Крест Иоанна

P.Korvill






Крест Иоанна






«Был человек, посланный
от Бога: имя ему Иоанн»

Евангелие от Иоанна
(Ин. 1: 6)


























Предисловие
«Он сказал: я глас вопиющего
в пустыне; исправьте путь Господу,
как сказал пророк Исайя»
Евангелие от Иоанна
(Ин. 1.23)

Иоанн Креститель, Иоанн Предтеча (   Йоханан бар Захарья – «сын Захарии»; Йоханан га – Матбиль – совершающий ритуальное очищение водой»; греч. Иоаннес о Баптистес, Иоаннес о Продромас; лат.  Io(h)annes Baptista) 6-2 годы до н.э. – ок. 30 года н.э.
Известен в исламе и почитается под именем Яхья (Йахья), а в арабских церквях – Юханна.
Евангельский рассказ
Во всех четырех канонических Евангелиях есть сведения об Иоанне.
Иоанн был сыном священника Захарии и праведной Елисаветы (из рода Аарона) пожилой и бесплодной пары. Архангел Гавриил, явившись к Захарии в Храме, возвестил о рождении у него сына, но Захария выразил недоверие ангелу, и тот поразил его за это немотой. После того как Дева Мария узнала, что ее родственница Елисавета беременная она пришла навестить ее, а когда Елисавета услышала приветствие «взыграл младенец в ее чреве».
Так Иоанн предсказал своей матери место еще, будучи в утробе. Иоанн родился на полгода раньше Иисуса и Елисавета (по указанию ангела) пожелала дать сыну нетрадиционное в семье имя Иоанн. Но потребовалось подтверждение в этом отца. Тогда Захария потребовал табличку и написал: «Иоанн имя ему». И тот час он стал говорить, благословляя Бога.
Детство Иоанн провел в пустыне до достаточно зрелого возраста. Здесь же указано, что его отец Захария был убит «между храмом и жертвенником» слугами Ирода. В пустыне случился  «Глагол Божий  Иоанну сыну Захарии» после чего он отправился проповедовать. Иоанн вел аскетический образ жизни, носил грубую одежду из верблюжьей шерсти и подпоясывался кожаным ремнем, питался диким медом  и акридами (вид саранчи). Свою проповедь Иоанн начал в 28 (29) году н.э. Он ходил по всей стране Иорданской, проповедуя крещение покаяния для прощения грехов. Проповедь Иоанна выражала гнев Божий на грешников и призывы к раскаянию, он укорял народ за самовольную гордость. Иоанн не был простым проповедником – он передавал людям волю Бога, как ветхозаветный пророк, и даже более этого, ведь он был исполнен Духа Святого, будучи еще во чреве матери. Иисус указал на Иоанна, как на приход пророка Илии, которого ожидали. Основной темой проповеди Иоанна был призыв к покаянию.
Приходившие к нему люди принимали от него крещение в водах реки Иордан. Некоторые «помышляя в сердцах своих об Иоанне, не Христос ли он». Его последователи образовали особую общину – «ученики Иоанновы», в которой господствовал строгий аскетизм.
Пришедшим из Иерусалима священникам и левитам, явившимся, чтобы проверить его, он ответил, что не является ни Илией, ни пророком, но: «Я глас вопиющего в пустыне: исправьте путь господу, как сказал пророк Йсайя».
На вопрос иерусалимских фарисеев Иоанн ответил: «Я крещу в воде: но стоит среди вас (Некто), которого вы не знаете. Он-то идущий за мною, но который стал впереди меня. Я недостоин развязать ремень  у обуви Его (Ин. 1.:26-27).
На следующий день Иоанн увидел подходящего к нему Иисуса и сказал: «Вот Агнец Божий, который берет грех мира. Сей есть, о Котором я сказал: за мной идет     который стал впереди меня, потому что Он был прежде меня. Я не знал Его; но для того пришел крестить в воде, чтобы Он явлен был Израилю (Ин. 1: 29-31). К Иоанну, находившемуся у реки Иордан в Вифаваре пришел Иисус с целью принять крещение. Иоанн был удивлен, увидев Иисуса и сказал: мне надобно креститься от Тебя и Ты ли приходишь ко мне»? На это Иисус ответил, что «надлежит нам исполнить всякую правду» и принят крещение от Иоанна.
Таким образом, при участии Иоанна всенародно было увидено мессианское предназначение Иисуса. Крещение, свершившееся тогда, сильно повлияло на            После этого Иоанн также крестил в Еноке, близ Салима, потому что там было много воды.
Около 30 года н.э. Иоанн был арестован. В своих проповедях Иоанн обличал тетрарха Галилеи Ирода Антипу, который отнял у своего брата Ирода Филиппа жену (которая была им племянницей) Иродиаду и женился на ней, грубо нарушив еврейский обычай. За это Иоанн был заключен в тюрьму, но Ирод Антипа не решался его казнить по причине популярности проповедника.
Иоанн был арестован во время пребывания Иисуса в пустыне, так что Иисус начал свою деятельность только после того, как деятельность Иоанна прекратилась.
Дочь Иродиады Саломея в день рождения Ирода Антипа «плясала и угодила Ироду и возлежащим с ним». В награду за такое Ирод пообещал Саломее выполнить любую ее просьбу. Она по наущению своей матери (которая ненавидела Иоанна за то, что он обличал ее брак) попросила голову Иоанна Крестителя. Ирод «опечалился», но ради клятвы он  не смог отказать ей.
В темницу к Иоанну был отправлен оруженосец (спекулатор), который отсек ему голову и принес ее на блюде Саломее, а та отдала голову своей матери. Тело Иоанна было погребено его учениками, а о смерти сообщили Иисусу. В память этих событий установлен церковный праздник – Усекновение главы Иоанна Предтечи. Русская Православная церковь отмечает его 29 августа (11 сентября).
Вот так о жизни Иоанна Крестителя повествуют четыре канонических Евангелия!
Однако кроме этого существует еще и апокрифическая литература (в частности очень много об этом пишет Иосиф Флавий в известных рукописях «Иудейские древности») которая впрочем, только дополняет рассказанное ранее и уточняет кое-какие события или трактует их несколько по-иному. Многие древние историки  считали Иоанна вполне исторической фигурой. Однако фигура Иоанна не была широко освещена, и лишь некоторые дополнения к его биографии дают незначительные детали.
- Точное место рождения Иоанна в Евангелиях не указано. Считается, что он был рожден в предместье Иерусалима Эйн-Кареме. Предание восходит к игумену Даниилу (113 год), которому о месте рождения Иоанна поведал монах лавры Святого Саввы до появления крестоносцев.
- Неизвестно за что был убит Захария, но считается, что его убили воины Ироды за то, что он не сказал, где укрыт его сын, во время избиения младенца. Иоанн же избежал смерти в Вифлееме потому, что его мать Елисавета укрылась с ним в пустыне.
- К моменту начала проповеди Иоанну было 30 лет – символический возраст полного совершеннолетия.
Послание Климента римского сообщает, что Иоанн был девственником.
- По преданию, Иродиада еще несколько дней в неистовости протыкала иголками язык пророка, а насытившись глумлением, повелела закопать голову казненного Иоанна Крестителя на городской свалке.
Одежда Иоанна была из верблюжьей шерсти т.к. верблюд есть животное среднее между чистым и нечистым: он чист, потому что отрыгивает жвачку, и нечист потому, что имеет нераздвоенные копыта. Так и Иоанн ведущий проповедь «приводил к Богу и    - чистый народ – иудейский, и нечистый – языческий».
Кожаный пояс: символизирует постоянно пребывание в труде и усмирение плотских страстей, так как «кожа есть часть мертвого животного».
Основными христианскими реликвиями, связанными с Иоанном Крестителем являются: голова и десница.
Место погребения тела (обезглавленного) считается в Севастии (Самария) рядом с могилой пророка Елисея. Апостол лука, возвращаясь в родную Антиохию, пожелал взять тело с собой, но севастийские христиане воспротивились этому и позволили ему забрать только правую руку, которой был крещен Иисус Христос в Иордани (только ли десницу?). Позже язычники из Севастии в 362 году по требованию Юлиана Отступника разгромили гробницу Иоанна Крестителя, сожгли его останки и пепел развеяли. Так что из мощей святого теперь сохраняются только голова и десница (хотя Симеон Метафрает сообщает, что патриарх Иерусалимский, узнав о приказе Юлиана, заблаговременно взял из гроба мощи крестителя и послал из на сохранение в Александрию, вместо них положив кости другого мертвеца. Эти мощи 27 мая 395 года были помещены в Александрии в базилике, посвященной Иоанну на месте храма Сераписа! Кто знает?
По преданию голова Иоанна на была зарыта на городской свалке, а вынесена тайно из дворца служанкой, после чего ее тайно погребли. Теперь католики считают, что она хранится в церкви Сан-Сильвестро-ин-Еапийе в Риме, последователи ислама считают, что она хранится в мечети  Омейядов в Дамаске, но есть и еще несколько мест, где считается хранится голова Иоанна Крестителя: А моен, Антиохия и Армения.
Десница Иоанна Крестителя хранится в Цетинском монастыре Черногории, но турки утверждают, что она находится в музее дворца Топканы, на это же претендует и   монастырь Святого Макария.
Вообще-то эти две реликвии буквально рассеяны по миру: известно о существовании 11 указательных пальцев, а также встречаются 12голов, 7 его челюстей, 4 плеча, 9 рук и 8 пальцев. Чудны твои дела Господи!
Но вот с десницей как-то более понятно: апостол Лука, забрав ее из Севастии, перенес в свою родную Антиохию в дар местной христианской общине. После падения Антиохи в Х веке десницу переправили в Халкидон, а позднее в Константинополь. После захвата турками Константинополя в 1453 году рука была отправлена на остров Родос, а когда турки в 1522 году захватили Родос, святыню перенаправили на Мальту. В 1799 году орден передал десницу Иоанна в Россию, когда Павел I стал великим магистром ордена. После Октябрьской революции святыню вывезли за пределы страны, и она стала считаться утраченной. В 1951 году югославские чекисты реквизировали десницу в хранилище исторического музея в Цетинье. И наконец, только в 1993 году ее обнаружили в Цетинском монастыре, где она и храниться по сей день.
Однако куда девалась такая приметная (верблюжья) одежда Иоанна, а кроме того крест из тростника, чаша для крещения, посох. Не будем говорить куда делись всегда бывшие при святом агнец, книга, медовые соты, - все суть вещи тленные и не могли сохранить столько веков.
Но тростниковый крест, посох и чаша думается, была вывезена апостолом Лукой в Антиохию, потом в Халкидон и наконец в Константинополь. А вот здесь эти реликвии исчезают, поэтому о них мало кто знает и они вовсе не известны среди христианских реликвий.
Хотя надо признаться, что особенно крест в древности имел очень большое значение. Это был самый главный символ христианства – ему поклонялись, на нем клялись, его носили на себе, брали с собой в походы и всячески берегли.
И наконец, как крестил народ Иоанн Креститель?
Вообще-то в 30 годы н.э. еврейский народ почитал Иоанна гораздо выше Христа. Он всю жизнь провел в пустыне, сын священника, носил необычную одежду, призывал всех к крещению, да еще и родился от бесплодной матери.  Иисус же произошел от незнатной девушки (не все знали, что рождение от Девы предсказано пророками), воспитывался в обычном доме и носил обычную одежду.
Так как крестил Иоанн?
В Евангелии от Иоанна и Матфея сказано «я крещу вас в воде», а в двух других от Марка и Луки говорится «я крещу вас водою». Так как же проходил тогда обряд? Либо он просто поливал их водою (а может, окунал в воду с головой) – и это было обрядом крещения, но судя по другим описаниям (от Матфея и Иоанна) он крестил их в воде. Значит, народ заходил в воду и тогда выходит, что он должен был крестить их тем самым крестом из тростника. Отсюда и атрибуты Иоанна, - то ли он поливал их чашей для крещения, зачерпывая воду из реки, то ли просто осеняя своим крестом. Загадка? Загадка! И какое из Евангелий правдиво, а может быть все четыре?
Ведь могло так случиться, что были люди больные, немощные, которые в силу этих причин не могли погрузиться в воды или быть окроплены водой из чаши, и тогда в силу вступал крест. Как один из главных символов крещения.
Мы еще сумеем проследить, куда подевался крест Иоанна Крестителя, а вот о чаше и посохе, наверное, уже не узнаем никогда (даже в самых смелых предположениях).
Однако еще немного истории, а не предположений.
Иосиф Флавий отвергает историю о танце Саломеи. Иоанн был заключен Иродом Антипой в крепость Махердон (араб. Эль-Машнак – «Висячий дворец»), развалины которой находятся к востоку от Мертвого моря на Моавейском нагорье. Иоанн был арестован и обезглавлен по политическим мотивам. Иоанн скорее всего, был связан (через свои проповеди) с мессианским движением. Многие увидели наказание Божье за смерть Иоанна, когда в 37 году войска Ирода Антипы были разбиты его тестем, царем Арефой, выступившим против него за бесчестье дочери Фазелы, которую Ирод покинул ради Иродиады. Под надуманным предлогом о якобы участия Антипы в организации заговора против Рима он и его семья были сосланы Калигулой в ссылку в Галлию (37 г н.э.), где он через два года умер в заточении в полной безвестности и нищете. Точная дата смерти Иоанна неизвестна, но Иосиф Флавий указывает, что это случилось до 38 года.
Иоанн Креститель (после Богородицы) стал следующим самым чтимым святым христианства, причем в православии он играет гораздо большую роль, чем в католицизме. Причем, что интересно на основе 6-месячной разнице в возрасте между Иоанном и Иисусом рождество Иоанна близко к летнему солнцестоянию (а Рождество Христово – к зимнему), а значит под знаком Христа солнце начинает возрастать, а под знаком Иоанна – умаляться (по словам Иоанна «ему должно расти, а мне умаляться»).
Интересные народные поверья. Вот одно из них. Белорусы Витебщины боялись варить ботвинью, веря, что если она будет красного цвета («как кровь»), то в течение года в доме прольется чья-нибудь кровь – это было в праздник Усекновения главы Предтечи.
И последнее, иконы с изображение Иоанна Крестителя получили особо широкое распространение царя Ивана IV Грозного, небесным покровителем которого он был.
Это надо запомнить!
Ну а теперь в путь!



Пролог

     I «Храни меня, Боже, ибо я
  на Тебя уповаю»
  Псалтырь (ПС 15:1)


Лета 6668 (1160 г.) июля в 21 день Онуфтия-молчальника в только что построенном Спасо-Преображенском храме на хорах в небольшой крестообразной келье молилась, стоя на коленях перед образами, монахиня, одетая в черный апостольник с накинутой наверх камилавкой.
Тусклый свет просачивался сквозь небольшое стрельчатое окно, затянутое слюдяными пластинками в переплете. На дворе стояла невыносимая жара и ни одного дуновения ветерка, лишь тихий скрип деревьев, да шорох падающих желтых скрюченных листьев. Вся зелень от зноя стала покрыта налетом выделившегося сока, который постепенно испаряясь, спасал ее от зноя. Уже давно не было ни одного дождя, и земля высохла настолько, что была покрыта пылью неопределенного серо-красного цвета. Даже птицы, затихнув в листве и кустах, не перелетали с места на место, и не было слышно их голосов, только роились в тени зданий и деревьев мухи да небольшой рой мошкары. Зато здесь в этой одинокой келье за толстыми каменными стенами было прохладно и тянуло небольшой сыростью от недавно возведенных стен. Здесь в западной стене был устроен лестничный ход на хоры, по сторонам которых и располагались монашеские кельи. Эту Спасо-Преображенскую церковь совсем недавно построили полотский зодчий Иоанн, возведя храм с артелью строителей всего за 30 недель. Внутри   церкви отделка еще была не закончена, но храм был уже освящен и в нем проводились службы. Когда постройка церкви подходила к концу, оказалось, что для его окончания не хватает кирпича. И тогда игуменья монастыря преподобная мать Евфросинья обратилась к Богу с горячей молитвой: «Благодарю Тебя, Владыка Человеколюбец, Всесильный Боже! Ты даровавший нам больше, дай нам и меньше, чтобы мы могли довести до конца дело построения храма, созидаемого во славу Пресвятого Имени Твоего». И случилось чудо (как писано в летописях): «…по устроению Божию обретошася в пещи плинфы, и того дне совершися церковь и крест воставиша». На освещение церкви прибыл епископ с клиром и с князьями, и собралися все горожане. И пока все в веселии праздновали освящение храма, сама мать иегуменья со слезами неистово молилась Богу в самой церкви.
Вот и сегодня ни один звук не долетал в эту одинокую келью, где на коленях перед иконой, позолощеной светом немигающей лампадки молилась игуменья преподобная мать Евфросинья. Она то тихо выговаривала слова молитвы, едва шевеля губами, и звук ее голоса шепотом разносился по келье, то шепот стихал вовсе и только по шевелящимся губам и по тому, как она крестилась можно было догадаться, что преподобная все еще молится. О ту пору матери Евфросиньи минуло уже 58 лет, но она по-прежнему была прекрасна, как и в дни ее молодости. Такое же белое, чистое лицо под апостольником, светлые голубые глаза, розовые губы и только чуть заметная сеточка морщин в уголках глаз и у рта, да несколько прядей седоватых волос, скрытых под одеждой.
Она тихо молилась: «О, Пресвятая Дева, Владычице Богородице…благословением Бога и Отца и действом Святого Духа избранная от всея твари, слово и неизглаголанное веление Ангелов, царских апостолов и пророков венче…». Шепот ее молитвы то слышен был, то затихал и тогда невыносимая тишина, глушащая уши, нависала в келье. Но потом снова пробивался тихий шепот, отражаясь от сводов; «Тебе молимся и Тебя просим… помиловатися нам, смиренным и недостойный рабам Твоим; призри милостивно на пленение наше и надели сокрушение душ и телес наших… Яко един есть Царь и Владыка Сын Твой и Бог, ты же воистину еси Богородица, от всех родов блажимая, истиннаго Бога по плоти рожденная… Исполни убо всякое прошение на пользу коемуждо… и вечная оная блага Тебе ради во Царствии Небесном получим…»..
Стоящая на коленях фигура игуменьи казалась вовсе неподвижной, словно вылитой из металла, и только когда рука поднималась для крестного знамения, либо била поклоны до земли, тогда было видно, что это живой человек, а не бессловесная застывшая в одной позе статуя. Долго молилась мать игуменья, это было ей не впервой, всю свою праведную жизнь провела она в заботах и молитвах. Никто не беспокоил ее в уединении, ибо знали, что занята преподобная, и нельзя беспокоить ее в этот час.
А молитва продолжалась: «…и всяк гнев праведно на нас движимый отврати  благословением и благодатно Единородного Сына Твоего,  Ему же подобает всякая слава, честь и поклонение, со Безначальным Его Отцом и Присносущим и Животворящим Духом, ныне и присно и во веки веков. Аминь».
Помолившись, мать игуменья поднялась с колен и осторожно уселась на лавку, стоящую у стены. Она откинулась спиной к прохладной стене, и устало закрыла глаза. Она сидела, словно опустошенная длинными молитвами, но на самом деле с нею опять случилось то же самое, что происходило часто в последний год. Закрыв глаза, она словно погружалась в свое прошлое, как будто вся прошедшая жизнь мелькала у нее перед глазами, быстро и очень подробно. Это было видение данное свыше.
«Господи, Боже Владыка мой и ты Пресвятая Дева Богородица, - думала она про себя, внутренне повторяя слова молитв, - вразуми мя рабу твою многогрешную. Отвори врата знаний твоих, пособи казанием твои, ибо яз не ведаю пути твоего, но зрю знаки твои, хош и  не ведаю помыслы твои. Молю тебя о том денно и нощно…». Но  несмотря на все моления и тоску душевную не было иных знамений, кроме постоянных воспоминаний, терзавших память ее. Вот и сейчас снова нахлынуло и ярко замелькало перед глазами все былое.
Она ясно словно наяву узрела отца своего и мать свою (Витебского князя Георгия Всеславовича и княгини Софии). Родители при рождении дали ей княжеское имя Предислава. Она вспомнила, как учили ее слову Божьему, как читали ей Евангелия и Псалтырь, как полюбила она бывать в храме и постигла силу духовного общения с Господом, и превзошла в том братьев своих и сестер. Слух о том, что в семье князей Полоцких растет богом одаренная девица обошла и Полоцкие земли, и соседние княжества. А когда достигла она совершеннолетия (двенадцати лет) стали являться знатные люди, просившие руки ее, но не земного жениха избрала она себе, всей душой она стремилась к небесному Жениху – Христу. «Земная слава – дым и прах, подобно пару расходится она по ветру и проходит без следа».
У юной княжны был пример перед глазами (ее тетка, вдова Романа Всеславича) именно к ней и обратилась Предислава, чтобы та помогла ей уйти от соблазнов мира и спасти душу для вечного «Царства Божия». Она вспомнила, как тайно ушла из дома и пришла в монастырь к своей родственнице – иегуменьи. Долго упрашивала ее Предислава принять ее в монастырь и постричь в чер   , и долго отговаривала ее от этого мать-игуменья. И все же увидя ее великую любовь к господу, повелела наконец бывшему в обители священнику постричь Предиславу и дать ей имя Евфросинья  (что значит «радость»). А имя ей дали в честь святой Евфросиньи Александрийской (Святая была родом из Александрии Египетской и происходила из богатой семьи. В 12 лет у нее умерла мать, а в 18 лет ее отец Пафиутий решил выдать ее замуж. Но, увидев монастырскую жизнь, Евфросинья захотела посвятить себя Богу. Она стала поститься, раздала все свои драгоценности, и когда отец был в отъезде, от проходившего мимо ее монаха приняла постриг. Боясь, что в женском монастыре ее найдет отец, Евфросинья оделась в мужскую одежду и пришла к иегумену мужского монастыря, назвавшись евнухом императорского двора Измарагдом. Иегумен ее принял и отдал под наставничество монаху Агапиту, но из-за красоты «юноши», которая некоторым образом смущала монахов, поселил ее в отдельной келье, запретив общение с кем-либо кроме наставника. Отец Евфросиньи не найдя свою дочь, пришел к тому же иегумену с просьбой о молитве, в тот направил его к монаху Измарогду, отличившимся уже своим благочестием. В монастыре Евфросинья прожила 38 лет и только перед смертью призналась во всем своему отцу, чтобы только он приготовил ее тело к погребению. Пофиутий исполнил ее волю, а затем принял постриг и прожил еще 10 лет в ее келье, был погребен после смерти  рядом с могилой дочери. Умерла святая Евфросинья около 470 года н.э., а мощи ее – ну основная часть – хранится в монастыре святого Иоанна в Болье во Франции.
Потом мать-игуменья увидела, как несколько лет спустя после пострига, она испросила у епископа Полоцкого Илии позволения поселиться в келье при княжеской церкви Святой Софии. Епископ, видя ее житие и пламенную любовь к Богу, благословил ее.
И пребывала она в своей келье молясь и днем и ночью, а в свободное от молитв время переписывала священные книги, которые раздавала в бедные церкви даром, а продавая в монастыри и церкви, деньги вырученные от продажи  раздавала нищим.
И вот она вспомнила, как однажды ночью ей было видение. Будто Ангел Божий явился к ней, взял ее за руку и повел за город к месту, называвшемуся Сельцо. И сказал ей Ангел: « Подобает тебе здесь пребывать, потому что Бог через тебя на этом месте многих приведет ко спасению». И это видение повторялось несколько раз. Как оказалось потом, такое же видение было и епископу Илие. И сказал ему Ангел: «Веди  рабу божию Евфросинью к церкви Святого Спаса на Сельце и посели ее при той церкви, чтобы устроила она там обитель посвятивших себя Богу дев…».  И отправился епископ Илия к Евфросинье и рассказал то, что ему привиделось. Услыша это с радостью решила она поселиться там, куда указал ей Господь Бог.
И созвал епископ дядю Евфросиньи, князя Бориса (бывшего тогда владетельным) и отца князя Георгия и многих бояр и знатных людей и поведал им о сем. И согласились все с владыкой и попросили ее сделать, как велит он. Вскоре, приняв благословение епископа, она вместе с одной иноки ней оставила церковь Святой Софии и поселилась в загородном Сельце. Она осталась при церкви Святого Спаса на Сельце и неустанно молилась о том, чтобы Господь Бог помог ей устроить это место.
Услышал Господь ее молитву и князья-родственники немало пожертвовали ей на устройство обители, а прослышав о том стали приходить к ней девицы знатного рода и простолюдинки, просившие ее научить, как спасти душу. Всех принимала она с радостью, и вскоре на Сельце образовался девический монастырь, где она и стала матерью-игуменьей. И было это в лето 6635 (1127 г.).
А после упросила она отца отпустить к ней сестру Градиславу и научила она младшую сестру чтению книжному и вела беседы душеспасительные, и постриглась сестра ее с именем Евдокия. Узнав об этом, родители ее огорчились и в гневе пришли в монастырь высказать ей горечь свою сердечную, но утешила она их, и возвратились они в дом свой, сняв печаль с сердца. А вскоре и двоюродная сестра Звенислава дочь умершего князя Бориса пришла в монастырь и велела она постричь ее и наречь именем Евпраксия.
Вот и теперь сестра Евпраксия наверное молится рядом с ней в соседней келье. Иегуменья открыла глаза, глядя перед собой ничего не видящим взглядом, она не смогла присмотреться перед собой, даже сощурившись, и противоположная стена исходисшая от нее всего в нескольких шагах виделась ей  каким-то светлым пятном. А по этому пятну все бежали и бежали видения, ее воспоминания.
Она вспоминала о гневе киевского князя Мстислава Владимировича, коий требовал участия полоцких князей в походе на степняков, а те уклонились. Тогда  Мстислав с союзниками захватил и разорил Изяславль, Неключ, Стрежев, Борисов, Логожск, Друц и в лето 6638 (1130 г.) отправил в Полоцкую землю рать с наказом захватить местных князей. И были взяты под стражу Давид и Ростислав Всеславичи и отец Святослав Всеславович с матерью два сына Рогволда – Бориса. Многая родня (в том числе и Звенислава) постриглись в монастыри, дабы уберечься от гнева князя киевского.  И все же весной лета 6638 полоцкие князья с женами и детьми были посажены на три ладьи и под охраной дружины были вывезены в Царьград. Мужчин там определили на военную службу и отправили на войну с арабами в Азию и Африку. Многие умерли на чужбине (в том числе и ее родители), а на родину сумели вернуться (после смерти Мстислава Великого) только сыновья Рогволда-Бориса: Рогволд-Василий и Иван.
Много сменилось за сие время князей полоцких, а ныне по призыву полочан опять сидел на полоцком престоле князь Рогволод Борисович, который выгнал из Полоцка Ростислава Глебовича. А после ухода Космы грека, последнего полоцкого епископа, бывшего в епархии более десяти лет, наступила смутняше время во граде Полотеске, а самой иегуменье пришлось решать множество хозяйственных вопросов: укрепление храмов, строительство келий для инокинь и монахов, обеспечение их одеждой и едой. Она опять стала переписывать книги  на продажу, послушницы и братия обрабатывать землю, а излишки плодов отвозить на рынок. Ну и конечно поступали в монастырь и пожертвования от князей, бояр и «силных мужей». Да смутные времена! Полочане бунтовали, то выгоняя одного князя и приглашая на престол другого,  то вновь возвращая правителей назад. Последний большой мятеж был в городе в лето 6667 (1159 г.) и даже ее мать игуменью людишки посадские ослушались и бунтовали  не глядючи на все увещевания.
Но ныне не это гложило мать Евфросинью! Минуло уже более года, как отправились сплавати в Царьград с великими дарами и грамотой к кесарю византийскому Мануилу и патриарху константинопольскому Луке Хрисовергу верные ее слуги во главе с иноком Михаилом. С ними она направила в чужие земли и пеступа отца Авраамий. В годах был отец Авраамий, како ему было странничать по миру, не занедужил ли в той стороне. Каждодневно молилась она о странствующих и претерпевающих нужду. И ждала, ждала вестей издалека.
Давно уже задумала мать игуменья заказать драгоценный напрестольный крест для своей Спасо-Преображенской церкви, да такой какого нету нигде во всем свете. Крест с многими мощами святых, за которыми и послала посольство в Царьград к властителям и иерархам христианнейшим. И теперь терпеливо ждала, молясь господу богу о ниспослания своей благости.
В дверь кельи кто-то осторожно постучал и не спросясь разрешения она тихо отворилась. В приоткрывшейся щели показалось лукавое личико девчушки лет десяти. Одета она была в рубаху полотняную всю истертую на локтях и сарафан штопано-перештопанный и весь выляневший, что уже нельзя определить какого цвета он был ранее, но мать-игуменья помнила цвет ткани – горушный. На голове ее был повязан темный платок,     и все равно русая прядь волос выбилась у виска. Наряд ее дополнил подрясник, по которому можно было судить, что это монастырская послушница.
Увидя ее розовое личико успевшее уже загореть от работы в огороде и на поле игуменья невольно улыбнулась, а та увидя эту улыбку чуть пошире открыла дверь в келью.
- Ну что дитятко, - спросила Евфросинья, - бай, что здарилося, спаси тя Христос?
- Матунька Офросинья! – раздался звонкий, как колокольчик, голосок послушницы, - Тамма, ужо… зараз… и указала рукой куда-то в сторону.
Сердце так и екнуло у игуменьи, ноги сразу стали ватными, что она уже знала, не подняться ей зараз со скамьи. И только дрожащий голос еще слушался ее разума, один он жилой оставался в ее грешном теле.
- Авдошка, поведай сей час, что стряслось? Ну!
- Матулька! Там во дворе  странники-богомольцы воротилися. Яз бачыла! Инок Михаил и отец Авраамий. Ждут тя.
Слезы покатились по щекам игуменьи, но отпустило и она, поднявшись и повернувшись к иконе, истово стала креститься.
- Слава Отцу и Сыну и Святому духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь! Благодарю тя боже принял ты мои молитвы, пособил твоей     в делах благих. Слава те Господи!
Нетвердым шагом она вышла из кельи и стала спускаться с хоров вниз, а Авдошка идя сбоку и чуть сзади, старалась поддержать ее за руку, но Евфросинья даже не замечала этого. Когда они вышли из церкви, горячий зной пахнул им в лицо. Вёдро. Ни ветерка. Время близилось к полудню. Во дворе монастыря не было никого, все занимались своими делами, только несколько инокинь мелькали в дверях монастырских  строений, с удивлением глядя на трех монахов, стоявших перед церковью на коленях и отбивавших глубокие поклоны и крестясь. Игуменья сразу увидела их и медленно двинулась к склонившимся до земли фигурам. На такой жаре слезы сразу высохли на щеках, да она их и не стыдилась, радостно трепетало сердце, и дрожали руки. «Воротились, все живы и здрава, токно… нет найглавнейше, што воротилися вот где должно быть моя   , а далее как будет…»
Когда игуменья подошла. пришельцы поднялись с колен и низко поклонились ей. Она смотрела на их загорелые, обветренные лица, запыленные рясы, большие дорожные сумы повешанные через плечо, черные немытые ноги в сандалиях. Ей показалось, что слуга ее инок Михаил повзрослел и возмужал, а отец Авраамий еще более постарел, но держался бодро, третьего монаха она мало знала, его взял в собой в дорогу Михаил.
- Будь здрава, преподобная мать Офросинья, - почти хором сказали монахи и снова поклонились в пояс.
- Спаси  вас бог! – тихим голосом проговорила игуменья, крестя каждого, - Благодарение господу нашему Иисусу Христу, вы воротилися. Вознесем же славу Отцу нашему и пресвятой Богородице. Тяжек и долг был ваш путь, но шли вы по своей стезе и рада я лицезреть ноне вас.
- На все воля божья, мать Офросинья, - глухо прохрипел отец Авраамий, - но господь нам способствовал и даровал удачу в делах богоугодных.
Игуменья помолчала, но вдруг спохватилась.
- Что ж яз держу вас с дороги. Голодно небось? Идите же омойтесь, а егда раздохнете сустремся в трапезной монастырской. Ступайте, братья, ступайте. Яз же пойду, укажу сестрам на стол сбирать ежу.
И она, повернувшись скорым шагом, пошла к трапезной, а монахи, поклонившись ей вслед отправились к своим кельям.
По прошествии двух часов в трапезной за длинным столом на лавках сидели трое монахов, а напротив их чинно сидела игуменья совместно с монастырским тиуном. День был не постный и поэтому на столе кроме хлеба, овощей, соленых грибов, молока были и творог, яйца и рыба провисная и жареная. Такая еда показалась монахам целым пиром, после долгого воздержания не столь из-за поста, сколь из-за оскудания средств и отсутствия пищи. Помолясь монахи набросились на еду, правда, соблюдя все приличия, а мать игуменья налила себе квасу и отломила краюху хлеба.
Когда все насытились и поблагодарили бога за хлеб насущный, инок Михаил попытался начать говорить, но Евфросинья прервала его взмахом руки:
- Будя, будя! Не в трапезной же говорить о делах, почти священных. Поелику  пойдем братья в храм божий, там более пристало сказывать об этом.
Все поднялись из-за стола. Михаил со своей сумой через плечо шел сразу за игуменьей, а за ними следовал отец Авраамий прижимал руки на груди, словно неся что-то под рясой. В церкви было прохладно, не смотря на стоявшую снаружи жару. Мать Евфросинья перекрестилась и прочитала короткую молитву. Наконец повернувшись к Михаилу, она дала ему знак говорить.
- Мать Офросинья, воротилися мы с Царьграда на стругах полоцкого купчины Скавроны и в сей же час отправились в обитель. Дозволь, преподобная, передать то, что вручил наш царь византийский и патриарх константинопольский. Приняв твои дары, поселили нас в гостеприимный дом и долго ждали, покуда передадут нам святыни. Яз уж почал отчаиваться, изнемог ждать, но не подманули греки, все дали, ажно и охранную грамоту. Стократно радели мы о землице родной, а паче о нашей преподобной матушке, яко душа рвалась в град Полотеск.
- Ну, востягни от похвальбы, - усмехнулась Евфросинья, - ведай далее.
- Добре, матушка Офросинья, - сказал Михаил и продолжил, Яз, докамест (с тех пор) блюду ревностно реликвий, что улучил от кесаря царьградского. Здеся они в ларе, завернуты в холстину.
Михаил открыл суму и вынял из нее большой сверток, укутанный в рогожу и став на колени перед игуменью (все монахи тако ж опустились след за ним) развернул материю, а в ней оказался резной деревянный ларец темно-коричневого цвета из какого-то заморского дерева. Он протянул его игуменье и Евфросинья взяла ларь осторожно двумя руками и почувствовала, как они задрожали. И тепло от дерева стало как будто покалывать пальцы. Словно то, что находилось внутри ларца, выделяло какое-то божественное тепло, и оно пробивалось даже сквозь толстые деревянные стенки.
Михаил снял с шеи ключ на суровой просмоленный веревке.
- Отвори – приказала Евфросинья.
После того как щелкнул замок и крышка откинулась матери игуменье показалось, что какой-то яркий свет заструился из открытого ларца, хотя в действительности это солнечный луч проникнув через окно упал точно на руки преподобной и незримая в полумраке церкви пыль вдруг засверкала и заструилась по ярким солнечным светом.
Больше Евфросинья уже почти ничего не слышала, то что говорил Михаил, по телу разлилось какое-то теплое блаженство, а в ушах стоял не гул колоколов, не то какое-то ангельское пение, и только скорее по шевелению губ инока она угадывала те слова, что он произносил.
Михаил взял из ее рук тяжелый ларец, и только сейчас игуменья почувствовала, насколько он тяжел, и передал его в руки отца Авраамия. После чего, перекрестясь, Михаил стал поочередно доставать бесценные христианские реликвии, разворачивал холсты и целуя передавал в руки Евфросиньи. Вот он достал частицу деревянного Креста Христова с каплями его крови, и игуменье показалось, что кровь Христа даже не засохла и немного пропитала ткань, в которую была завернута эта бесценная реликвия. Затем она увидела камень из гробницы Божьей Матери принесенный из Гефсимании с западного склона Елеонской горы. Была в этом ларце и частица Гроба Господня, а так же частицы мощей святых Стефана и Пантелеймона и была небольшая склянка, в которой на дне собрана кровь святого Дмитрия. Все это по очереди перебывало в руках матери игуменьи и было возвращено обратно в ларец, а две инокини поставили его в престоле церкви перед иконами.
«Надо бы отслужить молебен, - подумала Евфросинья, - аки вертаня  странствующих с дарами божьими, паче во славу Иисуса Христа».
Она даже не заметила, как к ней приблизился отец Авраамий и долго стоял рядом не решаясь прервать ее розмыслы. Наконец Евфросинья словно очнулась ото сна и, повернувшись к нему, сказала:
- Молви слово, отец Авраамий, а яз внимаю, вельми внимаю тобе.
- Преподобная мать Офросинья, - глухо заговорил он, - Яз веем (знаю), что может не время, но выслухай мя. Только тобе треба ведать мой сказ, толико тобе.
- Что ж отец идем во светлицу, тамо мешати никто не буде.
В небольшой светлой комнате игуменья уселась на стул за небольшой деревянный стол, а отец Авраамий сел напротив нее на низенькой скамье. Он снял с плеча суму и положил ее рядом с собой, потом посмотрел на Евфросинью и заговорил:
- преподобная мать Офросиня! То, что яз буду баить, не ведает никто, тольки едын кощей (пленник) кесаря византийского. Конечно, зараз он уж слуга кесаря и сам Манул Комин запамятовал вже, что буде Федосий Пскопин, а тот все памятовал. Ибо родимую землю не забудешь. А он Федор з Пскову, - им и застался во веки веков.
- О чем отче баишь, не разумею!
- Яз реку далее, - улыбнулся Авраамий. Егда мы обитали в Царьграде, твой матушка инок  Михаил все ходил во дворец и к патриарху Хрисовергу, а яз смиренный слуга божий будучи преставленный собе познался со слугой Федором. Каждодень встречалися мы рекли велиричавые речи, поведывали свои помыслы, вели речи от отце нашем небесном, спречь  вели боголюбезные разговоры, а тако ж говорили о земле родимой, о людях, о родине. И уразумел я препродобная мать офросинья, что аки был он русичем, таким и остался. Вот через него и прознал яз о том, что все медоточивые слова кесаря лжа.
Принял он твои подношения матушка и злато, и смарагу (изумруд), и яхонты, и илектр (антарь), кой паче других пришелся по душе кесарю, но уста византийца могут и оболгати. Так и здарилося. Долгонько ожидали мы  олафы (подарков) он кесаря в гостеприимном доме близ его дворца, ажно сваритися начали промеж собой, особливо горевал инок Михаил, что заманул нас Мануил царьградский. Однакож вскоре явились послы от патриарха константинопольского, и повели Михаила во дворец,  ну и яз с ним, аки толмач. Ты ж матушка ведаешь, что инок твой по арамейский не разумеет, туточки  и я сгодился. Слухаю речи кесаря и толмачу Михаилу. А Мануил дары свои, реликвии блажит и отдает нам на руки, а сверх прошенного по своему глубокому сположения вручает еще и крест тростниковый.
- Что за крест, отче, - удивилась Евфросинья, - и десь он?
- Крест святого Иоанна Крестителя!
- Крест Иоанна Предтечи?
- Тако, матушка Офросинья, тако.
Евфросинья даже поднялась от неожиданности со стула и прошлась по светлице, как бы успокаиваясь, выглянула в оконце, вернулась к столу и снова села.
- Где же он, отче? Михаил, отчего ж не сказывал в церкви при сестрах и братии?
- А того не сказывал, матушка, что яз ему бранити (запретил) баить про то.
- Почему ж, отче?
- Вот про тое особливый спрос, - усмехнулся отец Авраамий.
- Ну кажи, отче Авраамий, борзо, борзо! – в каком-то внутреннем нетерпении, дрожа голосом, заговорила игуменья.
- В тот вечер, - продолжил Авраамий вернулись мы с дарами и грамоткой от кесаря, а в другодень встрел яз в городе Феодосия Пскопина и  услыша, что мы в нужде, почти, что алкаем (голодаем) и сбираемся в родные края, все мне и поведал.
Давно уж затаил злобу сей слуга на своего господина за глумление и уничижение над собой, яко и стал в услужение кесарю, а все же кощеем застался. Звал я ее с наму уплыти в родную сторонку, он же только взалкал слезьми, но плыти отказался. Мальцом попал он в полон к татарве, сидел в порубе, потом отдали его византийцам. Тако и попал в Царьград. А зараз уж стар стал, видать моих годков, да и речь родную подзабыл, и плакал…
Авраамий замолчал, зашевелил губами и стал креститься, а в уголке глаз блеснула непрошенная слеза.
- Хорошо хош к християнам попал сей русич, а не в бусурманское иго… сохрани его господь. Вот сей Феодосий и поведал поелику мне про козни кесаря царьградского.
- Неужто подман и все дары базилевса Мануила лжа… - удивилась Евфросинья.
- Нет не все, матушка, а токмо крест Иоанна-святителя.
- Как жа так, отче, государь христианнейший, а нам бедным, сирым и убогим лжет. Как же господь допущает такое.
- Не вем, матушка, не вем,  но тако и здарилося.
- Добре, отче! – вздохнула Евфросинья, - Яз внимаю, а ты глаголь далее Авраамий, помилуй нас Боже,    своим спасем мы души свои и тем восславим Господа Иисуса Христа всемилостивевшего ныне, присно и во веки веков. Кажи ж дела отец Авраамий.
- Добре, мать Офросинья, добре. Егда сустрелися мы, то Феодосий все мне и поведал. «Недорого дался кесарю крест Иоаннов, - молвил он, - его мастеровые дают этих крестов во множестве, а порфироносный  раздает их своей милостью, а так же патриарха благословением, за определенную мзду другим государям и людям, и правителям. Но есть один крест святого Иоанна и он еси во дворце у базилевса, а яз ведам как оный отыскати. За твою доброту и благостыню яз окажу великий дар твоей преподобной и благолепной матери игуменье, видать она одна святая наихристианейшая в наших землях. Яз возверну вам истинный крест Иоанна Предтечи, а на то место воздругнен иной, тем паче, что все они так схожи и Христоверг не различит. Жди же меня друговечер». А посля он ушел, а яз застался размовлять собе, не лжа ли то, но нет зразумел яз и поверил тому.
Вечор прибыл посол кесаря и многие слуги, принесшие снедь, одежду, а таксама цельны кошель драхм. А также сподобил пожелати доброго плавания по водам понтийским  до родимых земель, и уразумели мы, что гонят нас слуги кесаревы, а праз них и сам базилевс. На другодень пошли мы на вымол иподрядили ладью купчин киевских, до стольного града Киева. Но не мог яз плыти без креста Иоаннова, а како принес его Феодосий, передал мне, то малвил: «Токо  вами и вашей преподобной, должно тем обладати, плывите, спаси вас Христос!» и ушел. Вот сей крест, мать Офросинья!».
Отец Авраамий раскрыл свою суму и бережно достал оттуда белую холстину и, положив ее на стол, медленно развернул ткань. Евфросинья едва не задохнулась, пока он освобождал крест из-под ткани, в груди трепетало сердце, в голове помутилось, но она четко видела, как двигались руки ионаха и как появился  на свет, казалось бы самый простой и хрупкий тростниковый крест, уложенный в длинную шкатулку, затянутую слюдяным окошком. Конечно, это был не весь крест, который по преданию был чуть ли не в человеческий рост, это только навершие креста-посоха длинной не более 7 вершков. Крест был четырех-кончный. Авраамий снял верхнюю крышку, и Евфросинья перекрестясь взяла шкатулку в руки и поднесла к своим глазам. Она долго смотрела и ей аоказалось, то ли  крест ожил и шевелится, пытаясь взлететь от своего ложа ввысь, то ли это слезы застилают глаза все, искажая куда не глянешь. Она долго держала тяжелое дерево шкатулки, шевеля губами, словно молясь чему-то своему, либо воздавая хвалу господу.
Авраамий тоже молчал, понимая, что творится в душе преподобной, ибо сам испытал это чувство там далеко на константинопольской пристани.
- Это, - наконец заговорил он, - истинная реликвия, а не те дары кесаря, видать то же может быть лжа, хош и не ведаю, а то вдруг истинно святые реликвии и мощи. Токо как взяли этот крест, всюду нам удача и погода вёдро, и лихих людишек не сустрели, а в Киев-граде зараз земляков сустрели и сели на их струги. Соблаговолит наш святой Иоанн с той поры  вспомогает. Причистый и Животворящий Крест Господень, помоги мя со Святою Богородицею и со всеми святыми во веки. Аминь.
- Аминь! – прошептала Евфросинья, и, положив шкатулку на стол, закрыла верхнюю крышку.
- Вот тако, - продолжил отец Авраамий – и добегли мы до Полотекса, и ничего не здарилося ни с нами, ни с людишками, что были промеж нас. Отсель размышляю яз, что святой крест заберегал нас от глаза дурного, да от помыслов вражьих, блажен он будь!
_ Добре, отче Авраамий, - заговорила Евфросинья, - путь твой был далек и яз таки разумею, что вам треба роздух, по лику твоему зрею. А мне треба розмыслить, помолитися господу нашему Богу, просить совета у Пресвятой Девы, что робить далее. И буду молитися, и буду чекать знамения свыше. Тако вот отче! Аминь!
Авраамий поднялся со скамьи, повесил на плечо суму и, поклонившись игуменье, направился к двери, но на полпути его остановил голос преподобной:
- Отче, хочу воспросити, не молвить о том никому, ибо все же была татьба у кесаря Мануила – святыни крести Иоанна.
- Разумею яз, мать офросинья, уста мои будут немы, до самого моего успокоения, - никто не узнает.
Дверь отворилась и Авраамий исчез за ней, а Евфросинья осталась сидеть неподвижно и взгляд ее не оставлял священного креста.



