Ходили по весне к бабушке

   

      Константин Токарев



      Ходили по весне к бабушке


                Моим любимым бабушке и маме.



       Мама сказала, что я уже большая и мы вместе можем пойти к бабушке. Мама моя, Александра Михайловна, очень добрая. Она лучшая мама на свете и всегда знает, что нужно делать. Наверное, она давно знала, что я уже большая - в феврале мне исполнилось семь, просто раньше она мне этого не говорила. Мама вообще много не говорит - она работает на «сорок первом» заводе. Там делают лыжи и аэросани для нашей армии. Эта работа тяжелая и мама моя приходит очень сильно уставшая. На работе мама вместе с другими женщинами грузит большущие, тяжеленные бревна на тележки на эстакаде и потом они все вместе толкают их в пиловочный цех. Мама говорила, что раньше там работали мужики одни, но их всех забрали на войну и остались одни женщины. В детском саду нам рассказывали, что эти лыжи и аэросани очень нужны нашей армии - на них солдаты воевали и победили Германию. Наверное, и мой папа тоже воевал на аэросанях с немцами, правда я его не видала ни одного разочка и где он, тоже не знаю. Хотела спросить о нем у мамы, но она говорит, что его нету. Странно это так - он есть, но его нету! Тетя Агапея как-то шепотом сказала, что Михаил, это мой папа, ушел на финскую войну, потом на другую войну. Там его ранило и он сошёлся в госпитале с другой женщиной. Сейчас живет с ней в Ленинграде, и ждать его назад уже не надо. Но я думаю это все враки! Моя мама самая добрая и красивая и папа, конечно же, к ней вернется, когда освободится от своих дел. Мужчины же всегда очень занятые и все время очень серьезные. Им даже улыбаться некогда. Вот пленные немцы, которые работают на заводе, тоже иногда редко улыбаются, но только когда им дети или взрослые дают хлеба. Некоторые даже плачут и дарят взамен свои фотографии с жёнами и детьми или медальки. Что им еще дарить - у них больше ничего нету, а есть они хотят сильно-пресильно. Они голодные еще больше нас, но взрослые их очень-то не жалеют. Я видела, как одна тётка злая кричала на них и даже потом камнем бросила. Мама сказала, что у неё на войне мужа убили. Но мой-то папа живой и скоро вернется домой и купит мне конфет. В магазине их много, я сама видела, они все такие вкуснющие, но страшно дорогие. Мама их мне покупала только один раз, я про это потом расскажу.

       Маме на заводе дали десять дней отпуска. Ещё год назад, когда война шла, даже выходных не было, а теперь вот и отпуск дали. Мама такая радостная ходила и сказала потом, что мы пойдём в гости к бабушке Фене. Это сестра у маминого отца – моего дедушки. Я их ещё никогда не видела, но мама чуть-чуть рассказывала про них. Бабушка Феня с роднёй живут в деревне Попцы. Это далеко. Туда от нашего «сорок первого» идти три дня надо. Они живут хорошо, сытно. Большое хозяйство у них и давно уже звали нас в гости. Ещё мама сказала там могила дедушки и других родственников и на неё надо обязательно сходить. Сейчас весна, дороги высохли, ночевать тепло и идти самое время. Мама тогда ещё на меня посмотрела внимательно, а потом как засмеётся громко, весело! Она так редко смеялась и говорит: «ничего, Галя. Как выйдем, так и пойдём. Как пойдём, так и дойдём. Ты у меня уже не малАя, в школу учиться осенью пойдёшь!»


       Выходили в дорогу рано. Не мы одни шли, ещё люди были - три женщины и попик старенький в длинной такой одежде и с крестиком. Они шли из Кирова в Кумёны, это село, ещё маленько не доходя до Попцов, и мы к ним пристали. Вместе-то завсегда сподручней и не страшно. Тётки видно всё же не городские, а из слободы шли дальней. Городские-то иные вон как разодеты, а те в лаптях, да фуфайках с котомками и узлами. Даже мы с мамой обе в бОтиках. Мама, правда, тоже в фуфаечке заводской, а мне сказала пальто надеть. Оно хоть и серое тоже, но нарядное и чистое. У подружки моей Мили Акатовой нету пока такого.
 
