного камня, украшенная металлом желтого цвета». Больше ничего путного они придумать не смогли. Таможня дала добро. Быстро все собрали в обратном порядке, он подхватил коробку и ринулся к электричке, обрадованный, что все так удачно получилось. И только когда сел на жесткую скамейку вагона, до него дошло, что он в горячке творит. Стоят бандитские девяностые, а он с огромной посылкой, сплошь покрытой броскими ярлыками, явно зарубежной, носится по пустырям и общественному транспорту без единого сопровождающего, не говоря уж об охране. Да его только из-за наклеек могли пристукнуть, в надежде заполучить импортные лифчики или трусики. В пушкинском автобусе он подошел к кабине водителя, прикрыл посылку всем телом и молил Бога, чтобы все это, наконец закончилось. Прибыв в ГМЗ, он сходу хотел прорваться в выставочный зал Зубовского дворца, но рослый охранник, сурово поигрывая автоматом, решительно преградил ему путь. Тут к нему пришло второе озарение, а что бы он сказал, если бы у него просто отобрали посылку? Даже в бегах за ним бы охотились не только наши, но и проклятущие американцы, и вездесущий Интерпол. Наконец, двери открылись, и главный хранитель Бордовская жестом дала знать охране, чтобы его пропустили. Возле указанного шкафа он поставил посылку на пол и опять стал ее распаковывать, вытащил проклятую пудреницу и протянул ее хранительнице. Та укоризненно на него посмотрела и, осторожно взяв предмет обеими руками, водрузила на место среди других экспонатов. Саутов и Бордовская облегченно вздохнули.
На торжественное открытие выставки был приглашен и он. Но никогда ему не приходила даже мысль рассказать кому-нибудь в музее о том, каким образом пудреница Фаберже обрела свое краткое пристанище на выставке в Царском Селе.
Однажды к нему в кабинет вошел руководитель янтарной мастерской Журавлев. Необходимо было решить кое-какие вопросы. В конце разговора он неожиданно предложил познакомить его с мастерской. Это было действительно интересно. Экскурсию будет проводить сам главный реставратор Янтарной комнаты! О ней так много писалось и говорилось не только у нас, но и за рубежом! Оказалось, что мастерская занимала просторную комнату в каре и несколько небольших примыкающих. Посреди центральной комнаты стояли столы с эскизами, деталями интерьеров и панелями в работе. Вдоль стен располагались столы реставраторов, тут же стояли уже готовые к монтажу панно. Сразу при входе, с левой стороны, на полу лежали большие мешки с янтарем. Несмотря на их приличную величину, в руках они были почти невесомы. Было удивительно наблюдать, как из этих невзрачных на вид камушков и булыжников создаются удивительные по красоте и колориту произведения искусства. Он всегда удивлялся, зачем Журавлеву такое огромное количество янтаря? Но, глядя на выполненные научным отделом рисунки панелей и изделий, с их разнообразием оттенков янтаря, все понял. Необходимо было перебрать и просмотреть огромное количество этих камней и камушков, чтобы сделать точную копию когда-то созданных немецкими мастерами уникальных панно. Как писал Маяковский: «Единого слова ради, тысячи тонн словесной руды». Несмотря на кажущийся художественный беспорядок, в мастерской царил напряженный, продуманный процесс творчества. Побывав как-то в музее янтаря в Калининграде, он тогда с интересом разглядывал картину, выполненную в мастерской Журавлева. Музей с гордостью экспонирует ее на самом видном месте, в отделе современного искусства. Калининградцы по праву гордятся тем, что Янтарная комната Фридриха, подаренная Петру I за победу под Полтавой и освобождение Пруссии от шведского короля Карла, и воссоздаваемая в Царском Селе, создавались из их янтаря.
Надо отметить, что работа в музее-заповеднике давала некоторые приятные привилегии. Удостоверение работника музея-заповедника и знакомства в Комитете по культуре открывали ему доступ ко всем музейным ценностям Ленинграда и его окрестностей. Он мог бесплатно посещать выставки, музеи, совершать экскурсии – и стал этим активно пользоваться. Побывал в крепости Ивангорода, дворянских усадьбах в окрестностях Ленинграда… Но больше всего тронул его душу Валаамский монастырь. Чистота и умиротворяющее блаженство охватывает все человеческое естество на этих святых островах. Воздух напоен удивительными запахами хвои и какого-то сладостного тепла. Природа как будто замирает в предчувствии чего-то таинственного и прекрасного. Это ощущение возникает уже на палубе теплохода, при подходе к этим местам. Из глубины озерной глади постепенно начинают всплывать, тесно прижимаясь друг к другу, зеленые шапки островов, сквозь которые просвечиваются белоснежные постройки монастыря и возвышающихся колоколен. Такое остается на всю жизнь.
Из театральных посещений надолго запомнилось прослушивание оперы «Евгений Онегин» в Мариинке. Это была самое долгое прослушивание в его жизни. Оно длилось почти всю ночь. Пригласил его на представление администратор театра, сообщив, что постановку оперы снимают французы, поэтому будут задействованы лучшие солисты. Все шло прекрасно, но в сцене поздравления Татьяны с днем ангела артист, исполнявший роль гувернера-француза, на фразе: «Ви роза, ви роза, ви роза дель Татиана» пустил «петуха» и потерял голос. Началась суматоха. Срочно отправились на поиски дублера. Поиски затянулись, а чтобы переждать затянувшуюся паузу, он отправился на первый этаж, к администратору в кабинет. Тот был возбужден и расстроен, но все же, пригласил его скоротать время в комнате для приема высоких гостей. В нее вела незаметная дверь в конце кабинета. Комната напоминала уютный будуар с диванами, низким, почти журнальным столом и шикарным буфетом. Каких только вин, коньяков, всевозможных дорогих конфет и фруктов там не было! И это в те далекие, сумбурные годы. Для начала он предложил отведать коньячку, при этом каждую рюмку он сопровождал присказкой: «Не все же пить проклятым буржуям». Гость молча с ним соглашался. А через некоторое время к ним присоединился и народный артист, руководитель хора – капельмейстер. По его физиономии было заметно, что он частенько сюда захаживал. Дальнейшее продолжение оперы они прослушивали через динамик внутренней связи. Единственное, что он запомнил, так это то, что спектакль периодически прерывали французы, требуя повторения. Под утро они уже мирно возлежали по диванам.