II

«Я крестил вас водою, а
Он будет крестить вас
Духом Святым»
Евангелие от Марка
(Мар. 1:8)



Лето 6668 (1160 г.) сентября в 18 день на Арину Журавлиный лет явился в монастырь известный полоцкий золотых дел мастер Лазарь Богша (Богша от языческого имени Богуслав).
Встретившим его инокиням Богша чужим голосом сказал «мол зван преподобной матерью  Офросиньей на златый заказ для церкви в ихней обители». Тогда послушница, та же самая Авдошка (любимица игуменьи) провела мастера в келью Евфросиньи и, постучав в дверь, с тихим смешком убежала на лестницу, а Богша услыша голос из кельи, смущаясь, отворил двери, вошел в комнатку и прямо от порога, отбив поклон, перекрестился.
Евфросинья стояла возле окошка и повернулась на стук и скрип открываемой двери. До этого она смотрела в сумрачное оконце, затянутое сумраком полоцкой осени. По народному поверью если в этот день полетают журавли, то на покров будет морозно. Игуменья не знала, полетят ли сегодня журавли на вырай, но, однако сегодня была прохладная погода, настоящее безведрие, и поэтому Евфросинья сидя в келье, была одета так, словно собиралась на воздух, на ней была одета плотная ряса и клобук. До того времени, как, как в келью вошел Богша мать Евфросинья стояла у окна пытаясь рассмотреть сквозь непогоду летящий перед ней Полоцк, но все строения скрывались вдалеке и еле разгадывались в пелене мелкого дождя. Она вспомнила, как любила наблюдать за городом на большом холме из своей кельи Софийского храма, особенно летом, когда воздух был прозрачен и тих. Тогда город был как на ладони и княжеский терем, и Великий Посад, и несущая свои воды Двина, огибающая как раз напротив детинца с Софийской церковью Двинский остров, а если повернуться кругом, то можно увидеть и дома в Заполотье. Особенно выделялись купола церквей, увенчанных крестами и зелень  деревьев и полей. Ей очень нравилось, когда всю эту благодать освещало яркое солнце в вышине, разбрасывая свет и сгущая тени от строений и деревьев. Это было так красиво, что душа затихала внутри, радуясь этому благолепию. Но сегодня все было не так, все.
Она обернулась к вошедшему, а мастер Богша сняв шапку заговорил:
- Будь здрава преподобная мать Офросинья, как только прослыхал о  твоем наказе, то и явился пред твои светлые очи.
И еще раз поклонившись, застыл почтительно возле дверей.
- И ты будь здрав, мастер Богша, - ласково проговорила Евфросинья, сядай Лазарь, - ведь правду баит люд в ногах правды нема. Сядай, не пререкай, размова буде долгая.
Мастер не стал ждать и уговаривать себя дважды, а быстрым шагом подошел к лавке и скромно сел на нее. Евфросинья присмотрелась к Богше. перед ней сидел уже немолодой человек, а скорее мужчина в возрасте, седина уже посеребрила его волосы, но глаза светились умом и добротой. Одет он был скромно, но довольно добротно, как преуспевающий горожанин и только большие натруженные руки доказывали, то именно ими он зарабатывает себе хлеб насущный.
- Бают, - продолжила Евфросинья, - что ты лепший златых дел мастер в наших землях и працуешь и со златом, и с яхонтом, и с дрэвам  и что выучался ты в Византии. Так ли то?
- Ну раз люд баит, - усмехнулся Богша, - то так преподобная мать Офросинья. Не буду себя похваляти, однак ж так тое и есть.
- Добре, мастер Богша. Яз бедная дщерь Божия хочу дати тобе заказ, ежели ты таки славный мастер. Ты ужо ведаешь, что гэта буде крест вяликий напрестольный крест для Спасской церкви в нашей обители. Я хочу, чтобы он был зроблен с дрэва южнага (кипарыса), с узорочью с златом и каменьями, и святыми реликвиями и мощами.
Евфросинья достала ларец и открыв его стала показывать мастеру святыни, называя  их по очереди, а в конце достала длинную шкатулку и открыла верхнюю крышку. Лазарь Богша смотрел на все эти мощи и святые реликвии с широко открытыми глазами, и почтительно принимал из рук игуменьи святые вещи, и осторожно кладя их на стол. Последним   Евфросинья придвинула к нему шкатулку с крестом, не пытаясь даже его достать оттуда.
- Это, мастер Богша, - осторожно произнесла она, - крест самого Иоанна Предтечи.
- Иоанна Крестителя!? – воскликнул Богша.
- Тако. Но яз вопрошу мастер Богша тое, что этот крести таити ото всех, даже от твоих подможников-подмастерий, дабы никто не прознал про тое.
- Но преподобная мать, как же яз буду мастровать крест, еже то ведать возбраняется усим. Яз без помочников тое зрабить не сумею.
- Надобно, мастер Богша, - раздельно произнесла игуменья, - никому не треба знати что гэты крест надобно схавати, так як и мощи унутри.
- Где, преподобная мать?
- Унутри, таго креста, что ты зробишь па гэтаму заказу.
- Но яко то зрабити? Я тако не ведаю!
- Гэта мастер Богша, ты должен деяти. Яко не ведаю. Но ты ж золотых дел мастер, а я тольки смиренная раба божья, а како то зробить ведать должен ты. И зробить так, я тольки ты ведаешь. Попробуешь Лазарь?
Богша кивнул головой и задумался на минуту, но потом улыбка освятила его лицо и он быстро договорил:
- Мать Офросинья! Я зраблю крест пустой внутри, выскаблю дрэва и поклады туды крест Иоанна, а потым заплавлю все воском и никто ничога не зразумее. А подмастерья  скажу, что там знаходятся реликвии и мощи святых мучеников, а крест покладу един без кого либо. Выкраю заднюю стенку и заделаю, еже никто не прознае и не убачыть ничога. Яз все зроблю, мать Офросинья, все!
- Добре, мастер Богша, вось тобе гроши, задаток – она достала увесистый кошель, а чтобы мастер не стыдился развязывать его перед ней, сама сдернула шнурок и положила на стол так, что часть монет высыпались, поблескивая золотом и серебром. Богша покраснел, но подхватив кошель, убрал в него высыпавшиеся монеты и, ловко завязав, примостил на поясе.
- Дякую, мать игуменья, - встал он и поклонился.
- Сроку тобе даю, - продолжила Евфросинья, - до иулия 25 Анны Зимоуказницы и паки (еще) масте Богша наложи на сей крест мой завет, дабы под страхом клятвы не братии яго ни з обители ни з граду Полоцка, а сохраняти его с любо любовью к Православной Церкви и граду Полоцку. Бают токо ж, что ты можешт наложить заклятье на тех лихоимцев, что паспрабуют здродить сей крест и проклянут их Святою Троицей и уподобят Иуде, предавшего Христа. Тако ли?
Богша улыбнулся и только кивнул головой Евфросинье, а она, казалось успокоилась и взмахнула рукой показав, что больше его не задерживает. А когда Богша поклонившись направился к выходу сказала вслед:
- Егда кончутся гроши, заходи до меня. Помоги тобе бог в делах праведных и священных, помоги и спаси. Аминь!

- - - - -

Ровно 25 иуля, около полудня мастер Лазарь Богша в сопровождении двух своих подмастерьев пожаловал в иноческую обитель, Спасский монастырь, и, встретив монахинь, попросил доложить об нем матери игуменье. Через некоторое время он уже сидел в светлице, а перед ним на столе лежал крест завернутый в золотую парчу, напротив в кресле сидела игуменья Евфросинья, а позади стоял монастырский економ и одна из инокинь, женщина пожилого возраста, также инокиня Евдокия (родная сестра преподобной), а за спиной мастера Богши два его подмастерья мальчики  лет двенадцати-тринадцати. Когда мастер развернул парчу и все увидели крест, солнце своими лучами проникло через окно, и заиграло на отполированных золотых и серебряных пластинах, драгоценных каменьях и нитке жемчуга, которой была обрамлена передняя часть креста. Причудливый орнамент украшал крест со всех сторон. Крест был шестиконечный высотой чуть менее 12 вершков, верхнее перекрестие было вершка на два короче нижнего. Все молча, в каком-то блаженном восхищении, смотрели на крест, пока, наконец, Евфросинья не взяла его осторожно в руки. Пальцы ее нервно и осторожно стали скользить по его поверхности пытаясь найти хоть какие-то незаметные неровности либо щели по углам деревянных скосов, но дерево было идеально гладким, даже на углах и стыках, ни малейших неровностей. Тогда  Евфросинья удивленно взглянула на Богшу, а тот, встретив ее глаза, утвердительно кивнул головой. Никто не не понял этих взглядов мастера и преподобной, а скорее всего никто даже не заметил этого, так все были поглащены созерцанием этого чуда, даже не подумав, что это все же дело рук человеческих, а не божьих.
После этого Евфросинья стала внимательнее рассматривать украшение креста: на верхних концах были размещены поясные изображения Иисуса Христа, Матери Божьей и Иоанна Предтечи; в центре нижнего перекрестия – четыре евангелиста Святой Марк, Святой Лука, Святой Иоанн и Святой Матфей, а на концах архангелы Гавриил и Михаил; в нижней части креста, после перекрестия – святая Евфросинья Александрийская (в честь коей названа мать игуменья), а так же Святая София и великомученик Георгий ( покровители небесные ее родителей).
В верхнем перекрестии прикреплен небольшой четырехконечный, а в нижнем шестиконечный крестики. На обратной стороне креста, куда заглянула Евфросинья, изображены образы отцов церкви святых Иоанна Златоуста, Василия Великого, Григория Назианзина, апостолов Петра и Павла, первомученика Стефана, великомучеников Димитрия Солунского и Пантелеймона. Над каждым образком сделаны надписями славянскими  и греческими буквами. В середине крести в пяти гнездах находились реликвии, о чем свидетельствовали надписи. Насмотревшись  на все украшения и убранства креста, Евфросинья стала читать подписи, выполненные на нем. В нижней части креста находилась надпись, которую мастер Богша позволил себе выполнить по благословению преподобной матери игуменьи. Она присмотрелась повнимательнее, и прочитала:
«Г (оспод) и, помози рабоу своему Лазарю, нареченному Богъши съд лавшемоу  кр стъ   црькви С (вя) таго Спаса и Офросиньи».
После этого на боковых торцах креста по спирали в два ряда было помещено заклятье-оберег, который игуменья прочла особенно внимательно.


Прочитав, что было написано на кресте, Евфросинья довольная улыбнулась, одними только глазами, так что кроме мастера Богши, который внимательно смотрел на нее, пока она читала все надписи, этого никто не заметил. Евфросинья действительно была довольна. Это было самое сильное заклятье, которое можно было только наложить на крест, заклятье именем Святой троицы. Самое сильное. Она еще немного подержала в вытянутых руках крест, словно пытаясь взвесить, насколько он тяжел или легок, и можно ли догадаться, что внутри крест полый и для тяжести эта полость залита воском, и так же все стенки особенно боковые укреплены серебряными пластинками, скрывающими к тому же невидимые щели.
Наконец игуменья осторожно положила крест на парчовую ткань и с минуту помолчала, а затем раздался ее голос.
- Я хочу отслужить в церкви молебен вестно (публично) и освятить сей крест для нашей обители. Сестра Евдокия! Належит созвати князя, епископа, горожан, воспросити, чтоб оне тако были на сим торжестве. Испроси всех, треба начертать грамотки и вели инокиням разнести по граду. Службу сию отослужим яко треба борзо. А зараз яз хочу застаться една и помолитися.
Все поднялись и направились к выходу из светлицы, а Евфросинья остановила Богшу и только ему одному сказала очень тихо:
- Ты зробил благий крест и яз верую, что никто не знае, тое таямницы, где покоица сапраудна святы крест и николи не дазнается.
- Клянусь Девой Богородицей и Святою Троицей, - зашептал Богша, - никто и николи не прознае.
Евфросинья кивнула головой и уже чуть громче сказала:
- Яз благодарна тобе мастер Богша, а плату за працу прими у монастырского казначея. Ступай с богом. Аминь!
Когда Евфросинья осталась одна, она еще долго смотрела на лежащий перед ней крест и одинокая горько-счастливая слеза скатилась по ее щеке и исчезла на подбородке под апостольником.
А на столе лежал крест, искрясь на солнце золотом и драгоценными камнями еще одна святыня, подаренная ею богу, монастырю, Полоцку, миру!

-  - -  -

Очень скоро преподобная Евфросинья решила посетить святые места Константинополь и Иерусалим, а так же посетить могилы своих родителей. Она знала, что это последний земной путь ее странствий и именно там, в святой земле хотела она упокоиться и окончить земную жизнь.
Оставив монастырь на сестру свою Евдокию, получив благословение епископа Полоцкого Дионисия, и попрощавшись со всеми, она отправилась в путь в сопровождении брата князя Давида и сестры инокини Евпраксии. По пути она встретилась с константинопольским кесарем Мануилом I Комнином. Встретилась удивительно случайно, тот отправлялся походом на венгров, но милостиво дал ей проводников до Царьграда, а там ее любовно принял патриарх Лука Хрисоверг. Там она посетила храм Святой Софии, приобрела золотую кадильницу для гроба Господня, запаслась продовольствием, отыскали проводников и направились в Иерусалим. Уже тогда в этом паломническом ходе она почувствовала себя плохо, ведь ей уже было под семьдесят лет, путь был многотрудным.
Уже на подступах к святому городу Иерусалиму они увидели его лежащего посреди каменных гор в долине. Зрелище было величественное. Сверху были видны: столп Давида, Елеонская гора, храм Святая Святых и церковь Вознесения с Гробом Господним.
Они спустились в долину и оказались у церкви Стефана Первомученика с его гробницей, потом прошли мимо каменной горы, прозванной Адом, и через большие ворота вошли в Иерусалим. Даже не найдя ночлега и еду Евфросинья  отправила инока Михаила к патриарху иерусалимскому с просьбой разрешить посещение храма Воскресения Господня, где и находился Гроб Господень за Христовыми Вратами в подземной церкви. На самом верхнем этаже храма располагались палаты патриарха. После того как провожатые открыли Христовы врата Евфросиньи и ее спутникам пришлось на коленях ползти, чтобы добраться до святыни – Гроба Господня. Здесь она достала золотую кадильницу и воскурив ее стала кадить, распространяя вокруг благовония. Только после этого паломники стали искать место для ночлега и нашли его в монастыре Святой Богородицы, основанном русскими монахами. Трижды еще приходила Евфросинья к Гробу Господню и оставила при нем многочисленные дары и в том числе золотую кадильницу.
Вскоре она заболела и не смогла побывать на Иордане, куда рвалась душа ее, так неведома для окружающих (ведь именно в Иордане крестил Иоанн Предтеча господа Иисуса Христа, именно здесь был сделан тот самый тростниковый крест!)
Не смогла!
Но брат Давид и сестра Евпраксия отправились на Иордан и принесли его священные воды надеясь исцелить преподобную. Она с благодарением пила воду и кропила все свое тело, но лучше ей не стало.
Она и сама знала, что кончается ее земной путь и только хотела знать, где упокоится ее тело, где она будет погребена. Ей хотелось, чтобы ее могила была близ церкви св. Саввы, но оказалось, что возле этого храма запрещено хоронить женщин. И тогда же выяснилось, что многие святые женщины похоронены в Феодосиевой лавре (мать св. Саввы, мать Козмы и Демиана, мать св. Феодосия) и Евфросинья так же захотела лежать вместе с ними.
Потом она велела своим спутникам купить гроб и все необходимое для похорон. 24 дня провела Евфросинья на смертном одре, и было ей видение, и назван ей был день кончины. Призвав священника, она встала трижды поклонилась, причастилась и с молитвой на устах отошла в мир иной, предавши дух свой в руки Божьи. Это произошло в лето 6681 (1173 г.) мая в 24 день!
Брат Давид и сестра Еврпаксия омыв и опрятав честное тело ее похоронили там, где и пожелала преподобная. Вскоре князь Давид вместе с Евпраксией вернулись в град Полоцк и оповестили всех в земле Полоцкой о блаженной кончине святой Евфросиньи. Да упокоится она с миром!
В 1187 году Иерусалим был завоеван египетским султаном Салах-ад-Дином. Он потребовал, чтобы все христиане внесли за себя выкуп, а затем в пятидесятидневный срок покинули город со всем своим имуществом, кто этого не сделает, будут принадлежать султану. Христиане воспользовались этим и, распродав имущество, и забрав все что можно унести, ушли из Святой земли.
Иноки русского монастыря не оставили в руках мусульман  останки преподобной Евфросиньи, они вывезли гроб с мощами из Иерусалима и доставив святыню по морю в Киев положили его в пещере преподобного Феодосия. Так ее мощи и пролежали в дальних пещерах Киево-Печерской лавры, пока в 1910 году они не были перенесены из Киева в Спасский монастырь, где и находятся по сей день.
А вот «похождения» креста преподобной Евфросиньи Полоцкой имели совсем другую еще более необычную судьбу и они еще не закончены. Кто знает, где он сейчас?
(Крест Евфросиньи хранился в Полоцкой обители до XIII века, до захвата Полоцка смоленским князем Мстиславом Давыдовичем. 17 января 1222 года крест был перевезен в Смоленск, где и находился до начала XVI века).
Как писано в тогдашних летописях: «Некогда… меж себя смоляне и полочане воевахуся, и той крест честный смоляне в Полотуку взяма в войне и привезоша в Смоленск: егда же благочестивый государь князь великий Василий Иванович всея Руси вотчину свою Смоленск взял, тогда же и тот крест обновити велели, украсити, и … взя с собою».
В 1495 году в Смоленск была сделана копия креста и именно эта копия служила для опускания в воду при водосвятии чтобы сберечь сам крест Евфросиньи Полоцкой.
Что же произошло это тем, кто «изнес» крест из монастыря в Полоцке?
Мстислав Давыдович (князь смоленский) не особенно блистал после 1222 года и не очень-то ему везло! В 1223 году смоленские войска участвовали в битве на Калке и были разбиты в составе русско-половецкого войска. Где же был сам князь смоленский Мстислав Давыдович о том неводомо, то ли струсил, то ли бежал с поля брани, и даже имя его не упоминается на съезде князей в Киеве. И чтобы он с того не делал ему ни в чем не было удачи. И ушел он из жизни довольно рано даже по тем временам в 37 лет от роду. Вот вам и заклятье-оберег (до какого колена?).
Занял смоленский престол в 1230 году его сын Ростислав Мстиславович (единственный), но усидеть в Смоленске ему удалось только на два года. В 1232 году он был изгнан Святославом Мстиславовичем пришедшим в Смоленск с полоцкими войсками (заметьте полоцкими!)
Так и мотался он по Руси, пока на некоторое время менее года, когда Михаил Всеволодович Киевский уехал в Венгрию, Ростислав Мстиславович приехал в Киев из Смоленска. Но вот незадача выгнан из него грозным воителем Даниилом Галицким, посадившим в Киеве своего наместника Дмитра. А бывший князь смоленский и киевский Ростислав Мстиславович отошел в мир иной (вот вам и заклятье). Да и дети его Глеб Ростиславович, Михаил Ростиславович, Федор Ростиславович Черный, каждый. Но совсем недолго княжили в Смоленске. Да и сам Смоленск за эти княжения претерпел изрядно и чума, и пожары и разорительные набеги чужих войск (вот и увози крест откуда непопадя, как аукнется так и откликнется!).  Сполна  хлебнули смоленские князья и их людишки.
Затем все это «счастье» перевалило на Великого князя московского Василия III Ивановича. Правда, крест Евфросиньи он из монастыря не увозил, но все же приложил руку к тому, чтобы обладать им. Так что заклятье уже не так действовало на этого государя. Хотя!
8 июля 1514 года войско во главе с Василием III (в который раз!) выступило к Смоленску, и началась осада, во время осажденные решили все же сдаться, неся большие потери, и 31 июля все жители присягнули великому князю и 1 августа Василий Иванович вступил в город. Тогда же крест Евфросиньи и был отправлен в Москву в царскую казну (заметим не к церковникам!). Здесь его крайне, лишь по большим праздникам, употребляли в богослужениях и даже реставрировали (хорошо хоть не вскрыли!).
А что же Василий III? В его жизни с тех пор было все, и победы и неудачи. И развестись пришлось с первой женой (Соломония Сабурова) из-за отсутствия детей, зато вторая жена (Елена Глинская) родила двух сыновей (один из них Иван будущий царь Иван IV Грозный). И его впервые на Руси стали именовать «цезарем» то есть царем. И земли завоевывал, объединяя Русь  и крымцев бил и поражения от татар претерпевал. Все было у этого царя. И умер внезапно по пути в Волоколамск от подкожного нарыва, вылившегося в заражение крови, и оставил старшего сына в трехлетнем возрасте (да и жена его тоже долго не задержалась на этом свете).
Вот такой это был царь!
Потом Иван IV Грозный, захватив Полоцк в 1563 году, вернул крест Евфросиньи в монастырь (но об этом подробнее будет в  самой книге!)
А дальше пошло и поехало!
В 1579 году польский король Стефан Баторий осадил Полоцк и взял его. Православные заранее перенесли крест в Софийский собор, т.к. все православные храмы переходили в ведение ордена иезуитов. В 1596 году в связи с принятием Брестской унии Софийский собор вместе с крестом был передан униатам. К чести их надо сказать униаты так же высоко чтили эту священную реликвию и оберегали ее в полной мере. Даже когда один из иезуитов пытался украсть крест из собора, заменив его подделкой они отняли его у вора, а того примерно наказали. В 1812 году крест Евфросиньи для безопасности замуровали в стену Софийского собора в одной из ниш, наглухо заложив кирпичом и заштукатурив и покрасив так, что трудно было отличить от обычной поверхности стены. После воссоединения западнорусских униатов с православной церковью (февраль 1839 года) понадобились средства для восстановления полоцкой епархии. Тогда в 1841 году епископ Василий Лужинский вывез крест в Москву и Петербург. Поклонение кресту было грандиозным, в Московском Успенском соборе молящиеся с 5 часов утра до 10 часов вечера, а по ночам его возили по богатым домам вельмож, князей, графов, богатых купцов. Собрав необходимые средства для обители в мае 1842 года крест был возвращен в Спассо-Преображенский монастырь, в церковь и положен в келье преподобной Евфросиньи.
В 1921 году крест был изъят «освобожденным народом» и передан сначала в Полоцкий финотдел, а затем в Минск в белорусский государственный музей. В 1929 году крест перевезли в Могилевский краеведческий музей (ну как же какая-то церковная утварь и еще в главном музее республики, не жирно ли?!). Спустя   некоторое время в здании музея разместился Могилевский обком и горком парии (что коммунисты делали в музее, черт их знает?).
В июле 1941 года Могилев был захвачен немцами.
И здесь началась полная свистопляска. А в общем то с того времени крест Евфросиньи Полоцкой исчез!
Чего и боялась преподобная! Боялась, что крест все же будет украден от монастыря, от верующих, от мира, от Бога.
Есть несколько предположений, что случилось со святыней.
Во-первых, немцы вскрыли сейф в музее и все ценности, в том числе крест Евфросиньи был вывезен в Германию, а оттуда мог попасть куда угодно, вплоть до Латинской Америки кого так полюбили драпавшие из Европы нацисты. Вполне такое могло быть, тем более что советские войска в беспорядке отходили на восток, а у немцев было множество команд, которые шли за наступающими войсками, собирая (лучше грабя!) все попадающиеся на пути ценности.
Во-вторых, могилевские старожилы говорят, что в июле 1941 года группа в форме войск НКВД вошла в здание обкома партии, вскрыла сейф и, сложив все содержимое в мешки, сели в машины и отбыли в неизвестном направлении. Даже называют фамилию шофера, который вез эти ценности сначала до Смоленска. А потом до Москвы (неужели крест повторил свой путь XIII-XVI веков?). И куда же он делся потом.  Если попал в заказники какого-либо музея, то должен был бы объявиться. Ведь  даже немцам вернули картины Дрезденской галереи, а уж своей союзной республике вернуть сохраненные ценности…
Вот если крест Евфросиньи попал не в хранилище, не в музей, а в частные руки, либо отправлен в уплату        (а что вы думаете?) вот тогда из частной коллекции его вытянуть почти невозможно.
Конечно, в 1997 году крест воссоздан, и даже с реликвиями из Святой Земли, но это все же копия, хоть и очень приближена к оригиналу (а что во внутренней полости креста? То-то!). Говорят, что крест Евфросиньи Полоцкой будет найден, когда вернется на эту землю вера, надежда и любовь, когда действительно в храмах будут молиться от чистого сердца и святой души, а не от модных веяний, когда исчезнет злость, ненависть, зависть, когда придет добросердечность и милосердие, когда родится еще одна святая в Полоцкой земле, тогда и явит себя Крест преподобной Святой Евфросиньи Полоцкой!
Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь!


Часть первая

«Я взглянул, и вот, конь белый,
и на нем всадник, имеющий
лук, и дан был ему венец:
и вышел он как победоносный,
и чтобы победить»
Откровение Иоанна Богослова
(отк.   6:2)

Как небо в высоте и земля
В глубине, так и сердце царей –
неисследимо»
Притчи Соломоновы
(прит. 25:3)

I

Лето 7071 (1562) сентября 22 день на Фоку-ветроградаря в Московском Кремле в комнате Набережной палаты находились два человека. Один из них царь и великий князь всея Руси Иоанн IV Васильевич (прозванный Иваном Грозным), а второй Митрополит Московский и всея Руси Макарий (в миру – Михаил).  На то время первому из них перевалило за 32 года от роду, а второму стукнуло аж 80 лет.
В этой комнате (теперь это назвали бы кабинетом), расположенной рядом с крестовой и почивальней, государь чувствовал себя спокойно и даже несколько уверенно, потому и был одет совершенно по-домашнему: в расшитой шелковой рубахе, в простом кафтане и накинутой на плечи шубе (в комнате было несколько даже зябко), а так же шапке отороченной темным мехом. На ногах были одеты мягкие сафьяновые сапоги. Он сидел в резном кресле с высокой спинкой за широким  столом, положив на него одну руку в то время, как вторая держала (и опиралась) посох из черного дерева. Брови на его лице были опущены на глаза, которые поблескивали толи удивленно, то ли сердито, а губы тонко подрагивали. Видно было что беседа, которая велась нынче, несколько злила его, а более всего удручала.
Сидящий напротив государя митрополит Московский выглядел несколько по-другому. Святейший Владыка был спокоен и тех, и лик его словно источал ровное сияние. Абсолютно седые длинные волосы ниспадали на плечи из-под клобука, а седая борода с вкраплением редких темноватых волос почти полностью закрывала грудь, но из-под нее все-таки были видны: массивный золотой наперсный крест на двухконечной цепи и яркая эмалевая панагия с изображением Божьей матери.
На нем были одеты почти что обычные, повседневные одежды – подряснике из тонкого сукна серого цвета, а поверх одета ряса коричнево-серого цвета (такого же цвета и клобук) на темной подкладке с отложным воротником, отороченным черным куньим мехом. Мантия тех же цветов была накинута на плечи, но не застегнута на вороте. И хотя одежда выглядела простой, по-домашнему, и цвет ее не говорил и какой-то торжественности, но даже в таком виде она казалась величественной.
Уже четыре года идет Ливонская война, которую ведет царь Иван Васильевич. Война началась с нападения Русского царства на Ливонскую конференцию, которая была заинтересована в контроле русской торговли и ограничивала возможности русских купцов. Вся торговля в те времена шла в основном через лавонские порты, Ригу, Ревель, Нарву, а перевозить товары допускалось только на судах Гайзейского союза. Так же ливонцы препятствовали провозу в Россию стратегического сырья и специалистов. В этом они получали полную помощь от Ганзы, Польши, Швеции и немецких имперских властей. Царь Иван Васильевич в 1503 году заключил перемирие на шесть лет с ливонцами, которое продлилось вплоть до 1534 года. А по нему Деркритское епископство должно ежегодно уплачивать «юрьевскую дань» Пскову. Когда же срок договора истек русский царь потребовал уплаты недоимок (в 1554 году) и отказа ливонцев от союзов с Великим княжеством Литовским и Швецией. Первая выплата должна была состояться в 1557 году, однако ливонцы этого не выполнили, да еще в придачу ко всему в том же году был заключен договор между ливонцами и королевством Польским, по которому Ливонский орден попадал в вассальную зависимость. Ливонский орден к этому времени был ослаблен, а Москва набрала силу после побед над Казанским и Астраханским ханством и Россия начала эту войну 17 января 1558 года, вторгнувшись в ливонские земли. Русские говорили об этом походе только желанием получить причитавшуюся им дань, однако царя Ивана Васильевича более привлекал захват портов на Балтике. Поэтому и был осажден и захвачен в этом же году Нарва, крепость Нейгазеи, Дерп. В общем-то за май-октябрь 1558 года русские войска взяли 20 городов-крепостей, что в конце концов привело к распаду Ливонского ордена. Так что к этому времени русские одержали множество побед, так что перемирие 1559 года было предопределено.
Однако во время перемирия ливонский ландмейстер Тевтонского ордена Готард Кетлер заключил соглашение с литовским великим князем Сигизмундом II, по которому земли ордена и владения рижского архиепископа переходили под протекторат Великого княжества Литовского. В том же году Ревель отошел к Швеции, а Эзельский епископ уступил остров Эзель герцогу Магнусу, брату датского короля, за 30 тысяч талеров. Воспользовавшись отсрочкой ливонцы собрали подкрепление и за месяц до окончания перемирия напали на русские войска, которые потеряли под Юрьевом до 1000 человек убитыми.
Тут же и провалившееся сватовство царя Ивана Васильевича к Екатерине Ягеллонке, что и усугубило взаимные противоречия (сестра польского короля Сигизмунда Августа вышла замуж за Иоанна герцога Финляндского, брата Эрика XIV и будущего шведского короля).
Русские в 1560 году возобновили военные действия и одержали ряд  побед: был взят Мариенбург, немцы разбиты при Эрмесе, после чего взят Феллин. Ливонской конфедерации пришел конец (даже сам ливонский ландмейстер Тевтонского ордена Вильгельм фон Фюрстенберг взят в плен и отправлен на жительство в русские земли). Правда в 1575 году он пишет своему брату из Ярославля что «не имеет оснований жаловаться на свою судьбу» - там ему была пожалована земля.
Заполучив земли ливонцев, Швеция и Литва потребовали от русских удаления войск с их территории, но Иван Васильевич ответил отказом, и Москва оказалась в конфликте с союзом Литвы и Швеции. А дальше как говорится и пошло и поехало.
26 ноября 1561 года германский император Фердинанд I запретил снабжение русских через порт Нарва. Эрик XIV, король шведский блокировал Нарвский порт и послал шведских каперов на перехват торговых судов плывущих в Нарву.
В 1562 году произошел побег литовских отрядов на Смоленщину и Вележ, русско-польские переговоры к миру не привели. Польский король Сигизмунд август искал союза с крымским ханом Девлет-Гиреем, чтобы направить его в поход на Русь, но не очень-то выходило, не счи    мелких набегов на южные границы Московского государства. Да и в самом Польско-Литовском государстве возникают (и продолжаются) сильные распри. Множество вероисповеданий – римско-католическое, православное, протестантское, григорианское, иудаизм, ислам и даже языческое, в те времена такая смесь религий в одном  искусственно созданном государстве, могло повлечь за собой немало конфликтов. Белорусско-литовская шляхта хотела уравняться с шляхтой польской, но разве гонорливые паны пойдут на такое. Так что даже никто не поспешил на сбор войск у Радзивила «ко дню св. Николая» в 1862 году и поэтому польско-литовского войска в это время почти что не было.
Так что и это тоже предопределило московский поход на Литву, но чтобы попасть в столицу Вильно необходимо взять хорошо укрепленный Полоцк. Кроме амбиций Ивана Васильевича (а он, несомненно, у него были, не мог простить «грозный царь» оскорбления как против него лично, так и против его государства) град Полоцк в то время был одним из самых богатейших, многолюдных городов, а ожидание богатой добычи так же был большим стимулом.
«Иван Васильевич в высшей степени жаждал захватить город по причине его важного расположения, славы, величия и богатств, возможности без затрат содержать в нем свое войско, благоприятного случая совершать нападения глубже в литовские земли, осуществлять из Полоцка управление на большой территории. Полоцк нависал над южным флангом русской группировки в Ливонии и можно было отсечь войска от московских земель». А еще одно было у царя Ивана Васильевича – это его борьба за православие (на чем стоял митрополит Макарий). Любил московский царь называть свои «священные походы» в иные земли борьбой не только с личными врагами, но и за веру, за торжество православия.
Так очень повлияло на него        и бегство и Московии монах Фомы, который в Полоцке женился на еврейке и проповедовал  кальвинистский собор.
Как писал в своих посланиях царь Иван Грозный: «бусурманская сила возвышается, а Христианская упадает, кровь Христианская проливается».
А теперь можно представить, что же это был за «град Полотекс» в 1563 году. Полоцк был самым крупным городом и в Великом княжестве Литовском. В городе было до 80 улиц и переулков, он имел два замка Верхний и нижний, 6 посадов – Великий, Острогский, Экиманский, Заполотский, Кривцов, Слободской. Литовцы стремились превратить Полоцк в опорный пункт на северо-восточной границе своего государства, поэтому его и строили как город-крепость.
Общая численность жителей в Полоцке могла достигать 50 тыс. человек. У Полоцка была обширная сеть торговых городов на Руси (Новгород, Псков, Москва, Тверь, Торопец, Белый, Великие Луки, Смоленск), а кроме того, на западе (Рига, Кролевец, Гданьск, Гнезно, Познань, города Северной  Германии. Через город или множество дорог, но самая оживленная купеческая дорога (гостинец) шла через Невель на Москву, а так же купцы плавали по Двине, вверх по течению к Витебску, Велижу (а далее пор. Торопе в Торопец, а по р. Межа и Обша в Белый) вниз по Двине главным образом отправлялись в Ригу.
Полоцк имел свою выраженную торговлю. В Ригу везли пеньку, паклю, коноплю, золу, рогожку, деревянные брусы, жир, воск, хмель, масло, обувь. Из риги полоцкие купцы возили множество товаров: соль, сельдь, железо, свинец, пряности.
Природные условия вокруг Полоцка (обилие лесов, болот, озер) и бедные земли (болотистые и песчаные) не позволяли развитию пашенного земледелия. Более всего было развито эксплуатация лесов и лесных богатств – охота, рыболовство, бортничество, а также скотоводство. Отсюда и усиленное развитие ремесленничества, создание цехов. В городе существовали почти все ремесла: золотари, шорники, седляры, руковичники,  кузнецы, сыромятники, сапожники, гончары, столяры, пивовары, меховщики, портные, слесари, кожемяки, плотники, каменщики, скрынники, резники, цирюльники, котельщики, а также и такие редкие, которые находят применение в крепостях: кузнец-пильщик, бронник-пищальник, сабельник, пороховщик.
Но еще очень многие были связаны с обслуживанием порта на Двине – ремонт и сооружение речных судов, изготовление лямок для бечевников, кормщики, работные люд по погрузке судов, а также и бочары, обручники, пильники, холщевники (изготовители парусов).
Ну не лакомый ли кусок для захвата такого богатого города, ведь недаром из золота, захваченного русским войском в Полоцке был отлит знаменитый Полоцкий ковш. Ну а других ценностей захваченных в городе никто и никогда не считал, но судя по тому, что войско ушло «тяжелое», ценностей было взято немало. Вот такая ситуация сложилась в Московском государстве и Великом княжестве Литовском к началу 1563 года от Рождества Христова и 7071 году от сотворения Мира).
Видимо Иван Васильевич уже некоторое время вел беседу с митрополитом Макарием и что-то у них не ладилось. Оба были чем-то недовольны, но царь, глядя прямо в глаза митрополиту, продолжил говорить. Этот взгляд многих приводил в трепет и ужас, доводил почти до истерического безумия, го «богомолец Макарий» смотрел на царя спокойно, не отводя глаз.
- Владыко!  Не   своши дерзаю на пролитие многой крови христианской дерзаю яз об истинном законе божественном, о благе Руси православной!
- Тако и яз мыслю, государь, - спокойно заговорил почтенный старец, - но не в том гребта моя о латышском коварстве и бусурманской нечисти кою надобно усмиря, а об тех доброхвотах, что сулят тебе победы в том походе, а ворогов надо смирять не токмо мечом, но и крестом…
- И яз баю отче, егда и думаю взять за собой тот крест полоцкой, блажити и восхваляти милосердного Бога,    надежду на крестную силу дабы победити враги своя. Не яз сподобился на эту, а токмо должон воротить свою исконную вотчину, дати путей людям торговым не токмо по земле, но и по морю, дабы везли слободно товары свои в  края и славу мели и собе и царству Московскому.
- Все тако баишь, сыне мой, государь наш пресветлый Иоанн Васильевич, да не о том говорю яз, что напрасно на брань ведешь воев своих, то другое…
- Что же здарылось, владыка? – удивленно спросил царь. – Чаго баить тобе, а яз слухати.
Митрополит Макарий тяжело вздохнул и как бы выпрямился весь вздернув голову так, что колыхнулся, казалось клобук на его голове, а затем раздельно глядя на царя стал говорить:
- Государь! Было мне днесь видение и не мне одному, рабу божью. Тако  же видение сошло и на отца Никандра архиепископа Ростовского и сильно смутило его душу, таки он теперь как бы и послух мой в этом божьем деле и промысле. И оне видение не извет, а наказ нам грешным всуе.
- Что же это за видение, владыка, - заволновался Иван Грозный и лицо его даже покраснело, - ты ведаешь, отче, яко яз верую в Бога нашего Иисуса Христа, а паче в Святую  Троицу, как творю молитвы и душа моя, яко болито за православие наше, а паче за все христианство в этом мире. Бай  мне безо страху и боязни, а яз все уразумею.
- Что ж, государь, кажу аки разумею, а тольки пришел ко мне ополночь Иоанн Предтечи и таки молвил: «Отче Макарий, раб  божий, вними мне, аки послан яз до тобе с дурной вестью от того, кто вышейший за меня и кто принял мучения за весь род человеческий и тое, что рек мне поведаю яз тобе». Тута примолк он и вроде туга его взяла, но возложил он свои длани на мои  согбенные плечи и почуял я таку благодать. Словно божий огонь прошел в мое сердце, а он далее молвил так: «Камо грядешь, овца заблудшая, кому несешь крест мой – идолопоклонникам, нет в тебе сраму, нету и Бога». Задумался яз тогда, яко крест, что баил святой Иоанн, то не ведал, а там и попомнил, да сгинул Предтеча и более не являлся. А крест сей полоцкий, который твой батюшка Василий свет Иванович воевал у смолянцев, а те отняли у полочан и ле  на ем закляться. Неможно крест той вертать в град Полоцк, быть беде!
- Владыка! – чуть не вскипел Иван Васильевич. – Я клятву давал в соборе перед иконой Божьей Матери, коли осажу Полоцк и отвоюю сей град, то ворочу его на прежнее место. Иль яз клятвопреступник и нехристь какой, не перечь  всем отче Макарий, а лучше помолись за меня нашему милосердному господу!
Поднялся митрополит во весь рост и заговорил уже другим голосом строгим и неприступным, таким, что царь невольно удивился и даже оробел.
- Не смею яз, государь, перечить тому, кто выше нас с тобой, а пуще опасаюсь бед великих на нашу землю, на народ православный. Помяни меня Иоанн Васильевич, наш владыка на земле от бога, не я ль венчал тебя на царство, не я ль помог тебе побороти изменников Шуйских, не яз держал твою сторону на Стоглавом соборе, не яз ли на соборе клеймил еретиков и твоих вражин Семена Башкина, Феодосия Косого, старца Артемия и прочих. Яз был повсюду со тобою, государь! Но ты привечал другой люд (яз бы баил людишек), а десь они ноне. Такой был Сильвестр и продал тобя, аки Иуда во время твоей хворобы и покусился на царицы Анастасию и теперича В Соловецком монастыре. А десь разлюбезный ранее Алексей Адашев яко собаки лаяли на тобя с Сильвестром и помер от горячки в Дерпте, а род его пресекся. Да что же мне всех недругов твоих назвати, кого ведаю, а кого и нет!
- Назову, владыка, - затопал ногами вскочивший царь, - реки их имени!
- Не судите, да не судимы будете, - успокоился вдруг митрополит, - а токмо это не дело бедного слуги божьего ведать про то, то дело царево и его слуг. А мне смиренному токмо молиться во твое здравие, великий государь!.
- То-то, владыка, то-то, - успокоился вдруг царь, - не перечь мне и добре будет.
Умел митрополит так говорить с царем и когда надо убеждал его (хотя и не был так близок ко двору и не пользовался большим влиянием), а смог все же прожить свои отмеренные господом года и даже после уничтожения Избранной рады не подвергся опале, а тихо отошел в мир иной не увидя всех последствий возвращения драгоценного креста в Полоцк.
- И все ж, - уже покорно молвил Макарий, - услышь слугу своего грешного, оставь тот крест в Москве, али уж коль суждено отслужи перед походом молебен с крестным ходом, авось и снимутся заклятья.
- От то слово мужа православного, христианского, - улыбнулся царь и ласково заговорил, - Отче! Аки дви нем рать в поход, тако и отслужил молебен. А зараз воеводы ужо составили перший разряд похода на Литву, а завтрева по указу ушлем детей боярских на Вятку да на Балахиу,  на Кострому да на Чухлому, на Галич да на  , а токмо на Парфеньев, калинки но, Шамкилево, Шехово дабы собирати пеших людей. Воеводам нашим по городам, ком на годовой службе указано бытии уготовыми к зимней службе, а от духовенства твоего отче, уж не обессудь, нарядить трэба 230 людей…
И увидя удовлетворительный кивок головой митрополита, царь улыбнулся.
- А направимся мы, - продолжил Иван Васильевич уже удовлетворенно, - поперву на Можайск, а отель явим сбор рати в Луках на Великих, десь и разумею все вои и воеводы стренемся  января пятого. Тако едино смучает меня…
- Что ж, государь? Али не готовы вои…
- Не то, владыка, - поморщился царь, - засиделся на Москве литвинский  гончик  Сенка Олексеев и в тщете жедает замиритися с нами. А яз искушаю его вяще для соблазну и деля потайного сбора рати. Мыслю отослати его вскорости с носом. Ненадобно нам таких замирений, бачу в них один пых, и более ничего. А вот кабы не прознал он про поход литовский, разумею отослати его другим путем. Пущай Лобан Львов повезет его не борзо, и недлительно да на Тверь и Псков, а затем ужо на Юрьев-град, да во Пскове пущай подзадержит. А яз с ратью той час буду уж в Луках Великих, оттуда и поспешаю на Полоцк. Господи, благослови нас на путь ратный, дабы не посрамить воиство русское и одолеть нехристей!
- Аминь! – сказал митрополит Макарий и  несколько раз перекрестился.

- . - . - . –

Войско к походу набрали с 17 городах. В лето 7071 ноября 30 день назначен был выход царя Ивана Васильевича из Москвы. Как и обещал царь, перед выходом был совершен торжественный молебен. Митрополит Макарий и архиепископ Ростовский Никандр повели крестный ход с чудотворной иконой Донской Богородицы со всем духовенством под колокольный перезвон. (Царь взял в поход образы Донской Богородицы, Крылатской Богородицы и крест «Богим»). Выступив  из Москвы 30 ноября царь с войском 4 декабря был уже в Можайске. Здесь войско стояло почти две недели, дожидаясь подходивших отрядов и формируя полки, чтобы отсюда двинуться на Великие Луки. Поход на Полоцк начался.


II

Город Великие Луки расположен на реке Ловати  на стыке между землями Новгородскими и  Псковскими. Вот как описывают в преданиях как и откуда пошел этот город: «… Из беглецов составилась шайка удалых разбойников – они нападали на суда, плывущие мимо, бились с дикими соседями, воевали с новгородцами. Между этими витязями особенно отличался наездничеством и богатырством Лука – муж великий и дородный. Тесно ему стало между удалыми холмитянами, и он, собрав своих молодцов, переселился за 70 верст вверх по Ловати. Между высоким холмами, где ныне город Луки, свил себе гнездо лихой ястреб. Отсюда, как стая хищных птиц, налетала его дружина на соседей, кривичей, новгородцев, полочан, литовцев, чудо – не было пощады и прежним землякам – холмитянам».
Только в 1406 году луки обрели название «Великие», а в 1478 году, когда Иван III (дед Ивана Грозного) взял Новгород, Великие Луки, как и вся Новгородская земля, были подчинены Московскому княжеству. После этого город вошел в оборонную систему русских крепостей между Смоленском и Псковом, а позднее (с 1563) наряду со Смоленском стал сборным пунктом русских войск для походов на западные земли.
Еще в 1493 году «повелением великого князя Ивана Васильевича, поставиша град древян на Луках на Великих по старой основе». Крепость в Великих Луках представляла собой земляной вал с высоким и толстым острогом и деревянными башнями с проезжими воротами  на углах, - опоясывающий город по обоим берегам реки Ловать, и кремль, располагавшийся в юго-западной части, на левом берегу реки, напротив острова Дятлинка. Укрепление кремля состояло из частокола (дубового тынника) каждое бревно которого до 10 дюймов (25,4 см) в диаметре, но позднее появились деревянные стены с наклонно вбитым в ров тыном, длина которого в общем составила 503 сажени (1086 м). Вдоль  стены на углах размещались 12 башен, но самые большие из них – Воскресенская – шестиугольная и Спасская – четырехугольная. Возле Великолукского кремля (крепости) располагался посад, состоящий из нескольких слобод.