    Дорога, пока от «сорок первого», всё кривулями шла, съездами в цеховые тупики. А как до леса дошли, то и прямая стала. Лес вокруг всей дороги стоял высоченный и чёрный. Всё елки почти одни – ни рябинки, ни черёмушки. Светло было, но солнышка не видно. Комары – эти черти уж появились, но мошкары, слава тебе Господи, ещё не нанесло. Попик хоть старенький и ростом невеликий шёл ходко и тётенек за собой увлекал. Те его на ходу о всякой своей всячине спрашивали – знать он грамотей немалый был, а он им и рассказывал потихонечку. Я тоже слушала, когда рядом шла, а потом бегала смотреть что впереди, потом снова рядом шла, слушала и снова убегала. Груз на мне нетяжёлый был – узел всего-то один из маминого платка с сухарями. Остальную поклажу мама в свой мешок забрала. Мама тоже рядышком шагала, тоже слушала и улыбалась. Мне, правда, не очень интересно было.
 
       Попик одной-то женщине говорил и бородой своей редкой смешно тряс: «вот ты, матушка, во грехе живешь и Бога гневишь. Приходите-ка ко мне после поста, так я вас сам и обвенчаю». А та в ответ стонет: «Ох уж, отец Филарет, и сама не знаю как уговорить. Не идёт ведь он, чего страшится, не ведаю, не партейный он ведь…».
 
       Тут попик меня глазами поймал, заулыбался, морщинки лучиками по лицу разошлись и говорит: «ой, девочка, ножки твои молоденькие как тебя несут! Как нарекли-то тебя? Галинка! Ох, Божье дитя! На-ка вот тебе гостинчик», - дал мне из своего долгого кармана сахарок завернутый в газетку. Добрый попик. Мама на меня глянула, и спасибо я ему сказать не забыла.

       До села до Кстинино маленько не доходя, сошли с дороги и присели отдохнуть. Тихо было, хорошо, только ветер иногда ёлки мотал и две вороны орали по очереди, как в игру играли. У нас соседский мальчишка, голодный, лазил прошлым летом при мне на деревья за вороньими яйцами. Достал их чуть не полный карман. Варили их потом, есть пробовали, но горькие они, вонючие. Больше за ними не лазил никто.
 
       Кстинино – село большое. Ещё издалека храм видно. Попик с тётеньками и мама с ними вместе остановились, крестились, кланялись, шептали себе слова под нос. Вздыхали, потом как зашагают, так я за ними только бегом поспеваю! Мимо заборов шли, уж не так спешили. У одного маленького дома бабка старая уж совсем стояла. Вроде и не холодно на улице, а она в платке завернутая и в валенках с калошами. Нас увидала, от колодца воды принесла попить, холоднющей, аж зубы сводит. Пока из кружки пили по очереди, узнала от нас куда идём, засмеялась тихонько, покашляла, доброго пути пожелала.   
Как за селом снова на дорогу вышли мимо машина под зелёным брезентом пролетела. Только пылью жёлтой обдала. Под брезентом в темноте гремело что-то. Ящики, видно, пустые. На таких же машинах рабочих на заводе на смену развозили, но сейчас она шла порожняя. По дороге людей шофера в машину не садили - приказом запрещено!

       Снова шли по дороге долго, пока вдруг небо тучей не заволокло, а там уж и ливануло. Коротко, но много. Мы от дождя под ёлку сели и пока ждали попик позвал меня и говорит: «а вот девонька, на, ешь-ка вот севериху» и сорвал с маленькой ещё ёлочки совсем зёлёную с красной кисточкой лапку. Она такая мягкая, совсем не колется и пахнет. Мне её дал и с другой веточки ещё одну себе снял. «Это», - сказал, - «вкуснота лесная и тебе нужно, чтобы зубки крепко стояли». Нас эту севериху той весной, когда меня мама в садик отдала, воспитатели тоже есть водили. Она как ягода, чуток сладковата, вкусная. Хотя морковкины жопки всё же вкуснее. Мы с Милей как увидим кто морковку бросил, не догрыз и на пол укуса оставил, так бежим наперегонки, кричим: «моя жопка!».
 