Приближалась круглая дата, 300 лет Царскому Селу. Помимо общественных мероприятий, было решено поднять над Екатерининским дворцом его собственный флаг. Он реял над ним еще со времен Екатерины II, когда она и ее двор находились в Царском Селе. А еще решили изготовить значки в виде герба с крупной буквой «Е» в центре и выпустить красочный буклет с описанием всех достопримечательностей дворцов и парков. Если с флагом и значком проблем не возникало, то с буклетом они возникли. Наши типографии были в упадке, особенно трудно было с качественной бумагой. Тогда Саутов взял это дело на себя. В Дрездене у него была хорошая знакомая коллега, которая могла помочь напечатать буклеты в Германии, качественно и на хорошей бумаге. В виде гуманитарной помощи. Коллега Саутова не подвела. И однажды, во время его дежурства по ГМЗ, сняв трубку с зазвонившего в приемной дирекции телефона, он услышал приятный женский голос с заметным акцентом: «Ванья, Ванья». Хорошая знакомая Саутова из Дрездена сообщала, что фуры с буклетами отправлены. Это значило, что скоро ему придется отправляться на Василеостровскую таможню. Так оно и вышло. По прибытии на таможню его сразу направили к начальнику, это его насторожило. Груз шел как гуманитарный, а значит, не подлежал налогообложению. Вызов к начальству означал, что возникли проблемы. Ох уж эта таможня! Разговор начался издалека, начальник сообщил о том, что он знает его как человека порядочного, но нового в структуре ГМЗ. И что он должен быть осторожен в работе. ГМЗ «Царское Село» вызывает у таможни много вопросов по своей деятельности. Такое заявление от структур госбезопасности было серьезным делом. Неужели его используют как прикрытие и могут подставить в любой момент? Это предупреждение его насторожило. Однако он все же убедил таможню, что буклеты действительно гуманитарная помощь, и что они не будут использоваться в коммерческих целях. В итоге, эти дорогие буклеты в больших объемах без затрат со стороны музея были доставлены во дворец. Но в душе у него поселился червь сомнения.
Вскоре все сомнения ушли на второй план в связи тяжким событием в его жизни. Как из рога изобилия посыпались одна неприятность за другой. Брата неожиданно парализовал инсульт, пришлось срочно отправить его как инвалида войны в госпиталь на Народном проспекте. Состояние его было тяжелым, с этого момента жизнь превратилась в постоянную и упорную борьбу за его выживание. И он не представлял себе, как бы он с этим бедствием справлялся, еслибы не Нина Ивановна. Она самоотверженно ринулась помогать ему во всех его делах и заботах. А пока брат лежал в госпитале, он решил отремонтировать его комнату, которая была в плачевном состоянии. Навалилось все сразу: работа, постоянные поездки в Ленинград к брату, ремонт комнаты. Когда Юре стало лучше, его выписали из больницы, но ремонт был только в разгаре. Тогда к Саутову, опередив своего начальника, ринулась Нина Ивановна и рассказала ему о положении, в которое попал ее начальник. Саутов вызвал его к себе, пожурил, что не обратился к нему сам, и предложил поселиться ему и его брату в одном из коттеджей Китайской деревни. При этом он сообщил, что его соседями будут полунинцы, которым он сдал такой же коттедж на время их работы в театре Запасного дворца. И, между прочим, заметил, что Нина Ивановна уж очень горячо принимает к сердцу его невзгоды. Начальник отдела благоразумно перевел разговор на нейтральную тему. В этот же день из гостиницы дворца, что находилась в том же полуциркуле, он переехал в один из коттеджей Китайской деревни. Этот ансамбль еще реставрировался датчанами, но несколько коттеджей были уже готовы. Полунинцы с любопытством отнеслись к новому соседу, который занял коттедж целиком, когда они всем театром ютились в точно таком же. Позже они признались, что приняли его за одного из «новых русских» с очень тугим кошельком.
Вскоре он узнал, что в далекие былые времена в Китайской деревне располагались на время переезда императорского двора в Царское Село послы зарубежных государств. В его коттедже, как правило, останавливался английский посол. А позже в нем проживал со своей красавицей женой Карамзин, где и написал «Историю государства Российского». Именно тогда в нее отчаянно влюбился лицеист Пушкин. Здесь же, в Китайском театре, она публично наказала мальчишку за неуемный пыл, пристыдив на глазах у всего света.
Китайская деревня представляет собой экзотическое и необычайно живописное зрелище. Расположенные овалом, стилизованные под китайские домики, коттеджи заключали в свои объятия высокую, не менее живописную пагоду. Несколько в стороне виднелись руины Китайского театра, к реставрации которого еще не приступали. Все сооружения имели изящно выгнутые крыши. Они были ярко раскрашены, преимущественно в красные, желтые и зеленые цвета. Ансамбль производил сказочное впечатление. А при каждом коттедже имелся свой миниатюрный, выполненный с необычайным вкусом садик с цветами и обрамлением из низкорослого, аккуратно постриженного кустарника – бордюра. Условия были прекрасные, а ухаживать за братом стало намного легче. Его инвалидное кресло на колесиках свободно выкатывалось в коридор и даже крошечный садик. Брат всегда был под рукой, к тому же его по несколько раз в день навещала и кормила Нина Ивановна, либо ее дочки.
Но судьба капризна и неумолима, по прошествии некоторого времени Юра все же, скончался. Не стало последней ниточки, что связывала его с прошлой жизнью: приграничным детством, войной, аэродромом, киевским отрочеством, отцом и матерью. К этому времени ушли из жизни ближайшие родственники: дядя Гриша, дядя Ваня, да и все поколение, которое предшествовало ему самому. Теперь на этом краю пропасти между жизнью и смертью он стоял один. Старших впереди перед ним никого. Впервые он почувствовал тоску и боль одиночества. Брата он похоронил на старинном Казанском кладбище в Пушкине. Мать была похоронена на Южном кладбище, а отец в далеком Саратове. Это подкосило его серьезно, сказались еще и все его скитания по миру и полигонам. До этого он уже перенес инфаркт, но теперь слег надолго. Обострились болячки, нажитые за всю его беспокойную жизнь. Его направили в госпиталь ПОР (подразделений особого риска), где лечились пострадавшие на ядерных полигонах и подводники с атомных подводных лодок. Преимущество этого госпиталя было в том, что туда постоянно приглашали на консультации ведущих специалистов со всех медицинских вузов и военных медицинских академий Ленинграда. Подлечили его капитально, но при выписке именитый профессор-еврей сказал ему, что он должен уехать из города на природу с чистой экологией, лучше всего в сельскую местность. И чем дальше он уедет, тем дольше будет жить. Посоветовал юг Новгородчины, а пока, после выписки, подлечиться в санатории. И ни о какой работе не могло быть и речи.
Неожиданно подвернулась путевка в Трускавец, что заставило его задуматься. В 1947 году его мать побывала в этом санатории, похоже, что теперь пришел и его черед. Тогда это были неспокойные послевоенные годы, на Западной Украине бесчинствовали бендеровцы. Украинские националисты под знаменем их идеолога нападали не только на военнослужащих, но и на местное население и власти. По рассказам матери, санаторий круглосуточно охраняли автоматчики. Но и сейчас, спустя пятьдесят лет, обстановка в Западной Украине была не лучше. Теперь их вожаком стал законный депутат Чорновил, а местная власть перешла к обозленным националистам. Но он все же, решил рискнуть.