- . - . - . –

В лето 7071 (1563) генваря  5 день в одной из белых слобод, расположенной недалече от стрелецкой слободы в небольшой, но крепкой избе, рано поутру сполз с печи Васюк, то бишь Василий сын Ефимов Большов, сын плотничьего старосты и сам «рубленик» от роду годов 25. Голова чуть болела от хмельного меда употребленного вчерась с другами на расстование. Не так ожидал встретить Васюк Крещенский сочельник, водяную коляду. Хотя он уже не в том возрасте, чтобы ходить с ряженными по хатам с горящими головнями, да стучать в окошки  медвежьей лапой, но все ж хотелось покуролесить напоследок.
Определили его по слободе от десяти дворов в посошную рать по походу на Полоцк. Метнули жребий, и выпало на их двор. А кому итить? Старший брат Савелий уже обзавелся домом и своей семьею, а батя Ефим сын Иванов, сорока пяти лет от роду никак не был подхож к такой службе. Начальник артели плотников был уже не в тех годах, чтобы служить ратную службу, да к тому ж ослаб здоровьем. Артель его годов девять назад сподобилась строить церквушку в одном селе недалече от города. Вот там и поранил он правую ногу топором. Долго не заживала рана. А потом болела, пошла чернь по коже и стал староста Ефим похрамывать. Однако ж артель не бросил, да и артельщики уговорили остаться старшим, ссылаясь на его опыт, знания и большую сноровку. Так и остался он с артелью, но более руководил и направлял, нежели махал топором да строгал рубанком. Изредка, правда, майстровал кое-какую мебель для непотеряния сноровки, да изготавливал для крестьян то ярмо, то вилы, то грабли, то лопаты. Мастак был плотник Ефим в своем  деле, лучше других знал какое дерево выбрать под то или другое изделие, где и кого его взять, как сушить, как обрабатывать, как справить заказ. Ни разу не было упрека на его мастерство и не было отказа в заказах. Однако сын его Васюк был далеко не плотник. Нет не дурак, и науку познал почти с двенадцати годков и работал исправно и хвалили его. Ан  не лежала его душа к плотницкому мастерству. Единый раз увидал он при поездке с отцом ко Пскову как палят гаубицы, увидел наяву, понюхал пороха-дыму и влюбился зараз. С той поры и не оставляла его мысль о том, чтобы быть ну пусть не пушкарем, а в подмочниках. Однако батя относился к этому твердо и только давал подзатыльники своему нерадивому бобылю. Уж  сколько упрекал его в этом, а Васюку любая пушка была слаще самой распрекрасной девицы – красавицы. Вот поэтому и согласен он был с радостью идти с ратью на Полоцк, лишь бы определили его к артиллерийской прислуге при орудиях. Но его как мастерового плотника начальство послало в «мостники» по устройству дорог и мостов. Что претило его душе.
И вот проснувшись поутру он прошелся по избе, словно пытаясь очнуться от вчерашнего.
Изба у них была знатная, рубленая, бревенчатая. На торцовой стене три оконца и дверь, клеть в два окна и дверь, а между избой и клетью сенник. Так же под избой был погреб. Хоть это была и ремесленная слобода однако ж на их подворье были и сенник, и котошня, и хлев. А еще была срублена мылка с предбанником, печью-каменкой да с липовыми полатями для парения. При воспоминании о ней у Василия сладко заныло в груди и он буквально увидел, как кидает нагретые кашни в глубокую кадь для горячей воды и от них идут пузыри вверх и вырывается пар. Но кто же позволит ему топить баню в такое время поутру да еще в праздники. И пришлось Василию только облизнуться.
Мать Евдокия Мироновна уже встала и вовсю возилась у печи (по запаху, верно, варила овсяный кисель), а бабулька Евдоха уже возилась в своем углу с прялкой (хотя руки были уже не те, и нить выходила то толстой, то тонкой).
Глава семейства Ефим Иванович уже был во дворе, и видать ходил за скотиной, судя по визгу поросят.
В это время со двора в оконце кто-то стукнул и Васюк увидел своего другаря Митрия, тако ж из их слободы, выбранного в посошную рать. Васюк кивнул головой в оконце и выскочил в сени, где и столкнулся с отцом.
- Тю, оглашенный, - воскликнул Ефим Иванович, - кудась зараня собрался, вот тресну по лбу, опамятаешься!
- Батя! – протянул Васюк, - Митрий весточку принес, познать треба шо да как, я хутка, ты не хвалюйся!
- Ироды! – раздался с избы голос матери, - Нет житья от вас и спозаранку!
Васюк более ни минуты не задерживаясь в сенях выскочил во двор на ходу натягивая на кафтан зипун, да нахлобучивая на голову мурмолку с отворотами из меха хоря. Митрий уже ждал его за воротами и зябко топал ногами, хотя на дворе было не так уж чтобы холодно, однако морозец сразу ухватил и его за уши после теплой избы. Митрий одногодок Васюка был сыном известного в городе золотаря (ювелира) Евграфия Семеновича Лошина. Семья его жила с достатком, поэтому и были у него на ногах сапоги и мерз он больше чем одетый в каличи Васюк, вот потому и прихлопывал он на морозе ногами.
- Ну, чегось? – спросил у друга Васюк, - Чтось за новина?
- А, тое, слухай сюды, - дрожа от мороза начал Митрий, - У батяни тапереча сидит подьячий из самой Москвы Иван Василий сын Семак иже запамятал, яз тобе про тое
- Той что у дьяка из разрядного приказа?
- Докумекал? – улыбнулся Митрий.
-  И шож робить таперича?
- шо, шо! Челом бить, вось шо! Я чул ты жаждешь бытии при пушках, а то и пушкарем вось и бей подьячему челом, да и яз с тобой, чтоб суместно значица в рати топать. Ну идем, что ли?
Васюк взглянул на друга и видел колебание на его лице и боязнь. Не так просто быть челом. Но пушки, пушки! Была – не была! Васюк сорвал с головы мурмолку и ударил оземь перед собой и страх словно ушел в одночасье.
- А-а-а! Идем! Авось!
И они обнявшись двинулись к избе Митрия. Город уже наводнили войска. По всей стрелецкой слободе стояли шатры, горели костры, а из хат тянуло дымом и запахом готовящейся еды. По улицам то туда, то сюда ходили стрельцы в кафтанах, шапках и сапогах всевозможных цветов, скакали на конях казаки, одетые в армяках и папахах, а так же татары (казанские и астраханские) разодетые на восточный манер в шапках с меховой опушкой, в доспехах (колонтарь, юшман, бехтерец), ичигах украшенных вышивкой. Особо у татар привлекали копья с бунчуками, сабли «клыч» и луки  в саадачных наборах со стрелами оперением совершенно немыслимых цветов. Вообще разместить в городе и лагере несколько десятков тысяч ратников, да еще прокормить их и обогреть дело не такое уж легкое, поэтому некоторые непорядки и сумятицы в войске случались. Здесь же царь и великий князь Иоанн Васильевич решил расписать бояр, воевод и детей боярских по полкам.
Васюк с Митрием очень скоро подошли к избе золотаря Лошина и уже оробев, вошли в сени. Приотворив дверь, они осторожно заглянули в горницы. Там за столом сидели два человека. Один из них отец Митрия – Евграфий Семенович Лошин, одетый в шелковую рубаху, расшитую серебряной нитью, мягкие сафьяновые сапоги. Он сидел на лавке, почтительно глядя на своего собеседника и кивая головой. Второй был подьячий Иван Васильевич Семак, одетый в длинный становой кафтан, вольготно расстегнутый из-под которого была видна шелковая рубахе. Сапоги на нем были кожаные на толстой подошве, зимние. Рядом на лавке лежала шуба из лисы. В комнате стоял небольшой полумрак, но свечи в подсвечнике стоявшие на столе довольно хорошо освещали сидевших друг напротив друга. Стол был обильно уставлен питьем и едой. Здесь был и жбан с медовухой и бутыли с настойками. Еда была разнообразна и вовсе не повседневная. Щи да каша – пища наша, вовсе не подходило к этому застолью. Здесь были и каши – гречневая и ячменная. Оладьи сложенные горкой и политые топленым маслом. Кроме этого отдельно на подносе уложены пироги с маком, капустой и мясом. Здесь же отдельно и квашеная капуста, и соленые огурчики, моченые яблоки, соленые грибочки грузди и рыжики. Кроме всего прочего посредине стола стояла сковорода со скворчащим салом залитым яйцами да на блюде рядом запеченная в печи утка уже наполовину разделанная. И всю эту снедь завершал великолепный заливной судак в длинном блюде, украшенный кольцами репчатого лука, свеклы и моркови.
Матери Митрия нигде не было видно, принеся и приготовив всю эту снедь, она видно ушла на другую половину, а то и в подклеть за другими продуктами.
И в это время Евграфий Семенович заметил их испуганные лица, выглядывающие в проем дверей.
- А, посоха, - воскликнул он, - подь сюды, гавраны,    бей челом Иоанну Васильевичу, метание клади. Вот аки ослопы стоять! Геть, сюды!
Васюк с Митрием робко зашли в горницу и подойдя к столу отвесили поклон до самой земли. Подьячий  как-то лениво глянул на них и протянул сиплым голосом:
- Ну что ты Евграфий, это ж твой наследок, аки  яз разумею.
- Таки, Иоанн Васильевич, - подобострасно сказал Лошин, - сотвори  милость, пристрой ты их в скупе. Желают при пушках быть в наряде, ироды, прости мя господи, сделай милость, а яз уж отблагодарю.
- То мне ведомо, - усмехнулся подьячий, - ты же не какой там сиромах, казну небось маешь?
- Забижаешь, Иоанн Васильевич, - обиделся Лошин, - все буде чином.
- А сей чьих будет, - сказал подьячий, указывая на Васюка.
- Этот Васюк, его батя Ефим Большов старостой в плотницкой артели не последний в нашей слободе. Так что ежели чего, тако мошной тряхнут може.
- Это добре, - засопел подьячий и обратился к оробевшим мужикам, - Коко служить будете государю пеше, аль конно, а еще маете ли пещали, али то бердыши.
Оробевшие хлопцы не знали, что и сказать и тогда за них вставил слово Лошин.
- Иоанн Васильевич, ну добрых коней буде, да и пищалей найдем, так ить охломоны при гарматах желают, изверги, прости мя господи, - и Лошин перекрестился.
- Ну, добре, - расслаблено растянул кушак на животе подьячий и рыгнул после обильной пищи, - замовлю слово Ивану Григорьеву Выродкову, дьяку своему, он то посохе и голова, что глаголет то и будет.
Митрий уже совсем осмелевший (в своем дому все же) молвил:
- Вось бы царя-батюшку узреть?
От смеха подьячего даже казалось заколыхалось пламя в свечках.
- Ой, паря, ну насмешил, - вытирая слезы, сказал он, - до бога высока, а до царя далече. Узреешь паки до Полоцка доедешь, узреешь.
Лошин так и зыркнул глазами на Митрия и чтобы подсластиться под подьячего спросил:
- Иоанн Васильевич, мы тута люд темный, грамоты не ведаем, дела ратного не разумеем, а ты человек служивый, ученый, кажи а како платят за государеву службу?
- Антирисуешься? – усмехнулся подьячий, - ну слухай сюда. Бояре да окольничие тем по государевой службе положат по-всякому от пяти сотен до тысячи рублев да до тысячи четвертей землицы.
Лошин только присвистнул.
- Да душные дворяне, - продолжил подьячий до двух сотен рублев в год да земельки, и дети боярские да дворяне до 14 рублев и до семи сотен четвертей земли, а московский служивый люд до ста рублев в год да до тысящи четвертей земли. Тако!
- Ну к прикладв стрельцы аль пушкари коль мают? – заинтересовался Лошин.
- Энти, тако люд государев, - величественно молвил подьячий, - жалуют и их, а то как жа. Московские стрельцы до семи рублев, земли четвертей двенадцать да рожь и овес, а голова тот уж до шести десятков рублев да земли 500 четвертей, сотники до двух десятков рублев, а десяцкие – десять рублев.
- А пушкари, пушкари, - заволновался Митрий, перебивая подьячего.
- Ишь разбередило парю, - засмеялся подьячий, - ты милок выберись в пушкари, заслужи, а покель в посехе ты на иждевении батяни да слободы. А пушкари то ж мают от службы.  Московския так те два рубля, по осьмине муки, полпуда соли да сукна на два рубли, а во время похода аще и хлебное содержание. А городовые яко у вас во Великих Луках  то по рублику, алеж два пуда соли и дюжину четвертей ржи да овса. Такось!
Подьячий замолчал, потом налил себе водки настоянной на рябине, откровенно опрокинул в рот полкружки, вытер усы ладонью и смачно захрустел квашеной капустой. Митрий с Васюком переглянулись между собой. Подьячий затянул кушаком кафтан и потянулся к шубе лежащей рядом с ним на лавке.
- Засиделся я у тебя Евграфий, пора и честь знать. А вы посошники токо готовитесь, да меня завтра сыщите, а я словцо замолвлю.
Подьячий поднялся, накинул шубу, одел шапку и вышел в дверь, которую ему поспешно открыл хозяин.
На следующий день они отыскали подьячего, а тот уже указал им, что определили их в «средний» наряд, где воевода боярин Михайло Иванович Ворона Волынский, а с ним головы Н. Замостницкий, В.Гагин., И.Загряжский и люди детей боярских калужских, дворян и городских – 178 человек, карачевцев – 49 человек, ростовского архиепископа – 50 человек, суздальского владыки – 30 человек, с Рязани – 21 человек и Михайлова города – 85 человек. А сколько с посохи никто и не сосчитает, но наверное около 15 тысяч и пеших и конных. Отправляться они должны с нарядом «лехким» с государевым полком. Государев полк должен был выступать 14 января из Великих Лук, а до того Васюк должен быть готов. Збруевать коня, собрать одежду и припасы. Посошных собирали всей слободой, так что к указанному сроку у Васюка все было заготовлено, и пищаль нашлась, и сабля, и зелье к пищали. И одежда была под стать – нашелся тягиляй (длинный кафтан усиленный металлическими пластинами) и сапоги – бутырлыки (бронированные) и шлем (мисюрка с плоским верхом).
С 9 января полки начали выходить из Великих Лук и выходили с интервалом в один день, самыми последними из города вышел «большой» наряд с тяжелыми осадными орудиями.
Всего в походе на Полоцк участвовало 7 полков.

1. Ертоул
Возглавляли его воеводы князья Андрей Петрович Телятевский и Иван Андреевич Бутурлин. Было в этом полку детей боярских – 1016 человек и казаков 482 человека.
2. Передовой полк
При этом полку были царевич Тохтамыш и Бек Булат. Воеводами в полку были князь Василий Михайлович Глинский, Иван Большой Васильевич Шереметев, Алексей Данилович Басмашов-Плещеев, Григорий Нагой (с нагайскими мурзами). Воевода князь Юрий Петрович Репнин (со свияжскими  и чебоксарскими людьми. Пристав князь Андрей Дмитриевич Дашков с Тохтомышем и пристав Василий Михайлович Старово с Бек Булатом. А людей в передовом полку было: детей боярских – 1900 человек, казаков – 1046 человек, татар – 260 человек, сборных людей – 940 человек.
3. Полк правой руки
При этом полку был царь Семион Касаевич (казанский). Воеводы: князь Иван Федорович Мстиславский, князь Андрей Иванович Нохтев Суздальский, князь Петр Семенович Серебряный, князь Роман Григорьевич Плещеев (с черкасскими), князь Федец Нагой (с татарами).
Число людей в полку было такое: детей боярских – 1922 человека, царевых Семионовых детей боярских – 105 человек, казаков – 1009 человек, татар – 966 человек.


4. Большой полк
В этом полку формальную главную роль (над которой все смеялись) являл брат царя князь Владимир Андреевич Старицкий. Воеводы: князь Иван Дмитриевич Бельский, князь Петр Иванович Шуйский, князь Василий Семенович Серебряный, князь Семен Дмитриевич Палецкий.
А в большом полку служивого народа числилось: детей боярских – 2929 человек, казаков – 1295 человек и татар – 1629 человек.
5. Государев полк
Конечно же сам царь и великий князь Иоанн Васильевич и великий князь Александр и с ним 20 человек детей боярских.
Дворовые воеводы: боярин Иван Петрович Яковлев Хирон, князь Петр Иванович Горенский.
При самом государе были: князь Дмитрий Андреевич Булгаков, Володимер Васильевич Морозов, князь Петр  Иванович Телятевский, Иван Яковлевич Чеботов, князь Юрий Иванович Кашин, Семен Васильевич Яковлев, Федор Иванович  Колычов, Яков да Лев Андреевичи Салтыковы, князь Федор Михайлович Оболенский, Никита Васильевич Шереметев.
Окольничие: Афанасий Андреевич Бутурлин, Долмат Федорович Карпов, князь Иван Михайлович Хворостинин, Михайло петрович Головин, а  еще в окольничьих быть Захарию Ивановичу Очину Плещееву.
Казначей – Микита Афанасьевич Курцов Фуников.
Постельничий – Яков Васильевич Волынский.
Стряпчий – Курдюк Федорович Сумин.
Дьяки: Иван Клобуков, Андрей Васильев, Андрей Щелкалов, Иван Юрьев, Юрий Бошенинов, Яков да Василий Захаровы, Андрей Безсонов, Иван Дубенской, Борис Щекин, Петр Григорьев, Клементей Иванов, Григорий Шапкин, Иван Реутов, дворцовый дьяк Семейка Архангельской, конюшенного двора Федор Рылов, подьячий у суда Иван Олексеев.
Рынды:
- у большого саадака князь михайло Темрюкович Черкаской (и поддатни)
- у большого копья князь Иван Федорович Гвоздев Ростовский (и поддатни)
- с другим копьем князь Александр Черкаской
- у другого саадака князь Иван Юрьевич Лыков (с поддатни)
- у третьего саадака Федор Алексеевич Басманов
- с сулкцею князь Никита Федорович Оболенский (с поддатни)
- с топорами ездили за государем: князь Анжрей Васильевич Репин, князь Дмитрий Федорович Овчинин, князь Андрей Федорович Оболенский Черный, князь Дмитрий Иванович Хворостинин. А кроме того в государевом полку: от Новгородских помещиков – 1436 человек, от немецких городов – 443 человека, с разных городов – 200 человек, люди князя Воротынского – 160 человек, сборных людей – 1165 человек.


6. Полк левой руки
Этим полком командовали: царевич Кайбула  Ахкубекович, князь Иван Иванович Пронский Турунтай, князь Дмитрий Иванович Немова Оболенский, князь Иван Меньшой Васильевич Шереметев, да с ними пристав князь Юрий Федорович Борятинский с Кайбулою.
В этом полку было людей: детей боярский – 1900 человек, казаков царевича – 80 человек и русаков – 28 человек, казаков – 605 человек, кадомских мурз и казаков – 625 человек.
7. Сторожевой полк
При этом полку был царевич Ибак. Воеводы: князь Петр Михайлович Щенятев, князь Андрей Михайлович Курпский, князь Иван Михайлович Воронцов. Пристав князь Александр Иванович Ерославов с Ибаком.
В сторожевом полку было: детей боярский – 1855 человек, у царевича – 60 человек,  казаков – 509 человек, татар   – 1111 человек.
Кроме этих полков был еще и «наряд», то бишь артиллерия.
Наряд делился на большой, средний, легкий. Выше было указано, кто командовал средним нарядом и его численность, осталось еще два.
Большой наряд
Воевода: князь Михайло Петрович Репнин, а при нем голова С. Аксаков, С.Нагово, В.Замостницкий, А.Старой, С.Зюзин.
В составе наряда: детей боярский калужан дворовых и городских  – 200 человек, митрополичьих – 100 человек, недельщиков и пересудчиков – 150 человек, болховичей – 170 человек, из «Вильна» (Фелина) городовых – 100 человек.
Легкий наряд
Воевода: Борис Иванович Сукин, а при нем голова Ф. Дурасов, Д.Бартенев. да на все наряды дьяк Шестак Воронин. А народу в наряде было: детей боярский  Мценска – 164 человека,  тверского владыки – 30 человек, из Пронска – 66 человек, годовых из Керепети – 20 человек, из Новогородка – 20 человек.
Посоха
Посошная рать – это люди вспомогательного войска из сельского и городского населения. Осуществляли инженерные работы: подвоз оружия и боеприпасов, продовольствия, строительство мостов и переправ, дорог, строительство и восстановление укреплений, а также обслуживание орудий.
Посохой командовал дьяк Иван Григорьевич Выродков.
Сколько всего людей было в посошной рати, точно неизвестно, списков таких не велось, но по подсчету с дворов со слобод, да с сохи в селах и деревнях («соха» - единица поземельного налогаобложения) в рати было около 80900 человек.
В походе посошных людей охранял отряд детей боярских и казаков численностью 1048 человек, которыми руководил И.Г. Выродков.
Русская артиллерия по тем временам была самая мощная в мире.
В большом наряде  было 4 гигантские пушки, 36 верховых и огненных (по 1 – 8 пудов), 3 пищали (крупнокалиберные) по 40-100 фунтов.
В среднем наряде – 6 пищалей (по 6 фунтов).
В легком наряде – 60-70 мелкокалиберных пищалей (до 4 фунтов)
Везли также боеприпасы, ведь на месте в полевых условиях ядра не отольешь и не выточешь и брать их на месте негде. Вот и везли в повозках ядра свинцовые, железные, каменные и огненные, а так же «дроб» (сеченый свинец, каменная крошка). Везли огненное зелье (порох), везли материал для  приготовления «огненных» (зажигательных) ядер и мало того посошане несли с собой несколько тысяч мешков земли и песка для «туров» (плетеные факелы, набитые песком), устанавливаемые у орудий как защита людей возле орудий от пуль и осколков.
Вот какие пушки  участвовали в этом походе.
Пушка «Кашпирова»
Ядро 20 пудов. Длина пол семь аршин в устье с телом, ширина аршин десять вершков опричь тела аршин без вершка в теле пять вершков, в ней для стрельбы  под запалом камора, длина каморы два аршина девять вершков, ширина пол три вершка, в ней весу 1200 пуд, на ней от запалу меж двух поясов вылито великого государя именование: «Божию милостью повелением благочестивого царя и великого князя Ивана Васильевича Владимирского, Московского, Новгородского, Казанского, Псковского, Смоленского, Тверского и всея Руси государя самодержца сделана мя пушка в царствующем граде Москве лета 7063 го (1554) месяца сентября, делал Кашпир Ганусов». По нашим меркам калибр этого орудия около 660 мм. Тащили это орудие около 1040 человек, везло около 25 лошадей, стан везло восемь лошадей, боеприпасы везли – 80 лошадей.
Пушка «Степанова»
Ядро 15 пудов. Длина от запалу в аршин 3 вершка, вес 1200 пудов.
Калибр около 600 мм.
Пушка «Павлин»
Отлита 12 августа 1488 года итальянцем Паоло де Босо. Калибр около 500 мм.
Ядро 13 пудов
(Все такие гигантские пушки являлись осадной артиллерией, ядра в таких пушках были весом 320, 240, 208, 160 кг. Такие гигантские орудия не имели лафетов, ствол укладывался в ложе из тяжелых деревянных брусьев, орудие укрывалось дощатым щитом, который поднимался перед выстрелом, а так же орудия укрыты были плетеными корзинами с землей – турами. В день такая пушка делала не более 5 выстрелов. Между выстрелами ствол необходимо было охладить, ствол тщательно «пробанить», чтобы не осталось тлеющих остатков пороха и пыжа, потом оно тщательно заряжалось, наводилось вот отсюда и такая сверхмедленная скорострельность).
Пушки «ушатые»
Это крупноколиберные мортиры. В походе было всего два орудия «Ушатая большая» и «Ушатая старая». Ядро 6 пудов.
Была в походе пушка «Стеновая».
Пушки верховые – мортиры.
Кольчатая – ядра 7 пудов, 6 пудов.
Восемь пушек по пуду с четвертью.
Пушки огненные
Пищаль «Кортуна»
Трофейная захваченная в Ливонии по 50 и 100 фунтов.
Пищаль «Орел»
Ядро пол 3 пуда. Это пушки на лафетах колесные.
Пищаль «Медведь»
Ядро 16 кг.
Пищали полуторные  и большая
Ядра до 6 фунтов. Длина ствола от 4 аршин до полутора саженей, вес 45-52 пуда.
«Лехкие орудия»
Фальконеты – до 2 фунтов, «семипядельные», «девятипядельные» - до 2 4 фунтов, скорострельные – до 1 фунта, сороковые – пол – 2 фунта, затинные пищали – до полфунта, тюфяки.
В походе были известные пушкари – Василий Пивов, Иван Мячиков, Федор Булгаков, Григорий Кафтырев, Богдан Болтин, Роман Пивов, осанна Гурьев, Иван Бартулов.
Вот такая артиллерия всей своей мощью двигалась к Полоцку.


III

Первым из Великих Лук выходил полк Ертаул (полк авангардный и разведывательный), за ним Передовой полк, потом полк Правой руки, а уже затем Государев полк с порядком «средним» и «легким». С этим полком в «среднем» наряде и отправились в поход Васюк и Митрий под командой и присмотром пушкаря Ивана Бартулова. После Государева полка вышел Большой полк, полк Левой руки и Сторожевой полк. Последним выходил большой наряд. Тяжелая артиллерия выходила из Великих Лук 15 января и походная колона растянулась на несколько километров, а двигалась довольно медленно, всего-то навсего 5 – 6 верст в сутки. И хотя двигались они по проторенному пути, это больше мешало, чем помогало. Проходящие десятки  тысяч человек настолько разбили ее, что не помогал даже снегопад, иногда покрывающий дорогу свежим снегом. Это «среднему» и «легкому» наряду можно было  катить пищали на колесных лафетах и везти разборные орудия в санях, а здесь многотонные механизмы, уложенные на конструкции из деревянных брусов, тащили сразу несколько десятков лошадей, впряженных сразу в одну тягу. Можно представить какую колею оставляли эти махины даже на замерзшем тракте.
Васюк вместе с Митрием встретились у строящейся колоны на выходе из стрелецкой слободы рано поутру 14 января. Был легкий морозец и шел небольшой кружащийся в воздухе снег. Дым из труб изб подымался почти вертикально. Начинало светать. Вокруг сновало столько народу, что в глазах просто рябило. Все были одеты по-разному, и только стрельцы были одеты в одинаковую одежду, и лишь цветом  отличить можно было, кто в каком полку. Были здесь и конные, группируясь в какие-то отряды, пешее воинство топталось в небольших кучках, везде раздавались голоса, крики, команды, женский  плач. Казалось, что кругом царит полная неразбериха, как оно и было на самом деле. Подъезжая к этому столпотворению верхом Васюк и Митрий, ведущий в поводу вьючную лошадь (приобрели, кстати, на двоих) они, приглядываясь, приподнимаясь в седлах и выискивая глазами своего «наказателя» (наставника).
Наконец Васюк, увидел пушкаря сидящего на краю саней со своей поклажей, и толкнул рукой в плечо едущего рядом Митрия, и указал на стоящую впереди повозку. Подъехав, они соскочили с коней, и, появившись перед Иваном Бартуловым, скинули с голов шапки, тот взглянул на них, усмехнулся:
- Охолонились, остолопы, ну тады покройся, не то маковки застудитя!
Хлопцы надели шапки и смущенно затоптались на месте.
- Дядька! – начал вдруг Митрий.
- Чо сыновечик! – улыбнулся пушкарь.
- Егда двинемся, заждались ужо!
- Егда, егда! Како боярин кликнет, тако и потопаем, еще седалище поднатрешь об коня, а то меня блазнил посадить ввысь – засмеялся Бартулов.
Митрий покраснел и вспомнил, как недавно они предлагали пушкарю свою вьючную лошадь для похода, а тот смеялся и отнекивался, говоря, что не привык ездить верхом, потому что высоты боится, а то «сверзится» сверху и костей не соберет.
Иван Бартулов был высокий крепкий мужик лет 55 с широким лицом и окладистой черной бородой, в которой, правда, уже стали пробиваться седые нити. У него был широкий приплюснутый нос и раскосые глаза, выдающие примесь татарской крови. Руки были длинные с большими кулаками, выдающие недюженную силу. Одет он  был неброско, но добротно. Хороший зипун, шапка отороченная мехом, теплые сапоги. На груди под полурастегнутым зипуном у него виднелся «алам», отличительный знак пушкаря, круглый железный щиток на котором изображена голова льва, держащего в зубах пушку.  Щиток был закреплен на груди на подвязках. Больше никаких доспехов на нем не было.
- Ну, сядайте, - похлопал двумя руками по саням Бартулов, - в ногах правды нема, а ехать нам еще далече, ой как далече.
Васюк и Митрий сели с двух сторон пушкаря.
- Не боязно, - спросил он, - от дому и на брань идти, небось поджилки  трясуха взяла, и живот крутить.
- Не, - встрепенулся Васюк, - мы привычные.
- велерочишь, отрок, велерочишь, а самому, небось, выть охота, - усмехнулся пушкарь, - и я таким был годков с три десятка назад.
Васюк опустил голову и вспомнил, как его провожали из дому, как ревела мать, плакала тихонько бабка, да и батя, обнимая его и похлопывая по спине, тайком смахивал слезы рукавом. А ему все было невтерпеж поскорее выйти во двор, вскочить на коня и умчаться туда, где стоял наряд, стояли пушки, которые так манили его. Он и сам до сих пор не мог уразуметь, откуда явился у него такой интерес к этим стальным, немым и глухим гарматам и за что он их так обожает. Он мог часами стоять возле них, разглядывая и поглаживая рукою их холодные бока, словно красивую живую девку. От таких мыслей ему самому становилось неловко. Но все равно ему без пушек не жить.
Он еще не знал, как их заряжать, как стрелять, как наводить, не ведал, что бывает после стрельбы, если попал в цель, а уже хотел знать, как и из чего льют пушки. Не раз обращался он к пушкарю с вопросами, а тот только отшучивался, не любил говорить об этом.
Особенно не любил говорить Бартулов о себе: кто он, да откуда, как в пушкари попал, да где в каких походах участвовал, какие города, крепости осаждал и брал, а какие защищал. Когда его об этом спрашивали, он говорил совершенно о другом, но своих знаний не скрывал и если кто ставил конкретный вопрос всегда отвечал на него правдиво и толково.
Размышления Васюка прервал гул толпы, звук медного гонга, стук копыт пролетающих мимо лошадей.
- Ну, кажись началось, ребята, - поднялся с саней Бартулов, - таперича тронемся. Давай  на конь, вборзе!
Хлопцы взобрались на коней и  в нетерпении и застыли возле пушкаря, который тоже всматривался куда-то вдаль в голову колонны. Васюк видел как все сосредоточились, подобрались. Кто вскочил на коня, кто уселся в сани и на повозки, кто одел лыжи и теперь в нетерпении  ерзал ими по снегу. Ожидание затянулось и казалось, что ему уже не будет конца, когда впереди все заскрипело, застучало, лошади заржали и, наконец, многолюдная толпа потихоньку тронулась вперед.
Пока шли через слободу все кто оставался в ней высыпали на улицу, и хоть это был не первый выход из города и не первого полка, все равно народ оставался на дворе до тех пор, пока колонна на вышла на наружный палисад. Васюк поначалу никак не мог приноровиться к движению наряда. Он то выскакивал вперед, то отставал и тогда другие шедшие позади напирали на него. Точно так же поступали и все остальные, поэтому вокруг стояли непрерывные оклики, ругань и гвалт. Неразбериха продолжалась еще некоторое время, пока все постепенно успокоилось и колонна растянувшись на несколько верст двинулась в сторону Невеля.
Ехали не спеша, лошади шли размеренным шагом. Сверху так и продолжал сыпать легкий снежок запарашивая все кругом. Иван Бартулов окончательно примостился в санях, улегшись на сене, покрытый теплой епанчой и очень скоро его фигура вся сделалась белой, усыпанная белой крупой. Васюк с Митрием ехали по обе стороны телеги и перебрасывались между собой отдельными словами все более прислушиваясь к разглагольствованиям пушкаря. Тот вынимая из-под епанчи бутыль с двойной водкой прикладывался к ней, закусывая ржаным сухарем и очень скоро дошел до состояния «полного просветления». В такие минуты одним людям хочется открыть другим свою душу, иным подраться, а Бартулова в такие минуты одолевала жажда поучать и воспитывать, наверное потому что он был неисправимым бобылем. Вот и сейчас он си дел в санях опершись одной рукой о ледяной ствол пушки, бубнил себе под нос вроде бы не обращаясь ни к кому, но Васюк с Митрием внимали ему с благоговением.
Бартулов говорил перескакивая со слов на слово, словно читал давно заученные правила:
- Даведется всем пушкарям, которые Государю своему вверилися и крест целовали… особливо с оружейничим во оружейну ходили и ведомость имели где которая пушка и ее ядра есть, которые к ней пригожаются… таким делом нескольким именитым пушкарям ведомость имети  и искусным бытии: для того притчею случится вскоре какая весть или скорой всполох,а оружейничий тут вскоре ни прилучится, притчею в болезнь впадет или смертью не станет, чтобы в такое время у наряду, и что к тому  надобно ни мало помешки не было и им также владети и действовати, как по нужде мера обстоит, чтоб кой же пушкарь ведал то найти, что ему к делу надобно, чем ему владети…
Постепенно бормотание пушкаря становилось все глуше и вскоре уткнывшись бородой в грудь он уснул изрядно при этом похрапывая.
Войска двигались почти не останавливаясь день и ночь без отдыха. Спали на ходу в седлах, повозках, санях. Для растянувшейся колонны кое-кто успевал в стороне разжечь небольшой костер и приготовив кое-какую горячую пищу успевали догнать рать, особенно это успевали сделать конные. Вокруг кружились приставы вылавливая и подгоняя отстающих, наказывая и возвращая беглых, несколько человек бросивших оружие и пытавшихся удрать то ли назад, то ли к неприятелю вздернули на ближайших к дороге соснах для устрашения. Васюк проезжая мимо видел как болтались повешенные на толстых сучьях, раскачиваясь на ветру, словно тряпичные куклы. Зрелище было не из приятных, еще не дошли до Невеля, а уже появились вот такие потери. Особенно способствовал наведению порядка царский околольничий И.М. Хворостинин со своими людьми.
Где с шуткой-прибауткой, где с угрозой, а где и плеткой через всю спину он навел некое подобие порядка в движущемся войске. Пока еще находились в землях московских было решено послать некоторые отряды по соседним селениям для приобретения корма и фуражу, чтобы сберечь запасы, которые везли с собой из Великих Лук. Так что время от времени от колонные отъезжали в разные стороны то отдельные всадники, а то с десяток человек с санями.
Как-то на следующий день, когда Иван Бартулов только очнулся ото сна к их повозке из передовой части войска подскакали несколько всадников: по всему видно из бояр или детей боярских. На видных лошадях, одетые в расшитые кафтаны, в шубах из песца и лисицы, сапогах расшитых бисером, шапках отороченных мехом. Все при саблях и пистолях, заткнутых за пояс, а при одном булава, вроде жезла.
Один из них видно главный (тот, что с булавой в руках) дородный мужчина лет40 с окладистой бородой и усами с черными зорки ми глазами осадил коня прямо у саней с пушками.
- Ну, Иван, - грозно сказал он, - а глаза у него лукавились, - сызнова выучеников себе нашел. Смотри у меня, чтоб только водки не давал ни-ни!
Увидя подъезжающих Иван Бартулов сиганул с саней, откинув епанчу, и сдернув шапку поклонился в пояс. Васюк с Митрием тоже сиганули  с коней кланяясь до земли.
- Как можно, боярин Михайло Иванович, - просипел пушкарь, - токмо пушкарскому делу, едино так!
- А ведь брешешь, шельма, - рассмеялся боярин. – Ну, буди, буди! Как посошные тебе Иван кажутся с розмыслом, при руках.
- А то, боярин, - встрепенулся Бартулов, - вось Васюк Большов, знатный плотник, а при пушках то добре дело.
- Знатный, - присмотрелся к Васюку незнакомец, - то хорошо. Ну лады! А все ж Иван смотри у меня не балуй!
- Ну, Михайло Иванович, да яз же… и… яко
- Не бреши, яз тебя наскрозь вижу, - усменулся боярин, - наследков нету, таки ты этих науськиваешь. Добро! Годные пушкари завсегда нужны, только чтоб не пьянствовали, гавран (ворон) ты татарский!
И стеганув плетью коня поскакал дальше. Сопровождающие поспешно двинулись за ним.
Пушкарь облегченно вздохнув, одел шапку и уселся в сани, а хлопцы вскочили на коней.
- Дядька! – спросил Митрий. – А кто это такой.
- Кой яз тобе дядька! – вскипел пушкарь, а потом поостыв проворчал. – держись от баскака (воевода) подалее. А это паря, аки сокол налетел боярин Михайло Ивакнови ч Волынский, наш воевода у наряда да с им голова Замостницкий и гагин с людишками  своими. То-то, - добавил он увидя выпученные их глаза.
- Ну вось сподобилися узреть воеводу, - рассмеялся, успокоившись пушкарь, - таперича только царя могете приглядеть, хош издалече, жаждали ж ведаю, ведаю! Ну, а че полк та государев, царь ведет полк с воеводами, там впереди, авось и проедет с рындами по ратникам, тады и побачите.
- Егда то буде! – протянул Васюк.
- Не поспешай в пекло, то и в рай доберешься, – сказал пушкарь. – А боярин то тебя заприметил, это яз тобе реку, он памятливый, оче зело приглянешься можа и наградит, но ты радеть должон  и страху не ведати.
- Яз буду дело радеть – воскликнул Васюк и покраснел.
А дальше все шло как и было прежде. Тем же шагом, монотонно двигались вперед люди, кони, сани и пушки. Так же белел по обе стороны дороги снег и чернел лес, солнце вставало и заходило, ветер дул и стихал, конь медленно ступал вперед и покачивался на нем Васюк и все это было настолько однообразным, что иногда он забывал, где находится. Засыпая  в седле он частенько видел свою избу, отца и мать, и проснувшись не всегда мог сразу сообразить, что находится от них уже далеко и едет на войну, осаду города. О том, что его могут там и убить он даже и не думал, а может пока и не осознавал этого, хотя был уже давно далеко не ребенком и даже не юношей, а уже почти зрелым мужчиной и успел кое-что узнать и повидать в этой жизни.
Так они и ехали все дальше и дальше от дома, переговариваясь между собой, готовя еду и подкармливая пушкаря (благо у того уже кончился водочный запас, а достать здесь его было не так просто и Бартулов ожидал когда они доберутся до Невеля), греясь по возможности у костров, спя то на ходу, то в санях по очереди и все ехали и ехали. Погода им благоприятствовала. Не было ни сильных морозов, ни сильных снегопадов, ни тяжелых липких оттепелей и ничто не препятствовало движению войска. Совсем недалеко от Невеля, не доходя наверное верст десять с Васюком случилось еще одно происшествие.
Войско шло по узкой лесной дороге, зажатой с двух сторон густым почти непроходимым ельником. Вечерело. Васюк  спрыгнул с коня и кинув повод Митрию нырнул с дороги в лес, чтобы сходить по нужде. Многие уже привыкли, что в походе не будет таких условий, как в лагере, и поэтому нисколько не стеснялись, облегчались прямо на обочине. Однако Васюк то ли еще не привык к такой походной жизни, то ли был действительно стыдлив, а в придачу не хотел, чтобы над ним насмехались, поэтому он всегда старался удрать из колонны незаметно и тихо. Вот и сейчас он скользнул в лес, стараясь не шуметь и хрустеть ветками, пройти недалеко, но и скрыться от посторонних глаз. Пробираясь по лесу и выбирая место, он краем глаза увидел, что впереди не замечая его стоят два человека, одетые во что-то черное и о чем-то беседуют. У Васюка сразу пропали все желания. О чем беседуют эти двое? И почему они спрятались здесь в лесу, чтобы их не было видно с дороги?
Нет за войском они не подглядывали, даже не смотрели в ту сторону. Тогда что же они здесь стоят? Если надо встретиться, могли бы встретиться на обочине, но они встретились в лесу тайком. Что-то здесь было не то, более чем странное. Уж не израдники они? А может и того пуще соглядотаи, лазутчики. Да, наверное здесь здрада, крамола, но что же делать?
Васюк растерялся, то ли бежать на дорогу звать на подмогу, так эти двое за это время разбегутся. Тогда ищи свищи их. Не раздумывая более ни минуты он стал потихоньку подбираться к ним прячась по-прежнему в густом ельнике. Приходилось ему бывать и на охоте, знал, как не вспугнуть дичину. Очень скоро ему стали слышны голоса, а продвинувшись поближе он уже различил и все слова говоривших.
- Грамотку передашь князю, сторожно, дабы никто не узрел, никто.
- Ведаю не дурак яз!.
- Не серчай, яз деля блезиру. Однако ж стережися, поддатни княжьи тако ж глаз имают, могут сдать с потрохами.
- То и яз ведаю, своя голова тако ж дорога, бай что трэба далее.
- А далее, отдашь сие  зелье!
- Что за зелье?
- То мне не ведомо, а княже знает!
- Что знает?
- Что знает, то и знает, а тобе кой резон, не суй нос куды не след, живее будешь! Да ты не забижайся.
- Да, ни чаво! Давай, донесу!
- Вось в аккурат и грамотка. В кафтан, под полу засунь.
- Не велиречь, яз ведаю! Что далей?
- далей, баишь князю. Дожидаться  буду ужо за Невелем, верстах в пяти, в лесочке, есть там такой на узгорке, посолонь, коли едучи на Полоцк. Уразумел?
- А то!
- ну тады яз побег, ато узреет небост кто, а гэта не трэба никольки. Бывай!
- Бывай!
И один из них развернувшись вдруг очень быстро стал уходить куда-то вглубь леса, а второй остался на месте и смотрел уходящему, пока тот не скрылся в ельнике. Потом немного потоптавшись и, откинув капюшон на плечи, он вдруг развернулся и почти бегом направился к тому месту, где притаился Всюк. Тот в первую минуту растерялся и опешил, а когда пришел в себя деваться уже было не куда, незнакомец был всего в нескольких шагах от него. И тогда внезапно он принял решение, которое как всегда у него рождалось спонтанно, по интуиции, но никогда не подводило его, ни в лесу на охоте, ни в городе в драке. Он выскочил перед незнакомцем из-под земли, как черт из табакерки, и врезал незнакомцу кулаком прямо в скулу, как обычно бился по праздникам, зимой стенка на стенку на реке Ловати. Удар пришелся настолько точно и ладно, что даже заныли костяшки пальцев в сжатом кулаке, а незнакомец как-то удивленно хрюкнув, отлетел к ближайшей сосне и ударившись вдобавок о нее головой, словно куль свалился на снег и расслабленно замер. В лесу по-прежнему было тихо, сколько Васюк не прислушивался. Только сейчас он вспомнил зачем пришел сюда и справив нужду, перевернул незнакомца на живот и стянул ему руки на спине веревкой. Как всегда вязал волка если удавалось взять его живым и приторачивать к жерде для переноски. После этого он взвалил незнакомца на плечи и понес его в сторону дороги. Незнакомец несмотря на свой высокий рост был довольно легок, видать был не в теле, а Васюк мало того, что бог ростом не обидел, был в теле и руки после махания топориком. Словно стальные, так что это ноша для него и не ноша вовсе, он почти что бежал с этим грузом на плечах и вскоре догнал сани на которых сидел Бартулов.
Когда он свалил высокую фи гуру в черном прямо в сани возле пушкаря, тот очнувшись пьяно повел перед собой глазами и увидев рядом с собой какой-то куль он вдруг рассмотрел в нем человека и воскликнул:
- А это че за тень отца Ерафима?
Васюк подробно стал рассказывать о случившемся и с каждым его словом Бартулов все больше и больше трезвел, а под конец и вовсе соскочил с саней и пошел рядом с Васюком, заглядывая ему в глаза.
- Так, здрада, - наконец сказал пушкарь. Ух, отщепенец. Где ж яз яго бачил? Не припомню. Але ж бачил. Тако вы тута стерегите крамольника, а я побег да головы пущай боярину скажа, вось! Стеражите! И ни гу-гу! Никому!
Бартулов удивительно твердым и быстрым шагом двинулся в голову колонны, а Васюк с Митрием остались возле саней, поглядывая на фигуру, лежащую возле пушки. Незнакомец уже вроде бы очнулся. Видно было как он пошевелил ногами и руками, пытаясь освободиться от веревок, но поняв, что это бесполезно, затих даже нисколько не протестуя, не вопя и не крича и только разглядывая все вокруг исподлобья.
Вначале издали появился Бартулов, но не успел он дойти до них, как следом за ним примчались верховые во главе с боярином
Волынским, головой Замойницким и судьей боярским Петром Васильевичем Зайцовым и слугами.
- Ну, молодец, - вскричал Волынский, подскакивая и обращаясь к Васюку, - а ну кажи злыдня, где он, реки?
Васюк опять рассказал все, что слышал в лесу.
Волынский внимательно выслушал и удовлетворенно похлопал Васюка по плечу. Потом он кивнул слугам и те споро обыскали незнакомца, перевернув его на спину, и очень скоро перед боярином оказалась склянка с какой-то жидкостью и бумага, свернутая в трубочку, которую нашли в подкладке кафтана.
Волынский внимательно всматривался в ощерившееся лицо злодея вдруг вскрикнул:
- Яз ведь этого черта ведаю! Да то ж смерд князя Шаховского! Ей-ей! А ну-ка в узилище его, к царю!
Слуги подхватив незнакомца и перекинув через седло двинулись обратно, откуда все прискакали, а боярин Волынский задержался и, кинув чуток серебра Васюку, поблагодарил еще раз.
Наконец, когда все утихло, Васюк с Митрием вскочили на коней, а пушкарь опять улегся на свои сани и обоз продолжал двигаться к Невелю.