       Вот снова сели в траву у дороги отдыхать. Много ведь уже прошли, долго. Уж и смеркаться скоренько будет. Мама мешок с плеч сняла и плат свой разложила. Дала мне горбушку и сама хлеб стала есть с сольцой. Вкусно-то как, когда хлебушко покруче посолишь! Потом вроде и есть не так хочется, хотя, конечно, всё равно хочется. Всё время так. Вот соседка в нашем бараке жила, эвакуированная из Ленинграда. Добрая она была, не злобливая. Оставила она как-то давно в тумбочке тарелку овсяного киселя. Закрыла его утром на ключик и ушла работать. Ко мне Миля тогда пришла, вместе дома играть хотели, но я ей про кисель-то сказала и мы кой-чего придумали. Соломинкой в дырку для ключа просунули и в аккурат в кисель-то и попали. Потыкали туда-сюда в киселе, достали соломинку и облизывали по очереди. Потом испугались и убежали.
 
       Соседка вечером к нам зашла, меня увидела, улыбнулась, пальцем погрозила. Но не строго, совсем не строго и маме говорит: «а вот, Михална, мышка у нас в доме завелась. У меня в тумбочке хвостиком покрутила…». Они с мамой тогда посмеялись, а потом, когда соседка ушла, мама сразу за ремень схватилась. Я её такой страшной никогда ещё не видала. Как начала меня резиновым-то ремнём охаживать! Да куда попало, без разбору! Сама, раскраснелась, кричит изо всех сил: «я тебя убью, но ты воровать не будешь!». Ох уж крепко тогда мне от мамы досталось! Я от неё в угол уползла, подушкой закрылась и прошу: «мамочка, миленькая, не надо больше! Я так больше не буду! Я тебе обещаю!». Что-то ещё ей наговорила. Испугалась я очень. Тут мама вдруг ремень из рук выпустила, сама села на пол и на спину вдруг как бухнется и заревела. Даже не заревела, а завыла, как собаки иногда воют: громко и страшно. Всё лицо в слезах и на спине по полу катается. Слышно было, как соседки-татарки в бараке за стенкой забегали и загалдели. Ох, как же мне лихо стало! В глазах темень. Я подумала, а вдруг мама умрёт от горя и что тогда?! Я ползком к мамочке подобралась, по щекам её мокрым глажу и сама реву, прошу её встать. А она меня услыхала, как пробудилась, села на полу, схватила руками, к себе притянула, - ох и силища же у неё, никому не справиться! – обняла и замолчала. Я тоже молчу и так мы с ней и сидели вдвоём. Потом мама посмотрела где мне ремнём припало. Снова заревела, но уж теперь тихонько, достала баночку жира и мне эти места помазала. Потом быстро собралась, фуфайку надела, ушла на улицу, но скоро воротилась. Улыбается лицом заревленым, достаёт из кармана кулёчек, а в нем конфеты магазинские, вкуснючие! Фантики потом ещё долго-долго конфетой той пахли.


       Отдыхали недолго. Путь-то ведь не близкий. До первой остановки в Бурмакино засветло ещё дойти надо! За день устали, но и прошли немало. А завтра ещё день, да послезавтра, а там, мама говорит, у бабушки отоспимся и отъедимся. А сейчас потерпеть придётся. Но я-то совсем ещё ничего и мама идёт, терпит, улыбается, а вот тётки-то, видно, подустали, но тоже за попиком поспевают, не отстают. На счастье догнал нас мужик деревенский на телеге. Я не просилась, но меня всё равно туда к дядьке к этому посадили, а женщины с попиком мешки с узлами в телегу поскидали. Так налегке и шли за ней, не отставая. Дядька сидел, спина колесом, сам тощий, усы махоркой прокуренные, в застиранной гимнастёрке защитной и рукав под пояс подоткнут. Значит руки у него нету. Одной рукой поводья держит. Мамин брат дядя Вася тоже с войны весь пораненный вернулся. Не здоровый. Раньше, говаривали, драчлив был, но и бивали его тоже – с картошки-то много сил не будет, а сейчас вот присмирел. Много работать не может, сидит, тоже всё покуривает, на людей смотрит, ухмыляется.
 
