Детство

       Чем ближе жизнь к закату, тем чаще и чище всплывают из глубин памяти те далёкие времена, когда были мы беззаботными малышами. Я помню себя месяцев с восьми, когда произнёс своё первое слово. Ещё не умея ходить, я заполз на четвереньках под родительскую кровать, где в таинственном полумраке и пыли обнаружил картофелину. Выбравшись на свет божий, я воздел ручонку  с овощем вверх и торжественно провозгласил : «Калтоска!». Умилению родителей не было предела, хотя  первым моим словом оказалось, как видим,  вовсе не «мама» или «папа».
       Далее в памяти -  розовощёкие  пупсики, собранные  кучкой для фотографирования. Это - ясли, где я оказался сразу, как научился  ходить,- в год и два месяца. Все мы – в шёлковых, зелёных, полосатых, наподобие арбузов, пижамах. Стоим и таращимся в объектив, откуда, как обещал усатый дядька - фотограф, должна вылететь птичка.
       Следующий слайд  памяти – дача в Кардымовском районе, куда нас, ясельников,  заботливо вывозили на целое лето. Там впервые я увидел белочку. Она прыгала по траве, распушив трубой свой рыже-голубой хвостик, а чей-то  приехавший сюда на выходной родитель гнался за ней, дабы умилить своё чадо. Белка была загнана на стоящую на берегу озера сосну. Когда, скооперировавшись в охотничьем раже, трое мужиков, взгромоздившись  друг - другу на плечи, полезли по стволу, белочка, совершив невероятный по красоте прыжок, сиганула в озеро и поплыла. Все, как заворожённые,  смотрели на её быстро удаляющуюся от берега головку…
        Помню добрые глаза и руки обихаживающих нас нянечек, какую-то невероятно вкусную ясельную еду. А потом был детский сад, так же, как и ясли, ведомственный, принадлежащий управлению Калининской железной дороги, где работали мои отец и мать.
        В расположенном в полукилометре от нашего дома двухэтажном здании детского садика было две группы: младшая – для детей от двух до четырёх лет и старшая – от пяти до семи. Младшая располагалась на первом, старшая- на втором этаже.  Помещения отапливались  огромными  металлическими цилиндрическими печами, окрашенными в чёрный цвет. Помню, как кто-то из ребят толкнул одну девочку и она голой рукой прикоснулась к раскалённой печи. Запахло жареным, на руке потерпевшей вмиг вздулся пузырь. Сколько было криков, рыданий! Как суетились воспитатели, нянечки, медичка! Какими  вкусностями потчевали страдалицу!  Мне, да и, кажется, всем нам – детям, так хотелось быть на её месте…
         Помню огромное количество разных игрушек в игровой комнате, чистую, светлую, уютную спальню, обширный туалет, где все мы - мальчики и девочки - грустно сидели на горшках и катались на них по скользкому кафелю пола. 
         А вот мы на прогулке в садике за высоченным сплошным деревянным забором, где есть качели, песочницы, растут деревья и кустарники. Здесь, в густых ветках ели одна из воспитательниц обнаружила спящую сову и все мы любовались на эту величавую птицу, чудом оказавшуюся в городе. Отсюда мы с моим закадычным дружком Пашкой Вардугиным сбежали, сделав подкоп под забором, и пришли к нам домой. Вскоре побег был обнаружен и нас нашёл в нашей коммуналке передовой отряд запыхавшихся нянек. Никто не бранил нас, наоборот, старались приласкать, радовались, что с нами всё в порядке. Хотя, что с нами могло случиться? Такого, как сейчас столпотворения машин на улицах не было, о педофилах никто слыхом не слыхивал, на органы детишек не воровали…
         Кормили в детсаду всякой вкуснятиной, оправдывая сталинский лозунг «Всё лучшее – детям!». Ежедневно в меню были молочные каши, запеканки, овощи, фрукты, фруктовые желе и муссы, кисели и компоты. Свежие  клубника, малина, ежевика, персики, груши,  яблоки, арбузы, дыни  весь сезон не сходили с нашего детского стола.
          А на все три летних месяца детей вывозили  на дачу в Красный Бор. Это в десятке километров от Смоленска, в прекрасном, солнечном сосновом лесу. Помню запах хвои и сосновой смолы, которую мы скатывали в липкие, янтарные шарики. А из толстой сосновой коры делали кораблики, машинки, танки, выстругивая их   отточенными  на гранитных валунах черенками алюминиевых ложек, прихваченных по случаю из дачной столовой…
         Здесь я впервые познал  страшную силу лидерства и телячью покорность толпы. Один велеречивый любитель приключений уговорил нескольких девочек и мальчиков, среди которых был и я,  играть в партизан. Наш отряд углубился в   камышовые плавни, занимавшие необозримое пространство за находящимся   неподалёку железнодорожным полотном. Мы пробирались через них по колено в болотной жиже и вскоре наши девчонки совсем выбились из сил, а командир заревел в голос, размазывая слёзы и сопли по конопатому лицу. И тут, вдруг, я ощутил в себе прилив сил и огромное желание привлечь к себе внимание нашей слабой половины. Я возглавил упавших духом партизан и вскоре, слава Богу, вывел отряд на берег, где нас уже вовсю искали. Все мы, в том числе и я, были сурово наказаны и целый вечер провели  расставленными по углам, а за ужином нас лишили десерта.  Но все эти лишения компенсировали то и дело ловимые мною благодарные взоры спасённых шестилетних дам!