IV

Город Невель расположен на берегу озера в 220 верстах к югу, юго-востоку от г. Пскова. Озеро тоже называется Невель, наверное от того, что рыбы в озере было немеренно и таскали ее оттуда «неводом», а может назвали так от того, что на   языках слово «нево» означает «вода», «водоем». Сам город был издревле, а существование этого поселения упоминалост еще в 1185 году. Однако как город о нем говорится в летописях 1503 года. Город  находился на высоком холме, омываемом с одной стороны озером, а с другой стороны вытекающей из него речкой Еменкой, в том месте, где ее крутой изгиб образует практически речной мыс. Ко времени нашего повествовании я здесь уже была построена деревянная крепость ил как называли ее здесь «замок». Уже в апреле 1502 года полоцкий шляхтич Петр Епихонович приходил сюда с «желньери», а дети боярские их «избиша», а «иных
А вот в 1533 году невель уже упоминается, что он взят у Литвы и  не понятно, кому он принадлежал то ли Литве, то ли Москве. В 1562 году князь Николай Радзивил Рудой с 4000 человек двинулся на Невель, где разбил 15000 войск во главе с князем Андреем Курбским, чем вызвал большое неудовольствие Ивана Грозного, а спустя несколько лет и явное подозрение в письме царя князю. В том же году Невель опять был завоеван Иваном Грозным. Вот тогда-то и началось строительство крепости, замок был укреплен, в насыпь вала были уложены деревянные брусья, а со стороны города выкопали ров, на вале поставили деревянные срубы. Из Великих лук Иоанн Васильевич дал команду по рекам мосты делати к городу Невелю для наряда, а от Невеля до Полоцка  бо та дорога лесна и тесна». Вот сюда и прибыл царь и великий князь Всея Руси в генваре 7071 года от сотворения мира и теперь сидел на своем походном троне в одном из казематов Невельской крепости.
Эта башня была сложена из высоких сосен в три бревна и имела глубокое подвальное помещение в котором во время осады могли храниться припасы как продовольственные так и военные. Но сейчас здесь были глубоко закопаны 2 столба соединенных сверху перекладиной, к которой были привязаны длинные веревки, обшитые войлоком. Рядом на земле лежали кожаные ремни, плети, железные клещи, прутья и стоял казан на треноге, полный раскаленных углей. Это была самая настоящая дыба и все необходимые к ней орудия пыток. В помещении было довольно холодно, настолько, что на камне фундамента и на бревнах изнутри был виден налет инея. Царь сидел на троне в кафтане расшитом золотом и украшенном драгоценными камнями, на плечи его была накинута шуба из соболя, отороченная мехом горностая, на голове шапка из того же меха. Под шубой поверх кафтана была видна кираса полированная с насечками из золота, только эта деталь и указывала на то, что царь на войне, в походе. Ноги его в сафьяновых сапогах расшитых жемчугом и бисером с драгоценными камнями стояли на небольшой деревянной скамеечке. Царь сидел, облокотившись на одну сторону, и подперев рукою подбородок, сверкал в свете факелов перстнями на пальцах. Лицо его выражало задумчивость, но глаза источали злобу и какую-то удрученную ненависть к человеку, который висел на дыбе. Иван Грозный одновременно ненавидел и почему-то испытывал некую жалость к этому человеку, поэтому и был теперь зол и скорее всего на себя за эти противоречивые чувства. Такое случалось с ним крайне редко (имеется в виду жалость к кому-либо) особенно после смерти любимой жены Анастасии Романовны. А теперешняя Мария  Темрюковна (Кученей) из рода кабординских князей, наверное только посмеялась бы над его раздвоением чувств. Что-то темное, дикое, звериное шло от нее и заставляло царя порой позабыть ото всем, обостряло в нем первобытное, нехристианское, а языческое начало.
Но вот сегодня вдали от Москвы и царицы он мог позволить себе вспомнить себя прежнего, бывшего таким хотя бы в очень редкие минуты своей жизни. Он не понимал почему, зачем этот человек так поступает, ведь он не нехристь какой-то, православный. Вон и крест у него висит на груди на суровой веревке и крещен небось и царю клятву давал, как все. А что теперь? Зачем? Почему пошел супротив, сделался злодеем? Заставили? Хозяин? Так убеги от такого хозяина, что наускивает на своего царя, на святотатство! Или слаб душой и телом,а диавол только и ждет, когда же ты оступишься, душой покривишь, крест забудешь, бога из сердца отринешь. Вот тут как тут и он Вельзевул – диавол, и только зазеваешься и не вырваться более из его сетей, увязнешь как сохатый в болото, как муха в меду. Куда же ты полез, дурашка, куда и главное зачем? Царь глубоко вздохнул и выпустил воздух, который клубясь вырвался у него изо рта и заструился белым дымом в холоде подземелья. Он стал теребить бороду, что указывало на его крайнее раздражение и нетерпение.
Рядом с троном стояло четверо  в белых одеждах с топориками на плечах, за столом по правую руку от трона сидело трое бояр, а с самого края си дел дьяк и записывал каждое слово с допроса. Еще несколько князей и воевод с людьми стояли у стены по левую руку от царя. Иван Грозный не хотел скрывать эту измену от своих приближенных, а наоборот хотел, чтобы все знали на какое святотатство идут его враги, латиняне, против православного государя, против русской веры. Пусть  они узнают, насколько он был прав, когда поднял рать на бранное дело не только, чтоб возвратить свои исконные земли, но и защитить веру православную, христианина, русский  люд от этой нечисти поганой, так же как ранее оборонялись от орды, от татар и других нехристей.
В подземелье было тихо и только было слышно шипение и треск горящих факелов тяжелое дыхание человека, висевшего на дыбе.
Человек. Висевший на дыбе, был в сознании, но в каком-то полуобморочном состоянии. Он был оголен до пояса и висел на вывернутых в плечах руках, плотно перевязанных войлочной веревкой. Ноги  доставали до земли только вытянутыми носками и были спутаны кожаным ремнем. Голова со слипшимися от пота волосами,  была повернута на бок, а подбородок упирался в грудь. Вся спина была покрыта свежими кровоточащими рубцами от плетки, а грудь была во многих местах обожжена огнем. Однако лицо было не тронуто и ребра щипцами ему еще не ломали. Вполне хватило и этого, чтобы человек рассказал все, что знал и если бы надо было, то рассказал бы и то, о чем даже не ведал. Все его слова были аккуратно записаны дьяком и теперь он торопливо подводил отдельные буквицы, которые написал второпях и теперь выправлял их для более удобного прочтения. По лицу незнакомца (хотя какой уже незнакомец – Сенька Сивый, стремянной князя Ивана Шаховского) катились капельки пота, не смотря на тот холод, что стоял в помещении. Он уже не мог (не было сил) стонать и теперь только тяжело дышал полуоткрытым ртом. От боли истязания разум уже почти покинул его и он даже не понимал где находится, руки в кистях посинели без доступа крови, еще немного и больше их не оживить. По хорошему для последующих допросов с пытками его полагалось бы снять с дыбы и подлечить, чтобы потом опять начать калечить зажившее тело, но теперь в этом уже не было нужды. Сенька рассказал все от жалости к себе и боли во время пыток, рассказал и показал, что и как делал и должен был делать. Царь не приказал снимать человека с дыбы и пыточник с подручным недоуменно стояли возле дыбы и ждали. В это время по лестнице кто-то стал спускаться и в подземелье ступили два человека. Взглянув на них, царь кивнул остальным боярам и указал рукой на двери, и те поспешно удалились вместе со слугами. Остались только рынды, дьяк за столом да двое вновь вошедших. Один из них был князь Василий Семенович Серебряный, а второй князь Иван Шаховской…
Некоторое время в подземелье стояла гробовая тишина. Дьяк уставился в стол и вдруг ни с того ни с сего стал точить перья небольшим аккуратным ножичком, пыточные возле дыбы уставились в пол и не поднимали глаза долу, два князя стояли возле трона и князь Серебряный осматривал все вокруг себя спокойный взором, а князь Шаховской стоял немного подрагивая телом опустив взор вниз. Иван Грозный сидел на троне даже не пошевелившись и по-прежнему трепал рукой бороду, поглядывая то на право на пыточных, то налево на князей с дьяком. Молчание затянулось надолго и никто прервать его не хотел. Так же уныло трещали факелы на стенах, так же тяжело дышал на дыбе человек, и так же тихо было на троне и в людях стоящих возле него.  Наконец Иоанн Васильевич передвинулся на другой бок и тихо заговорил:
- Ну, княже, признаешь свого холопа, - сказал он, обращаясь к Ивану Шаховскому.
Князь Шаховский судорожно сглотнул и не в силах ничего ответить только отрицательно зашатал головой.
- Что, не признаешь свого Сеньку Сивого, стремянного? – удивился царь .
Иван Шаховский только тяжело дышал, мотая голову туда-сюда, и казалось вовсе не понимал, что же ему теперь делать. Иван Грозный с удивлением смотрел на него, совершенно не понимая, почем у Шаховский ведет себя так, и что собственно можно теперь ему сказать, если он все время молчит.
- Ваня, Ваня, чур меня, - тихо сказал царь, - ты ж израдец. Не до меня Ваня, до веры нашей, до люду московскому. Ты ж крамолу сюда внес. Ты предал нас аки  Иуда  господа нашего Иисуса Христа, за тридцать серебряников. А то може и боле? Ну так бог с тобой! Не судите, да не судимы будете! А яз, Ваня, должен судить, должен, яз – царь! И людишки эти все мои и яз за их отвечаю, праведаю али злобно, господь нас рассудит, но яз про них все ведаю и об тебе тако ж. Что  ж молчишь ровно бирюк, бай, а с послухаю.
Князь Шаховский вдруг рухнул на колени перед троном и тихо-тихо заскулил:
- Государь! Батюшка! Все навет, все. Оболгали, охаяли меня. Яз раб твой божий, только о тебе мыслю, только тебе каюсь, не дай забидеть слугу твого праведного и верного, - запричитал вдруг князь.
Иван Грозный с усмешкой смотрел на лысину князя Шаховского, который простерся перед его троном на колени.
Действительно смешно было смотреть на седовласого пожилого человека с огромной сверкающей в свете факелов лысиной, обрамленной пучком седых торчащих в разные стороны седых волос и как он лебезит перед троном, на котором сидит молодой чернобородый тридцатилетний мужчина. Очень  выглядело смешно, настолько, что сам Иоанн Васильевич усмехнулся внутри себя, но виду не показал и сурово продолжил:
- Что ж, княже, признаешь свого холопа?
- Государь-батюшка! Так темень тута невозможная, и кто есть где, то не ведаю, да и слаб очами я стал.
Иван Грозный махнул рукою пытошным:
- Ну-ка, Емелька, дай-ка узреть князю жильца на дыбе!
Палач подошел к человеку, висевшему на дыбе и приподняв лицо Сеньки за чуб, поднес к нему факел.
- Ну теперь узрел, князь, - заводясь злостью заскрипел царь.
- Господи, царь-батюшка! – опять запричитал князь. – Извет все, наговоры. Не ведаю, что этот здрадник надеял, не ведаю, государь. Дай яз сам изведу энтого аспида ежели что не так.
- Молчи, князь, молчи, - зашипел царь, али яз глупее тебя, ты что ж, обманом думаешь меня прельстить? Ваня, Ваня. Холоп ты, да паки дурень!
- Батюшка! – взмолился князь Шаховский, - навет то, навет.
- Да, - удивился царь, - А грамотка с Полоцка от Яна Глебовича, а потрава по мою смертную душу? То как?
- Прости, государь! – уже в слезах кинулся в ноги князь. – Навет, все навет. То не яз. Оболгали меня, царь-батюшка, а яз свой, свой перед тобою, ни-ни, разве ж дозволено мне, псу твоему кусати руку кормящую,  истинно реку. Иван грозный молча смотрел на старика, который ползал возле его ног, полностью обличенный, но все еще цепляющийся за жалкую гнилую нить надежды, в которую он и сам не верил. Но все же гнулся и пресмыкался, вместо того, чтобы выпрямиться во весь рост и показать в оскале еще оставшиеся, хоть и гнилые зубы. Так нет, опять в пыли, опять в прахе.
- Дьяк! – крикнул царь, - Ну ка сь зачти! За что он любил дьяка Андрея Щелкалова, так это за то, что он всегда угадывал, что хочет услышать от него царь, какие слова, и даже те слова, что не были записаны в допросные листы (но царь хотел их узреть) то же были зачитаны дьяком однозначно.
Дьяк Щелкалов откашлявшись начал читать ровно с того места, откуда и хотел услышать Иоанн Васильевич: «И тогда ж рек испытуемый, что грамотка сия от литвина з Полоцку надлежит быть князю Ивану Шаховскому, да тако ж и  пузырек з зельем деля травления надлежити ему передати. А на словах казать, что ту порчу  ото всех и дать великому князю московскому то ли в питье, то ли в снедь и ждати, егда тот помре. И стреча на пути в Полоцк, опосля Невелю в верстах семи в лесовине по праву стороны от тракта…»
Дьяк замолчал и снова в подземелье восстановилась тишина, прерываемая треском горевших факелов.
- И то извет! – уже наливаясь злобой прошипел Иоанн Васильевич.
Князь Шаховский молчал не зная, что лучше промолчать или опять тупо оправдываться, нагнетая в царе злобу. Он уселся на полу и обхватив голову руками стал качаться из стороны в сторону тихонько подвывая.
- Что ж, Иван Степанович, - тихо прошипел царь, - что ж ты наделал, ас ид проклятый. Ты ж старец не меня предал, ты ж веру нашу православную извел, к латинянам переметнулся, ты ж меня смерти хотел предать Иуда, изверг. Ведаешь, что петерича будет з тобою. Ведаешь! Старый пень! А яз тебе верил яки собе. На рать тебя определил, а ты вот израдец, слух (доносчик), отметник (отщепенец). Отче Макарий по моему соизволению предает тебя анафеме. (Князь Шаховский побледнел и затрясся. Если бы такое случилось – не жить бы больше князю, но для этого были нужны такие обстоятельства, что царь просто блефовал, однако князя здорово припек). Так что ж?
- Батюшка-государь! – опять в ноги кинулся Шаховский, - Помилуй, Христа ради. Извет на меня, извет! Не вели казнить, не виноват яз, гордыня обуяла, подманули мя, батюшка не изведи господню душу праведную. Что хошь государь делай, ослобони токмо от замыслов злыдневых, прости ты мя Христа ради!
Князь кинулся к трону и стал целовать царские сапоги, а Иоанн Васильевич брезгливо отдергивал ноги и даже пытался отталкивать старого князя, пока не вмешались рынды и не оттащили его от трона. Иоанн Васильевич передернул плечами и поманил рукой князя Серебряного. Тот быстро подошел к царю и склонил перед ним голову. Царь судорожно сглотнул и потянувшись к уху князя тихо произнес:
- Удавить! Обоих!
После этого он поднялся с трона и поправив шубу на плечах, не глядя вокруг, твердо направился к двери из каземата.

- . - . - . - .-

Топот коней, приглушаемый снегом, раздавался по опустевшему зимнему лесу. Пятеро всадников неслись вперед на запад. Конь прыгал каким-то прерывистым галопом, закусив удила и брызгая пеной с морды в опускающуюся темно-синюю ночь. Мороз не крепчал, а только поддерживал наст дороги к вечеру, чтобы он не размок и не поплыл. Богдан Никитич Хлызнов-Колычев, царский окольничий,  скакал в окружении своего тиуна и двух слуг, вырвавшись из Невеля с проскакав уже почти тридцать верст направляясь вслед за лазутчиком от ротмистра Ян Яновича Глебовича из Полоцка. Лишь только ему донесли, что князя Ивана Шаховского с его слугой заключили в каземат Невельской крепости, и вскоре «подвергнут правде», он даже не собираясь вскочил на коня и, кликнув слуг, умчался в наступающие сумерки. И теперь трясясь в седле он проклинал все на свете. Какого э черта он встрял в эти дела боярские и княжеские, не сулящие в общем ничего хорошего. Только голова с плеч. Хотя, говоря по правде Иоанн Васильевич велел Шаховского просто удавить. Да и только! Радости  от того ему не добавилось. Он скакал в неизвестность. Во-первых, царь Иоанн Васильевич остался цел и невредим, не помер от яду, али от клинка 9так о чем его Богдана Никитича благодарить), а во-вторых, то что знает он об войске московском знают многие и возможно даже ляхи в Полоцке. Единственно, что грело его сейчас, то камешки отцовы драгоценные в изумрудах, алмазах и сапфирах, кои болтались на груди в мешочке под кафтаном, а какие уделы даст ему король Сигизмунд Август за предательство своего царя еще неведомо. И даст ли?! Куда же он тогда скачет в эту зимнюю, лунную ночь, дальше от родины и ближе к неверным псам. Но кони неслись, лунный свет падая на землю из-под елей, искажал пространство и время, а кони продолжали свой бег, почти уже падая от усталости.
Вскоре они остановились на небольшой поляне, укрытой за ельником, откуда даже с этой лесной дороги не было видно, что в лесу горит небольшой костер. Слуги утоптали снег и настелив на него разлапистых еловых лапок, приготовили сносное ложе для сна, после чего зажгли огонь и принялись готовить пищу. Богдан Никитич тяжело уселся на наломанные ветви ельника и предался своим размышлениям. Какого черта он ввязался во все эти интриги. Князь Шаховский, вот зло ко всему. Не было бы его и жил бы тихо и спокойно! Ну кой черт то ли один Иван, то ли другой, какая ему в сущности разница, да никакой! А теперь вот, скачи, удирай, и не дай бог попадешь еще не в те руки? Пропал? Пропал! А эти то скачут со мной только от того, что я их господин, а узнают крамолу? Все пропало! Сами повяжут и привезут Ивану Васильевичу, только бы спасти свои шкуры от содрания. А ротмистр Глебович тоже хорош, ну что, что он мне даст? Да ничего! Вот и попал, как кур в ощип! Богдан Никитич принял из рук тиуна кружку с крепким медом и изрядно приложился к ней. И как-то сразу в голове вдруг зашумело и она закружилась, зашумела, в висках застучали какие-то молоточки, пот заструился по спине меж лопаток и ему пришлось откинуться на толстые еловые ветви и застыть почти без сознания.
Вот оно! Слабость разлилась по  и уже не двинуть ни рукой, ни ногой, не подняться, господи спаси! Постепенно мороз все же пробрался за шубу, за пазух кафтана и жар ушел, пот текущий по спине замерз, и озноб тронул окоченевшее тело.
Богдан Никитич тяжело вздохнул и приподнялся на локте возле разгоревшегося костра.
- Туши, - прохрипел он, - на коня, на коня!
Не прошло и минуты, а пять всадников уже неслись по лесной дороге, а позади них в лесу затухал небольшой костер, едва вздрагивая с сине-желтыми теплыми огоньками.

-. -. -. -. -. –

В Полоцком замке, в одной из комнат, в полночь, тяжело ступая, из угла в угол ходил ротмистр Ян Янович Глебович, главный следчий и дознаватель гарнизона. Он ждал известий от слухов, лазутчиков, кои должны были прибыть сегодня, но их еще не было. Правда дня четыре назад каштелян привел одного из его лазутчиков, который подтверждал, что передал все что требуется стременному князя Шаховского и привез от него же письмецо, где указывалось, что войско московское скоро будет в Невеле,  а там отдохнув день-другой двинется к Полоцку и указано было сколь велико то войско, какое оно и каков пушечный наряд. Прочитав все это Глебович тут же отписал все сведения своему королю Сигизмунду II Августу Ягеллону, а так же направил гонца в стан к великому гетману литовскому Николаю Радзвиллу Рыжему, который обитался где-то под Минском. Но надежды на них у ротмистра было честно говоря мало. Король был занят бесконечными распрями с сеймами, шляхтой, своими женами  с их внезапными смертями (скорое всего от отравления), разводами, а в последнее время при пошатнувшемся здоровье и вовсе окружил себя колдунами и колдуньями, ясновидящими и магами, а то еще и хуже ведьмами. Не до Полоцка было теперь королю! Скорее всего попало его письмо к канцлеру, тому же Николаю Радзвиллу (только Черному, а то как их различать, только по цвету волос с двоюродным братом Рыжим) и затерялось где-то в бездонной канцелярии Великого княжества Литовского. Там ему и конец. Попало к какому-нибудь писарю-бумагомораке и погребенное сейчас лежит под грудой бумаг и уже никто в государстве не знает какие ценные сведения оно содержит. А на самом деле пора бы уже королю кликнуть сейм  и собрать всех вельмож и все шляхецкое ополчение на великую битву с царем Московским. И не какую-то жалкую рать привести под Полоцк, а чтобы явились сюда все и Кезгайлы, и Радзивиллы, и Гаитольды, Острожские, Остиковичи, Глебовичи, Заберезинские, Кишки, Саигушки, Ильиничи,  Зенововичи,  Гольшанские и многие другие. Вот  тогда-то они и встретили бы царя Ивана, как следует, а то что они сейчас противопоставят его двумстам орудиям и стотысячному войску? Один пшик! 30 пушчонок, да еще 300 человек с повальными рушницами, что только по воробьям  стрелять и то промажешь. А пушкарей-то раз-два и обчелся. Один ведь всего иностранец, а остальные все «местного разлива». Хотя… старший пушкарь В. Миклашевич вроде дело свое знает, хотя больше пропадает в городе, чем в замке. И семья там у него и дом и лавка, в которой приторговывает, но то ему не возбранено. Но так же и остальные пушкари Яков Занкович, Антип Кондратович, Войтех  Сулоцкий, Матвей Волк, Шимон Янович и Ян Смолыст тоже имеют и дома и семьи, а так же умеют и порох делать и ядра лить, а все же супратив осадных орудий московитов слабоваты будут. Вот тут и думай, ротмистр, что делать! Это не то, что с хорунжими да гусарами на село и несись бездумно на врага. Кто кого возьмет, там и вопрос. А тут мозгами шевелить надобно, да еще как. Ох, Матка Боска! Спаси и сохрани. И невтерпеж! А великий гетман Радзивилл, черти бы его побрали. С его стороны, что ожидать. Ну только чтобы пугнули москалей! У него-то всего ничего в полку человек с три тысячи при двадцати пушечках (всего лишь полевых) да и народец непроверенный, понабежало ныне в Литву татар, вот они и образовали один из полков при великом гетмане. А как воевать будут, то неведомо. Как русские говорят одна надежда на авось. Ну а коль надеешься на авось, тогда не обессудь и небось.
Одно только радовало Глебовича и в тоже время беспокоило его. Если Ивана-царя князь отравит, тогда сорвется его поход на Полоцк и пока там бояре будут судить да рядить то за это время все может перемениться. То ли шах умрет, то ли осел. Во всяком случае у них появится запас времени. Тогда можно будет и в столицу самому съездить и добиться приема у короля, а то на крайний случай и к Радзивиллу под Минск.
Глебович опять заходил из угла в угол и даже почти не услышал, как в дверь торопливо постучали.
- Кто? – прогремел ротмистр.
- То я,  милостивый пан, - раздался из-за двери голос каштеляна, - До вас князь з войска московитов.
И даже не дождавшись ответа дверь распахнулась и в комнату влетел человек с сердитым раскрасневшимся лицом, покрытым тонкими струйками пота. Каштелян в коридоре обиженно замахал руками, видно было, что незнакомец распахнул дверь не дождавшись его разрешения.
- Пан Глебович!? – не то утвердительно, не то вопросительно воскликнул заскочивший в комнату толстяк.
- Так, - растерянно произнес ротмистр, - а вы-то кто?
- Я князь Хлызнов-Клдычев из Московии. Прискакал без роздуху с самого Невеля от войску.
Гм… м…м…!!
- Здрада, пан! Все пропало! Аки корова языком слизнула, все, все!
- Не разумею, цо пан Хлызнов, говорит, цо пропало и слизнуло.
- Да все пропало, пан ротмистр. Князь Шаховский в застенках у царя Ивана. Он уже мертвее самой мертвой шелудивой собаки, а допряжь на дыбе все поведал, что знает уж я-то верно глаголю!
- Как в темнице, я в непонятку.
- А, тако! Стремянного его, Сеньку схапали. А через него и князеньку вашего, за шкирки и в острог. Уж видимо такого напел, что будь здоров?
- Коли то было?
- А дни четыре назад.
- Мовишь все князь поведал царю?
- А то!
- Дрэнна, гэта, дрэнна! А царя-Ивана не потравили?
- Когда! Сеньку схапили до сустречи с Шаховским. И грамотку при нем отыскали и склянку с потравой тако ж. Один  посошный пыпал. Вот дурень. Што един, што другой!
- Ах, як дрэнна, ах!
- Не ахать таперича трэба, ротмистр, а делать хош что!
- Что рабить?
- Да все что угодно!
- Нечего рабить, - вспылил Глебович, што трэба я уже сделал. Послал гонцов и до круля и дор гетмана. Теперь нам застаецца тольки ждать. Ждать и веровать и еще молиться.
- Молиться!?
- Да еще как!
-Ну ты, ротмистр, молися, а яз тутка не застануся, яз поскакаю далей, до короля вашего. Мне тутка смерть страшная будет, так и ведай.
- То твое право, князь. Перечить не буду! Вот тольки дождись до ютра, а там письмо тобе да, довезешь до круля, я тебе обязаны буду, не довезещь не кляну так и быть.
- Добре, давай пиши писулю, да обо мне там помяни, авось сгодится.
- Добре, иди отдыхай, князь. Вшистко найлепшего!
Богдан Микитич, как то недобро взглянул на Глебовича, но ничего не ответил и вышел из комнаты.
А ротмистр опять торопливо заходил из угла в угол, напряженно стискивая руку перед собой. Да вот это известие! Ну что ж и на том спасибо, что хоть узнал, что на самом деле произошло, а ведь мог быть в полном неведении до самого конца. Хотя какой прок от того, что он это все  знает. Князю Шаховскому конец, царь не простит ему такой измены, тем более, что тот покусился на саму царственную особу, попытался его отравить. А это уже самолюбие взыграет, нет Шаховский уже мертв, даже наверное уже давно с тех пар как этот князь Хлызнов отъехал с версту от Невеля. Не зря он видно удрад, и то ему бы не сдобровать, царь церемониться бы не стал. Одним мертвецом больше, какая в том разница. Хорошо хоть письмо отвезет королю Сигизмунду. Этот уже точно прорвется до короля, ишь какой настырный, а кроме того будет знать, что в письме про него сказано, а ему то на руку. Ничего прорвется! Теперь только надо все подробно описать, и умолять короля на решительные действия, теперь его час и его битва.
Глебович принял решение и уже торопясь подошел к столу на котором лежала бумага и стояли перья с чернильницей. Руки у него уже не дрожали, он был спокоен.

Часть вторая

«И вышел другой конь, рыжий:
и сидящему на нем дано
взять мир с земли, и чтобы, и чтобы
убивали друг друга: и дан
ему большой меч».
Откровение Иоанна
Богослова (отк. 6:4)

«Город небольшой и людей в нем
немного: к нему подступил
великий царь, и обложил его
и произвел против него большие
осадные работы»
Книга Екклисиаста (Еккл.9:14)

«Как  небо в высоте и земля в
глубине, так сердце царей –
неииследимо»
Притчи Соломоновы  (Прит. 25:3)





I

31 генваря 7071 года град Полоцк был взят в осаду войском московского государя Иоанна Васильевича, и если просто, то Иваном Грозным.
Накануне 30 января все войско с царем Иваном Васильевичем стало станом в трех верстах от города и царь решил осмотреть укрепления.
Уже вечерело, но было ясно, а низкое январское солнце розовело на подтаявших от тепла снегах. Было  непозволительно тепло в этот зимний месяц. Сказывалось наверное близость Балтийского моря, которое как казалось царю было совсем рядом, так близко, что он даже чувствовал его запах через раздувавшиеся ноздри носа, море, к которому он так стремился. Вокруг  Иоанна Васильевича собралось до двух сотен человек. Здесь были и рынды, и бояре с большого и государева полка и царевичи татарские и казанские, да и просто служивые люди, сопровождающие царя в походах и охранявшие его. Вот со всей этой свитой Иван Грозный и тронулся в осмотр столь драгоценного для его сердца города. Сперва остановившись против великого посада царь долго осматривал город в лучах заходящего солнца, и вся его свита молча стояла за спиной и тоже обозревала то, что предстояло им взять и овладеть. Потом не спеша она поехали вдоль Двины и мрачно взирал на стены и укрепления города. В Полоцке уже знали, что московское войско подошло к городу, но на стенах не было видно ни одного человека, хоть царь и чувствовал, что тайно за ними наблюдает ни одна пара глаз, а много людей. По виду город представлял собой почти неприступную крепость, хоть стены были и не каменные, а из бревен, но казались крепкими и стройными. Укрыто в городе было все и Верхний замок, и Великий посад с жилыми домами и даже Заполотье, куда был перекинут мост через небольшую реку Полоту, впадающую в этом месте в Двину. Прямо напротив Верхнего замка на реке Двина был виден Ивановский остров поросший березами и ивняком. В этом месте со стороны Двины город был не столь укреплен. Учитывались крутые берега, да еще обледенелые от политых защитниками города вод. Осматривая это место царь впервые позволил себе улыбнуться, что и заметила следовавшая за ним свита, а самые смышленые поняли, откуда будет наступать на город войско, отсюда из Задвинья. Рядом с царем по его приказу ехали боярин и воевода Иван Петрович Яковлев, да боярин и воевода, князь Петр Иванович Горенский. О чем они говорили слышно не было, все звуки забивал стук копыт более чем полтораста всадников, следовавших чуть позади государя, да и говорил царь, судя по всему вполголоса. Но воеводы, следовавшие рядом с ним по-видимому слышали все, потому что напряженно кивали головой и кланялись в пояс, насколько это можно было сидя верхом на лошади.
Крепость в Полоцке все же выглядела весьма внушительно. Москвичи, объезжая ее и  глядя на багровеющий закат, словно кровь разлитый по небу, понимали что взять с налета ее не удастся и никакая ухорская лихость здесь не поможет. Осада предстоит нелегкая. Все надеялись только на полное окружение города и большие осадные орудия, которые хорошо себя показали в Астрахани и Казани. Продолжая объезд они взирали на башни и связывающие их городки – крепостные стены из дерева, поставленные по самому краю «самородной» горы. Верхний замок   имел 9 башен и 204 городии. Все были сложены из сосновых 5  толщины бревен, длиною же в среднем около 3 саженей (5,84 м). Воротная  башня  «Вежа Устейская» стала на углу замка над устьем Полоты. Из нее люк в Заполотский посад. Башня была прямоугольная с каменным фундаментом рублена толщиной в три стены и покрыты крышей. Проезжая вдоль стен по берегу Полоты царь и вся свита  молча взирали на эту величавость Полоцкого замка. Снег по берегам сошел и осыпался в реку открывая темно-красную землю с пожухлой осенней травой, оставшейся под настом.
Когда-то башня имела подземный мост, так называемый «узвод», но теперь он пришел в негодность и ход в башню закрывали прочные дубовые ворота обитые железом. Как в башнях, так и в городиях были видны многочисленные бойницы и амбразуры для стрельбы не просто из пушек, но так же из пищалей, а так же просто из  самопалов. В бойницах не было видно ни пушке, ни пищалей, ни даже людей, хотя московиты казалось ощущали на себе взгляды тех, кто оборонял город. Но было тихо, из замка не доносилось ни выстрела, ни лязга оружия, можно было подумать, что весь люд вымер, и город пуст. Но ни обороняющиеся, ни осаждающие Полоцк пока не спешили начинать какие-либо действия. Царь надеясь, что Полоцк падет под его милость и сдаться пожелает, а осажденные думали о том, что удержат город и что подоспеет помощь то ли из Литвы от короля Сигизмунда Августа, то ли из-под Минска от великого гетмана Радзивила. Как потом оказалось все это были несбыточные мечты, и город не сдался без боя и помощь к нему не подоспела.
Думая обо всем этом Иван Грозный продолжал свой объезд, а свита поспешала за ним. Так они подъехала ко второй башне срубленной в 3 бревна и судя по их виду была в хорошем состоянии. В третьей башне «на исподе» имелась «земная стрельница» для стрельбы по атакующим из больших пушек. Пятая башня – «Михайловская вежа» была настоящим фортом повернутым к Полоте. Шестая башня называлась - «Богородицкая вежа». Седьмая башня ничего особенного из себя не представляла, а вот восьмая воротная башня открывала дорогу из верхнего замка в Великий посад, правда подъемный мост тоже был неисправен и не работал. Последняя башня – девятая, называлась «Вежа Софийская» и была рублена в три бревна, а стояла на углу замка. В мирное время ворота в замок охраняли дробы (нанятые сторожа более всего из иноземцев, а платили им из доходов «мыта Полоцкого», то есть налогов и пошлин, взимаемых за ввоз в город товаров и продуктов. Правда сейчас все ворота были наглухо закрыты и  нигде  видно не было.
Уже почти закончив объезд города Иван Грозный со своею свитой собирался было повернуть к своей ставке, как вдруг ему почудилось движение в ближайшей башне. Приглядевшись повнимательнее царь вдруг увидел, как в одной из амбразур почудилось, что выдвигается ствол пушки с изготовкой для стрельбы и ближайшие рынды зароптали, что надо мол отъехать подалее. Однако скоро стало очевидно, что это выдвигается из башни толстый деревянный брус, на котором вскоре на морозном ветру закачалось тело повешенного человека. Даже издалека Иоанн Васильевич узнал по одежде, да и по ярко-рыжим волосам того пленника, что был пойман по дороге к Полоцку и отпущен им с грамотой к полоцкому воеводе Станиславу Довойне с предложением сдать город и приняв веру православную поступить на службу к царю великому князю всея Руси. Вот значит какой ответ уготовил ему воевода Довойна и царь даже скрипнул от злости зубами. Все сопровождающие задрав головы смотрели на тело казненного. Ну так тому и быть, теперь видно переговоры закончились и надо было приступать к осаде и расставлять полки и наряд. Царь махнул рукой следовавшим за ним всадникам и они наметом поскакали в ставку, которая пока располагалась в «братской пеколне» Борисоглебского монастыря в Бельчице. Прибыв туда царь не мешкая созвал военный совет. Вокруг большого стола на котором лежал большой план города Полоцка с его окрестностями толпились бояре и воеводы, князья и дьяки, окольничие и стольники. Стоял глухой гомон, все переговаривались разом, пока наконец Иоанн Васильевич, восседавший во главе стола на простом кресле без подлокотников не поднял руку. Шум враз стих.
Царь был одет по-походному, но с претензией на многочисленные украшения. Это был и тягиляй (длинный кафтан с воротником-козырем) весь расшитый и разукрашенный драгоценными камнями, и кираса, наручи и бутырлики отделанные золотой чеканкой, и богато украшенная сабля драгоценными каменьями, золотом в чеканных ножнах и кольца и перстни на пальцах. Единственно, что вместо шлема на голове была одета мурмолка отороченная мехом горностая и так же обшита по бархату изумрудами и яхонтом.
- Что ж бояре и воеводы чаю услыхать, како войско раставляти будем в осаде сего града – грозно молвил царь, оправдывая свое прозвище, - а такмо, что доносят слухи и лазутчики о силе в обороне Полоцке. Нутка, кто слово молви? А давайка ертаульный  наш воевода князь Андрей Петрович, ты ж посылал свои поддатни ранее всех обозреть то!
Князь Андрей Петрович Телятевский смущенно почесал в бороде и глухим басом заговорил. По тем временам он еще был в фаворе, а не то что тогда в 1569 когда воеводой большого полка (главнокомандующим опричного корпуса) был поставлен кравчий Федор Алексеевич Басманов, а князь Телятевский бил челом «в отечестве о счете» на него, и от того вдруг «вскоре разболелся, и умер». Ну не туда полез старик, не то уже стало время. А теперь еще хоть куда первый воевода ертаульного полка ( и авангард, и разведка) вот и стал говорить, а все остальные его слушать.
Да прежде заявил, что от Минска в сторону Полоцка выступила армия Великого княжества Литовского, на выручку, под командованием великого гетмана Николая Радзивила Черного.  Правда армией это назвать трудно, а так человек с трех тысяч, да пушчонок при них штук двадцать – двадцать пять. Особой силы не представляют, но ежели «будуць мастать» в тылу, то неприятности могут составить.
Царь на мгновение задумался
- Надо бы послать к ним наш полк, а то и менее, но пужануть так, аки бы дурно стало. Пошлем царевича Ибака с приставом князем Александр Ивановичем Ерославовым, да воеводу князя Юрия Петровича Репнина со свияжскими и чебоксарскими людьми. А так  мо пушек им дати, с лехкого наряду, чтоб сподручнее было и борзо коней к ним добрых. На том и порешим, бояре! – хлопнул рукой Иоанн Васильевич по колену, - Ну давай княже молви дале!
Телятевский тихо крякнул и продолжил. Укрепление мол все видали, добрые, крепкие однако супратив наших больших пушек не выстоят, а кроме того при  огненном метании «горючих» ядер и вовсе загорятся не взирая на то, что и водой политы вскрозь и заледенели, однако зажечь городни, а то и башни можно. А кроме того буде надобность можно метать «горючие» ядра и в самом замок и пожечь дома и терема там, чем принесть ворогу тако ж урон.
После чего рассказал, чего удалось выведать об оружии, а паче того о пушках в замке. Были слухи, что на башнях тридцать пушек, да три сотни тяжелых чаковиц на городнях и шесть сотен долгих навальных рушниц.
А вот то, что доносили «языки» и лазутчики здесь многое разнилось. Разговор шел о десяти бронзовых пушках на колесах «не вельми великих на колах добрых, окованных и две железные пушки!» пушка бронзовая немалая, «мордеры списанные Витолтовы три, один мордер железный с которого можно стреляти». Пять – «сарпан-тынов», двадцать семь «чаковиц старых», да «50 новоприсланных от короля и две полученных от пушкаря замкового з службы его пушкарской на замок данных». А так же имеется во множестве ручное огнестрельное оружие почти на каждого обороняющегося из войска. Кромя того в замке есть «хормы» к столу указывал на плане как он видел расстановку полков и откуда начинать обстрел стен и нападение на  город, потом подходил следующий и высказывал свое решение, и так по очереди. Царь внимательно слушал, но не прерывал говорившего и только огорченно морщился, когда слышал какую-нибудь глупость. Но больше всего запоминал и прикидывал в уме как бы поступил он. Все же сказались проведенные осады Казани да Астрахани, да и других городов в идущей ныне Ливонской войне. Какой-никакой, а все же опыт.
После некоторых споров и перебранок, решили (конечно же царь указал!) как наджо расставить полки и артиллерию. Большому полку стать у Спаса в Серешкова. Полку правой руки идти мимо города за Двину на Усвятскую дорогу против острова Кривцовской слободы. Передовому полку так же мимо города, идти за Двину на большую дорогу и стать рядом с полком правой руки против Ямской слободы. Ертоулу идти за Двину мимо города и стать против Лужных ворот под Черною горою.  Ертоул оказался как раз в устье реки Полоты. Государев же полк поставить прямо против города у Егория Страстотерпца недалеко от Волова озера. Пока не подошел большой наряд решили имеющиеся пушки легкого и среднего наряда расписать по  и с завтрашнего начать движение полков из ставки.
На том и порешили, а порешивши  разошлись.
Приблизительно в тоже время, что собирался совет при царе Иоанне Васильевиче в Полоцке, в большом тереме воеводы так же собрались военноначальники, чтобы решить судьбу города. В большой комнате за длинным широким столом, накрытом скатертью, на котором стояло несколько подсвечников с зажженными свечами сидело с полтора десятка мужей во главе с полоцким воеводой Станиславом Станиславовичем Довойна. Это был довольно видный мужчина лет 45-50 с широким лицом, длинными обвисшими усами и удивленным глуповатым взглядом серых глаз. Некогда густые темные волосы теперь поредели и возле висков появились большие залысины. Он уже был довольно тучноватый и с трудом скрывал под одеждой образовавшееся брюшко. В 1528 году он служил коморником у королевы Боны и через два года уже стал королевским дворянином Сигизмунда II августа. С мая 1542 года он стал воеводой полоцким. В это же время до 1554 года направлялся несколько раз послом в Москву и вот теперь попал в осаду того же самого воинства московского. Еще недавно, узнав о походе на Полоцк самого царя, он даже предполагал оставить город и со всем войском полоцким (чуть более 2000 человек с учетом четырех рот польских наемников) отойти  к Литве. Но его жена (и поумнее и похрабрее) прямо ему сказала, «что не желает болтаться с ним на висилице куда его вздернет король за измену, если он оставит вверенный ему город. Станислав Станиславович сразу заткнулся. Жену он побаивался побольше короля, ьибо царя московского. И вот теперь сидя за столом он только шевелил губами, тупо уставясь на свечи, словно повторял что-то про себя. Хотя его супругу Петронелла Радзивилл здесь и не присутствовала ее твердый дух словно летал по комнате и воевода казалось молился на нее и испрашивал совета и ответов на предстоящие к нему вопросы. Больше всего он боялся, что начнутся разговоры о том сколь обеспечен город продовольствием и хотя надо бы за это больше спросить каштеляна, но он чувствовал, что упреки посыпятся также и на него.
По правую руку от воеводы сидел полоцкий епископ Арсений Шисце. Он был задумчив. Опершись одной рукой о посох, он постоянно поглаживал длинную седую бороду, что говорило (кто его знал) о сильном волнении. Одет от был как всегда в темно-синюю рясу и того же цвета кукуль. На груди был виден тяжелый золотой крест и папагля. Далее по обе стороны стола сидели ромистры Голубицкий, Хелмский, Верхлинский, Варшевский и самый молодй из них девятнадцатилетний сын виленского воеводы Ян Янович Глебович. Одетый в ярко-зеленый жупан, разукрашенный золотистой вышивкой он не мог усидеть на одном месте и постоянно подпрыгивал в кресле и крутил по сторонам головой, встряхивая то и дело разбросанными по плечам темно-каштановыми волосами. Тут же находился и войт и городничий и замковый каштелян.
Наконец Довойна кашлянул в кулак и заговорил:
- Ну что ж панове! Як бачыце наш град узят в осаду князем московским, - даже теперь он не хотел называть Иоанна Васильевича царем, хотя не раз видел и величал его в Москве, - и как его грамоту и то что в ней писано мы не приняли, одмувили, то теперь трэба себя вести уважливо и трымать оборону до конца.
- Еще польска не сгинела, - воскликнул ротмистр голубицкий, - еще абламаюць зубы аб наши бастионы московиты, да и круль Сигизмунд должен прислать подмогу, нам бы только выдюжить, отстоять нескоки дзен, а то и тыдней.
- А, как же у нас в городе с припасами? – спросил один из ротмистров. Довойна невольно вздрогнул, услышав этот вопрос и тут же пока никто не успел опомниться заговорил.
- Да, пан каштелян, как в замке все было изготовлено к обороне, всего хапае?
Каштелян с удивлением взглянул на окружающих, не понимая. Почему именно он должен отвечать на эти вопросы, но все смотрели на него со вниманием.
- Панове! – откашлялся он, - оружия и пороху у нас в достатку, хопить на усих и надолго. Продовольствия тоже есть, але ж ропники много схавали в лесах округ города, а сами вот в посаде сидяць от ворогов удравши. Долго не пратрымаемся, але ж некальки месяцев голодать не будем. Вось такая справа, панове!
- Аб чым тут размауляць, - вскипел ротмистр Глебович, - мы присягу давали крулю и айчине. Драцца трэба,быть ворагау, не аддадим им Полацк николи.
- На  усе воля божска, - перекрестился епископ Арсений, - але ж я так думаю, дело войскау воевать, а дело нас рабоу божьих молитвы творить за удачу вашу и государя своего.
« Воевать, воевать, - зло подумал Довойна, - а як? У царя ратников в пятьдесят раз больше, чем у нас, да пушек сотни полторы. Сомнут нас, эх надо было уходить из города, как только узнали, что войско московитов сида движется. А теперь видно придется  сидеть здесь в замке и вести оборону. Только бы круль или великий гетман подмогу послал, на выручку, знай бы гэта и воевать лепш было б…» Довойна и не заметил из-за своих мыслей, что вокруг уже о чем-то оживленно спорят, размахивают руками и чуть ли не берут друга за грудки и только один епископ Арсений пытается угомонить военноначальников. Пан Станислав понял, что пора все брать в свои руки и как-то сразу отлегло на душе и стало спокойно и голова уже работала четко. Страх куда-то ушел и пролетела шальная мысль, - чему быть, того не миновать, - на все воля божья!
- ну хватит, панове, - твердым голосом сказал Довойна и все стихли, обернувшись к нему, - раз решили держать оборону, так тому и быть. Разумею, панове ротмистры, цо вы идете к своим ротам. Оборону держите як и запланирована. Кожен знает дзе и як обаранять стены и вежи и як вести стрельбы. На стены и вежи трэба паставить воинау для догляду и менть их праз некальки гадин. Видать завтра начнется полная осада, гэта я чую. Все, разыходимся, панове!
Довойна первым поднялся из-за стола и, даже не видя. Как встали все остальные и склонили головы в поклоне, повернулся и вышел через заднюю дверь, укрытую портьерой. Совет в Полоцке закончился.
Уже окончательно стемнело. На небе начали зажигаться первые звезды, а на земле вокруг стана войск уже давно горело множество костров. Сегодня, как нестранно, подмораживало. Войско было плотно огорожено телегами и санями. Меж которых стояли пищали да фальконеты, направленные в сторону города. Теперь когда тьма опустилась на землю и только белый снег стал выделяться под взошедшей луной, стали блискать огни на стенах и башнях города. То были как раз часовые, которые с факелами высматривали не подкрадывается ли враг к стенам и воротам в башнях.
Возле одной из пищалей, недалеко от саней был разожжен небольшой костер, вполне пригодный. Чтобы немного обогреть трех человек, которые и сидели вокруг него. Правда люди эти не только грелись у огня, но и готовили какую-то еду. С одной стороны костра на нагоревших углях стоял небольшой чугунный котелок, в котором варилась каша из гречи, а один из сидевших держал над огнем толстые прутья с нанизанным  на них мясом и крутил их туда-сюда, чтобы мясо не подгорело и сами прутья не вспыхнули на огне.
Сразу можно было узнать в этой троице: пушкаря Ивана Бартулова и двух посошных Васюка Большова да Митрия Лошина. Пушкарь сидел поворачиваясь к костру то одним, то другим боком, но в руках у него уже не было шклянки с горячительным, ибо как говорил он сам, кто во время осады пьяным будет, то наказание смертью подлежит. И с того времени, как они к Полоцку пришли больше ни капли в рот не брал. То-то и оно!
Вскоре еда была готова и троица, взяв себе по хорошему ломтю хлеба и придвинув котелок с кашей. Принялись старательно опускать в него большие деревянные ложки. Мясо как видно было оставлено на конец трапезы. Вначале  ели молча, но потом Иван Бартулов нетерпеливо заерзал на одном месте и сказал:
- Ну, робятки, завтра все и зачнется.
- А почем таки думаешь, дядька, -  спросил давясь горячей кашей Васюк.
- В ухе свербит, верная примета и закладывать почала како в глухоте, - мрачно ответил пушкарь.
- А, яз не сильно верую в энти все приметы, бывает что и вранье оне – проворчал Митрий.
- Ну и дурень! – улыбнулся пушкарь. – Во приметы, ако в господа бога нашего Христа веровать надобно. А то не буди веровать, да молитися не будет тогда фарту, удачи, а то чего паче и голову буйную сложишь.
- А ты, дядька, молви в какие приметы веруешь, - спросил Васюк, - и в домового, водяного и русалку, а то и в ведьму небось или толь про погоду?
- А во все верую, - сказал пушкарь, - и ты  зубы то не скаль,  не скаль. Вось коли желаети. Поведаю вам про одну ведьму, знавал таковую на Москве, то-то. Парни отложив в сторону ложки, тем паче, что каши в котле почти не осталось и внимательно уставились на Бартулова. А пушкарь, неторопливо засовывая в ром небольшие куски мяса, отщипывая их рукой с деревянного прута, на котором они висели и заговорил:
- Ведьма она ведь ничем и не отлична от обычных баб и живет как весь люд, а токмо вредяще еще та. Вось и становился я на Москве у единой токой старой девки и поначалу даже задумал я на ней жениться. То еще до казанчкого походу. А че, хата добрая, хозяйство справно, вот токи одна и одна и родни вроде нема и добрые бабы к ней не заходили, а все остатнее яко и у всех. Гутарят, че должон бытии у ведьмы маленьки хвост, чуть ли яко не у черта (тьфу! Прости мя господи, не к ночи буде сказано про нечистого), а аки его убычить под рубахою, да сарафаном, не задирать же одежу на бабе, соромно! Але стал яз примечать, что по ночам стала баба пропадать и двери то не скрипнут, а яе нема и кудой в темень по Москве шастать. На ночь глядя волосы расчешет, белую рубаху наденет и на помеле полетела. Мануть не буду, сам не бачил. А только в округе у коров молоко пропадало, варит какие-то травки и коренья в горшке, а трав этих у ее – тьма! И тако ж какие-то шкуры, толь кошачьи, толь чии и ножей всяких довольно, а вось травы чернобыльника не было! Это яз потом прознал (у одного казака) что не любят ведьмы эту траву, воротятся. А един раз проглядел в оконце, как во дворе бродит громадная черная кошара, уже по утрени, яз шась во двор, а кошки-то и нет, только моя баба, чтой-то возится у кадки с водою. Ну распрашать яз не стал, а только уразумел тута нечистым потянуло, яко кошки у нас в хате и на подворье сроду не было. Ну с того часу мне сделалось не по себе, душа ноет, снедаю завроде добра – а худой аки жердь, ну думаю, Ивашка, хана тобе. А тут як раз и поход на Казань объявили, и такого стрекача я задал с той Москвы, ажно пятки сверкали. И тольки уехал все стало како допрежь. И тольки возвратившись с походу прознал яз, что пымали мою ведьму, егда вона подлая выкрадала из люльки детяти на соседском подворье и сожгли. Ну у меня на сердце отлегло, а тольки яз к той хате ваще был не ходок. Да и баб по той поре я сторожуся, тако и хожу бобылем, вось так робяты!
И пушкарь, положив в рот очередной кус мяса, замолчал, напряженно уставясь на костер, и только желвали заходили на скулах под кожей. Парни тоже молчали тихонько поглядывая на пушкаря. Потом Митрий заговорил:
- А, яз дядька верую в таку примету: ежели колос зацвететь однизу, то хлеба буде добра, коли цвести зачнет сверху, то и хлеба буде худо!
- Вось надивил, - отошел от своих мыслей пушкарь, - таких-то примет кольки! Вось напрыклад рябино сильно цвете – то к урожаю на овсе, а много ягод – то и зима буде строгая. Ну доволе, посидели – пора уж и на боковую, а то чую завтрева подымут ни свет, ни заря.
Убрав котел и подкинув  дров в костер парни улеглись вокруг кострища на охапках сена, принесенных с саней, а пушкарь, завернувшись в тулуп и надвинув шапку на самые уши, прислонился к лафету пищали и немного поворочавшись начал дремать. Вскоре в стане все затихло и только дозорные, обходя вдоль пушек и обозов постоянно откликливались между собой. Охрана и разведка у московского войска была все же добрая.