       Так вот вскорости и до Бурмакино добрались. Большое село, дворов много. Почти в каждом собаки лают, но не злобливо, а так, как усатая соседка-татарка говорит, чтобы харч отработать. Солнышко уже на закат пошло. Небо ясное, на другом от солнышка конце, где  потемнее, звёздочки проклёвываться стали. День, значит, завтра хорош будет. Нам к дороге лучше!

       Как постучались, сразу пустили нас в большущий дом с белыми кружевными шторками на окошках. За ними уж и керосинки жёлтым светом горели. Попик хозяину сказал что-то нараспев, и он долго в дверях нас не держал. В доме у печки бабка стояла с ухватом. К нам обернулась, глазом быстрым по нам стрельнула и говорит: «а ну дверь затворяйте быстрее! Печка топлена, избу выстудите!»

       Седой мужик, который за хозяина-то был, за стол нас огроменный посадил. За таким столом ох уж много народу усадить можно. Хозяйка востроглазая керосинку в середине поставила, а за ней и чугунок с картошкой варёной-пареной. Какой дух от неё на весь дом пошёл! Как ести-то как сразу захотелось! А дальше-то что случилось, мамочки родненькие! Тётка эта ещё картошечки в отдельной мисочке растолкла, яичушком залила, ложку деревянную воткнула и мне перед носом выставила. Ладошкой тяжёлой своей мне по волосам поводила, - «ешь», - говорит – «давай, подкрепися, головой не крути».
 
       Пока все ели дядька с попиком помаленьку поговаривали. Потом дядька попику вина белого в стаканчик маленький налил, а себе не стал. Спать наших тёток и маму уложили на широких лавках повозле стола. Меня на печку закинули на половики под тулуп старый. Попик ушёл с хозяином дальше разговоры разговаривать. Мама тихонько подошла к печи, спросила «хорошо ли?», чмокнула в щеку разок и спать ушла.

       Мне от печи так тепло было. По ногам от усталости мурашки бегали. Спать уж хотелось, вот только тот тулуп уж шибко козлом вонял, задушил меня. Рядом на печи ещё тряпки лежали, я в потёмках толком и не разобрала, сдёрнуть их захотела и на тулуп поменять. Как я за них взялась, они вдруг как зашевелятся, и поверх них лицо выскочило, а после и вся голова и плечи. Это мальчишка был, ушастый, сонный. «Эй, чё надо?» - шипит, - «ты кто?» Я ему: «ничё не надо, сплю тут я». А он не унимается: «ты крутихинская, что ли?» «Нет», - говорю с «сорок первого». «А где это?», - снова спрашивает. Вот чёрт приставучий, - «где, где, на лысой горе! Спи уже!», - так ему ответила, залезла вся под тулуп и отвернулась.


       Утром проснулась рано, на улице уж светло, но солнышка-то ещё нету. Слышу у печки сзаду, наш хозяин всё попику что-то говорит. Не ложились они спать, что ли совсем? Вижу, тётки наши на лавках зашевелились, потягиваются. Вот уж и мама тихонько встаёт. Мне-то с печки совсем неохота слазить. Пригрелась я, как хорошо! И тулупчик, кажется, уже не так пахнет. Повернулась я маленько, посмотреть как там попик наш, а они сидят вдвоём на тубаретках друг против друга с кружками железными в руках и чай, значит, из них пошвыркивают. Дядька негромко так, почти про себя говорит: «…есть молва, что колхозы-то распустят. Усатый на съезде на ихнем так и указал. Поди не врут. Вздохнуть человеку после войны дать нужно. Передохнуть малёхо». А попик ему: «знать так и будет. Дали же церкви послабление. Патриарха вот выбрали…, а ты не ропщи, не ропщи, близкО уж царствие Божие». Взрослые разговоры, скучные, непонятные.

       Тут дядька голову-то поднял и на меня посмотрел. «Ух-ты», - говорит, -  «шуня, проснулась уже. Как спалось-то, чай не замерзла там на печи?» А я ему: «я не шуня, меня Галей звать». Он засмеялся: «ну раз так, давай вниз за стол, шиповничку испей. Как раз вот горячий. Ефимка-то, твой ночной сосед, уж давно скотине хвосты крутит».