Трускавец оказался тихим горным поселением, расположенным в узкой уютной долине. Поодаль и выше располагались корпуса санатория, построенного в стиле советских времен. А чуть ниже их извивались две узенькие улочки польских времен с крошечным, но очень уютным кафе. Курорт был обязан своим появлением минеральным источникам, один из которых назывался «Нафтуся». В России подобная вода осталась только в Старой Руссе. Посреди видневшегося где-то далеко внизу игрушечного села, среди извивающихся улочек, белела крохотная церквушка. Было видно, как под звон колоколов стекаются в нее на молитву со всех сторон ручейки прихожан. Это повторялось каждый день, утром и вечером, строго и неизменно. Вид был идиллический, если бы не мрачные, огромные стаи черного воронья, так же утром и вечером покрывавшие голубое мирное небо. Утром они грозно и целеустремленно летели в одну сторону, а вечером обратно. Это привносило в идиллическую картину покоя что-то зловещее.
На удивление, местные жители были хотя и немногословны, но в меру благожелательны. Они прекрасно понимали, что их бюджет полностью зависел от количества отдыхающих. Вторым источником их доходов была контрабанда товаров из близлежащих закарпатских стран, где у многих из них проживали родственники. Местная молодежь бойко вела торговлю на территории санатория. В основном импортной косметикой, но по довольно приемлемыми ценами. Он еще помнил украинский язык, поэтому их украинский казался корявым и невнятным из-за влияния польского, венгерского и других западных языков. Это было понятно, местные жители попеременно входили в состав этих соседних государств. Однажды, после процедур, он зашел в крохотную чистенькую кофейню и услышал от высокого, с длинными обвисшими усами поляка, обратившегося к хозяйке заведения: «Каву». Он сразу понял, что тот просит кофе, и тут же вспомнил свою няню-полячку, когда они перед самой войной проживали в Ужгороде.
Санаторий был большим современным зданием относительно недавней постройки, но во всем чувствовалось какое-то запустение. Фонтаны и бассейны не работали, между бетонными плитами тротуаров выросла трава. Было видно, что после ухода русских специалистов правильно обслуживать санаторный комплекс стало некому. Рассказывали, что в этих опустевших бассейнах и прудах когда-то разводилась рыба, которую подавали на стол отдыхающим. Но круглый павильон для принятия целебных вод выглядел даже очень привлекательно. В нем было много зелени, среди которой было приятно не спеша потягивать из расписной под местный колорит кружечки целебную водичку. В павильоне же можно было приобрести такую, украшенную красивым национальным орнаментом и рисунком. На одном из них была изображена дивчина в национальном костюме с веночком на головке. Она нежно прижималась к своему защитнику-бендеровцу с винтовкой на плече, провожая его на «правое дело». А в фойе самого санатория на первом этаже молодой парень постоянно продавал билеты на различные экскурсии. Однажды и он выбрал экскурсию – во Львов. Побывавшая в нем когда-то мама много рассказывала ему о полюбившемся городе и его знаменитом театре. Город Львов основал еще сын Владимира Крестителя Лев, но современному его виду он обязан полякам. Будучи на границе с соседними державами, город постоянно переходил из рук в руки, поэтому резко отличается от остальных российских городов. И прежде всего своей западной архитектурой. Порядком натерпевшись от поляков и других соседних народов, жители Львова, да и всего Закарпатья, взрастили в себе нетерпимый национализм и ненависть к другим народам. Хотя их культура, включая архитектуру городов, была получена именно от этих народов.
Экскурсия по Львову началась с посещения знаменитого львовского кладбища. Первое, что удивляло и возмущало, это перенесенная из центра кладбища подальше к самой ограде свежая могила прославленного разведчика Николая Кузнецова. Надо же было помнить, что, не говоря о других заслугах, благодаря ему были спасены в Тегеране главы антигитлеровской коалиции: Рузвельт, Черчилль, Сталин. Что же до самого кладбища, то оно действительно содержится в образцовом порядке. Поражает количество богатых склепов, каждый из которых – произведение искусств. После убогого вида некоторых наших кладбищ, это производит потрясающее впечатление. Следующим местом осмотра города была центральная площадь. Когда они вышли из автобуса, его поразило количество портретов президента Ельцина, буквально во всех киосках. Но тут, же он сообразил, что для бендеровцев он был благодетель, освободивший их от русских варваров. Подобно тому, как на Западе стал обожаем Горбачев, особенно на берегах туманного Альбиона. На противоположной стороне площади поразил своей строгой грандиозностью устремленный ввысь католический собор. Интерьеры его были просторны и одновременно мрачны в своем величии. Рядом, через улицу от собора, находился знаменитый львовский оперный театр. Он контрастировал с собором своим пышным, в стиле барокко, убранством фасада. Но когда попадаешь внутрь, то, к сожалению, безликое фойе и зал разочаровывали. По программе экскурсии значилось посещение театра с прослушиванием национальной оперы Гулака-Артемовского «Галька». Но и в этом он был разочарован. В киевском оперном театре во времена его отрочества он слушал ее с большим удовольствием – там она была поставлена намного лучше. В антракте он подошел к экскурсии местных школьников, которую проводили в фойе театра. Экскурсовод, тощая, длинная девица, с упоением показывала слушателям два зеркала, установленные друг против друга. Она с восторгом сообщала несмышленышам, что отражений в зеркале ровно сорок. При этом постоянно им втолковывала, что Львовский оперный театр, как и Одесский, лучшие в Европе. Он не выдержал и спросил: «А как же Большой, Мариинский, Ла Скала, Гранд опера?» Она метнула в сторону «москаля» такой взгляд, что он предпочел удалиться. При выходе из театра всех предупредили, что на площади начался митинг. Будет выступать Чорновил, и чтобы все не задерживались и не раскрывали рты. Толпа на взводе. Но он не смог удержаться от какого-то вопроса, ему повезло, он обратился к местному русскому. Тот подал знак молчать и шепотом сообщил, что дела у них плохи, промышленность развалена, безработица. Националисты приволокли к ним на завод с запада какое-то оборудование, но никто не может ответить, что это и для чего. Весь их пыл уходит на зажигательные нацистские речи и факельные шествия с лозунгами: «Долой москалей!», «Коммуняку на гиляку, москалей до ножей!» Их, конечно, можно понять, они достаточно натерпелись унижений за всю историю их существования, особенно при поляках, будучи объявленными людьми второго сорта. Но только непонятно, почему они вымещают все свои обиды на русских? Комплекс неполноценности?
Домой он вернулся подлечившимся и окрепшим, но с таким чувством, будто побывал на кипящем черной злобой нацистском балагане. А Нина Ивановна тем временем приготовила ему сюрприз. Ей попалось объявление, в котором говорилось, что в Старой Руссе Новгородской области недорого продается рубленый дом.


P.Р.S.