II

В лето7071 года генваря в 31 день Никиты Новгородского войско московское поднялось с рассветом. Было туманно и потому довольно таки тепло для этого зимнего месяца. Наступала оттепель. Но полки несмотря на все это начали двигаться по своим местам. В воздухе стоял какой-то гул, то слышался сильный топот копыт, то чьи-то крики и голоса, а то и отдельные выстрелы и скрип колес и полозьев саней по снегу, да и то не скрип, а какое-то шлепанье.
«Середний» наряд, в котором и обретались Васюк с Митрием, пока оставался на месте и они вдвоем залезли на большую пищаль пытались наблюдать, что происходит в той стороне, где расположен Полоцк.
В это время Иван Грозный вышел к Егорию Страстотерпцу на поле против города, где и поставил свой государев полк. Поставив впереди своего полка стрельцов во главе со стрелецкими сотниками и пятидесятниками он с лошади вскоре увидел, когда туман осел, городски е башни и купола Софийского собора. Тогда государь велел развернуть знамена, а владыке Коломенскому и игумену Осифовскому вместе со своим собором петь молебен господу нашему Иисусу Христу, пречистой Богородице деве, а так же великим чудотворцам. После молебна царь под звуки труб и сури, а так же литавр и битья в набат, продвинулся к Полоцку, где и простоял весь день, наблюдая движение полков и установку кошей. Не простое это дело (хотя организация войска и была хорошая) расставить по своим местам полки и начать устанавливать пушки и строить осадные сооружения. Когда стало смеркаться царь со своею свитою отправился к своей ставке в Борисоглебский монастырь. Оставя  свой полк его сопровождали рынды от большого саадака князь Михайло Темрюкович Черкасский, большого копьякнязь Александр Сибекович Черкасский, от второго саадака князь Борис Васильевич Серебряный, второго копья князь Микита Оболенский, у третьего саадака князь Иван Юрьевич Лыков, у рогатины  князь Иван Гвоздев Ростовский. Так же рындами в свите под Полоцком за царем также ездили князья Дмитрий Овчинин, Андрей Репнин, Андрей Оболенский, Дмитрий Хворостин. А еще в свите были князь Петр Александрович Горбатой, князь Иван Петрович Шуйский, Федор Алексеевич Басманов Плещеев, князь Тимофей Телятевский, Олексей Ершов, Петр Зайцов, Ширяй Кобяков, Игнатей Блудов, Полует Тимофеев, Федор Вокмерин, Иван Черемисинов. При знамени же был приставлен Михайло Васильевич Годунов.
Вся эта кавалькада человек около двухсот стала отъезжать от государева полка открыли пушечную стрельбу из Верхнего замка и Великого посада. Стрельба представляла небольшие комариные укусы, пушчонки здесь были никудышные и некоторые ядра даже не долетали до стана. Однако пару ядер разбили вдребезги две телеги в которых кроме сена ничего не было. Зажигательные ядра падая на снег только шипели и огонь в них тут же гас, наверное начиненных горючим, либо пороха не запускали вовсе, да и покрыть такое расстояние из мортир, да еще прицельно, да еще когда уже стало смеркаться не представляло никакой возможности. Однако Иван Грозный и велел тут же ответить на стрельбу осажденных, послав пушки к государеву полку и на Двину. На Двину отправился стрелецкий голова Иван Голохвастов со своими людьми и полуторными пищалями. Окопавшись на берегу Двины и установив пушки они в тот же день открыли стрельбу по замку и Великому посаду по тем местам, откуда стреляли пушки осажденных. Надо сказать, что стрельба была довольно успешной. Ядра со свистом устремлялись к башням и стенам, и было видно издалека, как некоторые ударяли в стены, расщепляя бревна, некоторые попадали даже в амбразуры и после того пушки оттуда уже не стреляли. В нескольких местах занялся пожар, но очень скоро защитники сумели его затушить, наверное потому, что стрельцы не стреляли зажигательными ядрами.
Васюк увидел, как к их стану скачет человек пять во главе со всадником, одетым в нарядную чугу, расшитую серебром, в мисюрке на голове и при сабле с эфесом, отделанном драгоценным каменьем. Ос адив лошадь прямо перед их большой пищалью и поднявшись на стременах громко гаркнув:
- Государва служба! Где тута пушкарь Иван Бартулов, подати его зело борзо нужен!
Иван Бартулов поднялся из-за пушки и глянув на всадника четко ответил:
- Яз есмь Бартулов, княже.
Тот весело усмехнулся и ответил:
- До князя яз не дорос, столбовой дворянин царский Полуехт Тимофеев. Велено тобе государем стать под мою руку, взятии пять пищалей полуторных и едину большу, да двинуть к стану где государев полк стоити, да бить по острогу откелева литвин палит и позбивати их всех. Ну, давай, збирайся, живо твою так!
И закрутился на лошади со своими людьми, наблюдая как засуетились посошные-лошадники, забегала охрана наряду и громко закомандовал пушкарь. Не прошло и получаса, как пищали поползли вперед, а за ними следом сани, обозы, повозки с «огненным зельем», ядрами и прочими причиндалами. В две колонны пушки подползли к стану государева полка, а там уже впереди прикакавшие посошные готовили место установки пищалей и   особливо пищали большой». Иван Бартулов был уже на месте и ждал оружия, а Васюк с Митрием помогали тащить большую пищаль и подгоняли лошадей как только могли.
Когда пушки были установлены и их стали наводить на город Иван Бартулов стал докладно рассказывать Васюку с Митрием как «заряжати эти пушчонки и яко с них стреляти».
- Тако, робяты, - начал пушкарь, - заряжай в желобок полон пороху в пищаль, да присади порох присадным забойником, да положи пыж на верх пороху и как пороху в пищали в меру станет, то запалу учини отдух…
Все это рассказывая, пушкарь сопровождал свои слова непосредственным действием. А действовал он с таким умением, что Васюк только с удивлением поглядывал на его руки, которые мелькали возле пушки и принимая порох и все остальное от своих подручных.
- Открой полочку, - продолжал он, - и порох в запал подастся вверх от присадки пороховой…
Пушки по тое поры, особенно среднего и большого калибра были зарядными. В задней части ствола была сделана выемка, в которую вставляли «камору», закрепляемую клином. В «камору» помещали определенный заряд пороха, а «каморы» готовились заранее, чтобы быстрее подготовить пушку к стрельбе. В день могли делать около 30 выстрелов из пушек большого калибра, и чуть более выстрелов из остальных пушек. После каждого выстрела пушку охлаждали не менее часа, ведь в то время чугун невозможно было охладить уксусом, так в последнее время охлаждали бронзовые орудия, они не лопались как чугун. Когда на них лили водяной раствор уксуса.
Конечно, заряжая такие пушки с казенной части и заклинивая «камору». При запале часть пороховых газов выходила наружу и снижала тем дальнобойность пушек, а то иногда и могла поразить самих пушкарей и их подручных.
Так что когда большую пищаль зарядили и навели Иван Бартулов крикнул «Сторожись!» и все отпрянули от орудия и чуть ли не залегли вдоль лафета. Пушкарь приложил запал и пищаль, с грохотом закладывая уши, послала каменное ядро, доставленное из Пскова, в сторону Великого посада. Пушкарь не видел куда оно попало и какое разрушение произвело оно. Но приказ есть приказ и по тому  Бартулов изрядно палил по Полоцку пока окончательно не стемнело, но вскоре пальба понемногу стихла, а когда опустилась полная темень и закончилась вовсе.
Не прошло и пару часов, как  Бартулов и Васюк с Митрием опять си дели у костра и опять готовили себе снедь. Пока парни разводили в котле уже известную кашу, пушкарь сидел прислонившись к еще не остывшей до конца пищали и говорил то ли сам себе, то ли посошным:
- Како доведется огненные хитрости делати, возьми доброго пороху сколько хочешь, который приприскан уксусом или горячим вином и учини его кругло, как есть ядро, да дай ему высохнути. Обверти его кожею или крашениною, да обмакивай его в горячей сере и в смоле да проверни в ем буравцем дыру скрозь ядра и деревянного пыжа, заряди пушку порохом и пыжом, а ядро забей наверх, да пробей ореховым баташком в дыру сквозь ядра и пыжа, запали да и пущай его…
Он еще долго бормотал что-то, засыпая возле пищали, и даже не взяв ни грамма пищи, уснул, наверное чувствуя спиной тепло еще не охладившегося ствола.
В 1 день февраля приказал Иоанн Васильевич соорудить туры во всех полках и чтобы были те туры не менее как на десять человек, а так же повелел государь послать на Иванский остров на Двине двух голов стрелецких Василия Пивова, да Ивана Мячкова со всеми их людьми и стрельцами, дабы они на том острове окопались и вели стрельбу по Великому посаду. В тот же день пушки продолжали стрельбу по городу, но большого урона произвести не могли. Орудия были малого или среднего калибра и пробить башни, либо городни не могли. Здесь были пушки большие осадные, стеновые пушки, да пушки верховые (мортиры), которые могли бы пробить стены (хоть и деревянные) или поджечь строения в городе и особенно в Верхнем замке.
В день 2 февраля царь велел своим воеводам Ивану Петровичу Яковлеву, да князю Петру Ивановичу Горенскому произвести смотр войска, а сам тако же ездил со своею свитою вокруг города и осматривал укрепления. Пушечная пальба в это время почти  не велась и ни одной из сторон не было осуществлено никаких вылазок, за исключением редких выстрелов из пищалей, либо баловался кто-то из полоцких защитников.

III

В лето 7071 года февраля в 3 день Починок в Полоцкой осаде случился
некий небольшой, но перелом. В этот день западный ветер принес неимоверное тепло, которое прямо опустилось на землю. Снег стал сереть и опадать, а на Двине даже появились водяные мешки поверх льда, которые явственно чернели на снегу, который некогда укрыл голубой речной лед. Необходимо было что-то решать, атаковать осажденный город со стороны Двины всем войском по расхлябанному льду, который в любой момент может разверзится и поглотить всю рать было и вовсе немыслимо. Посему Иоанн Васильевич не собирая воинского совета решил сам перейти за Двину, став у Егория Великого, а на место государева полка поставить полк левой руки возле Борисоглебского монастыря. В тот же день царь повелел Ивану Васильевичу Шереметьеву Меньшому ставить туры на Ивановском острове и остались стоять там стрелецкие головы Василий Пивов и Иван Мячиков и продолжали обстреливать оттуда Верхний Замок и Великий посад.
Васюк даже не обладая воинскими познаниями понял, что посад они пока обстреливают неспешно, но как бы показывая, что пушечный наряд здесь и готов открыть огонь на полную в день они могли с большой пищали выполнять до 30 выстрелов, а то и более, а делали всего 10 – 12, но зато «стреляли изрядно и довольно метко и думается побили немало и людей литовских и пушек изничтожили тако же достатошно».
На следующий день генваря четвертого против города начала строится осадные сооружения большие и окончательные. И уже тогда был определен план взятия Полоцка штурмом с двух сторон с восточной со стороны Двины и с западной со стороны Великого посада, где и стоял уже государев полк и куда думал поставить Иоанн Васильевич свою самую грозную силу – «большой наряд» тяжелую осадную артиллерию, коя и стреляла каменными и чугунными ядрами весом до 300 кг. Представляете удар в деревянную стену камня, пущенного из пушки весом 300 кг! Ого-го! Попробуй, притащи еще такую 16 тонную пушку, установи и стрельни! Кажется, что попади такое ядро в любую из деревянных башен города, она развалится, как карточный домик. Ан, нет, такого не случилось! Бревна сосны, да еще в три слоя оказывается тоже могут держать удар. Да еще как! Построены умельцами не только из Полоцка или из Литвы, но даже из самого Невеля, Пскова и даже Новгорода (не зря потом Иван Грозный на Новгород так озлобился!) башни города  все же выдержали убойные атаки московского войска, а погибли или были сожжены стены (с городни) между ними. Вот ведь!
И все 3 февраля прошло, как обычно, обычный осадный день. 4 февраля после маневра войск и перегруппировки полков Иоанн Васильевич впервые задумал вести штурм «своего города». Он тут же приказал копать и ставить туры от Двины князю Василию Семеновичу Серебряному, а с ним и головам стрелецким Федору Булгакову, Григорию Кафтыреву и Богдану Болтеву со своими стрельцами, да с детьми боярскими. Все орудия среднего и легкого наряду были укреплены 4 и 5 февраля, а пушкари и их подручные были защищены от пищалей неприятеля и они теперь могли вести пальбу, не беспокоясь о своей надежности. Васюк наблюдал, как занялась огнем башня ближайшая к Двине и даже пушкарь Бартулов восторженно хлопнул его по плечу, указывая на этот огромный пламень, который озарил башню Великого посада.
4 февраля в день Николы Студенного было вовсе даже не студено. Со своих пушек видел Васюк как бросились стрельцы в загоревшуюся башню и началась частая пальба из затинных пищалей и ружей. Это были стрельцы Иванова приказа Голохвастова и дан был им приказ попасть в острог. Сражение, можно сказать первый штурм был недолог. Стрельцы вскоре были  выбиты оттуда, потеряв человек тридцать, сколько потеряли осажденные было неизвестно, однако и с их стороны были потери. После этого пополудни был дан приказ вести скорострельный обстрел из всех орудий города. Стрельба велась в основном огненными ядрами и в городе начались пожары, многих из которых жители и гарнизон не успевали даже тушить.
У Васюка весь день до самого вечера уши были так заложены, что он даже не все команды пушкаря Бартулова слышал, но все равно старательно менял каморы, засыпал порох, готовил «огненные ядра» оборачивая их холстом, пропитанном в смоле, деревянные же пыжи были уже заранее им вытесаны топором из сосны.
К вечеру он с Митрием так закрутился, что они оба свалились у пушек и мгновенно уснули, даже не взирая на продолжавшийся еще гул в голове.
5 февраля в Агафию поутру Иоанн Васильевич выехал со свитою к городским стенам дабы осмотреть последствия вчерашнего обстрела. К царю в это время подъехали бояре из большого полка князь Иван Дмитриевич Бельский и князь Петр Иванович Шуйский послать к городу дворян для ведения переговоров. Царь велел послать дворян Василия Розладина, Ивана Черемисинова и Михаила Безнина, том более, что осажденные сами  выслали делегацию «бить челом», чтобы по городу пока не стрелять. И вышли из города для переговоров шляхтич Яцек Бистренский, Лука Холобурда, Василий Бука. С 5 по 8 февраля велись переговоры. Воевода Станислав Довойна с епископом Арсением Шисце пытались затянуть переговоры, все еще надеясь на помощь князя Радзивилла, либо короля Станслава Августа, но все это было бесполезно. Поэтому тог все эти дни стрельба по городу почти не велась и Всюк с Митрием немного отдохнули, хотя Бартулов и продолжал гонять их заряжая каморы порохом и готовить огненные ядра, а так же сделали под его руководством с дюжину ядер начиненных горючим составом из пороха, селитры и масла. К концу 7 февраля все это было заготовлено и стало даже как-то скучновато.
Но войска не все отдыхали. Посошные продолжали готовить «туры» и ставить близ осадные башни прямо напротив городских стен. В этом была особенная ошибка воеводы Станислава Довойны, он не сумел выговорить во время переговоров какие-либо условия для осажденного гарнизона.
Воевода с епископом полоцким просили переговорных московского войска бить царю челом, чтобы государь оказал милость и кровь крестьянскую проливать не велел, а дал бы сроку неделю. Обо всем этом и доложил Иван Черемисинов государю. Однако уже был поздний вечер и царь велел пока прекратив полностью обстрел города и ждать до утра. А за эту ночь царь приказал князю Андрею Михайловичу Курбскому поставить туры к острогу со стороны Двины и Полоты.
6 февраля на Вуколу-телятника в субботу царь велел Черемисинову ехать к острогу, «чтобы говорить с полоцкими людьми». Из города выехали писарь Лукаш Холобурда, шляхтич Василий Трибун и опять начали оттягивать сроки переговоров к каким-либо решительным действиям и просим дать время до вторника. Переговорщики целый день вели перепалку между собой. Польско-литовские посланники говорили, что не могут сами решить вопросы, на которых настаивал «царь и великий князь всея Руси», а они должны посовещаться со многими людьми и с воеводой и епископом, шляхтичами, рохмистрами, ляхами, да еще в придачу и с богатыми мещанами. На что московские переговорщики отвечали, что тоже не могут решить многие вопросы без великого государя, а так же бояр и воевод. Вот так и ездили эти посланные то к городским стенам, то обратно: одни в Верхний замок, другие в свой стан, царскую ставку. Проездив целый день они добились лишь одного, что Иван Грозный опять отложил решение вопросов до утра, а осажденные получили все же некоторую передышку и продолжили ремонт укреплений, установку пушек, заготовку ядер, а так же окончательное тушение пожаров.
7 февраля на луку в неделю, пожалуй и случился перелом в переговорах. Царь опять послал с утра Ивана Черемисинова под город и выехавший к нему Василий Трибун говорил, что де надо подождать панов, а после показался Лукаш Холобурда и опять стали просить до вторника. Но в это время (ожидания нескольких часов) царю стало уже невтерпеж  и он послал воеводу Михаила Безнина и тот повелел вести переговоры «прытко» и строго, войско и так уже сколько дней томится в бездействии и если осажденные не сложат оружия, то опять возобновятся обстрелы города. Вот тут паны уже засуетились: из города выехали паны Петр Хоружий, Александр Шило и опять стали просить отсрочки времени и опять просили до вторника. Дался им этот вторник! Но опять получили срок только до утра. Царю уже было ведомо, что на подходе уже большой наряд и к вечеру он должен быть под городом. И точно к вечеру того же дня пришел большой наряд во главе с воеводой князем Михаилом Петровичем Репниным и  стал между государевым и большим полком у Волово озера. Ничуть не мешкая тут же стали устанавливать тяжелые осадные пушки.
8 февраля на Захара-Серповидца рано утром царь опять послал Ивана Черемисинова, чтобы узнать решение, которое принял литовский воевода Довойна. Из города выехал один шляхтич Василий Трибун и сказал, что многие люди желают вести оборону города, многие «шатаюца», а иные готовы бить челом просить для себя милостей и сложить оружие, а иные опять просят отсрочки на неделю. Опять все то же шатание, решение не принято, о чем он и сказал шляхтичу, а тот возразил, что то что ему сказали в городе, то он и говорит. Не успел еще шляхтич отъехать от места переговоров, как по послу Черемисинову был открыт огонь из пищалей. Однако расстояние было далековато, да и лошадь от выстрелов закрутилась под дворянином и он не получив никаких ранений свободно добрался до царской ставки, где и доложил обо всем случившемся.
Иоанн Васильевич закипел от злости и велел немедленно открыть огонь из всех пушек по городу.
Васюк очнулся от дремы, сидя спиной к пушечному стволу.  Запели трубы, забили в барабаны, раздался сумасшедший топот лошадей, так что земля под ним мелко задрожала. Крики и гомон неслись со всех сторон.
Первые страшные выстрелы тяжелых осадных пушек   со стороны Полоты и Задвинья по городу поразили Васюка. Даже на таком расстоянии в несколько верст казалось земля заколыхалась прямо-таки под ногами, а небо обрушилось на землю и поэтому заструилось  небольшим каким-то бело-грязным снегом. Ствол этих гигантских орудий укладывался в ложе из тяжеленных брусьев и казенная часть упиралась в выкопанный земляной ров. Чтобы соблюсти нужный наклон для кидания ядер в город. А ядра тоже хороши от 320 до 160 кг!
Бартулов возясь у орудия только зыркнул на него глазами:
- Ну, паря, таперича пошла потеха, большой наряд доставили, этот стены посшибает враз. А, нукась давай камору,да огненно ядро готовь, и мы палить зачинаем. Зарядка, огненное ядро, запал… Выстрел! И все! А дальше охлаждение и жди около часа, да чисти ствол, расклинивай камору. Били в основном по Великому посаду. С той стороны, где стояли тяжелые осадные орудия Васюк увидел, как ядро ударило в городень от этого удара только бревна взлетели в воздух и стена оказались пробита насквозь и ядро полетело дальше, сметая на пути домовые строения.
В это время в Великом Посаде стали начинаться пожары в домах и теремах и гибнуть люди. От таких ядер можно было спрятаться только в погребах и подвалах, да и то завалит бревнами, так и не выбраться. Пушечная пальба стояла до позднего вечера. В этот день в Великом Посаде был убит литовский ротмистр Голубицкий, но Васюк не знал это, да ему собственно было и безразлично. Засыпали они под одинокие выстрелы пушек и зарево, стоящее над городом.
9 февраля на Лапотника прямо с утра началась стрельба по Великому посаду. Но не успели сделать пару выстрелов, как поступила команда приостановить огонь по городу. Стрельцы и боярские люди по царскому указу во главе князей Дмитрия Федоровича Овчины Оболенского и Дмитрия Ивановича Хворостина ворвались через проломы в Великий Посад. Началась сеча и стрельба. Васюк конечно не видел этого боя, но судя по интенсивной стрельбе и стуку сабель и бердышей бой шел вовсе не шуточный и шел уже ни один час. Московские войска вводили все новые подкрепления и в конце концов стали одолевать. Если бы они только знали, какой спор был во главе литовского гарнизона, то возможно и не штурмовали город столь настойчиво. В воевода Станислав Довойна совершил вторую непростительную ошибку, чем и предрешил падение Полоцка.
- Ну, цо вы мовите, панове, - кричал Довойна, - як гэта аддать зброю черному люду, а потым яны яго на нас жа и повернуть.
- За тое, - вставил молодой магнат Ян Глебович, - мы бы адшукали до десятку тысяч воев. Ну и цо, чо некоторые з них ропники, а тое и кравцы усе ровна люд. И бились бы.
- А кормить их чым, - засомневался Довойна, - а содержить их дзе. Я пропаную, панове, запалить Вялики острог и возвярнуца в замок.
- Як сдать, - вскипел ротмистр Верхлинский, - тое ж здрада, панове, гэта ж полон. Мы не здюжим у адным замку и без войску, гармат, прыпасау.
- Але ж, панове и вялики острог пылае, - горько опустил голову Довойна, - и городни у агни и рушатца, на яго ужо не удержать, як то не кепска. Я кирую адыходить у замак.
Они еще долго спорили на этом предпоследнем совете, где ротмистры Варшевский, Верхлинский, Хелсисский и Глебович были за оборону Великого посада, а воевода С.Довойна и епископ Шисце были против этого и убеждали освободить Верхний замок от лишнего «черного люду» и остаться держать оборону в нем, дожидаясь помощи от князя Радзивилла и короля.
Вот этого-то как раз московские воины и не знали. Но все равно в скором времени литовцев выбили из Великого посада и оттеснили к Верхнему замку, а те оставив горожан и черный люд из окрестных деревень, а так же выставив их из замка отдали на милость московскому воинству.
Однако ворваться в Верхний замок на плечах осажденных не удалось, как ни старался князь Хворостинин. Плененными оказались по некоторым подсчетам до 25 тысяч человек, только государев полк принял до 11 тысяч народу. Что, самое интересное, что те же самые пленные тут же указали осаждающим, где в лесных тайниках спрятаны большие запасы продовольствия. Московиты то ли с дурру, то ли со злости сожгли и разграбили все окружающие  деревни и теперь добывать продовольствие для войска становилось все труднее и труднее. И такой подарок, свалившийся словно с неба, был как нельзя кстати. Столько продовольствия вполне бы хватило для всего гарнизона почти что на полгода, однако увы воевода был не предусмотрителен и ему даже в голову не пришло, что те же самые крестьяне выдадут (а может скажут под пытками?!) где захоронен хлеб да мясо, который вообще-то и им самим и их семьям тоже необходим. Мало того, что обстрел пушками поджег и разбил около 3000 подворьев в Великом посаде, так и литовцы сами устроили пожар всех тех строений, которые еще оставались целыми. Так что после пожара, который горел всю ночь в посаде остались одни головешки. Дворянин Басманов предложил царю выполнить так же и подкоп под стены, чтобы подвести мину и взорвать порохом одну из стен, через пролом которой можно будет проникнуть в замок. Царю это понравилось и он дал указание все это исполнить. В тот же день повелел Иоанн Васильевич поставить из-за Двины большие пищали Тартуну, Орел, Медведь и другие пушки прямо на пожарище в Великом посаде напротив главных ворот из посада в сторону Верхнего замка и продолжать вести бомбардировку города.
А в станах полков теперь собралось столько пленных полоцких людей, что им пришлось организовать собственный лагерь с охраной, дабы воины особливо татары не столь забижали их, да не вырезали бы совсем. Однако скарба при них было не столь много, чтобы позариться на эти пожитки. И все ж!
10 февраля на Прохора орудия осадные продолжали стрельбу по городу. Царь велел воеводе Ивану Васильевичу Большому Шереметьеву и Ивану Андреевичу Бутурлину туры ставить из-за Полоты, и в ту же ночь туры были поставлены. Но литовцы из города сделали вылазку и бросились на них. И тогда стрельцы держась за турами многих литовцев постреляли и даже взяли в плен одного конного поляка Станислава Фантелеева. Литовцы здорово стреляли из замка пушками, так что одним ядром оторвало ухо боярину Шереметьеву и вместо него поставили князя Юрия Кашина. Начиная с 10 февраля и почти до конца осады (14 февраля) орудия палили круглосуточно, почти без всякого перерыва. Васюк за эти пять дней почти не спал, засыпая на ходу прямо у пушки.
11 февраля на Власьев день велел царь идти к городу от Двины боярину князю Василию Семеновичу Серебряному да окольничьему Михаилу Петровичу Головину ставить туры из завалов и идти так же головам стрелецким Федору Булгакову, Темкиным, сотским Игнатьевым, Григорию Кафтыреву, Будаю Болтину со своими людьми, а так же людьми боярским идти по завалу от Полоты. На Ивановском острове у боярина Шереметьева Меньшого ставить две пушки ушастые: большую и Степанову. А за Полотою у боярина князя Юрия Ивановича Кашина быть при наряде Борису Сукину и пушку там поставить ушастую старую. Вот теперь уже весь наряд был расставлен вокруг города. Пальба по городу продолжалась непрерывно.
13 февраля в день окликания звезд велел государь боярину князю Михаилу Петровичу Репнину поставить против Великих ворот самые мощные орудия: пушки Кашпирову да Степанову, пушку Павлин и практически весь большой наряд и стенной, и верховой. И стали быть из этих пушек по городу весь день. Ядра этих пушек самые тяжелые из всех пробивали стены и. снося все на своем пути, иногда даже достигали противоположной стены замка, врезаясь заодно и в нее. В ночь с 12 на 13 февраля осажденные предприняли попытку  очередной вылазки очень большими силами. Дабы попытаться захватить московскую артиллерию, либо хотя бы ее уничтожить. В этой вылазке участвовал даже сам «Довойнов двор» (почти 800 всадников), но полетев на укрепленные туры боярина князя Ивана Васильевича Шереметьева, его людей, стрельцов и казаков потерпели поражение и были вынуждены с большими потерями  отойти обратно в замок. Больше таких вылазок осажденные не делали. Едва-едва хватило сил обороняться от нападающих и тушить возникающие в замке пожары. В тот же день из загонов привели язвеков Марка Иванова и Фетку Сафонова с Полоцка и те доложили, что виленский воевода Григорий Хоткевич с людьми в восемь тысяч, а с ними наряду в 20 пушек идут к Полоцку и стоят уже в Глубоком. А перед ними в ертауле идет Ворколап. Это было настолько смешно, что думается Иоанн Васильевич даже в это не поверил. Задрипанные 8 тысяч воинов против многотысячного московского войска – это как комар перед медведем. Не стреножит - но будет докучать. Царь, конечно организовал встречу этой литовской братии и разошлись они слава богу почти что без боя. На том и была решена окончательная судьба этого древнего города. Помощи ниоткуда и сражаться уже почти некому, да и не всем хочется, особенно наемникам.
День 14 февраля Кирилла-весноуказчика.
Обстрел города уже почти подходил к концу. Великие ворота были почти разбиты, стены (городни) во многих местах были уничтожены, во многих горели, а в городе полегло немало литовцев и поляков, да и в наряде погибли московские пушкари. Васюк видел как к соседней пищали прилетело ядро, которое разорвалось,, осыпав осколками камня людей, а одному из них перерубило шею и он упал на землю, и кровь хлестала по снегу, а посошный заряжающий семинил по снегу ногами в валенках, пока наконец не затих. В то же время государь приказал дворовым своим воеводам послать к турам боярина князя Василия Семеновича Серебряного и князя Михаила Петровича Репнина, чтобы они приказали стрельцам в местах пяти-шести зажечь крепостную стену, и зажечь ее за часа два-три до рассвета, чтобы потом осуществить штурм. К тому времени в Верхнем замке уже было выбито и полностью сожжено около 40 городень из 204. стены горели, горел и весь сам город и царь определил, что на рассвете будет начат генеральный штурм и подготовку к нему войско начнет на рассвете. За несколько часов до рассвета Иоанн Васильевич велел дьякам, архимандриту и игуменам служить молебен, ибо настолько был уверен, что именно в грядущий день этот город будет положен к его ногам. Полку своему всему велел съезжаться к государеву стану и всем боярам и воеводам ставить свои полки, а потом велел бить в набат и дожидаться его государева ответа. И вдруг за два часа до рассвета пришло известие из Полоцка от князя Серебряного, да от князя Репнина и от сына боярского Шарапа Федцова, что из города пришло известие, что его сдают и чтобы государь по городу не стрелял и теперь это его вотчина, а знамя городское прежнее со стены сняли.
Узнав это Иоанн Васильевич послал к городу Василия Розладина, Ивана Черемисинова, Михаила Безнина, чтобы они передали осажденным, чтобы вышли из города епископ с воеводою, дворяне и ротмистры, полковники и все служивые люди и город бы сдали, а в таком случае в их отношении государь проявит милость. Воеводы послали Ивану Грозному известие, что город сдается, но стрельба в городе пока не перестала, но знамя городское привез к царю Иван Васильевич Кобылин.
День 15 февраля на Онисима за несколько часов до рассвета московские войска начали готовиться к решающему штурму. Васюк видел, как стрельцы  небольшими группами подбирались к стенам и поджигали из зажигательной смесью, изготовленной из селитры и смолы и укрученной в большие холстины. Они укладывали их на нижний ряд бревен «городни» и поджигали холстину, отбегали от стен, а те начинали загораться и пламя постепенно лезло по стене все выше и выше. Стрельба по городу продолжалась. Бартулов с Васюком да Митрием стреляли по городу уже реже, но старались нацеливаться в те стены и башни, которые были уже объяты огнем, чтобы довершить их полное разрушение. Тяжелые осадные пушки тоже ухали теперь с некоторым перерывом, но когда многопудовые ядра ударяли в стену в темноте было видно, как вверх вздымался сноп искр и эти всполохи тянулись через весь Верхний замок, и по нему можно было проследить полет ядра и те разрушения, которые оно производило. За час до рассвета к царю Василий Розладин, Иван Черемисинов и Михаил Безнин и сказали, что епископ Арсений Шноце вышел из города с крестом и собором и заявил, что воевода Станислав Довойна и дворяне просят, чтобы государь оказал им милость, не арестовывал бы их и отпустил в свою землю. Только на таких условиях они смогут сдать город. Осажденные хотели сохранить свои жизни, свою свободу и имущество. Иван Грозный вообще-то был не из тех, кому можно было диктовать хоть какие-либо условия. Его внезапные вспышки  бешенства начались уже тогда, и тогда разум его затмевался, и он мог отдавать самые кровожадные и нелепые приказы. Вот и сейчас царь послал Ивана Черемисинова под город, чтобы он передал осажденным: если не выйдет воевода Довойна со своими людьми из города и не перестанут вести пальбу, то он велит продолжить стрельбу и приказывает им город не тушить от пожара.
Город продолжал гореть, и стрельба продолжалась, хотя и была не такой  интенсивной, но шла весь день до самого вечера.
Станислав Довойна последний раз собрал ротмистров и полковников в одном из уцелевших домов, недалеко от терема воеводы, почти полностью разрушенного, но к счастью не сгоревшего, так что кое-какие вещи и драгоценности у него остались. Правда пришлось переселиться с женой в этот невзрачный домишко всего лишь о двух комнатах и вот в одной из них сейчас и собрались офицеры гарнизона.
- Панове! – начал Довойна, - становища наше вельми дрэнная, городины пылаюць,вогненнага прыпасу засталося тютельки, люду усе меньш и меньш, да и ежы тольки на некальки тыдней. Кольки   яще мы змагнем трымаца – невядома. Я разумею трэба горад здаваць, але ж выгаварить собе добри становища, кабы не папасти у таямницу, а то и того худее адправица у Московию. Я служаю, панове, цо хто мовить!
Тут же завелся ротмистр Верхлинский.
- Я не буду здаваца цару-ироду, - начал кричать он, - я и моя рота буде змагацца до апошнего вздоха, до апошней капельки крови. Не быть ворогу у Полотецку, николи!
Ян Глебович (единственный пожалуй в гарнизоне магнат, ротмист и самый молодой офицер) задумчиво теребил подбородок и наконец сказал:
- Замок придеца здать! Мы ужо и так здрадили занадта солдат, а змагаца далей, коли няма ни прыпасу, ни падмоги, у пылаючым гораде. Мне здаеца нельга больш марудить люд, а таксама и мае жыцце не лишнее и мне таксама дорага. До вечору мы пратрымаца абязаны и выгаварыть сябе добрые условия.
- Я таксама за гэтае, - сказал Довойна, - и як налоуны сярод паноу ротмистрау так и зраблю. Шкада что горад не адстаяли, але и падмоги нам нихто не падаслау. Памагай нам, матка боска, панове!
Через некоторое время все поднялись и разошлись по ротам. Одни из ротмистров шли понуро опустив голову, другие (как и Верхлинский) уходили зло сжав кулаки и скрепя зубами, неволь тряся головой.
В городе стоял ад. Пожары уже не успевали тушить да и некому было. Весь снег в Верхнем замке растаял, обнажив землю и настилы из бревен, а мощеную камнем площадь перед Софийским собором. От горевших стен снег таял даже вокруг замка, даже вплоть до Двины и Полоты и сверху по открывшейся слякоти трудно было передвигаться. Одиножды пошедший густой снег не успевал долететь до земли и падал на защитников и нападающих уже в виде дождя, такой жар поднимался от пожарища. В замке летучие люди (как называли воинов московские летописи) прятались где только могли пока шил обстрел города и только он стихал тут же поднимались в башни и на стены, боясь, что после прекращения пушечной пальбы может начать штурм. Но в конце осады (а все чувствовали, что конец близок) московитяне уже не делали таких массовых вылазок, да им никто и не командовал на это. Кто же хочет погибнуть, когда все уже почти закончилось. Сдача города просто витала в воздухе. Этого хотели буквально все и осажденные и осаждающие.

- . - . - . - .