       Вечер вчерашний не обманул. С утра погода хорошая началась. Сперва, как вышли, ещё зябковато было, а потом, как солнышко стало подыматься всё теплее и теплее. Ветру нету, дождя нету, одна радость! Шли быстро, отдыху себе не давали. Дядька-то мне на дорогу ржаных сухариков в карман отсыпал да игрушку дал. Сам, не иначе, из соломы сплёл. Ладная штучка, всё есть – ноги, руки в растопырку, голова. Совсем как кукла всамделишная! Мне как-то мама тоже куклу сделала. Та уж настоящая была. Мама из тряпок разноцветных на машинке сшила и ватином набила. Какая была красивая! Мне девочки в бараке ох уж как завидовали. У них, конечно, и свои были, но мамина лучше всех! Я ей сама карандашом химическим глазки, нос и рот нарисовала и  спать с собой брала всегда, обнимала её.
 
       Однажды вышло несчастье. Я тогда в зиму дома в бараке одна оставалась, а мама на работу ушла. Мне поесть оставила и перед уходом сказала дома прибраться, порядок навести. Мама всегда порядок любит, чтобы всё чисто и на своих местах. Я сейчас затвердила это, до смерти знать буду, а тогда… Я с куклой играла, она у меня Оля была. Я была как мама, а она как моя дочка. Я ещё Милю позвала, она своего котика с носом из пуговицы притащила. Мы с ней печку подтопили. Мама мне на горячие уголья дрова подкладывать разрешала. Осторожно надо только. Время так быстро прошло, мы и сами не заметили. Тут мама с работы пришла. Уставшая как всегда. Она как увидала, что у меня всё развалено, рассердилась страшно. Миля со своим котом сбежала тут же. Мама громко ругалась, меня за волосы оттаскала, а потом куклу Олю схватила и в печку-то её и закинула. А там внутри всё гудит, полыхает! Я как зареву, кинулась, куклу из печки выдернула. Палец ещё себе большой обожгла, но тогда и не поняла этого. А кукла на полу лежит, вся комната уж в дыму от неё. Мама на неё водой из чайника, а голова и плечи почти сгорели. Мы Олю потом в газеты завернули, а по весне как снег сошёл, я её в земле за бараком схоронила. Снова ревела долго.

       День-то совсем распогодился. Даже жарко стало. Мама плат свой тёплый сняла и тётки вслед за ней то же сделали. Остались в одних тонких косынках. Я так вообще простоволосой бегала. Ветерок чуть дунет, волоса так и скачут как одурелые! На траве у дороги целые стаи бабочек беленьких сидели. Ещё больше поверх дороги над головой летали. Прямо как хоровод водили. Я с прутиком за ними погналась, а они взлетают целыми снопами и в разные стороны, но далеко не улетают, рядышком садятся. Как будто дразнятся. И я опять за ними! А тётка-то одна и говорит мне просительно так, - «ой не гоняла бы ты этих бабочек, девочка, может это души наши так вот порхают». Попик на неё глянул коротко, ничего не сказал, кашлянул только про себя тихонько. Мама меня к себе прижала, хоть я и не боюсь никого. Попить воды из бутылочки стеклянной дала.
 
       Скоро нас снова две телеги обогнали. Обе гружёные. Колёса скрипучие, железные обода на них в глину непросохшую впечатываются. На одной телеге две курицы и петух в клетках плетёных. Сидят, головами крутят. Петух голову меж прутьев просунул, бормотать что-то про себя придумал. Соседка Варвара один раз петуха себе принесла и в бараке его гулять пустила. А может это её дети из комнаты его выпустили. В общем, мы с Милей его к нам кашей приманили, хотели перо из хвоста выдернуть. Рыжее такое с чёрными пестринами. Этот Петя-петух важный такой зашёл, ногу одну поднял, когти на ней вперёд выставил и глазом круглым смотрит внимательно, подачки ждёт. Мама, когда раньше сказки мне ночью рассказывала, говорила, что у петуха «масляна головушка и шелкова бородушка». Почему так? Никакая она не масляная. Миля к нему ближе сидела и хотела схватить его, только он ей не дался. Разорался на весь барак и меня в руку клюнул.