Глава XXIX

ОДИНОЧЕСТВО

Решено было отправиться в Старую Руссу на его стареньких «Жигулях», бегали они пока неплохо. Он сильно сомневался в предпринятом мероприятии, но желание посмотреть места, откуда новгородцы двигались на освоение Севера, было велико. На этот раз впереди его ждали места центра и юга Великой Новгородской республики.
Рано утром выехали из Пушкина на трассу Ленинград – Москва. Он снова, как в молодости, испытал радостное чувство дороги. Манящая вперед лента асфальта, мягкое урчание двигателя, сильное, послушное малейшему движению рук и ног создание, находящееся в полном его распоряжении. Дорога его опьяняла. Привычно замелькали названия населенных пунктов, знакомые еще с давних лет его молодости, но характер дорожного движения круто изменился. Это уже не было движение в свободном пространстве среди окружающего мира. Это было напряженное взаимодействие в непрерывном потоке с многочисленными участниками этого движения. Особенно бросались в глаза перемены в придорожной жизни, когда проезжаешь населенные пункты. Все обочины превратились в барахолки, длинный торговый ряд. Чем тут только ни торговали: от ржавого изогнутого гвоздя и прожженной старой телогрейки до новой посуды с близлежащей фабрики. Все это выкладывалось на обочине, прямо на земле, либо на табуретках и столах. Особенно поражали глаза многочисленные шашлычные, закусочные, кафе. Все эти заведения были сколочены из старых помоечных материалов и были украшены вывесками с уродливыми пьяными буквами. Тут же, прямо у дороги, дымились мангалы с шашлыками из неизвестно чьих собачек. Люди, получившие либерально-демократические свободы, выживали как могли. В этом балагане пропадала прежняя романтика дальних дорог. Но все же, приятно было встречать, как старых знакомых, названия дальних пригородов Ленинграда: Тосно, Любань. А вот уже и предвестники конца Ленинградской области Бабино и Бабино-2. Сердце по привычке невольно замирает от встречи с последним Ленинградским постом ГАИ. Впереди Новгородская область, места кровопролитных боев Великой Отечественной. Появляются и исчезают знаковые названия времен Радищева: Большое Опочивалово, Трубников Бор, Чудово, Спасская Полисть. Промелькнул Мясной Бор с красиво благоустроенным захоронением павших воинов в проходивших здесь кровопролитных боях. А вот уже и Подберезье с Т-34 на пьедестале. Дорога на Москву уходит влево, впереди Великий Новгород и неизменное ГАИ при въезде в город. Великий город встретил их разухабистым асфальтом, сердце замирало и уходило в пятки при каждом жестком ударе об острые края глубоких ям. Справа и слева сопровождали облезлые фасады домов, поражая бездарными рекламами с претензионными иностранными названиями: «бутик», «бар», «секонд хенд» и т. д. Кстати, в разговорном языке тогда появилось немало многозначительных, загадочных слов: «дилер», «киллер», «брокер» и т. д.
Вот и ранняя колыбель России – Новгородская крепость. Но надо отдать должное, все же самое первое поселение варяжских гостей в виде крепости было на Волхове и носило название Старая Ладога. Там, на берегу Волхова, возвышаются варяжские захоронения в виде курганов. Поговаривали, что в одном из них захоронен Вещий Олег. Именно со Старой Ладоги началось продвижение варягов по Волхову на юг, к Ильмень-озеру, где ими был основан Великий Новгород (новый город). Далее они направились объединять славянские племена по реке Ловать, затем волоком к Днепру. А уже по нему –вниз по течению к его могучим кручам, где и основали столицу славянских племен, славный град Киев.
Славяне не раз выгоняли варягов, но неизменно затем призывали обратно. Слишком сложно было многочисленным разношерстным и строптивым племенам договариваться между собой. Но однажды, после приглашения в свои земли Рюрика с его могучей дружиной, им все же удалось объединиться в единое государство – Киевскую Русь. А Великий Новгород, расположенный на торговом пути из Европы в Константинополь, а по Волге и в далекую Азию, стал богатейшим и процветающим городом раннего средневековья. Он полноправно вошел в Ганзейский союз. Здесь, в Софийском соборе Новгородского кремля, похоронена княгиня Ольга, мать Ярослава Мудрого. Не зря князь, сидя на престоле в Киеве, все богатства хранил у матери в Новгороде, в подвалах Ярославова городища.
Дальше их путь лежал вдоль берега Ильмень-озера в направлении Шимска, что на берегу реки Шелонь. Река неожиданно поразила его своей необычайно могучей шириной и раздольным величием. Именно на ее берегах тяжелая, хорошо вооруженная конница новгородцев потерпела поражение от легкой кавалерии Ивана Грозного. Тяжелая конница завязла в песке Шелоньских пляжей и смешала ряды. Задние ряды стали напирать на передние, в этой неразберихе они крушили и давили друг друга. Так пала великая Новгородская республика, простиравшаяся от Смоленска до Белого моря.
Под тяжелой дланью Ивана Грозного рухнула первая демократия Руси, с его вольным Вече и свободной торговлей Востока с Западом.
На полпути к Старой Руссе их очаровал Коростынь, живописно расположенный прямо на берегу озера-моря Ильмень. Он в задумчивости постоял на берегу, представляя, как в этой пучине Садко встретил Царя Морского и потешал его игрой на своих гуслях. Здесь же когда-то останавливалась Екатерина II, когда вояжировала к Потемкину в Крым.
И вот, наконец, Старая Русса, что на берегах реки Полисть, впадающей в Ильмень-озеро. Старая Русса – это небольшой зеленый купеческий городок с прекрасным санаторием и целебными озерами с минеральной водой. Он сразу понял и согласился с Достоевским, который приобрел на берегу Полисти уютный двухэтажный домик. Так же, как и великого писателя, его очаровали тихие берега реки под окнами дома, где над водой живописно склонялись густые кудрявые ивы. Здесь Достоевский любил прогуливаться. И здесь же, в этом доме, он написал «Братьев Карамазовых». Тогда в друзьях у писателя был только священник прихода ближайшей церкви. Для местного обывателя и купца он был просто каторжником и картежником.
Без труда они отыскали продающийся дом. Оказалось, что он был расположен на перекрестке двух оживленных улиц. Мимо него с грохотом проносились искореженные грязные самосвалы и виляли между выбоин юркие «Жигуленки». Это было полное разочарование, а он уже успел проникнуться симпатией к этому провинциальному уютному городку. Стоило ли приобретать старый неблагоустроенный и покосившийся дом, чтобы уезжать на все лето из зеленого и чистенького Пушкина? Этими нерадостными мыслями он делились с Ниной Ивановной в ближайшем магазине, стоя в очереди за пирожками. Он сокрушался и говорил, что ему лучше бы подальше в деревню, на природу, где рыбалка и охота. Стоявшая в очереди за ними женщина вмешалась в разговор. Она доверительно им сообщила, что знает такое уединенное место. Это село Переезд, что на берегу реки Полисть, всего в семидесяти километрах отсюда. Она сама родом из этого села и знает, что животноводческий совхоз там успешно развалили, поэтому жители оттуда бегут. Так что там можно свободно и недорого приобрести дом на самом берегу реки.