          На  полу дачной  веранды  располагалась игрушечная электрическая железная дорога, подобной которой я в жизни больше не видал. Раскинувшаяся на площади около 40 квадратных метров, она проходила через мосты и тоннели, мимо станций и полустанков. Когда её включали в сеть, из депо выезжал, попыхивая паром, чёрный, с красными колёсами, паровоз и мчался, нещадно дымя и гудя, таща освещённые вагоны с прилипшими к окнам пассажирами, минуя горящие изумрудом семафоры и перекрывающие движение на переездах шлагбаумы, ныряя в туннели , грохоча по мостам и виадукам. Но самое волшебное в этом зрелище было, когда поезд подходил к станции и на перрон выскакивал оловянный, одетый в форму железнодорожника смотритель с воздетым вверх зелёным фонарём в руке! Тут вся  окружающая железную дорогу детвора восторженно ахала…
            Но однажды, когда в ожидании этого кульминационного момента  кольцо стоявших вокруг детей сжалось, готовое взорваться победным кличем, его не последовало, поезд проследовал мимо станции в звенящей тишине… Станционный смотритель не выбежал встречать поезд! Он лежал в это время, спеленатый по рукам и ногам  грязно-серой ватой, в моём, надрезанном остро заточенным  черенком ложки, матрасе.  Воришке предлагали выйти и покаяться. Я, естественно, не вышел. В наказание железную дорогу не включали несколько дней. Потом, не выдержав мук совести, я водворил смотрителя на место и нам вновь ежедневно демонстрировали это чудо инженерной мысли и о происшествии скоро забыли…Зачем я стащил смотрителя? А кто его знает!  Я был довольно нелюдим и мне нужен был товарищ, пусть даже оловянный…
            Из дачных перипетий вспоминаются отдельные случаи, запомнившиеся, видимо, из-за их экстраординарности. Один худосочный мальчик с видом фокусника демонстрировал  собравшимся вокруг в кружок детям своё нехитрое умение пить  мочу, собираемую им в сложенные ковшиком ладошки. Потом у него случилась  сердечная колика,  и его умчала в город «неотложка».   Одна симпатичная, с соломенными кудряшками на голове, девочка упала во время игры на солнцепёке в обморок. Врачи констатировали солнечный  удар и все вокруг неё очень суетились, дули ей в лицо, брызгали водой. А когда девочка очнулась, все очень радовались. А я вдруг ощутил в себе неуёмный талант актёра и желание рассмешить бедную потерпевшую. Что я и сделал, строя уморительные рожицы, исходя всяческими ужимками, и был весьма вознаграждён хрустальными колокольчиками её незабываемого смеха.
            Если в яслях  мы  никаких половых различий не ощущали, то в детском саду и, особенно,  на даче,  многие активно интересовались собственными и противоположного пола гениталиями. Правда, я лично чувствовал себя несколько ущербным из-за того, что меня эта проблема не интересовала.  Даже обнаружив как-то под кроватью нескольких заглядывающих друг дружке в трусы сверстников обеих полов, я участия в этой процедуре не принял, а молча удалился из спальни, мигом забыв об этой истории более, чем на шесть десятков лет.
            Ещё из детства запомнились  свирепые зимы с морозами и снежными заносами, когда люди не могли открыть засыпанные снегом двери подъездов, а сугробы были выше человеческого роста. А мама тащила санки со мною, закутанным поверх пальто в повязанный крест накрест на груди шерстяной платок, в детсад. Помню несравненный  вкус мороженого: молочного – за 9 копеек, сливочного – за  13, эскимо – за 11. Помню, как отец приносил мне в кармане железнодорожной шинели кусковой сахар с прилипшими  к нему табачинками.
             Вспоминаются лицо и худощавая фигура маминой подруги тёти Фрузы, нередко бывавшей у нас и приносившей мне   халву и конфеты: ореховую смесь, кавказские, гусиные лапки или  петушиные гребешки. Она, будучи одинокой и несчастной в любви, обожала  детей и меня в частности. Она защекачивала меня до икоты . Она иногда задерживалась у нас дотемна и тогда укладывала меня спать, рассказывая сказку. А выключая в комнате свет, всегда приговаривала: « Раз, два, три. Прилетели журавли и соловушки малы. Тётя Фруза, свет пали!». Добрая душа! Её, конечно, давно уже нет на этом свете, земля ей пухом…
           Ярко помню, как нас провожали в школу, сделали сладкий стол, подарили ранцы с «Букварём», пеналом,  ручкой-вставочкой, ластиком, набором цветных карандашей и красок, альбомом для рисования.
           Вот и кончился этот, начальный, сохранённый в памяти,  период моего детства. Потом была школа, но об этом расскажу в следующий раз.

сентябрь –октябрь 2015 г.