       Я про случай этот маме рассказала. Она посмеялась, но наказала мне больше так не безобразничать, а то «приедут ночью и заберут, и так заберут, что и не вернёшься потом». А через день к нам домой дядя Аркаша – бухгалтер пришёл. Он в конторе на заводе работает. Добрый. Когда приходит всегда мне гостинчик приносит какой-нибудь. Один раз пряников принёс магазинских, и мама мне сказала с Милей поделиться. А я и сама знаю, что надо делиться. Я дяде Аркаше тогда и говорю: «а к нам домой дядя Петя заходил! Вот как!» Дядя Аркаша смеяться не стал, на меня глянул, потом на маму и спрашивает, - «а кто это?» Тут мама меня несильно ладошкой по голове сзади шлёпнула и я отгадку сказала быстро: «это же петух соседский, а ты думал кто?»


       Солнышко уж давно над самой головой стояло, как одна тётка вдруг на одну ногу припадать начала, заохала и отдыху запросила. Перемотаться ей захотелось, видно ногу себе сбила или оступилась. Мы снова на край дороги зашли и там на траву уселись. Тётки и мама вместе с ними всё, что было на ногах сняли и сами ноги вперёд вытянули, чтобы дать им роздыху. Мне мама разуваться не разрешила, да мне и надо было. Все хлебушко свой достали, водой запивали. Мне мама снова горбушку дала большую – она вкуснее всего. Я её быстрёхонько умолотила, хоть до того и сухари все дядькины съела.
Одна тётка жуёт и говорит другой, - «А вот щас бы рябинки сочной с хлебом-то! У тебя, Фроловна, у баньки такая сладкая растёт! У меня под сарайкой тоже есть, но кислит. Лучше твоей потом как нальётся надёргаю. Из неё и брага больно хороша бывает». А другая тётка насупилась, но видно не всерьёз и отвечает бойко: «ты ешь и пей, да своё имей!» Засмеялись все и попик тоже. Что в этом смешного такого? Почему взрослые часто смеются, когда совсем не смешно? Меня мама ругает, когда думает, что я без причины смеюсь. Говорит так дураки одни делают. Но я всегда по-честному смеюсь, когда смешно бывает, просто мама смешного этого не видит. Вот, например не в этот раз, а в другой, когда мы так же отдыхали, попик сказал тёткам и маме лечь под ёлками и ноги наверх задрать. Это чтобы кровь отливала и они отдыхали лучше. И все они вчетвером улеглись каждый против своей ёлки и ноги вверх. Тётки же и мама тоже ещё подолы свои держат, чтобы не заголяться. А попик и ручки белые сложил на брюхе крестиком, прям как упокойник. Что ли это не умора? Я и смеялась, а мама сердится и ругается, а мне ещё смешнее от этого стало. Ладно, хоть попик за меня вступился. А Фроловна эта всё равно потом косяка давила.
 

       К Кумёнам подходили уж вечерело. Тётки-то видно устали очень, и мама тоже. Уж не улыбалась мне, как всегда делала. Попик тоже всё молчал, больше не разговаривал. В селе попросились поночевать и нас пустили в сарай на сено. Тепло было. Трава сухая пахнет хорошо. Из избы мне хозяйка кружку молока свеженького с хлебушком вынесла. Не остыло ещё молоко, тоже хорошо пахло. Коровой. Я маме попить дала, но она глонула разок и мне всё отдала, хлеб даже не тронула. Рядом тётки обнялись как сёстры и засвистели, засопели во сне. Попика не было. Его в избу спать увели. Я с мамой тоже обнялась и как уснула, не заметила.


       В этот раз спали долго. Когда встали солнышко уже вовсю над головой крутилось. Ночью комары кусали, черти. Весь лоб и руки мне нажогали. Утром всё чесалось, прямо не могу! Мама мне сказала не чесать, тогда пройдёт, но как не чесать, коль зудит так! Хозяйка позвала всех в избу и дала отвару горячего пить. И чтобы хлебушко свой и сухари было чем размочить. А мне ещё морковки пареной - ещё тёпленькой с печки досталось.
 