Сказано – сделано. И вот они уже втроем двинулись вдоль Полисти на юг, туда, где кончается асфальт. В этом он убедился, взглянув на карту. За этим селом дорог больше не было, дальше только леса, озера да болота. Это было то, что ему нужно – чистая экология, покой, вожделенная удочка да охотничье ружье. Удивительно, но, промечтав всю жизнь о городском комфорте и получив его в конце жизни, он затосковал по зеленой лесной глуши, где в подобных условиях прошла почти вся его жизнь. И вот, вдоль дороги замелькали старинные названия сел и поселков: Гостеж, Иванцево, Долга, Виджа, Зимник, Ясно, Великое, Леша.
Село Переезд оправдало все его ожидания, просторный дом стоял на высоком берегу в тридцати метрах от реки. От дома к реке спускался сад, а сразу за рекой начинался бескрайний лес, который окружал все село по обе стороны реки. И райская тишина, ближайшие дома располагались в стороне, к тому же их практически не было видно. Сам дом принадлежал когда-то пожилым родителям бывшего директора благополучно разваленного совхоза. Старики умерли, и он продавал его за ненадобностью. Саша, так звали бывшего директора совхоза, был крупным плотным мужчиной средних лет. Он обладал недюжинной силой, а маленькие глазки на округлом лице светились затаенной хитрецой.
Его новый кирпичный дом находился через дорогу, метрах в двухстах от реки. Так требовало теперь новое законодательство. За дорогой, несколько ближе, стоял дом бывшего директора школы, Надежды Михайловны. Она проживала там с мужем Петей, бывшим водителем молоковоза, и дочкой Таней, парализованной в результате дорожного происшествия на мотоцикле. А еще ближе к дороге находился дом подслеповатой старушки. Сын ее, Гена, работал в Старой Руссе, но по выходным дням приезжал в родной дом порыбачить и повозиться в огороде. В общем, соседи попались неплохие, да и находились на определенном расстоянии от его дома. Саша иногда принимал на грудь, но вел себя достойно. Тогда он приходил в родительский дом поговорить с новым соседом о политике и бедственном положении его села. Другой сосед, Гена, любил, пригубив самогоночки, отдыхать на скамеечке у калитки. И в тихий теплый вечер над селом раздавались протяжные старинные песни вперемешку с задорными и бойкими, а порой и излишне откровенными частушками, под старенькую размашистую гармонь. Ну а Петя, водила Петруха, закладывал покрепче, тоскуя по своему молоковозу, но вел себя ненавязчиво. Фермы нет, молока нет, возить нечего – «Гуляй Вася!» Но надо признать, что водитель и автослесарь он был от бога.
В деревне после развала мощного совхоза в гайдаровско-чубайсовские девяностые полным ходом шло его разграбление, а зачастую тут же и пропитие. Растаскивали совхоз и свои, и районные власти. И было что. Пять больших кирпичных коровников разобрали, кирпичи продали. Растащили пилораму, где не только пилили доски, но и изготавливали всевозможные столярные изделия. Продали емкости под ГСМ, куда-то исчезли станки в мастерской. Закрылись столовая, гостиница, детский садик. Люди стали бежать из села. Громко зазвенели над рекой Полисть серебряные монеты Иуды. Завершило реформу села закрытие школы. Тогда все родители потянулись ближе к цивилизации, а оставшиеся в селе бабули стали ждать обещанных реформаторами трудолюбивых фермеров. Вскопать лопатами поля и огороды им было не по силам. Благо, что от прежнего хозяйства все же остались магазин, почта и фельдшерский пункт, да кое-какая техника у механизаторов. Немногие оставшиеся в селе мужики принялись праздновать тризну. Это был пир, затянувшийся на все последующие годы.
После краткого знакомства с соседями и селом, он написал длиннющий список необходимых материалов для ремонта дома и его обустройства. С двояким чувством они отправились восвояси. Ему предстояло организовать доставку в неблизкое село всего необходимого, а его было немало. И на этот раз, хотя он уже и не числился в штате ГМЗ, ему помог генеральный директор И. П. Саутов. Он за скромную цену выделил ему огромный панелевоз, материалы и даже прогулочную лодку с ликвидированной лодочной станции, которую погрузили реставраторы-поляки.
В Переезде его встретили на «ура»: Нина Ивановна случайно проболталась соседке-бабуле, что они прихватили из Питера канистру со спиртом. Он тогда свободно продавался на Сенном рынке. Работа закипела, в кратчайший срок был отремонтирован огромный дом, проведен водопровод, рубленый хлев был переоборудован в гараж, а на берегу реки была поставлена банька по-черному. Точно такая красавица, какую он встречал у сибиряков в Итатке. Надолго запомнилась первая ночь в доме, загадочная всеобъемлющая тишина, редкие странные звуки какой-то живности из леса за рекой, а с реки всплески играющей рыбы. За окном на темном небе огромная ярко-желтая луна. И точно такая же – в черной, тускло поблескивающей реке, но только призрачно колышущаяся под плавным течением реки. Сказочный покой и умиротворение. Что еще надо потрепанному жизнью человеку, чтобы провести здесь свою старость?
С приходом этой самой старости и наступающего одиночества появляется желание осмыслить пространство, что тебя окружало всю жизнь, загадку материи, которая сложилась в прекрасные творения Всевышнего. С возрастом острее воспринимаешь и тоньше замечаешь нюансы красот неба, земли, природы, женщин, всех творческих проявлений человека. Открываются непознанные до конца глубины музыки, живописи, поэзии. Приходит осознание, что вся жизнь – только прелюдия, короткий урок для понимания и проникновения в окружающий мир. Только в конце жизни начинаешь понимать и осознавать все тонкости божественного мироздания. В старости лучше не заглядывать в свое будущее, ничего хорошего там не найдешь. Лучше смотреть вокруг, как мудрые ненцы-каюры. Пока можешь, пой его и восхищайся тем, что видишь в окружающем мире.
Как-то под вечер Нина Ивановна куда-то исчезла, а вскоре появилась с маленьким щеночком на руках. Оказалось, что его презентовал им бывший милиционер, а ныне пенсионер Иван. Сначала хозяин дома растерялся, но быстро сообразил, что очаровашка с белым галстучком на груди – охотничья лаечка. К тому же со всех сторон к месту: и друг, и сторож, и необходимая добавка к его ружью. Иван и Нина Ивановна во всем оказались правы. В честь своего погибшего полярного друга-песца он назвал его Бэром. Но с появлением этого друга хлопот ему прибавилось. Сначала щенячьи заботы, а затем ежедневные вольные прогулки по лесу без поводка, которые охотничьей лайке были просто необходимы. Впрочем, и ему тоже.
