В каморке

Чай в стакане остывал. Стакан граненый с подстаканником, «старорежимный», как шутил сменщик Алеха. Можно чай пить, а можно водку, в таких раньше приносили чай проводницы в поездах. Да и сейчас приносят. Но Максим Максимыч водку давно уже не пьет и никуда не ездит, хотя и похож чем-то на пассажира, особенно, когда вот так сидит в каморке, смотрит в окошко и помешивает ложкой в стакане с подстаканником.
— Максимыч, стакан в поезде свистнул? — шутит сменщик Алеха.
— Ты говорил уже, — без обид, но и без веселья отвечает Максимыч.
— Ничего, хорошей шутки много не бывает, — аргументирует Алеха.
— Хорошей? – сомневается Максимыч.
— Куда собрался-то, Максимыч? Чух-чух?! — веселиться Алеха, который тоже подметил сходство Максимыча с пассажиром.
— Чух-чух! Чух-чух! Япона-мама… — бубнит в усы Максимыч, глядя за окно, за которым второй день моросит дождь, размывая грязь от стройки в жижу, и ничто никуда не двигается, а стоит на месте как вкопанное. То есть оно и есть вкопанное: строителями, которые ютятся сейчас в своих вагончиках.
— Домой-то собираешься, Максимыч?! Так и до второго пришествия досидеть можно, — не унимается Алеха.
— До второго, пожалуй, не досижу… Сейчас, погоди, дай чай допить, мешаю тебе что ли?!
— Да нет, сиди, Максимыч, мне то что?! Остыл только чай твой давно.

«И то правда, — подумал Максимыч. — Остыл ведь чай. Так и есть».
Когда-то Максим Максимыч мечтал о великом (было это так давно, что и вспоминать стыдно), хотел стать художником; в юности он хорошо рисовал, ему пророчили славное будущее. Всякие болтуны. Но как-то не сложилось, пошел в армию, служил на Кавказе, где было много сюжетов и пейзажей, но все они перегорали в душе, а иногда и не хотелось их оттуда выуживать. Потом женился, нарожали с супругой детей, и как-то забылись, затерлись все эти молодые чаяния в суете дней. Хотел жить на славу, а прожил не заметную тихую жизнь, и одно вынес из нее Максим Максимыч: что счастье, в полном своем объеме, никогда не достается на земле, оно всегда мерцает где-нибудь вдалеке, как путеводная звезда, светит тебе одиноко, манит, призывая не сдаваться на полпути. И так всю жизнь, всю дорогу; счастья на земле не бывает, его видишь в детях, но и они часто разочаровывают; его ожидаешь от бога, но и бог, если есть, то весь где-то там – за пределами нашего мироздания.
Жена Максима Максимыча ударилась в религию и до сих пор в ней билась как рыба об лед, все чуднее было наблюдать ее с каждым годом. А сам Максим Максимыч, спасаясь от осознания бренности бытия, пробовал пить водку, — но тоже как-то не пошло. Водку жрать тоже искусство большое! До Лехи у Максимыча сменщик был – дед, вот он умел. В сумке спортивной всегда с собой ноль пять и еще одна маленькая.
— А чекушка зачем? – интересовался Максимыч.
— А бутылка за смену стабильно уходит, но бывает и не хватает. Вот тогда чекушка и спасает, а если больше, то уже перебор! — рассказывал дед уважительно, почему и можно было заключить, что поднаторел он в этом деле прилично.
Максимыч понимал, что даже если искусству не смог отдаться полностью с душой, то куда ему с чекушками с этими возиться-вымерять, да и поздно уже для науки этой, куда теперь седины стыдить? Нажирался, было дело, но с кем не бывало? Но так, чтоб носиться с ней, с водкой, как курица с яйцом, такого позора в жизни Максимыча не было, а значит, и не надо уже и пробовать.
Что водка, что религия, все не то. Не тешит Максимыча. Жажда великого все еще живет в нем подспудно; никем не замечаемая, таится в складочках морщин; просто изменилась она со временем, как и сам Максим Максимыч, и уже не зовет к свершениям ради славы и почестей, а вся она здесь, в ежедневных мелких делах, словно задача Максимыча заключалась не в том, чтобы применить, а, наоборот, — чтоб не расплескать силу души, не растратить зря, донести до заветного края в сосуде глиняном, не измельчав самому от жизни мелочной, собой остаться, не сломать, не натворить ничего, а по назначению донести и вылить всего себя куда следует.
Никто этого качества Максимыча не замечал. Не только какой-нибудь Сменщик Алеха, но и жена, «скитушница», как называл ее Максимыч, да и дети, «поскребыши»; от них и вовсе внимания ждать не приходилось. А Максимычу того и надо: ни к чему ему внимание: живи себе тихо, не лезь, да добро свой сбережешь.

Максим Максимыч выплеснул остатки чая в туалет, всполоснул стакан, стал собираться. Переоделся, перебросил сумку через плечо, закурил и вышел на улицу, сапогами хлюпнув в грязь.
— Ну покеда! — сказал Алехе.
— Ага! Удачки, Максимыч!
«Удачки!» — усмехнулся про себя Максимыч на дурацкое слово и сразу вспомнил происшедшее этой ночью событие. Или, как сказал бы, наверно, Алеха, — событичко.

Пытался ночью один «трудяга» девчонку на стройку провести, а Максим Максимыч не пустил, уперся как баран. Тот так ему и говорил:
— Ты что же, как баран, а?! — А Максимыч ни в какую: тоже тертый калач.
Тот за телефон — названивать: акалым-бакалым. Ругается в трубку.
Максимыч в сторону девушку отвел:
— Ты зачем сюда пришла? Хочешь, чтоб тебя всем аулом отоварили? — а та глаза на него лупит, не понимает.
— Я говорю, — объясняет Максимыч. — Он тебя снял один, а драть будут всей оравой! Их там, в бытовке, человек пятнадцать тебя дожидаются. Потянешь?! Не порвешься?!
Кажется, дошло, наконец:
— А как же?.. — выдавила она, показывая в сторону озадаченного клиента.
— Иди, я разберусь. Денег же не брала еще?
— Нет.
— Ну вот и иди. Разберемся. — И разобрались. Подошел Максимыч, поговорили тихо, будто пошептались. Но разошлись вроде даже дружелюбно. Максимыч умел, когда хотел, разговаривать. У него получалось. На том и кончилась история. Хэппи-энд.
Шел к метро Максимыч, курил, вспоминал девчонку: на дочку похожа, такая же дура. «А моя могла бы так?» — думал про нее и не знал ответа. И дальше шел, брел не торопясь, по-стариковски. Дошел Максимыч до входа, бросил окурок в урну и подумал: «А вот Леха, отпустил бы он ее?.. Или сам в каморку затащил?» И толкая тяжелую дверь подземки, подумал еще: «А может, так и надо?.. Жить?..» И отпустил.
На замирающей двери трепыхалось объявление: «На высокооплачиваемую работу приглашаются девушки».