Волки. Валентина

   
Если лететь над этими местами  на красноносом  полярном «кукурузнике», сопки под снегом напоминают побелевший, бугристый подбородок покойника, на котором проросла щетина. Но это не щетина, это обмороженные сосны.

  Плохо подогретые, скользкие, от маргарина макароны, косой срез недожаренной докторской, вместо котлеты - вот и все, чем меня подкрепила РАЙПовская харчевня в таежном поселке Удское, притулившемся за чертой, переступив которую для людей  непроклятых, кончается Мир. Сельцо, утонувшее в лиственницах и соснах, медленно сползающее в мелкую, катящую свои круглые , камешки в океан, речку Уду, в те коротенькие недели, когда местные птицы рожают своих детей и ставят на крыло, чтобы  те вовремя улепетнули от стужи.  Пожилые, тощие  медведи , восстав из берлоги и стряхнув с шубы прошлогодние сухие листья, удивленно вглядываются в яркие шпаги солнечных лучей, проколовших плотные кроны.
      Но сейчас зима. В мягких сугробах можно стоять по макушку. Это там, где снег не слежался. Я, пока мой  "МСС-14"-сорока-пяти метровый морской спасатель намертво сцепился с океанским льдом, спит безмятежно, верчу огромную баранку 157–го ЗИЛа, отслужившего свое в армии и переданного в растерзанном  виде в «народное хозяйство». Шофер. Экспедитор и грузчик.
      Машину загрузили в Чумикане-районном центре и благословили  матцом в тайгу. В Удское. Продукты в местный магазинчик и приросшую к нему рубленным кубом столовую: три исцарапанных пластиковых столика на хилых алюминиевых ножках.       
      Разновидность епитимьи - очередь дежурить по "хозяйству", вернее, очередь моей боевой машины. Обычно я вывозил из тайги, с делянки, 10-и метровые "хлысты" - звенящие от мороза стволы лиственницы, елей и сосен. Кубов 14-16. По пробитой в снегу  вездеходом трассе, помогая себе бортовой лебедкой и сквернословием...
       Ночи здесь черные, полярные. Не бархатно-синие. И звезды-маленькие , злые. Колют глаза и щеки. Отужинав, тем, что повариха не стибрила, полез в кабину, чтобы хоть к полуночи вернуться в свою конуру в Чумикане. Дурак, все мне кажется, что живу в Америке! Не полез в кузов, не проверил бочку с бензином. Увы! Чудес не бывает! Пока макаронами давился, простодушные, по-детски наивные эвенки, бензинчик-то слили. И по своим чумам растащили. И тихо радовались улову... Но народ они сердечный и добрый-подсказали услужливо: -тайгу не едь, волки много, покушают, Уда едь-вниз к Большому озеру, туда, где водки много, в Чумикан прямо...
      Поехал   дурак, туда, где водки много - пурга поднялась, поежился, не полез в кузов, бочку проверить. А ребята и пробочку нарезную  от нее в свое немудренное хозяйство – дробовик да сапоги болотные,  пристроили, жене  вместо кулона, на шее носить...
      Поехал по льду.  Метет. Видимости нет, а зачем? На что смотреть?- прижался к речному берегу, рулю и думаю о прекрасном, о величии, о власти  местного человека над природой, о душевной его чистоте... 
      Одно забыли подсказать мне эвенки - забыли упомянуть, что Уда разветвляется, на два рукава, один Майна, другой Джана... Красивые имена, как у девушек...
       В какую я уехал - не знаю, да и важно ли, как твоя могила конкретно называется.
      Увела меня речка Майна(или Джана?) в сказочное закулисье ночного мира, где скалы в звездных отблесках, где торосы по берегам, вперемежку с сорванными с корней, хилыми березками. 
      Бензин кончился. Машина стала. Далеко за полночь. Мороз под петьдесят. Это по Цельсию, а, если  по Фаренгейту-то вообще...
       Аккумуляторы старые, но пока "ближним" светят. Волки подошли.  Молча. Серые, мускулистые, очень сосредоточенные. Неулыбчивые...
      Хоть не одиноко. Все живые души в прокаленном морозом безмолвии…
     К утру я с ними дружить перестал, передрались за место под звездами.
      …Я иногда смотрю на старые побелевшие отметины на предплечьях и запястьях, вечные, неистребимые временем, как татуировки…
      Холод зверский-паяльная лампа выгорела, карабин в небо отстрелял - пальцы на стволе грел, в волков не бил –что изменишь,  зачем? Замерзну, ясное дело  – сожрут, уж так мир устроен...Все по-честному…  Лишний грех на душу…И так достаточно…
      Когда засерело-а это часов 10 утра - думаю: пропадать, так с музыкой! Засунул тряпку в горловину бака - представляете, как на морозе пальцы холодом хапануло!- но остатки бензина собрал, тряпку фитилем из бака вывел и, окоченевшими уже вконец, пальцами -  мне-то хорошо!- боли уже не чувствую:  руки давно  отморожены, чего там!, чиркнул зажигалкой...
      Уже потом, когда грамм сто в меня влили в теплом кузове вездехода, суровые таежники-промысловики рассказали, как столб черного дыма увидели и вонь жженной резины ветер в морозный чистейший хрусталь вплел. Поверишь? Как на маяк  шли!  Волки, а бродяг штук  15-ть! -  Полукругом.  Чинно сидят, "своего"  ждут ...Ты-то, как не сгорел? метрах а трех от факела лежал...
-Нет, братцы, -сказал я им, потеплев от водки. Не мог пока сгореть. Господь такого блага мне не подарит-мне в аду гореть! Небритые, чужие люди заулыбались. -Лежи, лежи, мы тебя "на больничку" ...
      Там я познакомился с терапевтом В.Алой. Это другая история. Не делает мне чести.