   Первая же зима принесла в Пушкин и первую неприятность с Переезда. Ангел-хранитель Надежда Михайловна позвонила и сообщила пренеприятное известие. Обустроенный к следующему году дом вскрыт. Пришлось немедленно междугородным автобусом отправляться в Руссу, а затем на местном – до конечной остановки Переезд. В дом проникли через лаз в подполье и вытащили все мало-мальски ценное. Несомненно, это были местные алкаши, гастролеров в этом дальнем захолустье не бывает. Но выдать чужаку своего ближнего или дальнего родственника никто не решался. А в этой глухомани почти все в деревне оказались хоть какими-нибудь да родственниками. Пришлось пойти на хитрость. Он собрал к себе в дом мужиков и прилично подогрел их спиртным. В одночасье он стал лучшим другом местной братвы. Застолье на халяву быстро развязало языки, поэтому вскоре выяснилось, что подельников было трое. Оказалось, они были из тех, кто помогал ему разгружать машину, а затем и ремонтировать дом. Двое из них были уже судимы и отсидели свой срок. На следующий день он попытался вести с ними переговоры, но в ответ получил угрозу в отношении пожара в его доме. Тогда, не обращаясь в местные органы, он прямиком уехал в Питер, а уже оттуда отправил письменное заявление местному участковому, в районную милицию, и в прокуратуру. Шаг был верным, власти зашевелились, тем более что в заявлении указывались все участники события. В дальнейшем, когда их всех посадили, местные сельчане стали его благодарить, что, наконец-то, на них нашлась управа. Оказалось, что эта троица держала в страхе всех бабуль и дедуль села, но они были так запуганы, что боялись на них заявить. А давнее знакомство и кровные связи связывали им руки.
С наступлением весны он вместе с Ниной Ивановной и Бэром отправились на новоселье в собственный дом на берегу реки Полисть. Встретили его дружелюбно, но настороженно. Выяснилось, что после его заявления ОМОН разыскивал его вещи по всей деревне. Зеленые болотные сапоги были сняты с одного мужика прямо на дороге. По селу прошел слух, что новый городской дачник не иначе как «мент». Порой очень странна и загадочна российская глубинка.
Потянулись спокойные безоблачные годы пребывания в селе, на вольном воздухе, в полной тишине, да еще в окружении первозданной природы. При этом у него на столе всегда был местный творог, молоко и овощи, абсолютно экологически чистые. Уверенность в качестве продуктов подкреплялась тем, что местные жители использовали в качестве удобрения исключительно самый что ни есть натуральный навоз. Они считали, что на всевозможную химию тратиться не стоит. Парное молоко и свежий творог каждое утро красовались у него на крыльце. Приятно было, сидя в кресле на обвитой диким виноградом пристроенной балюстраде, потягивать парное молоко из большой керамической кружки, вдыхая аромат лесного воздуха настоянного на густой зелени и аромате цветов под окном. Да еще под пение хора разноголосых птиц, нарушаемого только неожиданным всплеском рыбы в реке. С высоты балюстрады глаз манила живописная река. Ее грациозные изгибы скрывались где-то за далеким крутым поворотом. А чуть ближе по течению аккуратной зеленой шапкой выглядывал из воды маленький островок. На берегу напротив него чернела старенькая покосившаяся банька, прижатая к реке пышным кудрявым лесом. Лес сопровождал речку с обеих сторон, могучие ивы склоняли к ней свои тонкие ветви, почти касаясь воды. Еще ближе выползал из леса к реке изумрудный заливной луг. А вокруг царствовало бабье лето, последний нежный вздох его угасания. Местные жители рассказывали, что где-то там, в глубоком лесу среди болот, находится озеро Полисть, из которого и берет свое начало одноименная река. Поговаривали даже, что посреди этого озера на острове похоронен сам Рюрик.
В то время рыбы в реке было много – от колючего ерша до сомят и сомов, но особенно было много налима и раков. Это говорило об идеальной чистоте речной воды. Местные жители пользовались рекой как источником доходов, а за раками к ним приезжали даже из Питера и Москвы. Однажды они договорились о крупной поставке раков в Москву и всем селом принялись их ловить. Сельчане наловили их несметное количество. Но московский заказчик не приехал. Тогда они принялись их варить на кострах, и целую неделю все село закусывало исключительно раковыми шейками. Но для него самой желанной добычей был огромный сом, который грозно плескался в дальнем омуте. Но ему так и не удалось его поймать, хотя сомят и язей на перемет он ловил частенько.
Когда подрос Бэр, он стал совершать с ружьем ознакомительные походы в лес. Бэр носился по лесу как угорелый, но только никак не мог понять, что хозяину не нужна добыча. Бэр совершенно его не понимал. Почему тот постоянно упускает верную возможность? Ведь он мотался по лесу, искал, старался изо всех сил! Однажды он выгнал зайца прямо к хозяину под ноги, но тот только рассмеялся, глядя на ополоумевшего бедолагу, прижавшегося к ногам охотника от страха перед страшным псом. А хозяину было интереснее только приметить, где обитают зайцы, лиса, енот, тетерева, утки, присмотреть лесоповал бобра. Что касается кабанов и медведей, то они сами приходили буквально в село. Медведи захаживали на выброшенную павшую скотину бывшего совхоза, а кабаны на картошку. Бабули негодовали! Охотник шляется где-то по лесам, а кабаны перерыли все огороды! Но для него было гораздо интереснее обнаружить тетеревиный ток или галечное место на дороге, где по вечерам они баловались мелкими камешками. Однажды, поздней осенью, он возвращался на «Жигулях» в Питер и встретил на дороге небольшое семейство косуль. Он их заметил еще на обочине, когда в глубоких сумерках у непонятных животных в кустах блеснули зелеными огоньками глаза. Сначала он решил, что это волки, но когда они выскочили на световую дорожку от фар, то по белым скачущим пятнам догадался, что это косули. Местные жители редко, но все же, охотились. Хотя для их практичных умов главной добычей был кабан или лось. А как отрадно было слушать гогот огромных стай гусей на перелете! Они постоянно останавливались отдохнуть на зеленых шапках островов среди болот, где никто не мог их потревожить. В реке у самого его дома жила норка, а на противоположном берегу, в камышах, гнездились утки. Это была его домашняя живность. Он любил наблюдать с балюстрады, как на утренней и вечерней зорьке они выплывают на кормежку или возвращаются обратно. Однажды Иван, бывший милиционер, пригласил его сходить на далекое Журавское озеро, рядом с которым находилось еще и второе – Краснодубское. Названо оно было так потому, что когда-то там добывали мореный дуб. Это было интересно, и он согласился. Дорога оказалась тяжелой, озеро находилось среди болот, но, что самое удивительное, на возвышении. Еле заметная тропинка вела туда по насыпи, заросшей вековыми деревьями. Иван пояснил, что это была старая военная дорога, которая вела новгородские полки на границу с Польшей. А в селе, на Переезде, у них был брод. Пройдя по лесу несколько километров, они неожиданно вышли на гриву – это поросший растительностью вал из валунов, перемешанных с гравием, землей и песком. Оказывается, здесь был последний рубеж Ледникового периода. На этом рубеже ледник остановился и стал таять, отступая постепенно обратно на Север. Но самым впечатляющим было то, что в этом месте была особая аура просветленности и благодати. В таких местах в старину ставились монастыри или часовни. Здесь было отрадно постоять и подумать, вдыхая аромат трав необычайно чистого и легкого воздуха. Казалось, что весь он был пронизан благодатным золотистым светом. Но вскоре сразу за гривой пошло жалкое, безжизненное пространство сухого болота. Ноги по колено утопали в высоком мху. Идти было невыносимо трудно, солнце палило безжалостно, не переставая. Изредка попадались чахлые, низкорослые сосенки. Эти два километра до озера казались вечностью, сушь буквально сжигала все, во рту было то же самое. Даже Бэрка, тяжело дыша, вывалил свой язык на всю его розовую огромность. Тем неожиданнее было появление влажного дыхания озера, спрятавшегося где-то на возвышенности, среди оазиса сочных кустов и деревьев. Озеро поражало, прежде всего тем, что было приподнято чашей над окружающим его простором безжизненных болот. Оно произвело потрясающе впечатление своей величиной и застывшей голубой гладью. Как зеленое ожерелье, окаймляли его изумрудной зеленью кусты и деревья, а после сухих ржаво-желтых болот это казалось чудом.