Вечером того же дня (почти уже ночью) к царю приехал Васка Яковлев сын Измайлов и повествовал, что воевода Станислав Довойна, епископ Арсений Шисце с дворянами, с летучими людьми и всеми кто был в замке из города вышли. И повелел Иоанн Васильевич воеводу. Епископа и дворян с летучими людьми доставить в государев стан. После чего направил стольника, чтобы в его шатре были в тот же момент воеводы: боярин Иван Петрович Яковлев, князю Петру Ивановичу Горенскому и дьяку Андрею Васильевичу. Воевода с епископом и своими людьми был доставлен в шатер к царю в час дня. Все они били государю челом и были представлены пред его светлые очи: у владыки Арсения царь принял благославление, а воеводе и дворянам пожаловал к руке. Горожане же были отведены в другой стан. Солдатам даже было оставлено оружие, но без пороха и пуль, а у горожан отобрали (не оставив даже бытовых ножей). Все горожане были переписаны и сидели под охраной пять дней, без еды и питья. А после этого (по некоторым данным до 50 тысяч человек) были отправлены под охраной пешком на восток и немало из них умерло в дороге, пока добрались до деревень поселения на псковщине, брянщине, смоленщине и других отделанных областях московского государства. Но теперь, в шатре у царя, где собралось большинство московских воевод и бояр было людно. Иоанн Васильевич сидел на троне и казалось был приветлив и весел. Он оживленно взирал то на своих воевод, князей и дьяков, то поглядывал на понуро стоявших в стороне Станислава Довойна, Арсения Шисце, Яна Глебовича и еще нескольких ротмистров. В шатре стоял некоторый гул и стало даже жарко от дыхания многих людей. Царь держал в руке чашу с виллой и временами потягивал из кубка.
И тут вперед выступил брат царя Владимир Андреевич Старицкий и заговорил. В другое время Иоанн Васильевич отмахнулся бы от него как от назойливой мухи и не стал бы даже слушать это скомороха, но сейчас настроение у царя было благодушное и он кивнул ему головой. Государь чувствовал себя почти наверху блаженства, город пал, не смотря на то, что мелкие стычки еще продолжались (ротмистр Верхлинский сдержал таки свое обещание и продолжал удерживать одну из брешей в стене, которую штурмовали стрельцы во главе с князем Хворостининым).
- Радуйся, царь православный, божию благодатию, - сказал Старицкий, -победив супостата. Буди государь здрав на многие лета на Богом тебе дорованном граде Полоцке. Ты еси  воистину по Бозе нам заступник, тобою ныне, благочестивым государем, град освящается. И впредь у Бога милости просим, умножи, господи, лет живота твоего и покори всех супостатов твоих под нозе твои и дость ти сынове, наследники царствия твоего, да и мы в тишине поживем и в покое.
Иоанн Васильевич искренне улыбаясь и лукаво оглядывая свою свиту ответил:
- Бог сие содеет, твоим брата моего попечением и всего нашего воинства страданием, и всею народною молитвою: буди Господня воля!
Тут уже многие бояре и князья низко кланяясь обращались с поздравлениями. Царь Семион Касаевич (казанский) так же высказал Ивану Грозному:
- Буди, государь, здрав, побив супостата  на своей отчине граде Полоцке во веки!
Ответ Иоанна Васильевича показался многим даже за оправдание: за походы казанские и астраханские, за свое желание возвеличиться, обрести новые земли своему царству и даже неким образом за себялюбие. Но все это облачено было в благоправие, милосердие и борьбу за веру.
_ Господине, - скромно потупясь молвил царь Иван IV, - тебе брату нашему ведомо, много есми к ним посылал, чтобы похотели покою. Тебе ведома, каким злым ухищрением во многие дни лгали и кровь крестьянскую проливали. И бог милосердный праведный суд показал нам: великое милосердие свое мне, а им мстил за кровь крестьянскую.
Долго еще толпились бояре да князья в царском шатре, но польско-литовское воинство не распределяли по стану, а Иоанн Васильевич велел дьякам опросить польских воинов и особливо немчинов, а так же пушкарей, кто пожелает служить ему государю, то пускай поступает на службу в войско московское. В это же время началось разграбление города  или вернее то, что он него осталось. Приставы царские перво-наперво (по оповещению воеводы Довойны) нашли казну городскую и свезли ее в государев стан и стали изымать ценности у горожан: и богатых и бедных. Правда поляков по царскому указу не трогали, однако разве вразумишь об этом татар, казаков и даже стрелецкий народ. Прознав про разграбление одной польской семьи пришлось приставам для острастки трех казаков даже вздернуть на остатках одной из стен.
Васюк после того, как обстрел города закончился, с разрешения пушкаря Бартулова вместе с Митрием пошел к городу оглядеть дело рук своих. Пожар еще не был потушен полностью, но кроме разграбления города и насилования женщин и убийства мужчин и детей посошные люди (в основном) и часть воинства начали тушить пожары, хотя все уже выгорело дотла и только в Верхнем замке сохранились кое-какие строения и башни с городскими стенами. Кругом по пожарищу сновали люди и проносились всадники туда и  сюда.
Васюк с Митрием не пошли в Верхний замок, тем более, что царские приставы пускали туда не всех, и принялись обходить город вдоль стен в сторону впадения в двину Полоты. Напротив видневшегося за стенами на холме Софийского собора, не смотря на весь шум и гам Васюк услышал пронзительно-тоскливый женский крик. Крик был такой словно человек кричал от страха и безысходности. Пробежав немного вперед они увидели, как какой-то татарин, завлив женщину прямо в грязь возле кустов пытался содрать с нее одежду. Рядом понуро бродил каурый конь. Васюку кровь бросилась к лицу. Еще свежи были разговоры и даже пришлось видеть самому, что творят эти татары при своих набегах на русские земли. Поэтому взорвавшись он в секунду подбежал к татарину и с силой врезал ему ногой в голову с боку. Татарин завизжал что-то на своем языке и отлетев метра на полтора рухнул в кусты. Визжа и тараборя он выбрался из них и выхватив саблю в распахнутом халате бросился на Васюка. Визжа от возбуждения. Это его и сгубило. Васюк даже не обладая должными знаниями фехтования на саблях, но вдруг обретя хладнокровие, резко повернулся и отступая в торону выхватил саблю и рубанут сверху вниз со всей силой своей плотницкой руки. Если бы удар пришелся чуть позже, буквально на долю секунды, то он запросто снес бы татарину голову, как качан капусты, а так он только отрубил ему две руки по локоть, которые и упали к ногам. Татарин дико завизжав упал на землю и покатился по косогору сверху к Двине. Васюк стоял тяжело дыша. Еще даже не опомнившись и даже не замечал, кК Митрий успокаивающе похлопывает его по спине и что-то напряженно говорит на ухо, но он даже его не слышит. Спустя какое-то время он постепенно пришел в себя, прошел звон в ушах, стал слышен шум пожара, голоса, выстрелы, лошадиный топот и вообще голос Митрия и гомон города взятого после осады. Он мельком взглянул на девушку (он сразу определил, что ей лет 17 не более) и сразу ему бросилось заплаканное лицо, большие зеленые глаза и крест на груди на черном шнурке видный из-за разорванной рубахи одетой под сарафан. Она уже немного успокоилась, но по прежнему всхлипывала, и слезц еще не высохли на щеках. Сидя на грязной земле она пыталась кутаться в душегрею, на голове у нее ничего не было и темно-каштановые волосы заплетенные в длинную косу. Слегка грязные и растрепанные, падали ей на лицо.
- Ты кто? – все еще тяжело дыша, спросил Васюк.
Он еще ждал некоторое время, пока она успокоится и даже присел на котрочки перед ней, предварительо упрятав саблю в ножны. Митрий стоял позади и спокойно глядя на них улыбался. Васюк  опять повторил вопрос.
- Я Дарья – тихо сказала она и почему-то вновь зарыдала.
- Дарья! – задушевно произнес Васюк. А Фамилие? А батя твой кто?
Он не стал спешить и требовать непременного ответа, пока она не успокоится. Ему показалось очень чудесной эта встреча, здесь посреди пожара и смерти. Встреча с этой молодкой из города. Он почувствовал. Что здесь наверное и есть его судьба. Тем не менее девка уже полностью почти пришла в себя и поднявшись с земли теперь стояла перед ними все еще тихонько дрожа то ли от холода, то ли от страха.
- Я Дарья, дочка Пташука. Мой тятя шорник, в совете гильдии…
- И десь таперича твой родитель? – спросил Митрий улыбаясь.
Дарья опять чуть ли не заголосила в полную и ни с того ни с сего вдруг бросилась к Васюку и уперлась ему головой в грудь. Он от неожиданности даже не понял, что ему делать и только положил широкие ладони на плечи и тихонько похлопывал, стараясь успокоить девку.
Она всхлипывая и перескакивая со слов на слово залапотала:
- Мой тятенька, он помер и маменька тако ж, сгорели в доме зараз же як по посаду стреляти стали и меньшой братик и сестрица з ними вместе. А меня в дому не было, я на подворье была в хлеву, кабанчику давала. А тута яко жахнет, тольки полымя до небу и жар. Кудысь мне деватиси, я и прозябалась у пани Давойнавой до пачатку. Яна добрая! Меня  кармила и паила, ну и я доглдала чо она мне наказывала.
- А таперича, Дарья, - спросил Васюк, куда ж ты пойдешь?
- Няведаю, - смутилась Дарья и чуть-чуть отстранилась от Васюка, - мне таперича памереть лепш, чым яще чаго. Але ж ведаешь – тихо-тихо почти на ухо сказала она ему, - есть у маего батьки прыклад, захавау ен яго сярод свойго падворья и тяперь ляжить там таксама.
- И многа? – заинтересовался Митрий.
- Дарья испуганно взглянула на него, но Васюк погладил ее по волосам и опять прижал к себе.
- Не ведаю! – прошептала она и опять заплакала.
- Митрий, - проговорил Васюк, - да что сейчас на пожарище знойдешь, да ничего! Вось бачишь и деваха не знае, где можна шукать те скарбы, и мы и тым паче не знойдем. Ну и помяни их господи во славу свою.
Васюк посадил девицу на коня татарина и взяв ее под уздцы направился к своему стану. Митрий хлопнув его по плечу, двинулся дальше оглядывать город вовсю забросанный ядрами с пушек, а Васюк посадил девицу на коня татарина (удивительно как она хорошо могла ездить на лошади) двигулся в ту сторону, где стоял его наряд. Ведя коня в поводу он ловил долгие взгляды всадников и стрельцов на себе и девице, но Васюк подтянул берендейку с зарядами, мурмалку натянул на затылок, а пистоль переместил на пояс с тем видом, что в любое время может пристрелить кого хошь, кто чуть либо плохо посмотрит на него. Таким образом, он и добрался до своего стану, где пушкарь Батурлов и увидел, как они проезжали с девкой по позиции, укрепленной турами, и остановились возле еще не совсем остывшей полуторной пищали.
- Ну робяты, - развел руки в стороны Батурлов, - капец! Паря, ты че ж привалок сюда бабу. Милай и че ж нам робиць, вось тобе матерь божья, и жыце. То ли живешь, то ли не! Здрада милень мой! Тягни ты яе адсель и усе буде добра!
- Не, дядька, гэта мая невеста! – вдруг брякнул Васюк.
- Ты что с глузду зъехал? – ахнул Батурлов.
- Так!
- Эта мил дружой дело вовсе даже   - заулыбался Батурлов, - тута яз тебе допоможу, погутарю с дьяком, авось допоможет. Я так разумею застанется здеся войско для абароны града, да и строится здесь придется заново, вось ты тута и в самый раз, ведь сам гутарил, что плотничаешь да еще таперича и дапаможник пушкаря! Враз тебя могут здеся оставить, я так кумекаю, што и воевода не будет супратив от такого прижеваньца! Вось и обретешь тута и жонку и хозяйство.
Васюк на время призадумался, уж очень тянуло его домой к отцу и матери, но эти молящие зеленые глаза пересилили все на свете. А кроме того в его-то годы уже пора было обзаводиться и семьей и двором. И обдумав все это, он вдруг махнул рукой и крякнул:
- Эх, дядька, и то правда, давай!
Батурлов и впрямь не подвел, говорил он с дьяком Шестаком Ворониным за Васюка и его нареченную невесту, чтобы остаться им в граде Полоцке, а тот в свою очередь пообещал замолвить слово перед воеводой, что остается здесь крепость возводить заново, да охранять западные границы по указу царя и великого князя Иоанна Васильевича. Так оно и случилось, что Васюк остался здесь, а Митрий воротился себе домой в Невель.
Царь Иоанн Васильевич тем не менее 18 февраля отстоял молебен в Софийском соборе (где и передал православным священникам Евфросиньевского монастыря святой крест Евфросиньи Полоцкой) и послал послание в Москву государевой царице и великой княгине Марье Темрюковне, митрополиту Макарию и детям своим и брату Юрию Васильевичу и шурину такого содержания: «Исполнилось пророчество русского угодника, чудотворца Петра – митрополита о городе Москве, что взыдут руки его на плечи врагов его: бог несказанную свою милость излиял на нас, недостойных вотчину нашу, город Полоцк нам в руки дал».
За все время осады московское войско потеряло всего навсего 86 человек, тогда как осажденные одними только пленными потеряли по разным подсчетам от 15 до 60 тысяч человек, а убитыми и ранеными несколь тысяч. Только 665 человек по царской воле (а может и по воле бояр да дворян были сгноены в темницах, кого-то из них зарезали, кого-то пытали, кто-то сам умер от болезней. Пленных (в основном женщин и детей) связав веревками, погнали в Московию, где и разместили по городам и усадьбам. Но и это была не самая страшная участь для полочан. Часть пленных после была продана в рабство:  ну католиков, протестантов, да иудеев продавали легально (не наши – не христовы люди), а вот православных («крещеные» души продавать грешно) продавали  втихаря  в мусульманские страны, хотя бы, например, в Персию.
К своим недавним врагам полякам и литовцам и особенно немецким наемникам Иоанн Васильевич был по-странному милостив. От 500 до 700 человек гарнизона получили щедрые дары: ротмистры получили собольи шубы. Покрытые парчой и все они были отпущены на родную сторону. Ну а  уже кто пожелал перейти на московскую службу, тот был принят особенно милостиво, некоторые так и поступили, и государь был несказанно рад иноземным пушкарям, те всегда ценились на вес золота.
На этом, пожалуй, все царские милости в Полоцке и кончились.
Еврейскому населению под страхом смерти было велено креститься в православие, а несогласившихся на этот обряд было велено утопить в проруби в Двине. Вряд ли много евреев согласилост окреститься, но и сказать наверняка, что царь велел их топить живьем в ледяной воде тоже невозможно. Иоанн Васильевич не очень терпимо относился к иноверцам, но в те годы он еще так не зверствовал, да и топить денежные мешки вряд ли бы он стал. Так что кто перешел в православие увезли в московские города, не оставили ж они их в захваченном городе, ну и конечно уж вывезли тех. Кто сохранил иудейскую веру. Кроме того столько служило у царя разных иноверцев со всех стран Европы и даже с Востока, что если человек был ценен, то его вера не очень сильно беспокоила царя, но такие люди должны быть уж очень ценные: как-то зодчие, пушкари, оружейники, наимники от солдат до полковников, книжника, знахаря и лекари, астрономы и астрологи, химики и физики, теологи и философы. Вот они в свое время интересовали Иоанна Васильевича, так что и содержал он их, и платил им помногу.
А вот приказать татарам «порубать» бернардинских и доминиканских монахов это было вполне в его стиле. Во-первых, они проповедовали ересь и вводили православный люд в заблуждение и насаждали чуждые мысли и теории, а во-вторых, они были самыми обыкновенными паразитами, и через них сюда в его вотчину начало проникать папство и этот чертов католицизм. Который был чужд царю. Так что сказать украдкой царю Симеону Казанскому, что, мол, он не будет возражать если его татарские конники и пощекочут монахов (православных то вовремя удалили и заперли в Спасском монастыре) в черных рясах, то царь не будет оборащать на это внимание. Так оно и случилось монахов вырубили под корень, этого могли даже не заметить в городе, где продолжались грабежи и изнасилования, а то и убийства. Вот поэтому практически сразу после взятия Полоцка эти же 15 тысяч татар и были направлены на дорогу, идущую на Вильну, и это не только для боевых действий, а дабы никто не проболтался. А там глядишь и поубивают многих, не резать же им всем языки, чтобы не смогли никому ничего сказать. Ну и никто ничего бы не понял, Ливонская война продолжалась и все знали, что государь планировал вести боевые действия против Великого княжества Литовского (да еще и на их земле), а вот против Польши вовсе воевать не собирался (потому и отпустил поляков на родину). Теперь уже город был окончательно уничтожен: полоцкие бояре, купечество и большинство горожан угнаны, полоцкая шляхта уничтожена полностью. Воеводу Станислава Довойну с женой и детьми, епископа Арсения Шисце, а также Яна Глебовича и других знатных полоцких шляхтичей Немировича, Корсака, Ешманова и других Иоанн Васильевич отправил в Москву. Сопровождать же их в приставах поехали Иван Хлызнев Колычев с князем Юрием Мещерским.
27 февраля на Прокопа перезимнего царь и великий князь всея Руси  с основными силами московского войска оставил Полоцк и направился через Великие луки к Москве. До этого 20 февраля около пятисот солдат было отпущено восвояси, им выдана охранная грамота и на 20 верст  от города их провожали П.Щекин, В.Бутурлин и Ф.Салтыков. царь впоследствии очень любил подолгу беседовать с Яном Глебовичем на религиозные темы, пока наконец он не был освобожден в обмен на обещание склонить на сторону Московского государства магнатов Великого княжества Литовского. За это же он и был обвинен в предательстве, но потом оправдан великим князем. Кстати  Ян Глебович совершенно наоборот в Москве собирал шпионские сведения для передачи их в княжество литовское, был разоблачен и даже ждал казни, но был помилован царем. Далее в 1571 году Ян Глебович был назначен на должность каштеляна в  Минском воеводстве. Построил в Минске кальвинистский собор, был одним из жертвователей на собор в Вильне. В 1579 году участвовал в освобождении Полоцка вуместе с королем
Стефаном Баторием, взятии Великих Лук, осаде Пскова. Вообще он много занимался общественной деятельностью: строил соборы и типографии, покровительствовал известному печатнику Даниэлю Ленчицкому, фмилософу и теологу Симону Будному. Возглавлял делегацию княжества литовского в 1588 году при избрании королем и великим князем Сигизмунда Вазы. Умер в 1590 году в возрасте 47 лет, оставив после себя двух малолетних сыновей Яна и Николая. Вот такая жизнь, короткая, но насыщенная.
Воеводе же Станиславу Довойне тоже пришлось несладко в плену. Здесь он находился до 1567 года, когда его обменяли все-таки на князя В.Темкина. пока находился в плену у него умерла жена и он потом еще долго почти до конца своей жизни пытался перевезти на родину прах своей супруги, но безуспешно. В 1573 году он участвовал в избрании на престол Речи Посполитой короля Генриха III и в этом же году скончался. И город сдал, и полководец был никудышний, и в жизни мало что сделал ни детей, ни праха жены на родине. Так же не очень хорошо обошлись и с епископом Шисце (все же православный священнослужитель), а также полоцким шляхтичем Лукой Корсаком, их отправили в Спасо-Каменный монастырь, где они и окончили свою жизнь, в этом самомо монастыре на Кубенском озере.
Возвращался Иоанн Васильевич в Москву торжественно совсем так же, как из-под Казани: в Иосифовом монастыре его встретил старший сын, царевич Иван. На последнем ночлеге перед Москвой в селе Крылатском встретили его младший сын – царевич Федор, брат Юрий, ростовский архиепископ Никандр с другими епископами, архимандритами, игуменами. Митрополит со всем духовенством московским встретил у церкви Бориса и Глеба на Арбате. Иоанн Васильевич бил им челом, что милостию пречистой богородицы, молитвами великих чудотворцев и их молитвами господь бог милосердие свое свыше послал, вотчину его, город Полоцк, в руки дал. Духовенство государю многолетствовало на его вотчине, благодарение великое и похвалы возрадавало, что своим великим подви ГОм церкви святые от иконоборцев-  очистил и остальных христиан в православие собрал.
В городе Полоцке был оставлен большой гарнизон во главе его было трое воевод – князья Петр Иванович Шуйский, Василий и Петр Семеновичи Серебряные-Оболенские.
Кроме того в Полоцке оставались Иван Меньшого Васильевич Шереметьев, князь Александр Иванович Прозоровский, князь Федор Иванович Татев, князь Иван Петрович Охлябинин.
В остроге в Полоцке оставлен воевода Захария Ивановича очина Плещеева и Давида Васильевича Гундорова.
В городищах в городе были поставлены Василий Петрович Головин и Василий Константинович Замыцкий, а дьяками остались Андрей Безсонов, Василий Захаров и Шестак Воронин. Шестаку Воронину не впервые восстанавливать крепости и стрелять из пушек, он делал это и в Пскове и в Великих Луках и в Казани. Так что Васюк был рад, что попал под его руку. Здесь было чему поучиться, да и дьяк оценил его плотницкое мастерство.
Город же восстанавливать царь поручил Петру Зайцеву и дьяку Борису Щекину. В городе были оставлены дворяне, дети боярские и стрельцы числом 10 тысяч человек. Велено было царем Иоанном Васильевичем: «Укреплять город наспех, не мешкая, чтоб было бесстрашно; где будет нужно, рвы старые вычистить и новые покопать, ытоб были рвы глубокие и крутые; и в остроге, которое место выгорело, велеть заделать накрепко, стены в три или четыре. Литовских людей в город (т.е. в крепость), приезжих и тутошних детей боярских, землян и черных людей ни под каким видом не пускать, а в какой-нибудь день торжественный, в великий праздник, попросятся в Софийский собор литовские люди, бурмистры и земские люди, то пустить их в город понемногу, учинивши в это время бережение большое, прибавя во все места голов, и ни под каким бы видом без боярского ведома и без приставов ни один человек, ни щляхтич, ни посадский, в город не входил, в городе должны жить одни попы и церквей с своими семьями, а лишние люди у попов не жили бы. В городе сделать светлицу, и ночевать в ней каждую ночь воеводам с своими полками поочередно; с фонарем ходить по городу беспрестанно. Управу давать литовским людям, расспросить про здешние всякие обиходы, как у них обычаи ведутся, но их обычаям и судить; судебню сделать за городом в остроге; выбрать голов добрых из дворян, кому можно верить, и приказать им судить в судебные всякие дела безволокитно и к присяге их привести, чтоб судили прямо, посулов и поминков не брали, а записывать у них земским дьякам, выбрав из земских людей; на суде быть с ними бурмистрам. Кто из детей боярских, шляхты и посадских людей останется жить на посаде, у тех бы не было никакого ратного оружия. Если в ком-нибудь из них воеводы приметят шатость, таких людей, не вдруг, затеявших какое-нибудь дело, ссылать во Псков, в Новгород, в Луки Великие, а оттуда в Москву».

IV

Взятие и разорение города Полоцка и его окрестностей, самого крупного города в Великом княжестве Литовском был крупнейшим событием начала Ливонской войны. Город больше так никогда не возродился и никогда больше не достиг своего былого величия. Осада и взятие города вызвали широкий резонанс в Адгсбурге, Любеке, Нюрнберге, Праге и других городах Европы. Везде говорили и писали об этом событии. В Священной Римской империи былм очень озабочены успехами Московского государства. Но противники империи даже радовались успехам Ивана Грозного, так датский король Фридрих II, даже поздравил московского царя с этой важной победой – взятием Полоцка. Это была самая выдающаяся победа русского оружия в этой войне, не взирая на все случившиеся последствия.
В Великом княжестве Литовском и Польском королевстве все были потрясены  случившимся в городе Полоцке. Сейм в Петрокове был прекращен после известия о взятии города, великий князь Сигизмунд Август немедленно сообщил Н.Я.Радзивиллу о своем возвращении в Великое княжество Литовское для организации обороны, приказал вступить в прямой бой с московским войском и приложить все силы для защиты Вильны. В общем-то падение Полоцка напрямую послужило заключению любленской унии в 1569 году и скорее всего последствием этих событий и были привелении Сигизмунда Августа от 7 июня 1563 года, в котором он подтверждал равенство прав бояр православного и католического вероисповедания.
Кое-кто в Европе очень сильно осудил царя Иоанна Васильевича, называя его даже «Бичом Божьим», и говоря о том, что он уже заготовил серебряный гроб для польского короля и ждет не дождется, когда его в этот гроб уложит.
А царь, тем не менее, продолжал рассылать знатных гонцов о своей победе не только своим родственникам в Москву, но так же и по многим другим. К Новгородскому архиепископу Пимену, наместнику князю Ф.Куракину, дьякам и купцам в Юрьев и Псков с сообщением о взятии Полоцка он послал М.А.Безнина, чтобы так же он сообщил обо всем в Феллин, Раковор, Ругодив и во все немецкие города. Теперь война для царя становилась основным источником доходов. Неудача в Невеле в 1562 годлу, Улле в 1564 году – заставила ввести опричнину в 1565 году. Чтобы сохранить за собой Полоцк царь усиленно укреплял территорию Полоцкого повета с 1563 по 1571 год. Возродились укрепления не только в самом городе, но и в прилегающих местностях по границе с литвой – Ситно, Касьян, Копие и многие другие. Была даже образована архиепископия и первый архиепископ Полоцкий и Великолукский был представлен в 1563 году из Москвы и был это Трифон Ступишин. Польский король продолжал назначать своих архиепископов Полоцких, Витебских, Мстиславских, которые, в общем-то, были зависимы от Киевской метрополии. Но Полоцкого архиепископа в это время поддерживали из Москвы «подмогой» и деньгами и хлебом.
Последний король польский Сигизмунд II Август из династии Ягеллонов был человеком довольно интересным. Он пытался поддерживать со всеми государствакми хорошие отношения, даже с Турцией и в то же время готов был привлечь крымского хана для совместного похода на Москву. Но он скорее был не властителем, а более всего себялюбцем. Этаким покровителем искусств, наук и литературы, был любвеобилен (был женат три раза), мечтательный и нерешительный король. Он был очень подвержен всей этой магии, чарам, ведьмам, предсказаниям, колдовству. И его двор был подвержен интригам, заговорам и убийствам. Очень несчастный в семейной жизни и не имея законного наследника, он окружил себя всякими колдуньями, надеясь, что они восстановят его разрушенное здоровье, но это не помогло и в 1572 году он умерв Кнышине, завещая хранить мир и согласие и призывая проклятие на тех, кто начнет ссору и раздоры. Вместе с ним род его прекратился, закончилась династия и к власти пришел другой король сильный и уверенный и доставил много неприятностей моксковскому царю. Узнав о взятии Полоцка король уведомил крымского хана, что пойдет зимою на Москву и приглашал участвовать в этом походе.
Однако Сигизмунд Август продолжал тянуть время, чтобы собраться с силами и заодно поднять хана. Теперь (уже после взятия Полоцка) он уже не знал, на что надеяться на мир или перемирие. И теперь начались тайные сношения Москвы и литвы о мире и перемириях, тут же подвизались к Литве и шведы и турки и крымский хан, послы гоняли туда и сюда, а толку все же не было никакого. Начались уступки то с одной, то с другой стороны. Иоанн Васильевич был государь хитрый и очень умный и дела мог вести как он того хотел или вернее как складывались обстоятельства. Был силен, брал города и рубил монахов-католиков, оказывался слаб – мог отдать половину государства, не моргнув глазов, но потом все же ожидал, что вернет свое родное или завоеванное кровью. Такие тоглда были времена! Такие были люди!




- . - . - . - . - . –

Когда наступила весна, правда не совсем весна, а только начало марта, но снег уже почти рассталя и на улице светило почти весеннее лавсковое солнце земля начала оттаивать, а по Двине пошел ледоход. Весна в этом году наступила удивительно рано. Конечно еще могли наступить и морозы и снег мог высыпать на землю, но воеводы ждать не хотели , а кроме того был и указ государев немедля приступить к восстановлению острога. Дьяк Борис Щекин скомандовал посошными людьми и пошли землекопы с заступами и ки рками копать и углублять рвы вокруг острога, а тако ж насыпать огромадный вал с северо-западной стороны Верхнего замка. Землю, выгребаемую со рвов, на тачках и носилках выносили сюда к границе Большого посада и насыпали огромный вал. Месяца два пока Васюк заготавливал в ближайшем лесу бревна, посошные все время копали и таскали землю. Васюк тоже работал с неохотой в этой время, ну что жто за бревна для избы и подворья, только срубленные в этом году. А по хорошему, им бы лет 20-25 полежать, чтобы подвысохли, но теперь то чего. Строиться ведь надо, лето еще можно кое-как пережить, а вот зиму. Да и какая она будет следующая зима, может морозы придут нещадные и тогда куда деваться. А бревна даже за одно лето рассохнуться и потом попробуй их законопатить и мха пожалуй не хватит, а делать надо. Так что придется положиться на случай: избы рубить да заселяться в них чего бы там ни было. Вот Васюк и рубил по оруге лес и свозил его в город да складывал так. Чтобы сох лучше и быстрее, как пирамиду. Слава богу, что дьяк Щекин  прознал в нем хорошего плотника и пушкаря, и назначил его не токмо топором махать и пилой шурудить, но людям указы давать. Вот с тех пор Васюк все меньше и меньше стал брать в руки инструмент, а больше покрикивал на посошный люд, да направлял их на разные работы. И вроде как ни странно ему это здорово удавалось: и руководить посошными и все делать правильно, чтобы воеводы были довольны. Так что, теперь навезя в город леса Васюк начал строить на попелище избы и терема для бояр.
А все же впервой не впервой да и задумал на попелеще Дарьиного отца построить свое подворье, дабы фундамент от избы (кам енный, добротный) все ж сохранился. И вот вскоре на этом черном пепелище стала расти новая пятистенная изба из хорошего соснового леса. Все бревна наружу обращены плотной северной стороной и так классно подрублены, что конопатка почти не нужна. А если стены снаружи еще ошелевать доской, то и вовсе будет тепло в доме и уютно. При пятистенке печь внутри дома будет обогревать его равномерно и полностью. Один из первых домов построенных в Великом посаде города Полоцка был дом царского пушкаря Василия Большого, одновременное с ним строились только боярские терема для воевод. Васюк к летв уже покрыл крышу тесом и теперь они сидели вместе с Дарьей в свежесрубленном доме за новосмотраченном столом на табуретах и пили чай (нет, не чай, а смородиновый настой). Удивительно, но на пепелище очень быстро выросла смородина да крыжовник и еще стали давать хороший урожай. Они сидели друг напротив друга и пили так называемый чай, закусывая его куличами. Которые стал выпекать их сосед. Васюк помог ему заготовить сруб для дома и вот теперь в благодарность тот стал снабжать их куличами своего производства.
Они сидела с Дарьей и пили чай. Совсем недавно в небольшой сельской церквушке Слободского посада местный батюшка повенчал их, и никого не было кроме нескольких стрельцов, дьяка Щекина, да пары надуманных подруг невесты. Но жизнь ведь должна продолжаться и они собирались жить в этом городе. Родители Васюка были далеко в Великих Луках, как и его друг Митрий, у Дарьи и вовсе никого не осталось и что же теперь. Раз уж так случилось, так тому и быть. Васюк все же заслужил высокое звание пушкаря государя московского, а с ним и жалованье и довольствие о чем и поведал ему дьяк Шесток, ведающий нарядом, а кроме того будучи хорошим плотником он и вовсе мог обеспечить не только себя, но и свою жонку, а в дальнейшем и всю семью. Дарья, потеряв всех своих родных, очень сильно привязалась к Васюку. Он был человек спокойный, рассудительный и до некоторой степени ласковый, а кроме того ей казалось, что он ее все же любил. Даже не смотря на то, что с ней случилось (хотя она и не потеряла невинность от татарина) ей было все же неприятно, что Васюк видел ее в этом невзрачном положении. Но с годами она вспоминала об этом все меньше и меньше, пока наконец и вовсе не забыла об этом происшествии. Сидя за столом Васюк глянул на нее и сказал:
- Дашуня, ну че ты мыслишь?
- Ни чога!
- Тая я ж разумею, милок, тихо сказал Васюк, - той-то гложет тобя.
- Сглузду зъехал, муженек, - возмутилась Дарья, - чаго причапился?
- Ой, Даья, не злися, я ж бачу тебя чой-то крутит, молви не злися!
- Дурак, ты Васенька, любы ты мой! Кахаю я тобя, вось и усе!
- Дарьюшка, сонейка ты мае яснае, ну забудь ты мяне дурня!
- А чаго затеял гэта, и як тако тобе тольки на розум зышлось!
- Ну, не глупи, усе добра.
Васюк обнял Дарью за плечи и притянув к себе поцеловал ее в губы, пахнущие парным молоком и мятой. Не до этого пока им было, не до нежностей. Васюк все время строился. В сгоревшем городе было столько работы плотнику, что он боялся если вдруг чрезмерно обогатися уже не сможет зарабатывать на жизнь топором, а придется ему занятося купеческим делом и вовсе потерять все свои навыки. Этого еще не хватало. А вдруг кубышка иссякнет?
Васюк прижался головой к Дарье и подумал. Что ему видно все же повезло. Такая жена – красавица и он сам пушкарь и впереди еще много-много лет. Разве это не счастье? Наверно!
И только пока совершенно никто не помнит, что такое заговор, которое человек наложил на некий предмет и о чем это говорит. А вот вам и народные приметыц (а ни приметы ли это вовсе, а не тайна ли русского народа, и все ж!). Заговор обычно совершается с молитвой, потому что русский народ обычно боится чернокнижния, однако есть и такие коим приписывается связь с нечистыми. Заговор самый загадочный предмет между всеми поверьями и суевериями. Мнимые чудеса могут переходить из области заговоров в область естественных наук. Заговоры, в том виде, как они иногда с большим трудом достаются в наши рукисостоят в нескольких таинственных по смыслу словах. Заговор начинается с обычного вступления в коем крестятся благословляются поминают море-океан, бел-горюч-камень алатырь и прочее, следует первая половина заговора, состоящая из какого-то странного иносказания или примера взятого по-видимому, весьма некстати из дальних и неведомых стран: а затем уже заговорщик обращается собственно к с воему предметв или частному случаю, применяя первое сколько можно ко второму и оканчивая заклинание свое выражением: слово мое крепко, быть по-моему, или аминь. Мы видим в заговорах, вообще, невежественное смешение духовных и мирских – святых и суеверных понятий. Такие заговоры любовные, от укушения змеи или собаки, от поруба или кровоточения, от ружья или пули, от огня или пожара и многого другого.
Но есть особый род заговоров, соединяющих в себье молитву и заклятие. Такие заговоры самые прочные и самые страшные. Вообще при наложении заговора бывает очень мало смысла во всех произносимых словах, но народ верит в таинственную силу воли. В действие духа на дух, на незримые по себе и неведомые силы природы, которые однако  затем в явлениях вещественных, доступных нашим чувствам. К примеру, заговор от поруба: «Встану я благословясь, лягу я перекрестясь, пойду стану благословясь, пойду перекрестясь во чисто поле, во зеленое поморье, погляжу на восточную сторону: с правой, со восточной стороны, летят три врана, три братеника, несут три золоты ключи, трои золоты замки; - запирали они, замыкали они воды и реки и си ние моря, ключи и родники; заперли они, замкнули они раны кровавые, кровь горючую. Как из неба синего дождб не канет, так бы у раба божьего Николая кровь не канула. Аминь».
Есть особые приметы об успехе заклятья. Список о чернокнижии считает 33 дня в году, когда совершаются заговоры: 1, 2, 4, 6, 11, 12, 19, 20 янвапя; 11, 17, 28 февраля; 1, 4, 14, 24 марта; 3, 17, 18 апреля; 7, 8 мая; 17 июня; 17, 21 июля; 20, 21 августа; 10, 18 сентября; 6 октября, 6, 8 ноября; 6, 11 , 18 декабря. В понедельник и пятницу ничего нельзя предпринимать. Заговоры лучше всего накладывать в равноденственные дни, в первую и последнюю четверь луны. В средние века в Европе творили чары над  того, кому желали зла, или над куклой, одетой так, как тот обычно одевался. Навести порчу или сглаз, избавиться от порчи и сглаза, от недоброго глаза все это заговоры были очень известны в народе.
Но тот заговор с проклатием, который наложил мастер Богша на свой крест святой Евфросиньи был самым сильным и он всегда действовал на тех, кто посмел приступить его. Так было и с князем смоленским и князем московским и новым царем Иваном IV т со всеми кто его окружал и кто помогал ему во всех его делах. Возвращая святую реликвию в монастырь Иван Грозный действительно думал, что творит святое дело, а на самом деле он лишал себя последней защиты. Откуда ему было ведомо, что находится внутри того самого креста и что он лишается реликвии своего небесного покровителя Иоанна Крестителя Предтечи. Отдалив крест от себя он лишился своего покровителя и его оберега. После расставания с крестом все в жизни и действиях московского царя пошло наперекосяк. После взятия Полоцка удачи московского государства в ливонской войне пошли на спад. Уже в следующем году русские войска стали терпеть поражения. Битва при Чашниках, недалеко от Орши на реке Улле гетман Радзивилл разбил князя Петра Ивановича Шуйского, где последний лишился жизни вместе с двумя князьями Полецкими, а двое воевод – Захар Плещеев и князь Иван Охлябинин были взяты в плен много детей боярских было побито, а другие разбежались, благо дело было к ночи. Было и много других поражений, а потом и царь как говорится, тронулся умом, введя в 1565 году опричнину и начав умертвлять напрво и налево как своих врагов, так и своих верноподданных. Особенно повлияло на царя бегство в Литву его друга (как он всегда думал) князя А.М.Курбского. Потом была бесконечная переписка между Курбским и царем, которая тоже повлияла не в лучшую сторону на затемненный разум царя. Но было и еще многое другое, о чем мы поведаем  далее. А теперь все катилось в пропасть, все вело к катастрофе, которую многие предчувствовали.

Часть третья

«И я взглянул, и вот, конь бледный,
  и на нем всадник, которому иня
  смерть; и ад следовал за ним,
  и дала ему власть над четвертою
  частью земли – умерщвлять мечем
  и голодом, и мором и зверями
  земными»
Откровение Иоанна Богослова
    (отк. 6:8)

«Не хвались завтрашним днем;
  потому что не знаешь, что родит
  тот день»
Притчи Соломоновы
(Прит. 27:1)

