Змея на кресте

Она была обычная девочка-хипстер, из тех, что всю неделю мечутся между институтом и Макдональдсом, а, подгуляв в пятницу, целуются на Патриарших с каким-нибудь бомжом, для острастки именующим себя старым питерским панком.
Субботу они проводят с родителями, на отходнячке, в воскресенье гуляют с подругами по магазинам, в понедельник просыпают занятия, и так начинается новая неделя, в середине которой, они обязательно выкраивают вечерок, чтоб помочь уличным животным в составе какой-нибудь волонтерской организации.
Башмаков познакомился с ней как раз в такие обыденные будни. Как и полагается, она сидела на бульваре с кофе и сигаретой и смотрела на окружающих с величием Клеопатры. Но Башмаков знал, чем стряхнуть с девушки ее напускную недоступность. Уже через минуту она смеялась его пустым шуткам и смотрела по-рыбьи из-под огромных розовых очков, а в этот же день они очутились у нее дома. Быстро сбросив с ног свои модные кеды, она побежала на кухню:
— Надеюсь ты кушаешь котлеты из тыквы?! Потому что я веган и не ем животных!
— Единственное, что я не ем, — это котлеты из тыквы, – отзывался из коридора Башмаков под шум воды из-под крана. — Но зато в остальном я не привередлив, ты можешь даже скормить мне свои кеды, если есть майонез!
– Фу! Давай заходи сюда!
Башмаков, конечно, лукавил, что имеет предпочтения в еде, потому что котлеты он сожрал в один присест, а затем принялся и за девочку. Они сидели на кухне, сцепившись, и целовались весь вечер, пока в девять часов не пришла с работы мама и не выгнала их.
Полчаса еще сидели на лестничной и курили. Он свесил ноги с подоконника, она была в тапочках с мордами котов. За окном все погасло, только бледно расплывались фонари. Говорили ни о чем.
— Скоро выпадет снег, окна покроются инеем, и можно будет рисовать, прошебуршала она.
— Да, так всегда бывает, — отозвался он вяло.
— Спасибо, кэп, — засмеялась она. И снова вцепилась в него губами.
— Когда-нибудь я сыграю тебе на гитаре, — сказала, оторвавшись.
— Споешь мне Вертинского?
— Вертинского я не пою. Могу спеть Цоя, если из старья...
— Ну и тем лучше для Вертинского.

Ее мама имела злой взгляд, натренажеренные бедра и маленький рот узелком, который при разговоре как будто развязывался и завязывался, выпуская наружу грубоватый голос.
На следующей день снова встретились у Макдональдса и пошли гулять.
Башмаков давно думал, что хорошо бы ему зацепиться за кого-нибудь, у него даже была выработана своя стратегия: нужно брать их маленькими и ломать под себя. Поэтому он искал девушку гораздо моложе себя. Он хотел, когда будет стареть, чтоб молодая жена создавала иллюзию, что и сам он еще молодой. Перезрелые бабы, набив шишки, четко предоставляют себе своего мужчину, их на мякине не проведешь. Так считал Башмаков, и особенно его пугали женщины, указывающие в своих анкетах, что их в мужчине возбуждает мозг. Этих будущих мозгоеб..к он не подпускал к себе ни на шаг.
Многие из его знакомых давно остепенились, обзавелись детьми и спокойно себе лысели и толстели на диване. Его же голова облетала не заслуженно и тревожно, потому что плешь намечалась, а женщины любивший бы тебя и таким пока не предвиделось. Только случайные быстрые встречи и «девушки-сквозняки», как называл их Башмаков, когда в сердце его ныла холодная осень.
Башмаков боялся выйти в тираж и остаться один, так и не найдя никого, поэтому действовал часто спонтанно и, если девушка хоть немного нравилась, уже спешил заронить в нее семя как предлог для будущей совместной жизни. Делал то, чего раньше всячески избегал, и связывал это с «взрослением». На одних это не действовало: они тотчас пропадали из поля зрения Башмакова, и он не знал о дальнейшей судьбе своих генов, а одна после такой выходки заставила его покупать противозачаточные и обругала безответственным дурачком; и он решил больше так не делать без предварительной согласованности.
Одиночество больше не питало творческие силы Башмакова, панк-группа его развалилась и помнили о ней только ее бывшие участники и еще несколько человек.