Валя. Убийца. 
      
Нужны ли исповедальне резной дуб, аромат ладана, церковный полумрак и вкрадчивый шепот священника. Нет. Достаточно кружки скверного кофе, маленького столика и обкусанной с конца шариковой ручки…
 ……………………………………
Из серебра январской стужи
 Соткалось кружево на лужах,
Мой мир, стремительный и бойкий
 Внезапно оказался сужен
 До рамок госпитальной койки.
Я чувствую себя ужасно-
Нет рядом милого врача,
Ушла, и будто бы погасла
 За ней волшебная свеча…
Вдруг неуместна и напрасна
 Горечь, что не для меня
 Скользнет фоннендоскоп с плеча
 К исходу меркнущего дня,
Чуть позже соскользнет одежда
 На бархат ночи, у кровати…,
А в душной маленькой палате
 Умрет нелепая надежда,
Как блик последнего луча
 На топорище палача…

Мальчишеские бедра Валечки, молодого терапевта, взбудоражили мой скромный поэтический дар. Появились строчки-их Вы уже торопливо пробежали взглядом. Так. Пустячок. Комментировать нечего...
      
Суровые, смешливые таежные люди с рук на руки сдали меня в Чумиканский барак-бывший склад американской фактории, ныне убогая больница, она же поликлиника и относительно нескорая помощь, оснащенная мотоциклом с коляской, который терзал и безжалостно изнашивал, преследуя уток  на болотах, главврач Мурзин. Пара шприцев, стерилизатор, рыжая, похожая на теннисный мяч с носом,  клизьма-вот, пожалуй, и вся материальная база "больнички". ЗЕКовский термин, но прижился даже в среде местной элиты.
Валентина Александровна дежурила, то есть, уныло читала что-то несерьезное-небогатый улов книжного закутка - пара полок,  рядом с  керосиновыми лампами, кастрюлями и ружьями в местной лавочке.
      Обо мне говорили в третьем лице. Я слушал и ухмылялся.
-Водкой пахнет! Пьяным валялся? А с виду - ничего себе...Не бритый...Надо же ! Так запустить себя!
      -Нет-нет! В тайге подобрали. Чуть не сгорел чудак. Все руки в крови, волки в двух шагах были. Отбивался, потом машину, РАЙПовского ЗИЛа, дурак, спалил!
      -Ладно, вносите. Пока здесь, у туалета положите. Душем отмоем, переведем в палату.
Ишь ты! Душем!-подумал я...
Голос был молодой и приятный...Душ в Чумикане - экзотика, как лед в тропиках...
Ради теплого душа и померзнуть чуть-чуть стоило.
      