В лето 7087 (1579) года 11 августа в день мученика Евпла трансильванский князь и польский король Стефан Баторий стоял на берегу двины в окружении свиты и смотрел как велдется обстрел центральной части города Полоцка, так называемой Стрелецкой крепости. С посмурневшего неба постоянно лил мелкий дождь, который, казалось, только усиливался, когда раздавался грохот осадных пушек. Пушкари накаливали ядра на кострах, готовя огненные пушечные снаряды. Их они вставляли в жерло пушек. Порох и ядра были разделены деревянной забивкой, чтобы не произошел преждевременный взрыв в стволе от раскаленных ядер (хотя бывали и такие случаи, что стволы разрывались, едва туда попадали ядра). Стрельба огненными пушечными снарядами применялась скорее для того, чтобы поджечь укрепления, а не разрушить их. В деревянных стенах очень трудно было найти эти ядра и поэтому тушение их становилось возможным, когда пожар в стене уже разгорался. Однако на сей раз из-за высокого расположения Стрелецкой крепости, некорректной установки прицела для стрельбы на поражение и постоянного дождя поджог крепостных стен на этот момент не удался. Стефан Баторий, сидя на походном кресле, постоянно морщился при каждом выстреле, видя как ядра ударяют в стену и тут же гаснут, не вызывая пожара в крепости. В свое время он применял такие ядра в боях в Северной Венгрии и Трансильвании, а потом при осаде русских  крепостей и везде этот метод пользовался большим успехом. А вот здесь поди ж ты непогода сгубила все его замыслы. Однако пушки продолжали палить и дым подымался к небесам коромыслом, а дождь продолжал тушить огненные ядра, а где не успевал дождь, там в свою очередь пожары тушили осажденные и пока вроде бы успешно. Но тем не менее город был взят в осаду и теперь ничто не должно было спасти его от падения.
Стефан Баторий, став польским королем и великим князем Литвы на коронизации торжественно дал клятву, что все земли, завоеванные Россией, вернет Польше и Литве в границах 1558 года до начала Ливонской войны. Укрепив свое положение на престоле Стефан Баторий издал манифест, в котором сообщал, что если дипломатические переговоры с Иваном Грозным будут без результата, то он начнет тотальную войну против Русского царства. После неудачных переговоров Стефан Баторий решил вернуть утраченные территории силой. Летом 1579 года после модернизации польско-литовского войска и, призывая на службу опытных венгерских военных и наемников, Стефан Баторий и его Военный Совет решил начать военные действия и в частности осадить и взять Полоцк.
На Военном Совете участвовали: Гашпар Бекеш, командир венгерских подразделений, кто еще пару лет назад претендовал на трансильванский престол. Начальник польской армии пан Миелецкий и литовской армии пан николай Радзивилл. Но даже на этом совете случился раздор между Бекешем и Миелецким из-за того, что последний считал, что венгры играют очень большую роль в их совместнй армии. Стефану Баторию с трудом удавалось утихомирить этих «петухов».
Во время приближения войска к границе в городе Вильне Стефан Баторий издал очередной манифест о причинах войныв с Россией. В нем он перечислил грехи Ивана Грозного в политическом и военном отношении. Этот документ был издан на нескольских языках, чтобы вся Европа узнала о причинах возобновления Ливонской войны и нарушения перемирия.
Основные силы войск Речи Посполитой, которые двыигались на Полоцк, а также изоляции города от московских войск составило 41814 солдат. Из них от армии Великого княжества Литовского 22975 человек, в том числе кавалерия 19030 всадников, наемная пехота 3945 человек; армия Польского королевства – 18739 человек, в том числе кавалерия 10811 человек, наемная пехота – 8028 человек (венгерская – 3594, немецкая – 2836) в общей сложности в армии Польского королевства было 13869 наемников. И это все войско навалилось на 6-тысячный гарнизон, оставленный в Полоцке. Главные силы Московской армии находились в Новгороде, Пскове и Смоленске в ожидании атак из Ливонии, а часть войск охраняли границы на Волге, Доне, Оке и Днепре. Иван Грозный уж никак не ожидал, что поляки нападут на такую мощшную крепость, как Полоцк. Обороной города командовали князь Василий Телятевский, Петр Волынский, князь Дмитрий Щербатый и дьяк Ржевский. Узнав об осаде города Иван Грозный послал туда передовые отряды под командованием Бориса Шеина и Федора Шереметьева. Не имея возможности пробиться к городу русские воеводы заняли крепость Сокол и тревожили тылы польских войск, мешая собирать их отрядам фураж и продовольствие в окрестностях Полоцка. Тогда Стефан Баторий выслал против русских  несколько полков под началом Христофора Радзивилла и Яна Глебовича, но Шеин и Шереметьев умело уклонялись от открыцтых стычек с более сильным противником.
Миелецкий, Радзивилл и Бекеш у крепости Дзишна показали королю целубю армию и решили начать боевые действия. После пересечения границы главные силы польско-литовской армии направились к Полоцку, а некоторые отряды стремительно овладели крепостями Шуса, Туровля и Красна. Однако лазутчики хорошо работали с обеих сторон. Полякам Стефана батория в частности помогал полочанин Коссопский. Город хоть и представлял еще очень мощную крепость, но все же он уже был не тот, хотя Иван Грозный и построил вокруг города несколько крепостей, но чума 1566 года унесла жизни многих горожан, а кроме того многочисленные пожары и голодные годы подорвали жизнь в городе.
Васюк наверное одним из первых узнал о приближении к городу польско-литовского войска и тяжелое предчувствие целиком поглатило его.  Памятна была еще предыдущая осада города московским войском и все, что случилось впоследствии. Решение его созрело сгновенно, тем более к нему подтолкнули псковские купцы, которые возвращаясь из-под Риги, остановились в городе. Они-то как раз и видели то польское войско, что двигалось через границы в Ливонии. Оставшись на один день в Полоцке, они тут засобирались в дорогу.
Васюк пулей влетел в их избу, построенную в Заполотье. Дарья сидела за столом и кормила детей: десятилетнего Артемку и шестилетнюю Анисью. Дети выросли здоровые – кровь с молоком и теперь уплетали гречневую кашу за обе щеки, стуча ложками по чашкам.
- Все, Дарьюшка, збирайтеся, трэба адсель уезжать, хутка! – тихо но очень внушительно сказал Васюк.
- Для чего? – удивилась жена, - Что ж такое здарылася, Васек?
- Ляхи з войс кам идуть сюды, быть вяликай брани, трэба тобе ехать и детишек з сабой забрати.
- А ты як же?
- А мне нельга, любая моя. Яз пушкарь царский, хто ж мяне из Полоцку адпустит, мене воевати прыдется!
Дарья тут же заголосила во весь голос, так что дети с удивлением смотрели на мать. Дарья ведь понимала, что такое война и что может случиться здесь в крепости, если начнется осада, но противоречить мужу не смела. Она тут же стала собирать все необходимые вещи и еду в дорогу, а Васюк принялся одевать детей. Купцы обещали посадить в одну из ладей его семью и доставить до Великих Лук, либо до самого Пскова, за приличное конечно вознаграждение.
- Дарья! – учил ее ВАсюк. – Егда доберетеся до Великих Лук, ступай к бате, а еже чего не так, то знойдешь Митрия, ты ж яго памятаешь, ен тады дапаможа! Ну а что здарыца, то паедешь у Псков, там дядька мой родны жыве, знойдешь кали патрабуецца. Вось табе гроши, усе какие есть, мне тут хапае, а вам жыць и жыць. Ну все не реви, авось все абыдется!
Но Дарья все равно рыдала, хотя и собралась быстро. Васюк взвалил на плечи вещи, связанные в узлы, Дарья спрятала деньги, завернутые в холстину на груди и, подхватив детей за руки, они отправились к пристани. Псковские купцы уже вовсю грузились на корабли, и Васюк поприветствовал земляков. Через некоторое время Дарья с детьми уже оказалась на воде и усаживались на ладье держа свои вещи под рукой. Васюк тоже стоял тут же на палубе и нежно гладил рукой Дарью по волосам, целуя ее мокрые от слез глаза и шепча что-то тихо ей на ухо. Раздалась команда к отплытию и Васюк вынужден был выпрыгнуть на берег. На ладьях взмахнули веслами и корабли медленно вышли на фарватер и стали подниматься вверх по течению. Распустились белоснежные паруса и они сразу надулись свежим ветром. Васюк столя на берегу и прислонив руку ко лбу, заслоняя глаза от солнца, смотрел до тех пор, пока корабли наконец-то не исчезли за изгибом реки. После этого он еще некоторое сремя смотрел на воду, а после чего успокоенный тем, что его семья теперь в безопасности, отправился к себе домой.
Поляки подойдя к городу с ходу перебрались через Двину по транспортабельным мостам, которые были сделаны заранее в Ковно и привезены с собой. После переправки войско очутилось в подлеске, который и препятствовал разворачиванию армии. После взятия Полоцка Иван Грозный приказал территорию между городом и Двиной оставить под паром, чтобы препятствовать подходу врага на город с этой стороны. Поэтому солдатам (лучше всего это удалось венграм) пришлось прорубать дороги к городу. После взятия крепостей Красна и Коссиан, которые находились недалеко от Полоцка польско-литовское войско вышли к городу и с этого момента началась осада города.
Когда польско-литовская армия полностью окружила город русский гарнизон вышел из города, решив принять бой в поле перед воротами , но так как их никто не атаковал, решили вернуться обратно в крепость. Заметив отход врага венгерскаякавалерия бросилась в бой и нанесла значительные потери  русским. В это же самое время польско-литовские отряды штурмом взяли крепость Ситно, недалеко от Полоцка возле  псковской трассы, тем самым усовершенствовали осадное кольцо вокруг города. Этим самым они могли отбить любую попытку  на помощь, которую могли послать из Пскова русские войска.
Стефан Баторий прибыв к городлу сразу же совершил разведку с с королевским канцлером Замойским м Бекешем, как и где начинать осадные действия. При разведке король приказал Миелецкому следить за всеми действиями противника. В войске чуть ли не треть занимала осадная артиллерия, поэтому и искали то место, где ее можно будет применить для надежной и эффективной стрельюы. Город был огражден реками Двина и Полота, был окружен со всех сторон глубоким рвом, высокими валами и деревянной стеной. Вообще-то на этот момент Полоцк тогда был отличным фортификационным комплексом. Баторий в Военном Совете решил, что осадные действия надо начинать против Стрелецкой крепости, потому что как он считал, если им удастся взять центральную крепость, тогда и остальные части города можно взять запросто, так как они станут необороняемыми. Осадные действия начал Бекеш со своими венгерскими воинами против Заполотья. Вообще-то войско окружившее Полоцк, располагалось таким образом: напротив Заполотья вдоль Двины стояли венгерские отряды с артиллерией и прокопав апроши и поставив шанцы и держа обоз у себя в тылу. Севернее, но все же за Полотой стояла литовская конница с польской пехотой, выдвинув вперед артиллерию для обстрела Заполотья и Верхнего замка, а с тылу их охранял и поддерживал литовский обоз. С запада сдоль Двины прямо напротив Стрелецкой крепости и Верхнего замка стояли отряды немецких наемников со своим обозом, а чуть севернее польские полки кавалерии со своим огромным обозом вплоть до реки Полоты с перекинутыми через нее мостами. Одн из обозов расположился прямо возле стен Спасского монастыря. Вспомогательный полк располагался на берегу Полоты недалеко от мельницы с мостом через реку. Вот такая приблизительная диспозиция войск польско-литовского войска была в августе 1579 года под Полоцком. Венгры провели необходимые осадные работы против Заполотья: копали шанцы апроши, выставили осадные орудия и начали артилерийскую подготовку. Русские в связи с плохой защищенностью крепости в Заполотье вовсе даже не ожидали, что продержаться здесь долго. Поэтому Васюк находясь в артиллерийской башне возле Софийского собора, видел сверху, как защитнику постепенно отходя к Верхнему замку, сжигали за собой оборонительные позиции. И очень скоро он увидел, что его дом, построенный своими руками, буквально полтора десятка лет, наконец тоже запылал в этом пожарище и слеза невольно скатилась с его глаз. А после осажденных, после сгоревших строений в город входили венгры и продвигались все ближе к Верхнему замку, строя укрепления и подтягивая пушки.
Стефан Баторий изо дня в день объезжал город, осматривая его стены и определяя крепость этих сооружений. По-прежнему моросил тягучий дождь, который то усиливался, то ослабевал, но никак не давая окончательно зажечь крепостные стены с помощью огненных ядер. Он слушал глупые иногда рассуждения своих командиров, которые доходили до такого абсурда, что утверждали – это русские маги и колдуны наслали непогоду на этот город, чтобы препятствовать его штурму. Стефан Баторий со своими подданными старался говорить на латыни, ну а кто не понимал этого языка, стоял понуро уставясь в землю, и молил бога, чтобы король не дай бог к нему не обратился. Стефан Баторий, сидя на белом коне, объезжал со своими панами и ротмистрами вокруг Полоцка от Двинц к мельнице на Полоте. Одетый в рогатувку, отороченную соболем и горностаем. В доспехах, украшенных золотом и серебром поверх жупана, а на плечи был накинут контуш на меховой подкладке из того же соболя. На  боку висела сабля, ножны которой и эфес были обильно украшены драгоценными камнями, кожей и золотыми накладками. Король выглядем очень импозантно, но был смур и суров, а когда за его спиной начинали шептаться, он внезапно оборачивался и говорил:
- Тиху, панове, тиху!
И говор тут же унимался.
Конечно, Стефан Баторий был если и не выдающейся, то, во всяком случае интересной личностью.
Стефан Баторий (он же Иштван Батори как его имя звучит по-венгерски) родился 27 сентября 1533 года в Трансильвании в семье князя Иштвана IV и Катажины Телегди, дочери коронного подскарбия Стефана Тегеди. Учился он в Падуанском университете. С 1571 по 1576 год  - трансильванский князь. Стефан Баторий родился в той области Трансильвании на которую столетиями претендовали то венгры, то румыны, то турки. В 16 лет Стефан поступил на военную службу к императору Священной римской империи Фердинанду I. Потом  Баторий перешел на службу и Иоанну Сигизмунду Запольскому, князю Трансильвании и под его знаменами он сражался с немцами. В одном из сражений попал в плен противнику и немцы продержали его взаперти целых три года. В плену Стефан занялся углубленным изучением наук, прочитал огромное множество книг, особенно книг римских историков.
После смерти Иоанна Запольского в 1571 году 38-летний  Баторий был избран князем Трансильвании, но вскоре его взор обратился к Польше. После бегства (и очень даже позорного) короля Генриха Валуи в 1574 году во Францию в речи Посполитой наступил период бескоролевья. Провославные западно-русские шляхтичи выдвигали на королевский престол Ивана IV, другие группировки выдвигали императора Священной римской империи Максимилиана II и австрийского эрцгерцога Эрнеста. И вот в таких условиях Баторий тоже решил поборотться за польский престол, вступив в сношения со знаменитыми польскими магнатами Зборовскими (которых потом как и должно быть подставил).   А самое интересное, что его внезапно поддержад турецкий султан Сеоим II, прислав шляхтичам грамоту с требованием, чтобы они не изюирали императора Максимилиана II, а обратили внимание на претендента Стефана Батория (ну пообещал ведь что-то султану трансильванский князь, ну пообещал!) султан конечно был в большой конфронтации с императором, а тут подвернулся неизвестный князь, темная лошадка, да еще с обещанием не влазить в дела болгар и даже венгров (только не трогайте мою Трансильванию) кто же из турков устоит против столь лестного предложения. А тут еще татарва (ну конечно же с подачи Османской империи) совершила налет в сентябре-октябре 1575 года на восток Речи Посполитой (Подолию, Волынь, Червонную Русь) ну что же делать мелкопоместной шляхте? Тут уж или пан или пропал. Пропадать я думаю не хотел теперь уже никто. На сейме 12 января 1575 года собранного для выбора короля голоса в сущности разделились: сенат провозгласил королем императора Максимилиана, дворянство отдало свои голоса за пятидесятилетнюю Анну Ягеллонку, сестру Сигизмунда Августа, а королем все же избрало Стефана Батория с условием, что он женится на Анне. Не глядя на глупые протесты императора,  Стефан отправился в Краков, где короновался в апреле 1575 года и сразу же женился на 50-летней принцессе Анне. Именно тогда по настоянию той же самой среднепоместной шляхты в 1576 году члены элекционного сейма Великого Княжества Литовского провозгласили его великим князем литовским. Именно после восшествия на эти два престола для него и открылавь самая невыносимая жизнь. Магнаты рвались к власти, желая, чтобы он был в их руках марионеткой, а Стефан вшись на среднее дворянство решил самому быть королем. Как и ожидалось он тут же устранил Зборовских и назначил канцлером Яна Замойскогог, шляхтича из незнатного рода, а когда они возмутились настолько, что это стало непристойно, он казнил Самуила Зборовского за измену, Христофора Зборовского отправил в заключение. Магнаты после этого притихли, поняв, что с королем шутки плохи.
В общем-то король, который три года занимался в плену науками, став теперь тем. Кем хотел с успехом стал продвигать это в жизнь. Считая, что иезуиты несут государству просвещение он организовал множество академий и коллегиумов в Люблине, Полоцке, Риге, Калише, Несвиже, Львове, Дерпте. Он воевал против турецкого владычества в Европе, против нападок московского государства в Ливонской войне, он провел реформу в армии, привлекая туда дисциплинированные наемные войска против шляхетской вольницы, он усовершенствовал внутреннюю администрацию и делал еще много-много другого, что к удивлению шло на пользу Речи Посполитой и даже подняло экономику за годы его правления.
Последние годы жизни Стефан Баторий жил в гродно, где перестроил Старый замок под свою резиденцию, по 12 декабря 1586 года скоропостижно скончался от болезни почек (вино, хорошее венгерское вино сгубило этого государя). Сперва он был захоронен в гродно, но позже его гроб перевезли в Краков и захоронили на Вавеле.
А пока Стефан Баторий 27 августа находился под Полоцком, объезжая город, и почему-то ему на ум пришла его невестка графиня Элизабет Батори. Почему-то он не всегда верил тому, что о ней говорили, но вот именно сегодня когда вокруг этого города витает смерть она опять пришла ему на ум. Ее называли «кровавой графиней», она мучила молоденьких крепостных девушек и даже бедных аристократок, которых заманивала в свой замок. Всем ее желанием было продление ее молодости и для этого она готова была пойти на все, даже используя кровь невинных девственниц. Она не только принимала кровавые ванны после страдания жертв, но так же и пила их еще теплую кровь. Она была лесбиянкой и поэтому совершала неимоверно жестокие вещи над симпатичными служащими и девушками-крестьянками. Родилась она в 1560 году и в 14 лет родила незаконного ребенка от мальчика-крестьянина. Она любила посещать свою тетушку-лесбиянку Кодитесс Кару и у нее развился интерес к черной магии. Ей многие потакали из ее окружения, поучали ее в колдовстве и разврате и скоро вокруг нее собралась целая команда, которая исполняла все ее желания, а заодно и свои. Они ловили девушек и, помещая их в камеры пыток, подвергали их сумасшедшим истязаниям. Они пытали их каленым железом, ножами пускали кровь, обмазывали медом и оставляли на съедение насекомым в лесу. А очень скоро графиня стала набрасываться на жертв, откусывая куски плоти от жертв с шей, щек и плеч. Элизабет Батори была женщиной исключительной красоты, черные волосы и молочная кожа, глаза янтаря, но со временем фигура ее стала увядать и тогда она стала использовать косметику, одежду, но это не спасало, а только злило. А когда служанка неправильно уложила ей волосы, она ударила ее и кровь брызнула на лицо. Но в тот миг графине показалось в зеркале, что тм, где попала кровь ее морщины исчезли. И тогда ей показалось, что только вампиризм вернет ей молодость. Вот и стали они собирать девушек-девственниц по всей округе, бесщадно их мучить в подвале замка, резать серебряными ножами, а кровь собирать в большом чане, где графиня и продолжала купаться в крови. Она видимо действительно думала, что восстанавливает молодость. А может!? Стефан Баторий не знал, что графиня будет продолжать это аж до 1604 года, но молодость так и не вернулась к ней, не смотря на обращения к колдуньям и продолжала мучить девственниц (за десять лет более чем 650 девушек). Когда ее преступления уже невозможно было скрыть сообщники графини были схвачены и казнены, а сама она в 1610 году по приказу венгерского короля  замурована живьем, там где истязала своих жертв. Хлеб и воду подавали через маленькое окошко, и так до самой смерти она прожила без света в смраде и духоте.
14 августа 1614 года Элизабет Батори, Кровавая Графиня Трансильвании умерла.
Этого пока еще не знал польский король и великий литовский князь, объезжая осажденный город, но он уже знал, что не хочет и не должен убивать тех людей, которые находятся за этими стенами. Нет, он совсем не хотел этого. Он не мог сделать этого. Он не Элизабет и он не возволит это сделать! Никогда! Пушки били и били, но огненные ядра тухли буквально на лету, оставляя за собой след из пара, словно росчерк подернутый дымом, а потом ударяли в стену, либо башню даже не разгораясь, а прошивая ее насквозь.
Васюк, наблюдая с оружейной башни в Стрелецкой крепости уже давно наблюдал за движением этих людей вдоль стен города. Толпа на конях разодетам в пух и прах, блистая всеми цветами одежд и золочеными панцырями медленно проезжала с восточ стороны. Особенно выделялся один из них возле которого постоянно крутились всадники, подъезжая, что-то говоря и тут же отъезжая прочь. «Наверное большой воевода!» - подумал Васюк и тут же стал наводить остывшую уже пушку в ту сторону, где ехал этот всадник. Очень скоро прогремел выстрел, и ядро темным мячиком полетело навстречу своей судьбе.
Стефан Баторий (а это был он) не успел даже сообразить, что же произошло. Его только обдало горячим воздухом и немного опалило волосы, а ядро, пролетев буквально над плечом, выбило из рядов его свиты двух ротмистров, разорвав одного из них буквально на куски вместе с лошадью, а второму просто оторвало ногу, распоров заодно брюхо его коня. К королю тут же подскакало  несколько всадников и, окружив его стали теснить подальше от городских стен. Стефан и сам, поняв, в чем дело посторался быстро отъехать на безопасное расстояние, куда ядра и пули уже не долетали. После того как прошла неудачная попытка штурма города и попытка поджечь стены под проливным дождем, после тяжелых потерь в живой силе с обеих сторон, Стефан Баторий созвал Селикий Совет. В шатре у королшя собрались все военноначальники, и сразу же возник спор. Первым тут же начал говорить Гашпар Бекеш, командир венгеров, говорил на датыни как и требовал того король.
- Панове, я предлагаю немедленный штурм. Враг уже ослаб и потерял много сил. Доколе ж мы будем сидеть здесь в осаде под этим треклятым дождем. Пора действовать решительно!
- И чего мы добьъмся, - возразил пан Миелецкий из польской армии, - только люд положим под стены. Надо дождаться, что русичи сами сдадут крепость и город. Надо вести обстерл и жечь стены.
- А коли не сдадутся, - не унимался Бекеш, - вечно сидеть здесь. Мои венгры уже начинают роптать, еще будет сидеть бед дела и они вовсе захотят отправиться по домам!
- Тихо, панове! – поднял руку Стефан Баторий, - Тебе Гашпар лишь бы в город ворваться, да добычу получить с горожан, пограбить и понасиловать. А мне город нужен, крепость нужна, чтобы стоять здесь на охране наших границ и русских  больше не допускать. Осаду снимать нельзя, город брать надо. Так что я предлагаю стены жечь в одном месте, чтобы выгорело все дотла, а конникам оставить лошадей и присоединиться к пехоте. Сейчас это важнее, чем гарцевать на лошадях. На том, панове, и порешим. Больше я вакс не задерживаю.
Военноначальника, кто ворча, а кто и внутренне довольно улыбаясь, покинули королевский шатер.
29 августа в день Ивана-постного дождь, наконец прекратился и в небе ясно засияло солнце уже не по-летнему, но все же достаточно для того, чтобы высушить и землю, и городские стены. Этот день был пожалуй решающим для осады города Полоцка. В воздухе витало, что скоро, очень скоро должно было что-то случиться. Это понимали и осажденные и осаждающие войска. Лишь только рассвело, все стали готовиться: одни к штурму, другие к обороне. Когда солнце поднялось дловольно высоко, венгерские отряды первыми бросились на стены, неся с собой приспособления для поджигания. Несли с собой все, что угодно, начиная от пороха, селитры и серы до простого хвороста, чтобы разложить это все под стены и зажечь. Очень скоро небольшие языки пламени превратились в очень сильный пожар, настолько сильный, что король подцмал, что его  вполне возможно увидят из крепости Сокол и пошлют вооруженный отряд на помощь осажденным. Он вывел свои основные силы на поле перед городом и стал ожидать возможной атаки русских войск. Однако помощь, конечно же, не пришла, а из крепости выслали парламентеров, но венгерские наемники  тут же их убили, решив, что сдачу надо предотвратить, чтобы после штурма все же беспрепятственно заняться грабежом города, взятого силой. Очень скоро городские стены отдельных местах выгорели до основания и венгры тут же бросились на штурм, но защитники города успели за сгоревшей стеной вырыть ром и насыпать земляной вал, а так же установить пушки. Огнем нападающие были сметены и они вынуждены были отступить сквозь еще горящие стены. После этого осажденные были на подъеме и бросились на вылазку, а венгерские воины канцлера Займойского пришли на выручку и русские были вынуждены отступить обратно в город. После этих безуспешных атак Стефан Баторий опять созвал Военный Совет. Здесь опять же начались пререкания и споры. Поляки обвиняли венгров в том, что они необдуманно вступили в бой, а венгры обвинили поляков, что те не обеспечили подходящую поддержку во время последнего штурма.
30 августа в Александров день войска Речи Посполитой снова двинулись на штурм. Заполотье находилось на таком месте, откуда хорошо можно было оборонять Верхний замок, осажденные в момент затишья старались вновь отвоевать город. Стефан Баторий велел снова захватить Заполотье. Венгры стремительно вытеснили русских и быстро продолжили осадные работы и копать апроши до самых стен верхней крепости. В этом последнем штурме участвовал в качетве командира Петер Рац. Войско Речи Посполитой вновь поджигали стены и вели обстрел города из осадных пушек.
Васюк уже несколько ночей неспавший, а только иногда дремавший возле пушек по паре часов, продолжал вести огонь по штурмующим колоннам. Помощники суетились около пушек, поднося ядра и порох, помогая чистить ствол орудия и закладывать заряды с казенной части. Никто не заметил, как и откуда прилетела эта мушкетная пуля. Но только вдруг Васюк вздрогнул всем телом и рухнул всем телом на орудие, после чего скатился на  пол. Прямо напротив сердца на его кафтане расплывалось огромное пятно крови. Только Васюк уже ничего не слышал и не видел, что-то кольнуло в груди, и он провалился куда-то во тьму. Вот и не стало больше царского пушкаря из Полоцкого гарнизона Васюка Большова, никогда ему уже не увидеть ни жены Дарьи, ни детей. А ведь не дожил до сдачи крепости всего несколько часов. Ночью в большом количестве осаждаемые ворвались в крепость и даже успели захватить вторую линию обороны. В таком положении оборона верхней крепости уже казалась делом безнадежным, так же и Стрелецкая, которая была расположена ниже, тоже стала незащищаемой. Вот здесь уже и пришел вопрос о сдаче города. Защитники потеряли очень много людей и уже не смогли оборонять весь Полоцк, а ведя переговоры можно было выоговорить себе достойные условия сдачи.
После второго штурма города русские парламентеры, наконец добрались до Стефана Батория и договорились о сдаче с условием свободного выхода и города. Переговоры о сдаче вел только воевода Петр Волынский, который с большей частью ратников уже не надеялся выдержать осаду. Остальные воеводы вместе с полоцким владыкой, присланным из Москвы,  Киприаном и частью гарнизона не хотели сдаваться и заперлись в соборе Св. Софии, заявив, что только силою их можно будет выбить оттуда. Что и было сделано Стефаном Баторием. После вся крепость со всем имуществом и военными припасами были переданы осаждавшим. Русских воинов король разделил на две части: некоторые свободно могли уходить на волю, а остальные стали военнопленными. Ратникам, согласившимся на капитуляцию, было предложено перейти в армию Речи Посполитой, но, однако, большинство из них решили вернуться на Родину.
Утрячя дела военные и религиозные Стефан Баторий принял в городе посланника Ливонского ордена, где и предложил помощь Ливонии в борьбе с Москвой. Король недолго пробыл в завоеванном городе и 4 октября возвратился в Вильну, где начал подготовку для новых боевых действий.
Начались последние этапы Ливонской войны, которые стали полным поражением Москвы.
После падения Полоцка Иван Грозный отправил к королю посланников (Сицкий и Пивов) для ведения переговоров о заключении мира в июне 1580 года. Но Стефан Баторий уже не думал о мире. Получив подкрепление из Трансильвании от брата, набрав пехоту из польских крестьян, и готов был к дальнейшему ведению войны. Русские не знали, куда направится походом польский король, а обеспечить все города, да еще и южную границы полками было совершенно невозможно. А Стефан Баторий направился в Чашники, где сходились дороги из Великих Лук и Смоленска. Многие советовали королю идти на Смоленск, другие на Псков, но немногие (в том числе и король) пожелали овладеть Великими Луками. Во-первых, это был опорный пункт, где собирались русские рати, а потом, владея этим городом можно было контролировать и удерживать неприятеля от походов из Пскова на Ливонию и из Смоленска на Литву. В Чашниках король сделал смотр войску и повелел переходить по узкому мосту на другой берег реки Улла. Сам  же он остановился у самого входа на мост и  принялся осматривать солдат. Сперва проходила польская конница, отличившаяся под Данцигом и Полоцком – всадники, кони, вооружение было отличным. Затем  следовали вновь набранные войска, и между ними целый отряд пеших и конных, выставленный на собственные средства Замойского. В коннице можно было различить роты тяжелой кавалерии – гусаров, закованных с головы до ног в доспехи и казаков – легко вооруженных. Пехота состояла большей частью из венгеров, которые получали большую плату, отличались нарядом от других солдат и из уважении я к канцлеру Замойскому, потерявшего не задолго перед этим жену и дочь, носили черные кафтаны. Немецкими стрелками командовал Георг Фаренсбах, находившийся прежде на русской службе, а теперь продавший свои услуги польскому королю.
Из Чашников сам король направился к Витебску, а Замойский после невероятных трудностей пробрался через леса и болота к Велижу, важной русской крепости на Двине и овладел ею с ходу, благодаря действию артиллерии. За Велижем взят был Усвят. Везде поляки встречали непроходимые чащи лесов, которыми русские рассчитывали  затруднить допуск к своим границам. Не встречая нигде сопротивления. Король соединился с Замойским под Великими Луками и начал осаду города. В польский лагерь по Луки прибыли и Сицкий с Пивовым. Предлагая за Полоцк Курляндию, 24 замка в Ливонии, но получили в ответ, что король требует не только всей ливонии, но еще Великих Лук, Смоленска, Пскова и Новгорода. 5 сентября крепость сдалась, а Стефан Баторий велел итальянскому инженеру укрепить его снова, а после оставил в Великих Луках большой гарнизон.
После Лук сдались Невель, Озерище, а потом и крепкое Заволочье, взятое лично Замойским. Зимой этого же года летучие польские отряды захватили Холм и сожгли Старую Руссу. Военные неудачи в очередной раз побудили Ивана грозного подумать снова о мире. Не имея никаких союзников, но сам вынужденный обороняться сразу против Речи Посполитой, а так же против шведов, турок и ногайцев, Иван Грозный решил искать посредничества у Папы Римского и для этого 25 августа 1580 года послал в рим Истому Шевригинова в сопровождении Федора Поплера. Русскому послу было предложено сказать папе Григорию XIII, ЧТО Иван Грозный в соединении с другими христианскими госдударями готов выступить против неверных, а также дать ход католической пропаганде в России. Кроме того обещалось, что все итальянские купцы могут свободно проезжать через Россию в Персию. Это было важно для святого престола еще тем, что вместе с купцами обычно ехали и католические миссионеры. Предложение русского царя было принято папой и в конце мая 1581 года и для примирения был назначен очень искусный в этом деле иезуит Антоний Поссевин.
Между тем Стефан Баторий овладев Великими Луками отправился в Варшаву, чтобц хлопотать о продолжении военного налога еще на два года с тем, чтобы начать новый поход. За королем последовали и русские послы.
Стефан Баторий усиленно готовился к войне – от герцога прусского, курфюрстов Саксонского и Бранденбургского король занял значительные суммы денег. Иоанн Васильевич тоже предпринял меры для обороны Пскова и приказал собрать в городе большие запасы оружия и провианта. В городе в это время находилось около 7000 конницы и около 50000 пехоты совместно с теми жителями, которые могли помогать войску. А впридачу и просто городского населения было столько же.
Переговоры, которые вели в Варшаве в феврале 1581 года князь Сицкий и думный дворянин Роман Пивов закончились для русских неудачей. Послы уехали обратно несолоно нахлебавшись, а Стефан Баторий послал в Москву королевуского гонца Доржека с охранною грамотой для новых послов и привез требования совсем уже обнаглевшего короля. Теперь он уже требовал всей Ливонии, Велижа, Усвята, Озерища и уплаты 400 тысяч червонных золотых за уступку России Великих Лук, Заволочья, Ржева и Холма.
1 июля 1581 года король прибыл в Дисну, а затем в Полоцк. Войска собирались медленно, литовские паны строили разные козни, да и многие в польском лагере желали уже мира и твердо верили в близость мира, боясь трудностей нового военного похода. Иоанн Васильевич убедился. Что его надежды не сбылись и король все собирается воевать, то прислал с Доржском грамоту всю наполненную укоризнами и резкими выпадами лично против короля. Стефан Баторий в долгу не остался: его канцлер сочинил и отправил Иоанну Васильевичу обширное письмо по резкости и грубости выражений далеко превзошло грамоту русского царя.
Казалось бы все было решено и все оговорено и король Речи Посполитой Стефан Баторий двинул свое 100 тысячное войско к Пскову и 24 августа 1581 года взял его в осаду.
На исходе Ливонской войны Швеция наконец решилась выступить против России. Конечно это же усугубило действия Ивана грозного и склонило его к заключению перемирия вовсе даже невыгодного для московского царства. В начале 1579 года была опустошена округа крепости Орешек. Годом позже король Швеции Юхан III, автор «великой восточной программы» призванной отрезать Россию от Балтийского и Белого морей одобрили план Понтуса Делагарди дойти до Новгорода и напасть на Орешек или Нарву. В начале  года под командование Делагарди шведы захватили всю эстонию и часть Ингерманландии, которую однако им пришлось оставить. Но шведы завладели Нарвой, а в ноябре 1580 года взяли Корелу, где истребили 2 тысячи русских, а в 1581 году взяли Нарву.
В ноябре 1581 года король Швеции писал наместнику Южной Финляндии. Что у границы существует крепость Орешек (Нотебург), который мешает успешному продвижению войск. Предписывалось начать борьбу за крепость весной 1582 года. Король Швеции так же направил письмо русскому паместнику и боярам Орешка, где предлагал передачу замка и поселения в его руки. Психологическая атака не принесла шведам ожиждаемого успеха. Понтус Делагарди начал свой поход на Ижорскую землю. К концу 1581 года в руках шведов оказалось почти все побережье Финского залива с Ивангородом, Копорьем, Ямой, а также Карелой. Изменник Афанасий Бельский предложил план захвата крепости Орешек блокадой и голодом. 7 сентября шведы подвели к крепости свою флотилию, чтобы воспрепятствовать снабжению города по Ладоге. 11 сентября 1582 года шведская армия (2 – 10 тыс. человек, немцев, французов, итальянцев, русских изменников) сосредоточились у Орешка. Перед ними открылась красивая и сильная крепость, а пленные сообщили шведам, что там находится около 100 бояр и их слуг, 500 стрельцов и казаков, но у осажденных всего шесть крупных и средних орудий, а остальные мелкие. И тогда 6 октября 24  осадные мортиры, поставленные на Монашеском острове, открыли огонь по западному углу крепости. Через два дня часть стены была разрушена. На остров высадился десант и в районе пролома захватил башню. Сильное течение мешакло остальным десантникам  напасть на остров. А затем оследовала атака русских из крепости и шведам пришлось отойти, потеряв людей, порох и ядра. 14 октября на помощь крепости прибыло на 80 ладьях еще 500 стрельцов с провиантом и боеприпасом. 18 октября в присутствии Делагарди состоялся второй штурм крепости и тоже потерпел полную неудачу, так что 7 ноября шведы были вынуждены оставить лагерь под Орешком.
Шведы не имели такое сильное войско, которые были в России и даже Речи Посполитой, так что после перемирия этих государств вынуждены были в мае 1583 года заключить трехлетнее Плюсское перемирие между Швецией и Россией. По этому перемирию Швеции достались Копорье, Ям, Ивангород и прилегающие к ним территории южного побережья Финского залива. Так что Россия вновь оказалась отрезана от Балтийского моря.
Вот все и закончилось со Швецией, эта небольшая война очень даже могла напомнить шведам войну 1554-1557 годов (тогда шведский король Густав I Ваза был очень обескуражен своим поражением и вынужден был подписать перемирие сроком на 40 лет и начиналост оно с 1 января 1558 года). Так что Швеция была рада-радешенька, что заключила это перемирие с Россией.
А вот польский король Стефан Баторий двигался к Пскову с твердым намерением овладеть крепостью и потом двинуться то ли на Новгород, то ли на Москву. И двигаясь в свой последний (третий по счету) поход даже не знал, что ожидает его под стенами Пскова: победа или поражение?
Об осаде Пскова в 1581-1582 годах написано довольно много и много кем и даже с большой подробностью (лучше всего почитать очень подробный «Дневник последнего похода Стефана Батория на Россию (осада Пскова» в переводе О.Н Милевского изданное в Пскове в 1869 году), но мы рассмотрим только основные, ключевые моменты этого сражения. И я бы даже сказал, что это не осада, а скорее оборона города Пскова. Всегда военноначальники и воины войска Речи Посполитой (а в сущности наемного войска) говорили, что русское вуойско очень хорошо и очень ожесточенно воюет в осажденных крепостях и в этом не уступает никому, и в то же время ни за что не устоит в битве на поле против королевской конницы. Вот здесь как раз и была ошибка о которой так судили польско-литовские военноначальники, а сами ошибались вдвойне, штурмуя крепости без должного количества пехоты и осадных орудий. Именно при этой осаде Псковской крепости Стефан Баторий и совершил свои самые большие стратегические ошибки. К Пскову польский король вывел по некоторым оценкам до 100 тысяч человек, со всеми вспомогательными силами и даже маркитантами. Артиллерией в этом походе командовал воевода Юрий Зиновьев, но пушкари и вся обслуга была в основном из немцев и венгров. Вообще с цифрами в те времена была полная несуразица. Летописцы записывали все со слов очевидцев, либо слышавших от очеыидцев, никто не вел строгий статистический учет поэтому и войско при осаде Пскова можно по разным источникам посчитать от 47 до 100 тысяч (почти вдвое). Вот теперь и уясни, кто был мощнее, тогда как в гарнизоне Пскова по сведениям пленных поляки показывали 3500 стрельцов, 4000 конницы и 12000 населения способных держать оружие, так что в действительности защитников города было около 20 тысяч человек. В то ж время, как говорят современные свидетельства осаждаемые везли всего 20 осадных орудий и 14 тысяч человек пехоты и 5 тысяч всадников (какое вранье или недосмотр с 20 пушками штурмовать такую крепость и иметь все 20 тысяч (из ста) войска, а остальные что фуражиры и нахлебники). В городе уже догадываясь, что предстоит осада было сосредоточено неимоверное количество оружия, фуража, боеприпасов и провианта. Потом во время осады враги удивлялись откуда у псковитян столько зелья и ядер, говорили, что русские стреляют беспрестанно и день и ночь, а припасы не иссякают.
Псковская крепость в это время представляла величественное сооружение. Дата основания ее неизвестна, но первое упоминание о городе появилось в летописях в 903 году. Первые каменные укрепления были возведены в середине XIII века. В начале XV века в связи с развитием артиллерии крепость стали усиливать башнями, где она и устанавливалась. Псковская крепость на те времена являлась одной из лучшей и мощнейшей из русских крепостей. В крепость входили стены Большого города, Средний город, Довмойтав город и Кром (или Кремль). Территорию почти в 215 га ограждали 5 поясов каменных укрепленийф протяженность почти 9 верст и имела 37 башен и 48 ворот. Вдоль реки Великой стена была деревянная, далее стена пересекала реку Пскова двумя арками, имевшими нижние и ыерхние решетки для пропуска воды и судов. Башни в основном имели по два яруса и более. На стене были устроены переходы по второму ярусу башен. Под башнями находились подземные ходы, обеспечивающие связь между башнями. Высота стен обводов составляла 605 м и толщина 4 – 6 метров. Непростое ядро могло не то что пробить такие стены, но даже хотя бы сбить с них зубцы. Армия, шедшая к Пскову, представляла собой очень «пестрое» воинство (а по-русски просто сброд): больше половины составляли поляки и литовцы (и то в основном конница, не пригодная к длительной осаде крепостей), а так же наемники-шведы, венгры, датчане, румыны, французы, шотландцы, немцы и другие. Когда это войско подошло ко Пскову и увидев город вдали, секретарь короля ксендз Пиотровский записал в дневнике: «Мы уже в миле от Пскова, у каких-то двух рек, которые здесь сливаются и потом под городом впадают в реку Пскову (он имел в виду реки Великая и Черех)… Любуемся Псковом, Господи, какой большой город! Точно Париж! Помоги нам, боже, с ним справиться». Стефан Баторий, увидев Псков (а особенно его высоченные каменные стены и такое количество башен с пушками) сразу растерялся, и в его душу вселилась неуверенность в предстоящем походе, сулящем победу над русскими.
Русские командование ожидало нападения на крепость уже летом 1580 года и тогда же воевода князь Иван Петрович Шуйский (которому Иван Грозный поручил оборону города) получил в подчинение  довольно крупные силы – 7000 детей боярских, стрельцов да казаков и несколько тысяч татар, которые должны были действовать за стенами города. Еще летом 1581 года узнав о походе польского короля князь Дмитрий Хворостинин вторгся в Литву и переправившись за Днепр стал разорять окрестности Орши, Шклова и Могилева. Стефан Баторий остановил наступление на Псков, пока не дождался известий, что русские ушли из Литвы. А псковитяне тем временем укрепляли оборону города, выжгли весь посад за городскими стенами, лишив осаждающих жилья и строительных материалов. Устранив окрестности от строений, улучшили обозревание местности вокруг крепости. Отряды же действующие за стенами города опустошили все вокруг, чтобы враг не мог найти ни фуража, ни продовольствия.
Кроме Ивана шуйского рядом с ним гарнизоном руководили князь Василий Скопин-Шуйский, воевода никита Очин-Плещеев, князь Андрей Хворостинин, князь Василий Лобанов-Ростовский. В крепости находилось так же 500 русских казаков во главе с их атаманом Мишкой Черкашенином.
Переправившись за реку Великую 18 августа первые отряды войска Речи Посполитой подошли к городу с юга. Увидев многочисленность врага русские сделали вылазку и отбросили его назад на несколько верст. В течение недели Стефан Баторий вел разведку русских укреплений, а для устрашения осажденных был проведен смотр войск. Принимали его сам король и главнокомандующий армии коронный гетман Ян Замойский. Русская артиллерия постонно тревожила противника, поэтому поляки долго не могли выбрать место для лагеря, но, в конце концов, устроили его у монастыря св. Пантелеймона (в Промежицах), свой шатер Стефан Баторий приказал поставить недалеко от стен Пскова на московской дороге у церкви Николы Чудотворца. Лагерь поляков заполнялся непрерывно прибывающими войсками в течение 14 часов (здесь уже действительно пахнет наверное сотней тысяч войск – не менее!) Со стороны русского гарнизона были действительно очень талантливые полководцы, не только по тем временам, но даже и по сегодняшним. И главно артиллерию псковитян возглавлял дьяк пушечного приказа Терентий Лихачев (очень искусный макстер своего дела).
26 августа основные силы армии речи Посполитой подступили к городу, однако под огнем русских  пушек отступили к реке Череха. Русская артиллерия постоянно била по позициям врага и днем и ночью, кидали в окопы зажигательные заряды, предварительно пуская в их стороны осветительные ядра. 1 сентября начались основные осадные работы. Поляки копали траншеи, постоянно приближиясь к крепостному рву. Выкапываемую из траншеи землю использовали как защитный земляной вал. В ночь с 4 на 5 сентября осаждающие подкатили пять туров к Покровской и Свиной башням на южном фасе стен и поставили 20 осадных орудий. Поляки даже и не знали, что на этом участке обороны у русских назначен воевода Андрей Иванович Хворостинин, отличавшийся большими способностями и незаурядной смелостью. Не надеясь на старую стену он велел вырыть за ней глубокий ров и возвести еще одну стенв деревянную. С утра 6 сентября начался обстрел 20 орудиями обеих башен и стены между ними. Было уничтожено до основания 24 сажени стены, у Свиной башни был полностью уничтожен захаб, повреждена верхняя часть башни.
8 сентября в 5 часов утра начался штурм. Поляки, венгры, немцы бросились превосходящими силами на этом участке, ворвались в пролом и захватили Покровскую и Свиную башню с торжеством водрузив над ними хоругви. Шуйский сразу увидел в этом опасность, сражавшийся у Покровской башни и уже раненый, воодушевил защитников речью и иконой из Троицкого собора (икона Богородицы) и повел их в контратаку, отбросив врага к пролому. Большая пушка «Барс», развернутая на Похвальском раскате, и бросающая ядра почти что на версту, своей стрельбой почти полностью разрушила занятую поляками Свиную башню. При этом было уничтожено очень много врагов. Затем осажденные подкатили к ее развалинам бочки  с порохом и рванули ее. Это и было сигналом контратаки, которую взглавил Шуйский и после которой русские отбили Покровскую башню, выгнав врагов за пределы города. В первых рядах шли в атаку с иконами монахи Арсений – келарь Печерского монастыря, Иона Наумов – казначей Святогорского монастыря и  игумен Мартирий. В миру они были детьми боярскими и храбро вступили в рукопашный бой с противником. В такие сватки в рукопашную, как говорят очевидцы, вступали даже женщины, а другие женщины и даже дети – оказывали помощь раненым, подносили боевые припасы, стирали и латали белье и одежду. Здесь же на этих стенах во Пскове была и Дарья с детьми. Ее тесть Большов принял ее в Великих Луках, куда отправил их из Полоцка Васюк и некоторое время они жили в его дому подле Стрелецкой слободы. Но через некоторое время, словно предчувствуя что-то, он решил отправить их вместе со своей женой к брату в Псков, который держал торговую лавку так в райфоне Запсковье и не раз зазывал его в гости. Вот теперь судьба поневоле вела их туда, и он сам тоже собирался податься в Псков, а пока намерился свернуть здесь свое дело. Дарья с детьми и свекровью недолго собирались и буквально через день вместе с другими беженцами уехали в сторону Пскова. Они успешно добрались до города и Большов-старший с радостью встретил их, поселив в своем обширном доме.
Тесть Большов так и не добрался ни до Пскова, ни до Дарьи, ни до внуков, его располасовал саблей немецкий рейтар, от плеча до пояса, когда войска Стефана Батория взяли штурмом Великие Луки. Убил он его просто так, походя, просто из какого-то животного удовольствия, не получив из этого грабежа и убийства ничего, кроме сгоревшей избы. Большов успел уже закрыть все свои дела и, распродав все имущество и утварь, зарыл полученные за продажу золотые дукаты в котелке под одним из углов своей же избы, там, где висела икона. Этот клад потом случайно найдут почти через четыреста лет. А теперь Дарья была на стенах крепости с саблей и пистолем, а дети вместе со свекровью были дома, и та готовила варево не только на вю большую семью, но и для многихт защитников крепости. Такие вот обстояли дела во время осады Пскова в 1581 году.
И так русские не только выбили врагов из крепости, но и ворвались в неприятильские траншеи. Поляки не смогли уцепиться ни за одно, более или менее укрепление в городе, и вынуждены были попросту бежать. В этот день защитники  потеряли 863 человека убитыми и 1626 человек ранеными, а польско-литовское войско пострадало гораздо больше около 5 тысяч человек, и более 80 знатных сановников.  В их числе были любимый воевода Батория венгр Бекеша Кабур, великий венгерский гетман Петр, пан Дарт Томас, пан Мартын и многие другие. После  неудачного штурма Стефан Баторий приказал вести подкопы, чтобы взорвать стены, однако 24 сентября псковичи подвели свои контрмины и взорвали польские подкопы и вообще из девяти подкопов ни один не достиг крепостных стен. С 24 октября  батареи Речи Посполитой стали обстреливать крепость раскаленными ядрами из-за реки Великой, пытаясь поджечь городские здания. Но каменные стены и башни от этого не загорались. А те незначительные пожары, возникающие в деревянных строениях, осажденные быстро и вовремя тушили. Русские начали стрельбу разрывными ядрами. В то время это было такое новшество, которое никто еще не использовал, да и не умел этого. Войска Речи Посполитой были не просто удивлены, но просто поражены, когда залетевшие к ним ядра разрывались на мелкие осколки, поражая все вокруг. 28 октября (в основном венгры и немцы) подобрались к стене с ломами и кирками со стороны Великой, между угловой башней и Покровскими воротами и попытались разрушить подошву стены. Это им удалось. Но  какое было разочарование, когда за этой каменной стеной они увидели вторую деревянную, и огромный ров, преодолеть который они никак не смогли. Осажденные бросали им на головы камни, горшки с порохом, лили кипяток и горячую смолу.
Наступили ранние холода и принесли много неприятностей захватчикам, которые не рассчитывали на это. Очевидцы писали, что наступившие холода были почти такие же, как на берегу ледовитого океана, и они даже не знали, что под Псковом может быть так же холодно. Выпавший снег и вовсе лишил лошадей той хилой растительности, которую они могли щипать. На десятки верст окрун не было ничего: ни травы, ни сена, ни продовольствия. Люди и лошади стали умирать даже больше, чем от вылазок русских, хотя они псковичами выполнялись вполне регулярно.
В конце октября Стефан Баторий получил подкрепление из Риги и стал готовиться к генеральному штурму города.
То, что творилось в этом сборном войске, наверное, не творилось нигде и никогда. Правда тогда все войска были наемными, то ли у королей, то ли у герцогов или даже императора. И даже русское войско не избежало этого. Однако у русских наемники составляли меньшинство, причем незначительное. И когда наемникам платят вовремя и хорошо, то они и воюют, как положено. А здесь в войске Речи Посполитой все войско было наеное. Литовские магнаты вообще не хотели  больше воевать и на то настраивали своих людей, они хотели знать конечный срок осады и их уже даже не интересовал исход этого похода. Венгры же наоборот требовали повышенной платы за голод и холода и заодно презирали всех и поляков, и литовцев, и немцев и всех остальных. В лагерях постонно вспыхивали стычки и дуэли, а солдаты, не говоря уже о ротмистрах, отказывались подчиняться приказам, которые отдавали им воеводы. Все магнаты и дворяне были критически (а иногда даже и враждебно) настроены на гетмана Яна Замойского и многие его даже ненавидели.  Чтобы поддержать хоть какую-то дисциплину в войске Стефан Баторий даже сказал, что того, кто не выполняет приказы не взависимости от чина надо стегать палками.
Вот в такой вот обстановке польский король решил предпринять последний штурм. Артиллерийская подготовка длилась целых пять дней. 2 ноября утром, все кто мог еще держать оружие, пошли на приступ на западную стену, вступив на лед реки Великой, но были разогнаны русской артиллерией и так и недошли до пролома. До этого момента в Псков сумели пробиться 500 человек со стрелецким головой Федором Мясоедовым, а Стефан Баторий 6 ноября велел отвести в лагерь войска, убрал с батарей орудия и прекратил осадные работы. Король решил готовиться к зимовке и с этого момента началась блокада Пскова. Одновременно он послал отряды немцев и венгров ахватить Псково-Печерский монастырь в 60 ве6рстах от Пскова, однако даже гарнизон из 300 стрельцов при поддержке монахов успешно отбили две атаки и неприятель вынужден был отойти. Зачем понадобился этот монастырь королю? Может разместить на зимовку часть войска? Наверное так, но не удалось! Теперь уже сам Стефан Баторий стал искать мира с Москвой. Убедившись в том, что взять Псков, скорее всего не удастся, он сдал командование гетману Замойскому, а сам 1 декабря отбыл в Вильно, захватив с собой большинство наемников и оставив под Псковом около 26 тысяч человек, но и те постепенно уменьшались, теряя погибшими от холода и голода, а так же от дизертирства. Защитники города по-прежнему беспокоили врага, предприняв всего 46 вылазок в стан неприятеля.
4 января 1582 года Шуйский произвел самую крупную и удачную вылазку, убив в стане врага много неприятеля, захватив пленных, и с большим триумфом вернулся в город. Псковичи за это время стали возводить деревянную стену, которая к утру перед изумленными врагами предстала на месте брешей. После этого ксендз Пиотровский записал: «Господи, помоги нам. Мне кажется, что мы с мотыгой спускаемсф на солнце. Не так бы нам следовало идти против Пскова…»
Но Стефан Баторий и боялся оставаться под Псковом и боялся уйти и очень хотел взять город, иначе понимал он всему придет конец. Потерпев здесь поражение, он чувствовал, что много проиграет и больше ему уже не стать великим правителем.
Так что было еще несколько незначительных попыток штурма, после чего последовало от короля «лестное» предложение. На стреле, пущенной в город, была королевская грамота с обещаниями, очень рассчитанная на измену бояр или воевод, но псковичи с негодованием отвергли эту «лесть».
Тогда Ян Замойский, считая воеводу Ивана Петровича Шуйского опасным противником, решил погубить его хитростью, подослав ларец со взрывнум устройством. Принес этот подарочек из польско-литовского лагеря отпущенный на свободу русский пленник. К шкатулке была приложена записка, а в записке, подписанной немцем Мюллером, состоявшим прежде на службе у московского царя, сказано, что он хочет перебежать к русским и наперд посылает ларец со своими деньгами и важной информацией о польско-литовском войске. (Глупее наверное и придумать невозможно. Послать с каким-то пленным, неизвестно кем свои деньги и ценные сведения, дла еще немцем с широко распахнутой душой! Неужели в средние века гетман Замойский думал на такой простате окрутить умного воеводу Шуйского, неужели тогда люди были настолько примитивны и глупы и думали, что этим можно было обмануть противника. Ведь еще древние предщупреждали: «Бойтесь данайцев, дары приносящих» и все и во все века знали об этом. Так неужели гетман думал, что на такую дешевую уловку клюднет русский военночальник). Воевода Шуйский конечно не поверил в эту глупость (или хитрость) и заподожрив неладное, вызвал мастера-умельца и велел ему вскрыть ларец, отнеся куда-нибудь в безопасное место. При вскрытии ларца внутри было обнаружено, что там находятся заряженные пистолеты, которые должны  были выстрелить одновременно в момент поднятия крышки, а особый механизм вслед за тем высек бы искру. От которой взрывался вложенный в сундучок порох. Если бы воевода сам открыл ларец, то непременно погиб бы: либо от пули, либо от взрыва пороха.
Возмущенный такой подлостью Иван  Петрович написал гетману Замойскому гневное письмо, где написал, что вообще-то рыцари убивают друг друга в открытом и честном бою и вызвал гетмана на дуэль. Замойский на удивление струсил и отказался (подлец, жалящий тайно, всегда бывает трусом!).
За пять месяцев героической обороны псковичи отразили 31 приступ и сами произвели 46 вылазок. Конец Ливонской войны уже приближзался. Несмотря на противостояние под Псковом, враждующие стороны 13 декабря 1581 года начали мирные переговоры. Послами Стефана Батория были: папский легат Антонио Поссевина, воевода браславский Я.М. Збаражский, князь и несвижский А. Радзивилл, секретарь М.Гарабурда, Х.Варшевицкий. с русской стороны, от Ивана Грозного – князь, воевода кашинский Д.П. Елецкий, воевода козельский Р.В. Олферьев, дьяк Н.Н. Верещагин, подъячий З.Свиязев.
Хотя мир и называется Ям-Запольский, но эта деревня была разрушена начисто и переговоры и заключение перемирия пришлось вести в деревне Киверова гора в 15 верстах от Запольского Яма. Именно этим договором на 10 лет закончилось противостояние между московским царством и Великим княжеством Литовским.
Согласно этому договору русское царство теряло город Полоцк и Велиж со старыми границами и межами, Иван Грозный отказвался от городов Ливонии со всем имуществом и с волостями: Алист, Борзун, Вельян, Володимирец, говья, Динабург, Дерпт, Карслав, Каулец, Керепеть, Кокенхаузен, Кончот, Круцборг, Лаис, Лаудун, Линневард, Муков, Новгородок, Ливонский, Пайде, Пернов новый, Пернов старый, Полчев, рандек, Ринхольм, Салац, Скворно, тарваз, Трикай, Чествин. Но русским в то же время возвращались: Великие Луки, Невель, Заволочье, Холм и псковские пригороды – Воронеч, Велье, Остров, Красные и пригороды, которые потом Стефан Баторий мог взять – Врев, Дубков, Выборец, Вышеград, Изборг, Опочку, гдов, Кобылье и Себеж.
Сроком на десять лет прекращались военные действия с обеих сторон. Россия полностью потеряла выход к Балтийскому  морю.
Но даже после заключения мира часть войска Речи Посполитой все еще оставалась под Псковом и продолжала гибнуть от холода, голода и вылазок осажденных. Очевидец ксендз Пиотровский уже 20 декабря писал в своем дневнике: «Боже, какие наступили страшные морозы! Хоты наши трещат от них; несколько пахолков, свалившихся от холода с лошадей, совсем замерзли. Один Бог знает, что будет далее; отовсюду на нас беды; голод, болезни, падеж лошадей…»
Почему же зная о перемирии гетман Замойский продолжал держать и уничтожать свое войско под Псковом, на что он надеялся? Можзет быть думал, что это перемирие временно, а чего еще паче и ложно? Вдруг сейчас последует команда к штурму и вперед на это псковское быдло! И наконец-то виктория! Ан, нет, нет никакого указа и никакого повета! А жаль! О заключении мира в Пскове узнали только 17 января 1582 года и эту весть принес в город боярский сын Александр Хрущов. В городе было ликование, но лагерь польско-литовс кого войска все еще оставался на месте. И только 4 февраля осаждающие стали постепенно покидать свой стан и уходить обратно в Литву. Только тогда, когда ушли последние посрамленные отряды захватчиков, псковичи отважились открыть городские ворота. Не по зубам, стало быть, пришелся старинный русский город иноземцам (и уже не в первый, да и не в последний раз!)
Дарья Большова наряжаясь в длинный тягиляй, с шлемом на голове и с саблей, висящей на поясе, да кинжалом, заткнутым рядом, впервые за полгода осады вышла за ворота города. Пошел поздний февральский завьюживший снежок, закрывая многочисленные следы утоптанной земли, тысячами ног воинов и лошадей. И скоро вся эта чернота вокруг города начала засыпаться белыми святыми одеждами божественного теплого снега. Дарья подняла вверх голову и ртом стала ловить летящие с неба хлопья. «Господи, всемилостивейший, спасибо тебе, что сохранил меня и деток моих от врагов лютых. На тебя, твою милость уповаю, пред тобою преклоняю колени и молю тебя о твоей любви к твоим детям. Аминь».
Она поправила кинжал за поясом и повернувшись, пошла назад в город. За время осады свекровь держалась крепко, а как почудился конец войне, вдруг захварала и слегла. Не прошло и недели, как умерла старушка во сне в одну из ночей. Пришли к ней утром, а она уже холодная. Всплакнула Дарья, да вспомнила какая она вчера была счастливая, что все же до своей смерти увидела так своих внучат, теперь ей и помереть не жаль. Прошло некоторое время и докатилось до них, что свекор ее убит был в Великих Луках при осаде, а от Васюка с Полоцка не было никаких известий, да и сам Полоцк уже не в земле русской, а отошел к литвинам. Дарья так и осталась жить в доме у Большова-старшего (старшего брата ее тестя). Он теперь тоже стал вдовцом: жена умерла во время осады, а сын погиб на стенах осажденного города. Остался второй сын (старший), но он был в Москве в войске царя, да дочь младшая замужем в Новгороде. Так что он сейчас жил с Дарьей и ее детьми, называя ее племяшкой и обожая до слезного блеска в глазах детишек Артема и Анисью.
Имя воеводы Ивана Петровича Шуйского, оборонившего Псков, прогремело по всей России. Иван Грозный осыпал его всевозможными милостями и даже назначил в опекуны своему наследнику царевичу Федору Иоановичу.
Артем, которому совсем недавно пошел одиннадцатый годок подошел как-то к Дарье, сидящей на лавке возле прялки и уткнувшись ей головой в колени спросил:
- Маманечка, а дести наш батя?
Дарья поначалу опешила, а потом, погладив сына по голове и перебирая его густые русые волосы, сказала:
- Сынок! Тятенька наш на рати, воюет з ворогом. Он ить пушкарь. А война не скончилася вовсе. Ждати яго трэба. Яко замолкнуть гарматы, тута ен да нас и зъявится. Ждати трэба.
- Яз, маманя, ждати буду. Але ж только буду пушкаром аки тятенька!
У Дарьи ручьем покатились слезы, и чтобы сын их не видел, прижала его к груди, вытирая глаза концом хустинки.
- Будешь, сынок, будешь. Я об том молиться господу буду!
Соглала Дарья сыну на этот раз. Не верила она, что вернется Васюк, кто мог уже давно вернулся, а иные уже давно в земле лежат. Может, конечно в полоне, но и тогда неизвестно, воротится Васюк домой или нет. Но сердце уже омертвело и чувствовало, что нет уже Васюка на этом свете, и остались ей от него лишь только двое ребятишек, которые после него дороже ей всего на свете.
Года двинулись вперед непрерываемым потоком. И уже ее Артемка в 1615 году оборонял Псков от шведского короля густава-Адольфа и опять врагам не удалось взять город, как бы он того не хотели. И в этом им тоже помешал молодой пушкарь Артем Большов. С полоцкой осады и обороны и пошла династия военных артеллеристов Большовых. И только Дарья, почти что на смертном одре вдруг вспомнила, что буквально перед отъездом из Полоцка в 1570 году, накануне, она была в Спасской церкви и молилась богу. В воздухе уже витал дух войны, со всех сторон приходили слухи о продвижении к городу неприятеля. И тогда она придя в храм и рухнув на колени молилась богу и божьей матери о себе, о своих детях, прося здравия и милости, чтобы ниспослал им удачу, сберег на рати и хоронил ее род до седьмого колена ныне, присно и во веки веков. И только теперь седая и сгорбившаяся вспомнила она, что просила ведь только за себя и детей (да и за весь последующий свой род), но никак не вспомнила ни о муже, ни о его семье. А молилась она на престольный крест, крест Евфросиньи и целовала его и истинно в его верила. И только теперь поняла в какой страшной войне выжила она сама и ее дети, в той войне, что сгинули и ее муж и его родные.
Заговор и заклятье.
С тех пор и стал служить род Большовых делу, людям и отчизне.
После смутных времен русского государства, наступивших после правления Бориса Годунова, Большовы участвовали во всех войнах и сражениях. Разветвился род на несколько ветвей, но никто не утратил своего призвания: мужская линия рода как началась с пушкаря басюка Большова, так и осталась до наших дней, а женская линия рода пошла то в медицину, то в педагогику, а то и в военное дело. Один из Большовых был при дружине князя Пожарского, выбивая поляков из Москвы, другой сын Артемия воевал с Петром Алексеевичем под Нарвой и брал после Нотенбург (Орешек), где стрелял и так исправно, что сам царь его жаловал и, похлопывая по плечу, самолично дал из своей трубочки подымить. А после Полтавской битвы Большовы получили дворянский титул. Поручик артиллерист-бомбардир Корней Артемович Большов получил титул и деревню с 200 крепостными , которым тут же выписал вольную. Не за деньги, титулы и ордена служили отчизне Большовы, а за совесть и ради славы российской.
И понесло и покатилось через века, города и страны, по земле и по морям.
И участвовал род Большовых и в Семилетней войне при Елизавете Петровне, прославившись в битве при Гросс-Егерсдорфе и во времена Екатерины Великой один из Большовых был в частях Суворова при взятии Измаила. Везде и во все времена нужны были хорошие артиллеристы, а династия Большовых была везде впереди. В 1812 году воевали уже несколько братьев и кузенов Большовых в истинно народной войне. Один из них был на Бородинском поле в редутах генерала раевского, и чудом выжил там, где погибали многие герои, а второй словно его прапрадед Васюк Большов освобождал Полоцк в рядах армии Витгенштейна. И все они удивительным образом выживали в кровавых сражениях своих времен, словно святая сила хранит и оберегает их. Они получали ранения, истекали кровью, болели, умирали раньше времени не храня свои сердца и души для себя, но мало кто из них погибал на поле брани.
Заговор и заклять!
Их дети поступали в кадетские корпуса, а потом в юнкерские училища, но ни один не ушел из профессии. Родину беречь и служить ей до последнего вздоха.
При осаде Севастополя в Крымскую войну Николай Большов на бастионах очень сошелся с молодым офицером графом Львом Толстым. Но когда граф к концу осады попросил написать рассказ о нем тихий невысокого роста, заикастый артиллерист решительно и вдруг красноречиво стал возражать против этого, чем несказанно удивил Толстого. «Графья Большовы служат не ради славы и известности, а ради людей и родины. Вот в ком истинная слава!» - проникновенно возразил Николай. Вот так впоследствии в «Войне и мире» и появился тихий и вечно смущающийся артиллерийский майор Тушин.
А после этого была осада Плевны в 1877 году и личное вручение Георгия 2 степени генералом М.Д.Скобелевым одному из Большовых (капитану Афанасию Большову). Кузен воевавший почти рядом, но получивший ранение на Шипке не получил наград, но был доволен, что участвовал в боях за освобождение болгарского народа. Не за награды воюем!
Сколько всего Большовых в русской армии уже не знал никто, но их можно было встретить везде в любом городе империи, вплоть до дальнего Востока. В начале двадцатого века войны продолжались, и Большовы не могли уклониться от этого, правда со временем кое-кто из династии попал во флот и все равно становился канониром. Так семейство Большовых (хоть и по раздлельности) но воевали против японцев: один из братьев принял сражение под Мукденом. А второй тонул при Цусиме. Но (и это уже всем казалось не удивительным) оба выжили и возвратились домой.
Но войны во все времена от начала появления человечества возникали часто и внезапно. И скоро династия Большовых уже на Первой мировой войне. Причем мужья на флоте, а жены в лазаретах либо на санитарных поездах. Один из Большовых отличился в июне 1916 года во время Брусиловского прорыва и получил за это солдатского Георгия 9что случалось крайне редко, так как только с решения солдат эту награду вручали офицерам).
Революция 1917 года разметала все на одной шестой части суши. И уже стало непонятно кому служить и за что (ну ведь не за деньги и наградлы?!) поэтому один Большов и оказался в добровольческой армии на дону у Антона Ивановича деникина, а его родной брат в Первой конной армии у Буденного Семена Михайловичп. Оба они сражались за родину. Но вскоре первый из Одессы уехал в Париж и сражаясь с фашистами командиром таки погиб в 1943 году в горах, а второй после преподавания в Академии генштаба был в 1938 году расстрелян в подвалах Лубянки. Великая Отечественная война. Как ни странно, объединила всех, заставив забыть о горечи утрат и крушении мечтаний. Один из Большовых встречал наступление немецких танков на Курской дуге и на удивление только один выжил из всей противотанковой батареи, а вот его брат умер при блокаде Ленинграда (от голода, отдавая почти весь свой паек голодным детям), третий как его далекий предок в 1944 году освобождал город Полоцк, четвертый повторил подвиг деда на Манжурских сопках в войне с Японией, когда все уже праздновали Победу.
Прошло время, но династия продолжается и живет по сей день. Советский Собюз развалился и теперь Большовых можно встретить в военных городках многих суверенных государств. А где искать? Одно знаю точно – ищите их в ратиллерийских частях!
Не за деньги, не за награды, не за славу – а за людей и отчизну!
Всем бы такой девиз!
Вот вам и заговор и заклятье!?