Когда они приступили к рыбалке, то окуни так жадно набросились на их крючки, что в течение двух часов они наловили по рюкзаку, дальше ловить не было смысла. Иван рассказал ему, что когда-то здесь водилась и щука, но окунь вывел ее, регулярно поедая икру. Пока они мирно беседовали на берегу, Бэр тщетно пытался поймать утку. Он выгонял выводок из камышей, затем бросался в воду и пускался за ними вплавь. Когда он слишком близко к ним приближался, утки разом, с шумом и плеском, поднимались на крыло, а обескураженный и разочарованный Бэр поворачивал к берегу. На берегу он долго и старательно отряхивался от воды, с головы до хвоста. Брызги веером разлетались во все стороны, искрясь в лучах заходящего солнца. На ночлег они устроились в старой сырой землянке. Пока они растапливали печку, в ней гудели полчища комаров, как будто они попали не в землянку, а в улей с растревоженными пчелами. После ужина от усталости они сразу завалились на нары, Бэр устроился в ногах. Иван стал рассказывать, что во время войны здесь был партизанский край, а это их землянка. Немцы сюда, в болота, соваться боялись. Но, в отместку за собственный страх, однажды выгнали жителей сел Переезд и Карабинец на лед реки Полисть и расстреляли. Генка, его сосед, был еще ребенком, когда бабушка спасла внука, прикрыв своим телом. Но он все же был ранен в ногу, а вылечил его немецкий врач. Встречалось и такое. Ночью он долго думал о превратностях войны и человеческой жизни. Наутро было решено отправиться обратно, рыбы наловили предостаточно. Пока брели по глубокому мху сухого болота, их рюкзаки с рыбой похудели наполовину. Тащить их было невыносимо тяжело. Оказалось, что рыбы на озере можно было наловить сколько угодно, но вот дотащить ее домой было намного сложнее. Природа надежно хранила свои богатства. По возвращении домой, после столь тяжких трудов, он решил искупаться. Спустился к реке, быстро разделся и бросился в воду. Доплыв до ее середины, он встал на дно и осмотрелся. Какая благодать! На горизонте горела красавица заря, по берегам реки вверх и вниз по течению тянулись склоненные к темнеющей воде ивы. Натруженное тело ласкало мягкое течение воды, под ногами слегка покалывала ступни мелкая галька. И только на высоком берегу гордо застыл в отблесках багровой зари его сказочный терем. Усталость трудного похода потихоньку уходила в ласковое теплое течение реки.
Он взял за правило каждый вечер отправляться с Бэркой в лес. Единственное, что портило Бэрке настроение и заставляло нервничать, так это то, что хозяин никогда не стреляет в найденную им добычу. Как-то под вечер он решил на велосипеде навестить одно место на лесной дороге, где на зорьке тетерева лакомятся камушками. Как всегда сразу исчезнувший в лесу, Бэр подал голос, но звучал он по-особому яростно и заливисто, на одном месте. Он понял, что лайка взяла зверя. Тревожась, что это мог быть кабан или медведь, он бросил велосипед и помчался к другу на выручку. На ходу зарядив один ствол пулей, а второй крупной картечью, он стал продираться через кусты. Наконец в густых зарослях он заметил мелькавшего Бэра и что-то серое за кустом. Не раздумывая, он выстрелил, раздался визг. Это звуком выстрела ударило Бэра по ушам. Пробравшись через кусты, он с разочарованием увидел крупного енота, тот был мертв. Прихватив добычу, они стали продираться через заросли на дорогу к брошенному велосипеду. Привязав енота к багажнику, он сразу отправился домой. Бэр опять стал исчезать в лесу, но каждый раз выскакивал на дорогу проверить, цела ли его добыча. Но на душе у хозяина было неспокойно, он опять нарушил данный когда-то обет.
Сельчане привыкли к его ежевечерним походам в лес, но все же их не одобряли. Особенно, если он возвращался затемно. Однажды одна бабуля доверительно сообщила ему, что ночью в лесу леший бродит. Он только посмеялся, откуда бабуле знать, что он пять лет безвылазно прожил в глухой сибирской тайге. На следующий день он пригласил Колю-печника разделать тушу на сало и шкуру. Коля несколько лет уже был у него неизменным помощником. Привезли его из Грозного в село чеченцы, которые подрядились строить коровники. Но вскоре он с ними вошел в конфликт и вышел из их артели. Коля-печник с детства шатался по тюрьмам, но был интересным, читающим человеком. Он прекрасно знал оба Завета, да и много другой религиозной литературы. Регулярно ее читал и особенно увлекался всевозможными пророчествами. И, что было характерно для профессиональных зэков, на полном серьезе утверждал, что знает код доступа к сбережениям Шелленберга в швейцарском банке. Они якобы узнали о кодах, когда тот сидел долгие годы в нашей тюрьме. Коля-печник постоянно помогал новому поселенцу по хозяйству и любил вести с ним беседы на религиозные и политические темы. Ему явно не хватало в селе интеллектуальных собеседников. Его кличка «печник» приросла к нему сразу по прибытию. В селе было много селян с одинаковыми именами, поэтому всем давались еще и клички. Кроме него в селе проживали: Немок, Шопен, Немец, Румын, Мазай и т. д. И вот вся эта братия стала один за другим уходить на тот свет. Работы не было, пили по-черному, напропалую. Пробавлялись на выпивку и пропитание продажей остатков совхоза, рекой да лесом. Благо, что всего было вдоволь: заброшенных построек, рыбы, грибов, ягод – в общем, стали выживать на подножном корму. Но все же главной кормилицей была клюква, ее собирали мешками и тут же продавали. Скупали ягоду, как правило, москвичи, они же скупали и лес, пока он еще был. Пропивалось это все сразу, поэтому за зиму каждый год умирало по два-три молодых мужика. Почти разом преставились все трое, отсидевших к тому времени свой срок, налетчика. Ушел из жизни сосед Гена, шофер Петруха, Шопен, бывший «мент» Иван, да всех и не перечислишь. Последним куда-то исчез Коля-печник.