Валя не была красива. Она была интересна. Простоватость лица компенсировалась светом, идущим из Валиного сердца. Добра она была чрезвычайно. Такая доброта, искренняя, без расчета и лукавства, сохранилась , наверное, в глухих сибирских деревнях. Валя была деревенской девочкой, с крестьянской добросовестностью и усердием изучила курс медицины в Хабаровском институте, прекрасно училась, окончив курс, не хитрила, не изворачивалась, а безропотно приняла на себя схиму деревенского целителя. Доктор Мурзин  ценил ее знания, старательность и безукоризненную честность. Сам бывший москвич, с высокими медицинскими степенями, выбрал Север, стряхнув с себя тягло неудавшейся семейной жизни с взбалмошной, эгоистичной женой и изнеженными, избалованными дочками. Оставил  квартиру в центре и, как стерх весной, дотянул до местных болот.    Обычная история. Мы подружились. Выпивали. Слегка, взаимно, шелестели страничками личной драматургии...
У Валечки была стройная, очень пропорциональная фигурка, маленькая, обтянутая белым, хрустящим от крахмала халатиком, грудь и стройные ноги. Она, скромная уточка на току, среди селезней, это знала. Тщательно следила, чтобы халатик не закрывал коленки...Наивная, маленькая, по сути, совсем еще девочка…В ощущении прихода Весны…
Я, коварный пес, целовал ее мягкие, чуть выпяченные губы, гладил золотистые волосы на висках и, черт побери!-поверишь средневековым алхимикам! - впитывал своей грудью ее силу и молодость, которыми эманировало ее молодое тело...
Мы жили.
Валя ворвалась ко мне в берлогу.
-сегодня будет что-то новенькое! - заявила она - новенькое, от чего ты обалдеешь!
Я расхохотался(мужик, ведь. Грубый, отрешенный от мира, мужик)
-Малыш! Человечество практикует это не одно тысячелетие! И это ты, мой маленький ангел, именно та, кто придумала что-то новое в этом  рутинном, если подходить к предмету с позиции механики, процессе. Есть, например, поза лотоса, толи в Камасутре, толи у йогов, не помню. Если тебя осенило чем-то доселе человечеством не испытанным - жизнь положу, чтобы это назвали "сюрприз  Валентины"
      -какой же ты, все-таки, пошляк! Я беременна! Я рожу тебе сына!

Что Вам сказать...Я не подлец, не мне, правда,  судить...
С этого дня я стал  очень заботливым, ласковым и внимательным. И очень мудрым. Я гасил в глазах своих бушующее в душе пламя смятения и страха. Мгновения любви превратились в пытку и иголками входили мне под ногти. Я беседовал с погрустневшей Валей о трудностях полноценной семейной жизни, об ответственности перед детьми - представляешь? Что он увидит в этой глуши! Пьяные рожи твоих пациентов? Он никогда не научится играть в преферанс! Он так и умрет, полагая, что «капустник» это суп, а не веселая студенческая вечеринка! Отсюда не вырваться, здесь могила. Люди обретают инертность, безразличие, теряют смысл существования. Здесь процветают пьянство и инцест. Я безумно рад. ты подаришь мне сына - пусть будет дочка, тоже сносно, но позже! Позже, когда встанем на ноги. Переедем в Хабаровск, или вернемся ко мне в Питер - у меня комната на Невском. Но-позже!  Кто я такой? -Человек с клеймом, изгой, выгнанный из партии...Подумай!
Валя грустно качала головой: -бросай свой буксир, иди учителем в школу- их же тут совсем нет, а те, кто есть, учат детей открывать винтовые пробки  и, что  мир стоит на трех слонах, путая букварь с Хоттабычем...
       -Ты умница, ты можешь преподавать математику, физику, английский - хоть что-то будут знать, а мы через пару лет купим "Запорожець"...
Да зачем нам тут «Запорожець»? Куда ездить? В Америку? -Сто метров укатанной мерзлой глины, потом тайга, скалы и океан!
Я настоял на своем. Стал убийцей.
С Валей мы расстались. Она живет. Никуда не делась из небольшого, драгоценного ларца, куда я сложил сердца моих женщин. Я же говорил Вам: я не подлец.  Я убийца.
………………………………………..
Господи, я наконец на воле!
В стенах затаившегося  дома,
Как   рысак, сбежавший с ипподрома,
Зверь, ушедший от пожара в поле,
Как смычок, когда отбросив скрипку,
Сосчитав монеты в кулаке,
Выдавит  усталую улыбку
 Пьяный цыган ночью в кабаке
 Я свободен…
И в слепящем приступе восторга
 От оков, покинувших запястья,
Я не вижу от наплыва счастья
 Дом, затихший тишиною морга…
Я свободен,
  Как свободен боевой снаряд
 В упоительно-бессмысленном упрямстве
 В  скорости и силы постоянстве,
Не догадываясь про земное притяжение,
Только чувствует 
                в начавшемся снижении
 Лишь коварную попытку унижения…
Так  и мое  упорство тихо тает,
  - как это не странно,
Для свободного  полета не хватает…
Твоего ответного движения
 И я дрожу от  страха
-Что судьбою  было мне дано,
Обрядившись в красную рубаху,
  Я швырнул на окровавленную  плаху
 И  саданул, не думая,  с размаху
…  до чего же и умен и ловок!
-Вдруг я  увидел маленький кроссовок…
 ………………………………………………………………..
И я почувствовал себя как паж-повеса,
Который тайно безобразно нагрешил-
Ему доверили беречь свою принцессу,
А он ее невинности лишил…