ЭПИЛОГ

«Путь праведных – уклонение от зла; тот бережёт душу свою, кто хранит путь свой».
Прит. 16:17

«Пути твои и деяния твои причинили тебе это; от твоего нечестия тебе так горько, что доходит до сердца твоего».
Иер. 4:18

Заговор и заклятье!
Подходил к концу недолгий век Первого Государя, царя и Великого Князя всея Руси, Великого Князя Московского Иоанна Васильевича (позднее прозванного Иоанном Грозным), подходило к концу правление Русью родом Рюриковичей. В общем-то, это был последний действительно царь (который узаконил этот титул для московских государей), и ещё он был последним из Рюриковичей, кто оставил о себе посмертную известность (а некоторые говорят – славу) своей грозной силы, грозной кровожадности, грозной любви, грозной святости (или святотатства), грозной славы и грозной незабвенности в веках.
«Ох, говорила я же тебе. Ванька, не злись, не скрипи зубами, не угодно это Богу, проклянёт тебя Господь, не будет тогда тебе в жизни удачи», - говорила своему сыну мать – Елена Глинская. Все побоку, ну кто же слушает мать, в 3 года от роду став великим князем, хотя, честно говоря, в то время это дитя вряд ли понимало, кто оно и что оно. Хорошо! Не будем пересказывать биографию Иоанна Васильевича (которому господин Карамзин так неудачно присвоил IV порядковый номер в нумерации. Ну а это на его совести! а вообще нумеровать императоров начали только с Петра Алексеевича Романова, то бишь Петра I Великого), она, в общем-то, известна всем, о ней написана тысяча статей, книг и монографий, и выпустить ещё одну вовсе даже не хотелось. Мы поведём свою линию и будем рассказывать только о тех событиях, о тех…
Во многих книгах о жизни Иоанна Васильевича пишут, что поражение в 1564 году русского войска на реке Уле послужило толчком к началу казней тех, кого царь счёл виновниками поражений. Были казнены князья Оболенские, Репнин, Кашин. Кроме того, в том же году вроде бы была предпринята попытка вооружённого выступления против царя, в которой принимали участие западные силы (кто, где, когда – никому не известно, одни слова!).
По мнению многих учёных, истоки опричнины уходят ещё во времена Ивана III, когда Запад пытался навязать России свою идеологию, внушив ей ересь, подрывающую православную веру, а значит, и зарождающееся самодержавие. Все это шло тихо, но, пытаясь разрушить веру, Запад обратное – защиту против них, самое страшное, что мог издумать русский мозг – опричнину. История на поверхности течёт совсем не так, как в её глубине – тайне. Никто никогда и нигде не узнает, что случилось зимой в 1563 году в городе Полоцке.
Царь Иоанн Васильевич потерял надежду и потерял рассудок. Нет, внешне он никак не изменился, ту малость трудно было кому-то заметить. Но именно с той поры и началось полное перерождение московского царя. До сих пор он находился под охраной своего креста, своего небесного покровителя, а после того, как он отдал его в монастырь Спасской церкви, он предал его и лишил себя заступничества не только предтечи, но и самого Господа Бога. Дьявол, казалось, завладел им. А что ж заклятье? Он ведь не выносил (и не крал) крест из монастыря, он даже его вернул на его прежнее место, что же случилось с небесами, почему заклятье обрушилось на него? Это тайна! Господь Бог ведь неисповедим! А царь лишился святого креста (кто знал, что там внутри!), он его отторгнул. Вернуть свои земли для него оказалось превыше божественной святыни. О, если бы Иоанн Васильевич знал больше о том кресте! Вполне возможно, он не только бы не вернул его на своё место, но, возможно, и никогда бы не двинулся в этот поход, а больше бы молился и жил бы в другом мире. Не зря предупреждал его митрополит: нельзя возвращать крест – беда будет! Не послушал! Вернул! Слава соблазняла и возносила, куда уж тут до Бога! Если бы мы только знали все, что нас ждет на пути! И все равно с пути бы сворачивали и уходили там, где нас вовсе не ждут и вовсе не хотят видеть. Отдав свой Святой Крест, Иоанн Васильевич заметался между добром и злом. Надо сказать, что и ранее, до 1563 года, были в государстве и измены, и казни, и притеснения, и наветы, но все это было подчинено государевой службе не по злобе, а по необходимости, а ныне начался какой-то шабаш ведьмаков, не связанный никакой порукой, уничтожение кого угодно просто так, в радости или в горе, желание убивать, жечь, разорять, уничтожать. А зачем? Кто ж это знает!
Говорят, что все плохое в царе началось после смерти его любимой жены (первой и последней!) Анастасии Романовны, от которой и было-то потом двое больших сыновей – Иван да Фёдор. Кто-то потом говорил, что все слезы Ивана на похоронах первой жены не более чем показуха, игра, Ведь после неё у него жён было аж целых семь. Ох уж мне эти историки! Одни предположения… Я думаю… Я считаю… Я обосновал… Я надеюсь… Я предпочитаю… Я задумываюсь… Вот это последнее кажется мне наиболее приемлемым. Ну, нет достоверных источников, чтобы сказать о том, что думал, да даже что в действительности делал царь – нет этого иногда ни в летописях, ни в мемуарах! Хотя и те, и другие могут здорово ошибаться. Очень немногие очевидцы в те времена могли быть при царской особе и описывать все их действия, разговоры (не говоря уже о мыслях), а если и описывали, то очень даже не точно. Попробуй, напиши, что царь был зол да выдрал чуб у кравчего, да ещё пнул его ногой в задницу. Ты напишешь, а царь прочитает, то тебя так пнут… увидишь ли белый свет – неизвестно. Так что не очень верю я всем этим мемуаристам, и лучше обладая знаниями действий, пытаюсь определить действия мыслей.
Не вдаваясь в характер Иоанна Васильевича, мы сразу можем увидеть, что на том этапе Ливонской войны после завоевания Полоцка (1563) он очень изменился. После смерти любимой жены (1560) он рвался в бой и даже, казалось, хотел умереть на поле брани, но позже все успокоилось. А потом началось сумасбродство ни с того ни с сего. В 1565 году царь объявляет о введении опричнины и опричного войска. Такого бедлама не было никогда и ни в одном государстве мира. Это разгул и разврат по всей стране с убийствами, изнасилованиями, мужеложством и государственной мастурбацией. Поиски измены по отношению к себе, особенно в Новгороде, уничтожение народа, а в Туле и высшего духовенства, бояр и дворянства. Посажение на московский престол (настолько ханжеское и смешное) хана Симеона Бекбулатовича с венчанием на царство. Но, в конце концов, и отмена опричнины и удаление через одиннадцать месяцев с престола хана и отправка его в Тверь на удел.
Оно и понятно: неугодных казнил князь Бекбулатович, а не царь Иоанн Грозный, да и все эти детские игры так запутывали непонимающего ничего боярина, а уж тем более мужика, что с ними можно было справиться очень даже легко. Вот тебе и глупец царь Иоанн! Ан нет, братец, очень даже умён! Все говорили о его безалаберности, вспыльчивости и безумии, а он, напротив, оказался умён и расчётлив; правда, вырезал и своих врагов, и людей, вовсе нейтральных к нему. Ну, дай Бог: лес рубят – щепки летят. Да он, наверное, и мало заботился о том, правильно или неправильно он это делает, главное, что опасность измены от всех этих казней уменьшается, причём все смерти – в основном, это не казни, а значит, царь здесь вовсе ни при чем.
Два события сильно повлияли на душевное здоровье Ивана Грозного: смерть любимой жены в 1560 году и убийство старшего сына Ивана в19 ноября 1581 года. Иван Грозный пережил своего сына всего на два года, но я представляю, какие это были годы для царя, хотя, если судить об ухудшившимся к концу жизни психическом расстройстве, то он вообще мог ничего не понимать, что с ним происходит. если с его первой женой всё понятно, и её смерть не вызывает ни у кого сомнений (хотя она и умерла в сомом расцвете лет, около 30 лет от роду), то гибель сына Ивана окутана некой тайной. Самая известная версия гласит о том, что он погиб в ссоре с отцом, который 14 ноября 1581 года нанёс ему в гневе удар посохом в висок, и он скончался уже 19 ноября. А ссора произошла из-за того, что, якобы, царевич обвинял отца в проигрыше в Ливонской войне. Однако вряд ли это могло быть причиной ссоры. царевич хоть и сопровождал отца в некоторых походах и принимал некоторое участие в правлении, приёмах послов и казнях, но никакой политической роли не играл, да и не пытался вдаваться во все эти подробности. Так что вряд ли он мог спорить с отцом н6а какие-то политические и государственные действия.
По второй версии, камнем преткновения стала вроде бы новая жена царевича Елена Шереметьева. царь вроде бы встретил её беременную без завязанного пояса, и, увидев этот срам, Иван Грозный отвесил ей несколько оплеух, а та упала и на следующий день у неё случился выкидыш. После чего сын вступился за жену и получил от отца удар в голову. По третьей версии, царь и вовсе положил глаз на Елену и стал к ней приставать, а та пожаловалась мужу, который и поссорился с отцом. А результат известен! Но всё это настолько сомнительно! Первые его две жены успешно были отправлены в монастырь (хотя по второй жене Параскеве Иван несколько и сокрушался), но с отцом он ни в коей мере из-за этого не ссорился, а почему бы ему ссориться из-за кокай-то третьей жены, на которой он совсем недавно женился. Это вряд ли! И, наконец, некоторые утверждают, что убийство царевича – просто очень красивая легенда, а может быть, и дезинформация. А на самом деле царевич умер в Александровской слободе на два года ранее, и поэтому не присутствовал на переговорах с Польшей в 1582 году. А версию об убийстве царевича отцом сочинил некий монах-иезуит, якобы докладывая Стефану Баторию об этом и решив показать, какой варвар московский царь, что не пощадил даже собственного сына! Это вот вполне возможно! хотя теперь узнать что-нибудь достоверно вряд ли удастся. Даже когда в 1963 году была вскрыта гробница Ивана Грозного и его сына, то не удалось определить причину смерти царевича из-за того, что кости черепа подверглись полному разложению. Так что эта тайна, наверное, так и останется тайной.
Опять заговор и заклятье!
Иоанн Васильевич умер 15 марта 1584 года. В тот день он долго, около трёх часов, парился в бане. Потом, одетый в просторную белую рубаху, он умиротворённо сидел на широкой постели. потом ему приготовили шахматы, и царь самолично расставил шахматы, собираясь играть с боярином Бельским, но вдруг упал навзнич, сжимая в руке последнюю не поставленную фигуру короля. Прибывшие врачи натирали царя «крепительными жидкостями», но агония его была недолгой, и через несколько минут Иван скончался. в те времена в народе ходили слухи, что это Бельский и Годунов отравили царя, подкупив лекарей. Но это вряд ли! Да и незачем было этим людям (будучи особо близкими к государю), совершать это злодеяние. Ничего в этом случае они не выгадывали лично для себя. Они и так всё уже имели, а видов на царство в то время для них не представлялось возможным.
При вскрытии гробницы царя провели анализ останков, чтобы определить, не был ли он в своё время отравлен. Многие яды за это время, конечно, могли разложиться, но так называемые «металлические яды» должны были сохраниться. И в результате было выявлено, что в останках Ивана Грозного и царевича Ивана количество ртути почти в пять раз выше нормального, даже по сравнению с останками царя Фёдора Иоанновича и князя Скопина-Шуйского. Неужели их всё-таки отравили? Сразу двоих? Невероятно!
Исторически известно, что препараты ртути, сулемы – «жидкого серебра» - стали применяться на Руси с конца XV века для лечебных целей, причём в основном применялись для лечения сифилиса. Эпидемия сифилиса в эти века (XV-XVI вв.) охватила многие страны Европы, и очевидно, что не избежала этого и Русь. Конечно же, таким образом излечить эту болезнь невозможно, а только заглушить её. Эта болезнь отличается чередованием активных проявлений, потом этапы скрытого течения, и, наконец, тяжёлыми клиническими проявлениями. Очевидцы писали, что к 1584 году от царя шло нетерпимое зловоние, и это, конечно же, могло быть от многочисленных язв, которые должны быть на последней стадии течения болезни. Описывают, что к 50 годам царь выглядел дряхлым стариком, сильно потолстевшим, с постоянными болями в позвоночнике. Кроме того, с принятием лекарства из ртути у него началось выпадение волос на голове и даже в бороде, и, кроме того, его психическое здоровье пришло в полный упадок. Он мог просто взбеситься на любого встречного, а это был уже настоящий «ртутный гнев». Так что царь Иван IV, как и, наверное, его сын царевич Иван Иоаннович, умерли от банального сифилиса. То, что царя не отравили, говорит ещё и то, что смерть его была скоропостижной, а в те времена ещё не пользовались цианидом для мгновенного умертвления врагов, а применяемые тогда яды вели к довольно продолжительным заболеваниям, и только после этого наступала смерть.
Итак, с Иваном Грозным всё ясно, более или менее. Это во Франции звучала обрядовая фраза: «Король умер! Да здравствует король!». В православии такое не проходило, царь не уходил просто так, не поглядя, царя отпевали и скорбели о нём. Так что «Да здравствует царь!» здесь не проходило. Ну не та формула.
В общем-то, к Руси мы ещё вернёмся, а пока посмотрим на недавних её врагов.
В 1580 году, прямо перед походом Стефана Батория на Псков, король посетил Полоцк. С собой он привёз отцов-иезуитов, чтобы укоренить их, их знания и римско-латинскую религию в этих вновь обретённых польско-литовской короной землях. Тогда же он “изъял” у православного духовенства крест Евфросиньи и передал его иезуитам, а заодно уж и монастырь и земли.
Боже мой, король, ну как же ты был прав!
Историки в один голос твердят, что именно Стефан Баторий провёл модернизацию армии, был выдающимся полководцем и думал даже вроде бы основать новое государство – Речь Посполитую.
Да, был, да, смог!
Заговор и заклятье!
Ну не трогал бы ты, батенька, креста! Ведь на тебе самом, небось, есть крест. Хотя, судя по известной его родственнице – одной графине – на ней уж точно не было креста. не украл Стефан Баторий крест, а просто передал в другие руки (надо сказать, что иезуиты относились к кресту Евфросиньи с должным почтением и даже использовали его в своих богоослужениях. Наверное, поэтому они и оставались в Полоцке почти 250 лет). А вот Стефан Баторий с того времени не знал взлётов, а только одни падения. Вскоре после этого, потоптавшись округ Пскова, крепость они не сумели взять, да и всё его полководческое искусство на этом закончилось, пережил он своего визави (Ивана IV) всего лишь на пару лет и тяжело заболел и скончался 12 декабря 1586 года в Гродно. Он так и не успел повоевать с турками, к чему, наверное, больше всего стремился, подготавливая союз антиосманской коалиции. Говорят, что он очень много сделал для Польши, готовя из неё настоящее государство. Это так! Но что потом пережила эта Польша! Она несколько сот лет не могла стать самостоятельным государством. То она кому-то подчинялась, и чаще всего Российской империи. Три раза её делили на части в XVII-XVIII веках, и вообще очень удивительно, что Польша за эти долгие годы сохранила свою своеобразность и национальность. Всё-таки Стефан Баторий не украл крест, а просто передал другой конфессии.
Заговор и заклятье!
Теперь можно вернуться в истоки Российского государства. Царь Иоанн Васильевич, может, и не задумывался, что он творит у себя дома, может, и не понимал, а может, даже и не догадывался. Куда уж ему! Вообще-то, прослеживая всю мировую историю, можно увидеть многочисленные убийства, борьбу за власть, за веру. Всё это было повсеместно и не только в России, но и во всём мире. Все это делали в меру своего века и в своих традициях. Но что возмутило современников, да и многих историков, это безумное, глупое уничтожение людей царём Иоанном Васильевичем. Для устрашения можно было обойтись гораздо меньшим числом казней, а для искоренения заговора нужно было вести тщательное расследование, чего не делалось в московских застенках и вовсе. Таким образом, царь вырезал всех –  и верных, и неверных – по принципу «лес рубят, щепки летят». Я думаю, что если бы он со своим сифилисом прожил ещё с десяток лет, то в измене уже пришлось бы казнить простых мужиков да несмышлёных девок. И ко всему тому, ну очень набожный был царь. Казнил - и тут же ставил свечку за помин души и отдавал деньги в монастыри и церкви, чтобы поминали добрым словом упокойничка. Ну не упырь ли?! Ну ладно бы сам, яко говорят белорусы, паглуміўся над сабою, ну і досыць, ну і добра, угаманіся, вялікі гасудар, так не, табе, ізвергу, усё мала, рубі астатнія галовы! Нет, батенька, в истории это не пройдёт безвестно, отколыхнётся ещё тебе, и черти на костях потанцуют. Вот что случилось с людьми, кои окружали царя Иоанна Васильевича и служили ему кто верой, кто правдой, а кто, может, и не хотел служить, но приходилось, но все они были людьми русскими, православными.
Заговор и заклятье!
1. Филипп II (митрополит Московский) (11 февраля 1507 – 23 декабря 1569) лишён сана и отправлен в ссылку в тверской Отрог Успенский монастырь, где и был удушен Малютой Скуратовым по указу царя. Вот тебе и православный изверг! А теперь ближайшие некогда советники (а чего их щадить, коли уже надобности нет!)
2. Сильвестр (в иноках Спиридон, умер около 1566). В 1560 году, заподозренный в причастности к смерти царицы Анастасии, сослан в Кирило-Белозерский монастырь, где он и умер (а умер ли или убили?).
3. Висковатов Иван Михайлович (умер в 1570). Вместе с Алексеем Адашевым ближайшие советники и доверенные лица царя. В 1570 году взят под стражу в связи с новгородским погромом. После обвинения на площади Китай-города подвесили вверх ногами, Малюта Скуратов отрезал ему ухо, а после все опричники стали отрезать от тела по кусочку, пока не остался один истекающий кровью скелет. Жену же сослали в монастырь.
4. Адашев Алексей Фёдорович (умер в 1561 году). После смерти царицы царь приказал перевести его в Дерпт и посадить под стражу. Здесь Адашев заболел горячкой и через два месяца скончался. Вссе родственники были казнены. Род Адашевых на этом пресёкся.
5. Ростовский Семён Васильевич (умер в 1565 году). В марте 1565 года по царскому указу князь был арестован. Опричники повезли его в Москву, но по дороге убили, тело спустили под лёд, а отрубленную голову доставили в мешке царю. Иван Грозный вроде бы погрозил пальцем мёртвой голове и сказал: «О, голова, голова, достаточно и с избытком пролила ты крови, пока была жива» (я думаю, что в ответ она, открыв глаза, должна была сказать: «Токмо во славу твою, государь! Токмо во славу!» Ну ведь какая царственная Соломея, только булавок в язык не хватает!
6. Грозный Василий Григорьевич. Этот вроде бы не сильно пострадал от царя. Сначала был в фаворе, но с ноября 1571 года не был приглашён на свадьбу царя с Марфой Собакиной, и после этого его значение при дворе стало снижаться. Его убрали на второстепенные роли, а во время степной разведки на крымской границе был взят в плен татарами. Они хотели обменять его на крымского полководца Дивея-мурзу. Но был выкуплен всего лишь в 1577 году за 2000 рублей. Что с ним было далее – неизвестно, он сгинул в чаще истории, как и многие до него.
7. Горбатый-Шуйский Александр Борисович (умер в 1565). Казнён вместе с 17-летним сыном Петром и родственниками, обвинёнными в связях с беглым князем Курбским. А ведь выдающийся полководец! Не чета другим! А князя Курбского, похоже, даже не знал. Ну до чего подлы людишки!
8. Курбский Андрей Михайлович (1528 – 1583). Лучший друг царя Ивана IV. В 1564 году в разгар Ливонской войны бежал в Литву. После воевал против московских войск, брал в 1579 году Полоцк. Чем вызвано бегство – неизвестно, но переписка с царём говорит о его личной неприязни к царствующему дому. Так тому и быть!
9. Малюта Скуратов (Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский) (умер 1 января 1573 года). наверное, единственный сатрап царя Ивана Грозного, который погиб не от казни, а в бою, сразу после того, как было распущено опричное войско (даже за упоминание слова «опричнина» царь велел бить кнутом). Григорий был убит во время штурма крепости Вейсенштейн (ныне Пайде). Царь велел похоронить его в Иосифо-Волоколамском монастыре, рядом с могилой его отца. По своему верному псу царь дал вклад в церковь в 150 рублей, больше, чем по брату Юрию или по жене Марфе, и по  указу царя в церквях принято поминать его постоянно. Так ценил Иван Грозный своего самого лучшего слугу: «Ворон ворону глаз не выклюет!»
Вот так облагодетельствовал своих ближних слуг Иоанн Васильевич! Из перечисленных девяти только один удостоился похвалы, да и то посмертно. А остальные кто прямо, кто косвенно, но всё же приняли смерть мученическую и неправедную.
Заговор и заклятье!
Почему так всегда вспоминаю эти слова? Наверное, из-за того, что все события, связанные с крестом Евфросиньи, были бы более очевидны. Присмотритесь – и вы поймёте. Иногда, как говориться, «замыленный» глаз не видит того, что находится буквально под самым носом, но может увидеть, что расположено вдали. А стоит лишь слегка присмотреться – и всё становится очевидным.
Давайте присмотримся!
Заговор и заклятье!
Посмотрим на тех воевод, кои ходили в 1563 году на Полоцк и завоёвывали его, и где же они теперь? Неизвестно! А люди-то, люди. Они ведь рождались, менялись, уходили, приходили – и что далее, чем всё это кончится? А кончится это очень даже плачевно!
Ну, вот воеводы похода на Полоцк в 1563 году:
1. Князь  Серебряный-Оболенский Пётр Семёнович (умер в 1570 году). Убит по приказу царя. А царь-то в святости внёс его в синодик и поминал его после в церкви, и это воевода полка правой руки.
2. Безнин-Нащокин Михаил Андреевич. А ему, слава Богу, удалось избежать участи быть убиенным. Последнее упоминание о нём было в 1598 году (старцу было около 70 лет). Он был монахом в Троице-Сергиевом монастыре, где и успешно скончался, подписав грамоту об избрании на царство Бориса Годунова. Вот ведь как награждали истинных слуг своих государи.
3. Яковлев Хирон Иван Петрович (умер в 1571 году). Очень интересная приставка к фамилии – Хирон, хотя и был троюродным братом царицы Анастасии Романовны Захарьиной-Юрьевой, любимой жены царя Ивана. В 1566 году попал в царскую опалу, а в мае 1571 года вместе со своим младшим братом Василием был казнён по приказу царя. Как говорят, их насмерть забили палками. Эвона как!
4. Горенский Пётр Иванович (умер в 1565 году). Воевода и кравчий князь Пётр Иванович, удалённый от царского двора, пытался бежать в Великое княжество Литовское, но посланный отряд настиг его и вернул назад. В 1565 году Горенский был закован в кандалы и под сильной охраной доставлен в Москву. После суда князь был повешен, а младший брат сбежал в Литву, где и умер в полной безвестности, не оставив после себя потомства.
5. Черкасский Михаил Темрюкович (умер в мае 1571 года). После всех почестей и прославлений (в Полоцком походе занимал должность рынд с большим саадыком – то есть главный телохранитель царя) был вызван в мае 1571 года в Александрову слободу и там казнён. Его жена с шестимесячным сыном была казнена ранее и их трупы царь повелел положить во дворе князя. А сам-то он вроде бы был даже посажен на кол. Ну совсем изуверская казнь! А в 1563 году Иван Грозный, учреждая поминовение опальных, послал в Троице-Сергиевый монастырь большой вклад за помин души князя. Вот ведь каков стервец!
6. Басманов Фёдор Алексеевич (умер в 1571 году). В 1570 году, когда его отец впал в опалу, Фёдор вроде бы убил своего отца (так говорил Андрей Курбский). После 1571 года Фёдор Басманов больше не упоминается нигде. То ли казнён, то ли сослан в монастырь, но это только одни догадки.  Довёл ведь царь-батюшка всю эту семейку до ручки!
7. Хворостинин Дмитрий Иванович (умер 17 августа 1591 года). Как умер и где – неизвестно. Но всё-таки не пал от руки царя, а умер позднее.
8. Черемшинов-Караулов Иван Семёнович (умер после 1573 года). В последний раз упоминается в числе голов, что были в стане у государя в мае 1573 года при осаде русскими крепости Пайды. Куда исчез дальше – неведомо!
9. Шуйский Пётр Иванович (погиб в 1564 году). В битве при Чашниках 26 января 1564 года потерпел поражение. Потеряв коня, пешком пришёл в соседнюю деревню. Узнав в нём московского воеводу, крестьяне его ограбили, а затем утопили в колодце. Тело русского главнокомандующего было найдено победителями. В знак своего торжества литовский воевода Николай Радзивилл привёз его прах в Вильно, где он был с почестями похоронен.
10. Владимир Андреевич (князь Старицкий) (1533-1569). Владимир был казнён вместе с большей частью семьи в октябре 1569 года (говорят, что именно Иван Грозный заставил его принять яд). Владимир Старицкий был торжественно похоронен в усыпальнице в Архангельском соборе Московского кремля. И очень интересное царь сделал распоряжение по имуществу убиенного князя: «А что бы дали есьми князю Володимеру Ондреевичу в мену, против его вотчины, городов, и волостей, и сёл и князю Володимер предо мной преступил, и те городаююю сыну моему Ивану». Вот ведь паразит, ну всё отобрал, что только смог. А 20 октября была убита мать Владимира, инокиня Евдокия. Даже монахиню не пощадил, и кто он после этого?
11. Бельский Иван Дмитриевич (умер 24 мая 1571 года). Этот руководитель большого полка избегнул царского наказания, но, когда во время нашествия крымского хана Давлет-Гирея на Москву в 1571 году поспешил на спасение столицы, сумел всё же задохнуться в  погребе своего дома. Ну какого же чёрта, какой-то задрипанный крымский хан мог напасть на Русь? Да имея такие силы на Ливонскую войну, этого ничтожного хана можно было просто в порошок стереть! Ну очень странно!
12. Серебряный-Оболенский Василий Семёнович (умер около 1570 года).  Князь как князь! Воевал под Полоцком в 1563 году, а в 1566 подписался под письмом послам Стефана Батория об отказе о перемирии. Дальнейшая его судьба неизвестна, известно только то, что он умер своей смертью. Видно, всё-таки не дотянулась до него рука тирана.
13. Щенятьев Пётр Михайлович (умер в 1568 году).  Что интересно, последний представитель рода Щенятьевых, после взятия Полоцка в 1563 году и бегства  в Литву князя Курбского был отправлен во главе большого полка в Тулу, в том же 1564 году Пётр Щенятьев был первым воеводой в Полоцке. Он оборонял город Полоцк в октябре 1564 года, когда польско-литовское войско осадило его. Николай Радзивилл Рыжий обратился к Петру Щенятьеву сдать город, однако тот отказался и открыл огонь по вражескому войску. В 1565 году по приказу царя Пётр Щенятьев был схвачен и подвергнут жестоким пыткам. После пыток он и скончался. Его жена и сын были также казнены. Изувер таки внёс имя Петра Михайловича Щенятьева в специальный синодик и отправил в Кирилло-Белозёрский монастырь 500 рублей. Ну а чего же тут? Отправить, не отправить! Кому какое дело. Ведь царь! Хоть и сифилитик. Что хочу, то и ворочу!
14. Репнин Михаил Петрович (умер в 1565 году). Ведь вот что интересно, когда родились неизвестно, а вот когда умирали - все вроде знают. Тоже участник похода на Полоцк в 1563 году. а кончил-то бесславно. Царёк-то наш, изувер, пригласил на маскировочный вечер, да велел одеть на него маску, сказав: «Веселись, играй с нами!», а тот не пожелал! Растоптал маску и сказал: «Чтобы я, боярин, стал безумствовать, да бесчинствовать…» А царёк-то хил был, не выдержал, да велел убить прямо в церкви, где его и убили возле алтаря, во время чтения Евангелия, в субботу, за всенощной.  Ну не изувер ли?!
15. Выродков Иван Григорьевич (умер в 1563/64 году). Вообще-то командовал посошными людьми во время похода на Полоцк в 1563 году. Казнён по доносу. Ну чем не представился, то царю-сифилитику.
16. Сукин Борис Иванович. Вот ведь сукин сын, наверное, один вывернулся. В 1573 году занимал должность печатника. Шлёпал, стервец, печати на царские грамоты и выжил!
17. Вороной-Волынский Михаил Иванович (умер в мае 1571 года). В ноябре 1565  года отправлен в Полоцк, где служил  вторым и первым воеводой. В 1571 году погиб в бою с крымскими татарами, прорвавшимися к Москве. Потомство после себя не оставил.
18. Пронский Пётр Иванович, Турунтай (умер в 1569 году). Служил, страдал, умер. По приказу царя убит. Пишут, что князь  ушёл в монастырь, но царь велел взять его оттуда и  утопить. Но в общем-то ливонцы Гаубе и Крузе писали, что князей Щенятьева и Пронского засекли до смерти.
19. Шереметьев Иван Васильевич, Меньшой (умер 10 февраля 1577 года в  Ревеле). Этот жук каким-то образом сохранил себе и жизнь, и свободу. После взятия Полоцка в 1563 году был оставлен там же на воеводство и оставлен ведать Богородицкими воротами. Потом куда его только не кидало. Даже с татарами в 1571 году повоевал, когда те Москву взяли в полон и увели бесчисленное количество пленных. Был ранен при осаде Ревеля 7 февраля, ранен смертельно. Тело его было перевезено в Москву, а оттуда в Кирилло-Белозёрский монастырь, и погребено у большой Успенской церкви, на левой стороне паперти. По приказу царя имя его вписано для вечного поминания в синодик Московского Успенского собора, ежегодно в «неделю православия». Вот хоть один сподобился!
20. Глинский Василий Михайлович (умер в 1565 году). Толже, видать, ничем не провинился перед царём, да и чего виниться, будучи двоюродным дядей его величества! Так что успешно скончался то ли в конце июля, то ли в начале августа 1565 года, не оставив, однако, после себя потомства, и успешно похоронен в Троице-Сергиевой лавре.
21.Шереметьев Иван Васильевич (Большой), умер в 1577 году. Всё бы хорошо. да в 1563 году был обвинен в том, что ссорил крымского хана с московским государём. Полная чушь! Они и так дух на дух друг друга не переносили, чего их ссорить! Подвергся всляд этого опале и ссылкам.Но в 1564 году о нём была взята “поручная запись”, а опала снята. Чудеса! В 1570 году после сметри жены и гибели митрополита Филиппа принял монашеский постриг под именем Ионы в Кирилло-Белозёрском монастыре, где и умер благочинно в 1577 году. Чего их всех в этот монастырь тянуло?! мёдом там, что ли, намазано?
22.Телятевский Андрей Петрович (умер в 1569 году). После Полоцка его здорово помотало по родине, а зимой 1569 года отправлен воеводой в Брянск. Но при выходе всего опричного войска из Калуги попал под руку главнокомандующего, коим был Фёдор Алексеевич Басманов, и бил челом «в отечестве о счёте» на Ф.А. Басманова, а вскоре разболелся и умер. Ну, ясно дело, опричники удавили, тут и к бабке не ходи!
Вот такие воеводы воевали Полоцк в 1563 году, и вот что с ними случилось!
А вы говорите!
Заговор и заклятье!
Что же случилось после смерти Ванюшки? Его дед Иван III прославился в истории собирателем земель российских, да и сам Иоанн Васильевич тоже насобирал немало6 Астраханское и Казанское ханство, да ещё и Сибирь впридачу, а вот только к Балтике не вышел. Вся ливонская война пошла прахом. Пришлось другому царю, из  рода уже Романовых, Петру Алексеевичу, к этому самому морю пробиваться. А что же Иоанн Васильевич после Полоцка скис! Наверно так! И не везло с той поры государству Российскому ни в чём. Посмотрите, что было после Ивана Грозного!
Сначала был глупый и тупой его сын Фёдор, который ни сам править не умел, да ещё и поручил правление царством Борису Годунову. Вот те раз! А Годунов до чего довёл страну своим правлением, до самой что ни на есть смуты! Аж два Лжедмитрия появились, и какие-то там задрипанные поляки даже Москву захватили. Ну не хамство ли!
Хорошо хоть Минин с Пожарским их оттуда выселили, а то было бы «ещё польска не сгинела» на одной шестой части суши! Что потом пошло дальше можно даже не говорить, а просто почитать в истории государства Российского. Сплошные перевороты, смерти, убийства, войны… ведь счастливые годы, наверно, можно по пальцам рук пересчитать. А революция в начале двадцатого века – это как! Весь мир этой хренью уже давно переболел, а Россия только впряглась. Ну ладно, начали строить счастливое будущее и гробить несогласных граждан, так нет, семьдесят лет – и всё. Сошлись три придурка и развалили великую империю, которую сколачивали их предки столетиями. Хорошо, хоть не отдали японцам Дальний Восток, а то ведь на волне эйфории могли сделать всё, что угодно. Сподобил, слава Богу, Господь!
И где сейчас, скажите, Украина и Белорусия, которые никогда не были самостоятельными государствами и никогда ими не будут. По самые уши… «Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной!»
Чего хотели, на то и нарвались. Свободы было мало? Теперь ешь её, полную свободу, без денег, без нефти, без газа, без ничего. А вы говорите!
Заговор и заклятье.
Все эти сумеречные дела очень здорово и очевидно проглядываются в истории, как ни крути! И поделать с этим уже совершенно невозможно. Видно, всё же очень святой женщиной была Евфросинья Полоцкая, коли она всю историю разыграла на свой манер. Целые миры сталкивала с собой, целые народы, целые судьбы!
Заговор и заклятье!
И не хочешь, да поверишь.
Она, возможно, и сама не знала, что будет, да вот случилось, и от этого никуда не убежать.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Каждый в своё время, но все мы направляемся в одно и то же место.
Сенека

Солнце весело светило в окна второго этажа большого дома, можно даже сказать, дворца, построенного в вычурном викторианском стиле, с колоннами и большим мезонином. Первый этаж был закрыт небольшими подстриженными деревьями, и свет туда вообще не проникал, настолько густые были эти вечнозелёные кроны. Этот дом никак не гармонировал с высотными многоэтажками, расположенными на Рио де Конкордия в курортном городке Ресифи штата Пернамбуко в южно-американской стране Бразилия. Но никуда от этого нельзя было деться. Частная собственность! И ограда в кружевах металла с широкими распашными воротами свидетельствовала о том, что сюда без приглашения лучше не соваться. А ещё всё это усугубляли видеокамеры, расставленные не только по периметру ограждения, но и на углах дома для полного осмотра всей территории.
В это время 20 мая 2012 года на втором этаже дома в кабинете находился только один господин в светлом, почти белом, костюме от Гуччи. Он сидел за большим длинным столом и курил сигару, изредка поглядывая в окно. Солнце, кажется, мешало ему, но он ленился встать и задёрнуть шторы. Господину было уже далеко за 60, и волосы его уже давно подёрнулись снежной белизной. Звали его Ганс Оберхаймер. Он сидел так же напряжённо, покуривая сигару, но теперь его взгляд был направлен на стену, вернее, на картину, висевшую на стене. На картине был изображён какой-то пейзаж, вернее, развалины какого-то замка на фоне мерцающего заката и чернеющего леса на заднем плане. Кто был автор сего полотна, Ганс даже не помнил, но знал твёрдо, что живописец жил в семнадцатом веке. Кроме этой картины в комнате, да и вообще в доме, было довольно много антиквариата и даже раритетных вещей, завезённых сюда, в Бразилию, ещё отцом Ганса, Дитрихом Оберхаймером, в начале 1945 года, когда он окончательно решил покинуть свою родину – Германию, а, вернее сказать, третий Рейх, и поселиться здесь, в Южной Америке. Не очень легко это далось штандартенфюреру СС, но всё же через все трудности и две страны (Испанию и Египет) он всё же добрался сюда и не совсем с пустыми руками. Денег хватило даже на то, чтобы основать свою небольшую фирму по прокату и продаже автомобилей, и даже стать совладельцем небольшого коммерческого банка. И всё это располагалось здесь, в Ресифи. Теперь это, конечно же, большой курортный и промышленный город, расположенный на берегу Атлантического океана.
Отец Ганса построил этот дом на полуострове Сан-Антонио, основал фирму и вложил деньги в банк, успешно женился на эмигрантке из Германии, родил сына, а после этого, в довольно почтенном возрасте отошёл в мир иной. Всё, что он создал и привёз с собой из Европы, всё оставил своему единственному наследнику, ему, Гансу.
Отец очень мало рассказывал о своём прошлом, но то малое, что он рассказал, говорило о том, что все эти богатства он вывез во время Второй Мировой войны с оккупированных территорий. В основном из Советского Союза, Болгарии и Греции, где он руководил зондеркомандой по поиску художественных ценностей и редких артефактов и раритетов.
А самая главная ценность была расположена как раз за этой картиной, на которую смотрел Ганс. Картина сдвигалась в сторону, а за ней был расположен сейф. Кроме набранного кода на замке, необходимо было сканировать отпечаток большого пальца правой руки, сетчатку глаза и голосовую речь, и только в этом случае сейф открывался. Выдрать его из стены не представлялось возможным, поскольку он составлял единое целое с металлоконструкциями стены, которые уходили на первый этаж и терялись где-то в глубине фундамента на глубине чуть ли не трёх метров под землёй. Так что выдёргивать сейф можно было только вместе с домом.
Но и этого мало: за открытой стальной дверью находилось бронированное стекло, которое тоже открыть было невозможно, не набрав код и не просканировав отпечатки еже всей правой ладони.
Там, за стеклом с небольшой подсветкой, можно было увидеть деревянный  крест, украшенный золотом, серебром и драгоценными камнями.
Крест Евфросиньи Полоцкой!
Дитрих некогда рассказывал, как он нашёл его в занятом Могилёве в Белоруссии, и что означают надписи на нём. И просил без нужды не трогать его руками, ибо это принесёт несчастье в дом. Именно поэтому в сейфе и было встроено стекло, чтобы только смотреть, и без нужды оно не открывалось.
Ганс наконец опустил в пепельницу из чистого серебра недокуренную сигару и, поднявшись, подошёл к картине. После того, как он открыл сейф, тускло загорелись лампы, но всё равно их света хватало, чтобы рассмотреть поставленный за стекло артефакт. Ганс словно завороженный уселся в кресло и стал рассматривать уставленную за стеклом реликвию. Она притягивала к себе, манила и завораживала. Глядя на этот крест, он всегда пребывал в какой-то дрёме, полубессознательном состоянии. Ему казалось, что он улетает в какой-то другой мир и словно на машине времени возвращается в далёкое прошлое. У него не просто перед глазами являются видения, а где-то в мозгу вдруг  щёлкает переключатель, и он становится пушкарём, наблюдает, как к крепости хлынули вражеские войска, и начинает палить по ним из пушки. Он знает всё: и как её заряжать, и как её наводить,  чтобы нанести  неприятелю самый большой урон, и чем для этого надо стрелять: не просто ядрами, а картечью.
И стоит только закрыть сейф, как эти видения тут же пропадают, исчезают, словно утренний туман под наплывающими лучами солнца.
Так случилось и на этот раз.
Вытерев мокрый от пота лоб, он долго сидел в том же самом кресле и глубоко дышал, продумывая увиденное им на этот раз.
В этот раз его убили, при той же обороне старой крепости.
Умирая, отец сказал, чтобы разрушить старинное проклятие, надо передать этот крест владельцу либо его наследникам.
А где найти их?
Это неизвестно никому.
О том, что владение этим крестом – проклятие, наложенное, может, самим господом богом, в их семье прознали уже давно.
Первой ушла из жизни его мать. Почти сразу после рождения сына (его, Ганса!), она шагнула из окна клиники с десятого этажа прямо на оживлённую улицу и упала между сновавшими автомобилями прямо на асфальт.
Никто так и не узнал, почему она это сделала, и только отец, заплакав, сказал, что это он во всём виноват – это его грех.
Тогда Ганс этого не знал: он ещё лежал в колыбели и еле внятно гугукал.
Странно, что это проклятье не легло на него, и он успешно скончался в преклонном возрасте. Всё, что случилось потом – случилось только с Гансом и его родными.
Вначале он успешно женился, родил трёх детей, унаследовал фирму отца и вроде бы процветал, и удача жизни не покидала его.
Но сначала их банк обанкротился, а фирма перестала приносить прибыль. Затем жена, приревновав его к пустому месту, ушла, развелась с ним и уехала жить в Сан-Пауло. Старший сын, который вроде бы показывал большие возможности, связался с дурной компанией, пристрастился к наркотикам. Сколько он ни пытался его вылечить, укладывая в самые дорогие клиники, вплоть до Европы, наконец-таки умер от передозировки героина. Младший сын вроде бы и был шалопаем, но к никаким порочным страстям как-то не был предрасположен. И с этой стороны Ганс радовался, что хоть этот наследник сможет взять его дела в свои руки. Пусть безалаберный и малодумающий юнец, но вполне может, что с годами он сможет стать хотя бы более степенным и уравновешенным. Но этому не было суждено сбыться.
На второй же день после того, как Ганс подарил ему на день рождения новенький мерседес, он ткут же разбился на нём, несясь по улицам Ресифи с весёлой компанией. И надо же было тому случиться, что изо всех шестерых человек, набившихся в машину, погиб только его сын. Рок! Заговор и заклятье!
Они с женой долго ждали третьего ребёнка.
Очень долго!
И вот когда он родился (или, вернее, родилась, ибо это была девочка), все его неприятности как рукой сняло. Не считая того, что жена практически сразу ушла от него. Он успел только окрестить ребёнка и дать ему имя.
Ласково они звали её с женой Евра.
Теперь, слава богу, она уже почти взрослая, ей недавно исполнилось семнадцать лет.
Всё время она живёт с матерью и только на один месяц летом приезжает к нему.
Правда, он частенько наведывает её в Сан-Пауло по выходным и гуляет с ней в парке, подолгу сидят в кафе, где он потягивает текилу, а она пьёт кофе.
Когда же она бывает у него, он открывает сейф и они подолгу завороженно смотрят на крест. В эти минуты, глядя на дочь, Ганс точно знает, что Евра тоже видит что-то из тех запредельно далёких лет, глаза её туманятся, а лицо приобретает спокойный, тихий лик, словно написанный на иконах.
После рождения дочери дела его пошли ввысь. Фирма стала процветать, и он уже даже подумывал о её расширении. Теперь он твёрдо знал, что может оставить дочери какое-никакое, а всё же достояние для хорошей жизни. Хотя, глядя на неё, он точно видел, что не это её прельщает, и приезжает она к нему не из-за наследства, и даже не из-за того, чтобы увидеть своего отца, а только из-за этого проклятого креста, хранящегося в его сейфе. Одно время он даже хотел продать его или уничтожить, но не смог.
И теперь, глядя на дочь, понял, почему.
Это не его крест, этот крест её.
И не она его выбрала, а он.
Вот и сегодня она должна была приехать к нему. Звонила утром из аэропорта.
Они опять будут сидеть и долго смотреть через стекло на тот самый крест. А рядом будет сидеть дочь, вовсе даже не похожая на него: красавица с длинными русыми волосами, которую ласково зовут Евра, но полное имя, данное ей при крещении, - Евфросинья!

КОНЕЦ


Рецензии