       После Кумён сколько-то ещё вместе шли, но не шибко быстро. Та тётка вчера так ногу и не залечила и шла как утка хромая. Но не говорила ничего. Всё терпела. В садике воспитательницы рассказывали, что людей, которые болеют, лечит доктор, а мама сказала, что у нас на «сорок первом» есть только фершал. Один раз мама меня к нему водила, когда палец на ноге нарывал. Это дядька такой пожилой и строгий. Вообще не улыбается. Я только зареветь успела, а он всё уж сделал – маленьким ножиком болячку проткнул и бинтиком замотал. Эта тётка тоже к нему пойдёт, если только сама не вылечится.
       На развилке дороги встали на недолго, попрощались с попиком и тётками. Попик нас перекрестил, бормотал под носом что-то, а мама ему руку поцеловала. Тётки мне помахали: «ну, вот, давай, пока, Галинка! Маму слушайся». Дальше уже мы сами шли.


       Как миновали Рябиновую (это деревенька, невеликая), ещё попошли маленько и сели отдохнуть, перекусить. Мама сказала уж совсем мало осталось. Не дошли ещё, но скоро придём.

       Дорога впереди шла уж не такая протоптанная как раньше. Где-то даже и вся в траве, но видна ещё хорошо. Впереди поле, пролески. Нету ни деревней, ни хуторов. Небо ясное, почти без облаков, солнышко, и ветерок гуляет, траву шевелит. Холмик впереди. Дорога его огибает. Как зашли за него сразу увидели близко совсем палатки стоят. Много. Большущие. Но не такие как на «сорок первом» для немцев ставят. Те тоже большие, брезентные, но поменьше и одинаковые все. А здесь разноцветные и все разные. Люди вокруг них ходят: женщины всё одни и дети. Мужиков не видно. А вот на лошади парень какой-то проехал. Рубаха красная, с переливом, волосы чёрные, чернее земли. Две девочки совсем маленькие ещё нас с мамой увидели, к нам побежали. Одеты как-то не так. В лоскутьях обе в цветастых. Кричат что-то громко, а я и понять не могу что. Мама это как увидала, за руку меня крепко ухватила и прочь оттуда к леску. Тот рядышком был. Идёт, широко шагает. Я за ней вприпрыжку, едва успеваю. Быстро ушли оттуда и в лесок занырнули. Прошли в глубину ещё сколько-то и встали отдышаться. Слышим, никто за нами не идёт, а дети те лоскутные от нас отстали. Мама дух перевела и говорит: «Цыгане табором стоят. Нечего им на глаза показываться. Украдут тебя, воровать заставят. Такие они».
 
       Я и раньше слышала, что цыгане воруют всё, что плохо лежит и тёток на деньги обманывают. Говорить с ними вообще нельзя – глаз у них плохой. Ещё у нас на «сорок первом» цыган один жил, с бородой, но не работал, так, чем-то тёмным промышлял. И мужики, рассказывали, его бить хотели, а он на них с ножом кинулся. Потом совсем пропал куда-то.
 
       Так мы с мамой по лесочку этих цыган обошли и потом снова на дорогу вышли. Но не понятно та ли была дорога. Может и не та совсем, кто его знает? Уж и дорога какая-то другая стала. Сели снова на травку, отдохнули, ботики почистили, поели сколь чего оставалось. Впереди нас лесочек стоял берёзовый и осинный с ёлками вперемежку. Мама сказала где-то за этим лесочком ещё дорожка должна идти, а там уже и наши Попцы. Мама как-то бывала здесь. Тоже в гости ходила, но давно.
 

       Долго по лесу шли. Отдыхали и снова шли и всё выйти никуда не можем. Потом хотели обратно вернуться, так уж и не знаем куда. Идём и идём и никакого просвета в лесу нету. Останавливались, слушали лес – нет ли звука какого? Деревню бывает слышно далеко: тётки меж собой кричат или скотина ревёт. Но тихо, нету ничего. Принюхиваться старались: не пахнёт ли дымком откуда-нибудь, но тоже ничего. Тут я вспомнила как у Мили мама рассказывала, что один раз в лесу людей волки загрызли. Или даже не один раз, а больше. Сразу страшно мне как-то стало. Вдруг нас с мамой они тоже здесь высматривают? От них ведь в лесу не убежишь. Я бы маму про это спросила, но чую не надо сейчас, сразу ругаться будет. Лучше терпеть, хоть и страшно.