Тщеславие поработало с ним, как нечистая на руку шлюха, оставив в карманах лишь дырки. Другие находили себя: всегда нужны заурядные люди, на которых можно положиться, в любой системе, занимай место и выполняй свои функции, неси службу обществу, нужно делать то-то и то-то, значит, делай и не выпендривайся, и придет время — о тебе скажут. Но если ты сам себе на уме, чертов гений без рубля за душой, и чего-то тут еще доказываешь, то кому ты такой нужен?
Помимо панкухи и варева в ней со всеми вытекающими отсюда концертами и тусовками, Башмаков давно мечтал написать роман. Его тексты для песен часто переходили в небольшие, не лишенные талантливости рассказы, которые многие хвалили, пророча Башмакову писательское будущее. Башмаков верил этим необъективным дружеским оценкам и возмечтал о большой книге, с которой его понесут на руках навстречу славе и признанию.
От творческих знакомых в теме он узнал, что рассказы печатают только в толстых литературных журналах, но их никто не читает, а издательствам нужны одни романы. Даже если известный человек, с именем-брендом, хочет продать читателю рассказы, издательство попросит его назвать свой сборник романом в рассказах, потому что так надежнее. А то вдруг завтра еще один известный писатель придет и скажет: а у Иванова рассказы напечатали, а у меня тоже рассказы есть? Нет, пускай все думают, что писательство, это только про романы, не меньше две восьмидесяти тысяч знаков с пробелами, а все, кто умещаются в рассказы, эти, значит, еще не доросли, пускай подучатся. И не убедят таких в обратном даже примеры из прошлого, где были гении, писавшие исключительно в жанре малой формы: Чехов и Зощенко; не было у них романов, и никто их талант по размеру написанного не судил, зато нынешние бездарности легко могут растянуть свою скудную мысль на двенадцать авторских листов, и всегда можно сказать: не судите по первым главам, вы прочтите всю книгу, а когда всю прочитали, то вроде как уже и книга состоялась, плохая она или хорошая, и стоило ли ее вообще читать, это вопрос второстепенный, гонорары выплачены, казна пополнилась. Что, будем гениев ждать? Или бездарность всегда найдется, накропающая по заказу новых толстых книжонок? Нет, ребята, рассказы, это прошлое, а прошлое само за себя говорит: что было в прошлом, то нынче не модно.
Только с опытом Башмаков понял, что роман должен твориться из тебя естественным образом, что разбавленная словесной водой сюжетная схема-снежинка, по американскому методу, это не роман, это тягомотина, высосанная из пальца, и что на самом деле никто сейчас не пишет романов, потому что классический да и постмодернистский романы давно уже созданы мастерами своего дела, а то что издают сейчас даже не калька с предыдущего опыта с заменой старомодных персонажей на современных, а просто девичья или мальчишеская галиматья из недозрелых рефлексий. Конечно, и он могут натянуть подобные потуги на каркас механически выстроенного сюжета, как тому учат в книжках по типу: «Как написать роман?», но гордость не позволяла ему заниматься подобным.
Башмаков переболел жаждой создать роман, и теперь ему было тошно от одного этого слова. Роман! Звучит, как что-то изящное, могучее, неприступное как скала, которую нужно покорить. Или как океан, который предстоит переплыть, как сказал бы Стивен Кинг. Роман! Это женщина с мужским именем. И это мужчина, наряженный в женщину! Трансвестит, выродок с расщеплением личности! Роман – это величина условная и это всего лишь фикция в руках дилетанта.
Сколько времени Башмаков потратил на попытки написать роман, сколько было этих заготовок «чего-то большого и глубокого», а способность к рассказам он глушил, перестраивал, трансформировал тип своего таланта и на выходе получал не роман, а обрубленного уродца без начала и конца. И ни в одном написанном тщеславия ради слове не было жизни. Такое слово кажется живым, пока смакуешь его в уме, пробуешь произносить тихонько, прежде чем написать, но только даешь ему волю, прислоняешь к бумаге, чтоб дышало на ней твоим именем, а вместо этого оно жжет стыдом за свою бессмысленность, и ты вымарываешь лист за листом, в попытках поймать нужное слово и вдохновение.