Однажды, когда они в очередной раз отправлялись из Переезда на зиму в Питер, Нина Ивановна, попрощавшись с соседской бабулей, села в машину. Вдруг он заметил, что она стала говорить как-то невнятно. Это оказался первый звоночек инсульта. А вскоре последовал и второй приступ. В Питере ее положили в больницу и подлечили, но свободно двигаться она уже не могла. А на следующий год в деревне уже еле ходила. Пришлось уход за ней и все домашнее хозяйство взять на себя. Но на следующий год Нина Ивановна все же умерла. В который раз судьба опять от него отвернулась! Неужели за то, что он постоянно отступал от данной заповеди? Тосковал не только он, но и Бэр. Но оказалось, что это было еще не все. Через год Бэр отравился. И опять все произошло при отъезде из деревни в Питер. Он не уследил за Бэром, и тот проглотил отраву, предназначавшуюся для крыс. Его удалось довезти до ветеринарного врача в Питер, где ему оказали помощь. Но наутро следующего дня Бэр медленно подошел к его кровати, лизнул ему руку сухим шершавым языком, вероятно, догадываясь о предстоящем, и одновременно прощаясь и извиняясь за что-то. Затем, шатаясь, отошел к двери, тоскливо взвыл и умер, вытянувшись всем телом на пороге.
Теперь, помимо наступившей старости и болезней, на него обрушилось еще и одиночество. Он стал понимать, что старость – это когда взгляд уже перестает с нетерпеливым любопытством всматриваться вдаль, за загадочный горизонт: «А что же там?» В старости он устремлен в себя: кто я, для чего жил, как маленький кусочек вселенской материи, что сделал хорошего и, особенно, плохого для живших рядом и не очень, но близких людей. Каких гадостей успел натворить за эту очень короткую, но богатую событиями жизнь. Особенно мучительно от того, что уже ничего не сможешь изменить.
Однажды, когда он особенно остро почувствовал пустоту одиночества, его нестерпимо потянуло на родину далеких предков, в село Ершово, что на реке Ворона. Как будто с птичьего полета он увидел несущуюся по насыпи запряженную телегу. В ней с вожжами в руках болтался на ухабах он сам, ему только исполнилось девять лет. Далеко за ним изо всех сил бегут возница и его отец, в развевающемся во все стороны плаще. На лицах отца и сына ужас – телега вот-вот опрокинется с высокой насыпи. Но взгляд с высоты не останавливается на этой картине, он скользит к близлежащей деревне Чернышово, это родовое имение Чернышевских. Отсюда отец писателя ездил на бричке в Ершово, чтобы лечить его бабушку. С большой высоты где-то вдали виднеются Тарханы, имение и место погребения Лермонтова. А совсем на горизонте – вотчина баснописца Крылова. Ближе к селу Ершово – владения всесильных Татищевых. А вот и само село Ершово. Большой, заросший густым кустарником парк, посреди него огромная поляна, обрамленная вековыми соснами. Здесь когда-то находилась деревянная усадьба, сожженная крестьянами в пылу беспощадной революции. Ближе к каменному забору выглядывает из густой зелени каменная церквушка с белеющими стенами и высоким шпилем колокольни. К реке спускается одичавший, густо заросший сад. Он упирается прямо в темнеющую реку Ворону. А на самом берегу скатертью из белоснежного песка, окаймленного огромными лопухами, лежит пляж. За ним застыл темный загадочный омут со старой разрушенной мельницей. Рассказывали, что когда-то в нем водились русалки. На противоположном обрывистом берегу начинается могучий дубовый бор. Его взгляд медленно переместился к остаткам кирпичного забора, отгораживающего парк с усадьбой от села. Почти сразу за ним, вдоль просторной, широкой улицы, в два ряда располагались добротные кирпичные дома прислуги и бастардов помещика Чилищева. А дальше, в самом конце села, виднелся Ханаан – убогие деревянные избы черных крестьян. Барин приезжал в имение только на лето, к зиме он возвращался в Петербург, где проживал постоянно и где у него было несколько доходных домов на Невском проспекте. Старинный род Челищевых славился своим богатством. Видение медленно исчезает, но сразу всплыло новое. Ранняя заря, он осторожно скользит босыми ногами по колючей стерне, поеживаясь от утренней прохлады и холодной росы. На плечах у него удочки. Впереди шагает отец с веслами на плечах. Они идут на Ворону рыбачить. Вот они уже в плоскодонке, отец сидит на корме с веслом справа, а он посреди лодки с коротким веслом слева. Гребут они в лад, лодка плавно скользит по воде. От темной воды поднимается утренний туман, а вокруг стоит лес, пахнет рекой и сырой зеленью. Он зачерпывает ладонью теплую, не успевшую остыть за ночь воду. Прозрачная вода блестящими бриллиантами капель падает сквозь пальцы обратно. И опять возникает новая картина. Он на крутом берегу реки, кругом темный бархат теплой летней ночи. Только где-то внизу, под высоким берегом, звездное небо отражается в темной загадочной реке. Костер освещает нависающие над ними ветви деревьев и лицо отца, сидящего напротив. Он задумчиво пошевеливает веткой угли и медленно что-то ему рассказывает. Картина улетает прочь. И вот он в доме бабушки, она сидит в красном углу, склонившись над старинной книгой. Сколько он ее помнит, она всегда читала, а в молодости даже ходила паломницей в Киево-Печерскую лавру. В просторной горнице при входе справа – подвешенная к потолку у кровати детская деревянная люлька. Напротив, на простенке между окон – фотографии. На одной из них прадедушка в форме мичмана, со всеми регалиями из цепочек и наград. Как бы он хотел сейчас попасть в этот дурманящий запахами покоя, печного тепла и хлебной квашни мир…
И он опять с болью осознал, что остался один, что вокруг пустота. Что люди, окружавшие его всю жизнь, исчезли навсегда, как мираж, как тени. И что он так же исчезнет из этого беспокойного мира, как искра от костра темной ночью. Впереди пустота, как на последнем, оборванном пролете лестницы жизни.
Переезд. Неужели это тот переезд Энозиса, где он должен в последний раз заплатить перевозчику Харону за переправу через Стикс в царство Аида?

Это был последний сполох в его сознании.