       Мама на дерево решила залезть – нашла ёлку сухую, крепкую и полезла. Сучья под ней гнутся, трещат. Я как подумала, что мама упасть на землю может, сразу заревела и прошу её слезть вниз скорее. А она и сама боится, но вверх ещё маленько забралась и смотрит по сторонам. Тут под ногой у неё сук обломился и если б она за само дерево изо всех сил не схватилась, упала бы, наверное. Как я за маму испугалась! Опять спина у меня вся холодная сделалась, но она быстро слезла и обняла меня. Как с мамочкой моей любимой хорошо! Никуда её больше не пущу!

        Снова пошли по лесу. Останавливались, мама кричала: «Ау, эй, кто-нибудь!». Я ей помогала, но никто не откликался. Я уж и пить захотела, но мама сказала, что вода кончилась, надо набрать в ручье, но где он этот ручей? Сели передохнуть. Я северихи надёргала, пожевали с мамой. Но запить нечем и горло всё сухое. Была бы лужа, из неё бы, наверное, напилась. Совсем рядом на кочку мховую ворон уселся. Чёрный, громадный. Смотрит на меня, клювом толстым водит. Я в него шишкой кинула, а он даже не испугался. Крылья только распустил и ещё больше стал от этого. Я в рукав мамин вцепилась и говорю: «Ой, боюсь этого!» Мама вскочила и как пинанёт его! Тот только успел подпрыгнуть и на елку взлетел. Орал потом оттуда, паскудник. Перо ещё у него из жопы вылетело, но я брать не стала – некрасивое, да и не до этого.

       Идти надо было, а куда – не знаем. Со всех сторон лес. Ни тропочки, ни просвета. Так вот встали и стоим. Я маму спросила куда пойдём, а она молчит, не разговаривает. Потом взяла меня за руку и пошла вперёд. Долго шли, пока в болото не упёрлись. Нету вперёд ходу. Чёрная вода и тина. Пошли обратно. Пока в лесу блудились, не заметили как вечереть стало. Солнышко уже за деревья ушло. Мама вдруг остановилась и на колени упала. Крестится, по лицу слёзы текут. «Господи», - говорит тихо так про себя, - «меня, грешную, наказывай, но дитё невинное пощади. Не дай сгинуть…»  Я маму сзади за шею обняла и тоже реветь стала.
 
       Вдруг меж ёлок невдалеке мелькнуло что-то. Я маме показала и она тоже посмотрела в ту сторону. Потом мы обе вскочили и побежали. Вот счастье-то какое! Человек, вернее старуха с палкой. Мама ей что есть мочи кричит: «женщина! Постойте! Заблудились мы!» Та как будто испугалась вначале, палку подняла, а потом видит, что нас только мама моя и я и палку свою опустила. «Деревню потеряли?», - говорит. – «тут она недалече. Вот там просека будет. По ней до тропки дойдёте. Вправо берите, а там скоро и деревню увидите. У меня коза – стерва сбежала. Отвязалась сама и шарашится где - не знаю. Не видали? До ночи бы найти. Давно хочу колоколец на шею повесить. Так хоть слышно будет где бродит, зараза…»
 
       До деревни мы добежали в два счёта. Она и вправду совсем рядышком была. Дальше мама уже знала куда идти. Темнать уже начинало. В окнах свет уже появляться стал как мы калитку открыли и в дом постучали. Вышла к нам бабулечка в фуфайке и валенках. В руках лампу керосиновую держит. Маму она сразу узнала: «Шура, ты что ли? А это Галка у тебя такая выросла? Ой, ты, батюшки! Да что ж это мы! А ну, пошёлте-ка в избу. Как раз ведь на стол исти собрали. Пётр-то вон в аккурат под вас рыбы наловил».


       В деревне Попцы у бабушки Фени мы гостили четыре дня. Принимали нас хорошо, даже очень хорошо. Как родственников дорогих. А мы отъедались, отсыпались. Всё что мама говорила, всё это сделали. И родню всю повидали и на могилы сходили. Обратно шли весёлые и сытые. На дорогу нас накормили и с собой дали ещё хлеба, картошки и луку. Так что довольные мы были. Думали потом, как маме отпуск ещё дадут, снова к бабушке Фене в Попцы в гости сходим. Но так и не сходили. Всё собирались, да так и не собрались. 






Вятка, сентябрь, 2015