Все что оставалось теперь Башмакову, это войти в тусовку себе подобных никчемностей, которые собираются раз в неделю в антикафе почитать друг другу жалкие свои творения, а рассыпавшись в обоюдных комплиментах, расходятся полупьяными по домам. Башмаков испытывал запоздалую ненависть к тем, кто хвалил когда-то его писанину и говорил, что ему нужно становится профессиональным писателем, но виноваты были не они, и он это и сам понимал. И что-то подсказывала ему, что зря он связался с этой девочкой, что ничего их не сблизит, и никогда он, испытавший соблазн стать великим творцом, не будет уже нормальным человеком, довольным своей скромной ролью в этом мире. Такие, как он спиваются и становятся бомжами. Да-да, бомжами, слоняющимися по городу, клянчащими мелочь возле Макдональдсов, а для острастки именующими себя старыми питерскими панками, хотя в Питере были пару раз, да и то пьяными.

Воробьев (один из таких) повесился на карнизе в своей хрущевке. Он был другом Башмакова. И стоя на его могиле, Башмаков представлял, как кореш, запутанный предсмертной пляской в шторах, пускает струю и показывает смерти черный проколотый язык. Жил панком и умер как панк.
Вместе с Воробьевым они начинали свое «восхождение», орали в подъездах и дворах песни Летова под гитару, жрали водку с пивом, пороли таких же припанкованных девок на широких подоконниках лестничных клеток, гоняли на концерты и, сколотив группу, шпарили свое музло в гараже у приятеля. Потом Воробьев устроился в тату-салон, стал и себя забивать наколками и к двадцати пяти весь почернел с ног до самой шеи, где красовалась ядовито-зеленая змея на кресте. «Я художник, – говорил он всем претенциозно, — и это мои картины».
Параллельно Воробьев занимался пирсингом, лупил его другим и себе: пробил соски, уши, нос, язык; и все это настолько обыденно, что не стоило даже и упоминать, ибо чем это отличает его от тысячи других таких же молодых людей с кольцами в носу, но у него, Воробьева, ближе к концу, все это зашло слишком далеко и было связано с его влечением к смерти.
На его застывших страницах в соцсетях так и остались висеть предсмертные фотки, на одной из которых он проткнул себе щеку вилкой и на писал на лбу черным маркером: «Х..й». В глазах – больное безумие и подпись под фоткой: «Воин вдыхает свои последние лучи утреннего солнца».
Знакомые писали ему в комментах: «Проспись, муд..ло!.. Завязывай бухать!» — и другое в том же духе. И никто не поверил. И даже Башмаков, который знал его лучше других.
Двадцать пять лет. Башмаков вспомнил, как сказал как-то, что ненавидит таких, как Гребенщиков, за то, что они старые успешные козлы, в бабах и цветах, и не заслуживают уважения, как те, кто сдох в свои двадцать семь, написав пару гениальных песен и разукрасив себя с ног до головы татуировками. А у Воробьева даже раньше получилось выполнить эту программу, которой он, оказывается, следовал, а Башмаков считал, что все это были пьяные базары, и теперь его мучило чувство вины.
«Неужели он был так глуп, чтоб серьезно относится к тому, что я плету? Рассуждать о рок-группах все равно, что увлекательно ковыряться палкой в дерьме, вот что стоило бы написать на его надгробии, — размышлял Башмаков, делая очередной глоток водки. — Теперь каждый хипстер может купить себе розовый ирокез в панк-шопе и стать панком. Теперь это просто вид моды, а когда-то ведь панки начинали подобно первым христианам, скрываясь от общественности в подвалах-катакомбах и заплеванных подъездах, где преломляли друг с другом хлеб свой, делясь тем немногим, что у них было: выпивкой и сигаретами. И иногда тем, что считали любовью, которую дарили, совокупляясь.

Закрапал дождик, зашлепал по листве. Водка горчила на стылых зубах. И Башмаков мелко заплакал. Жалко было не друга, а просто вспомнилось одно утро из детства, когда гонял он на велике по пустым улицам под дождем. Крыло от велика дребезжало, и мокрые шорты с футболкой облепили противно кожу, но он все равно был тогда абсолютно счастливым.
Скоро все погрузилось в темную муть обманчивой воды вечера, и в небе замаячила в мерцающей пыли дождя одинокая звездочка.