ГКР Феномен

Сергей Орехов
(с участием Николая Орехова)
Иллюстрация художника "Михт"
Публикуется в авторской редакции.
(Ранее рассказ был опубликован под названием "От первого лица". Публикация:   Алтайское книжное издательство Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. – 1990г.)




ФЕНОМЕН
(фантастический рассказ)




Сегодня, ни свет ни заря, меня разбудил звонок Твердохлебова:
— Рудольф! Рудольф Эрнестович! Здравствуй, дорогой! Мне тут нужны разъяснения по одному делу. Приезжай. Вместе позавтракаем.


Отказаться от такого предложения — всю оставшуюся жизнь клясть себя за упущенный случай.


И вот я на территории пансионата для командированных астролетчиков, вхожу в двери уютного коттеджа — скромного пристанища Григория Константиновича во время его краткосрочных командировок на Землю.


Меня ждали. Мария Григорьевна, ответственная за питание в пансионате, проводила меня до дверей кабинета Твердохлебова.


Я распахнул дверь. Твердохлебов с безбрежной улыбкой на лице шагнул мне навстречу:
— Рудольф! Наконец-то! Давай-давай, проходи.


После крепких объятий он усадил меня на диван.
— Предлагаю посмотреть кое-что, вторые сутки передают… — Твердохлебов включил видеоглоб.


Передавали традиционный утренний обзор прессы, и я знал, о чем будет идти речь в сегодняшней передаче, и потому не испытывал большого желания слушать уже известное, тем более натощак. Но Твердохлебов прибавил громкость, и голос диктора заполнил коттедж:
— …На третьей странице сегодняшнего номера помещен очередной очерк специального корреспондента Рудольфа Зудина о проблемах, связанных с деятельностью отрядов Глубокой Космической Разведки в неисследованных районах Метагалактики. Главный герой очерка — человек, имя которого известно каждому, — Григорий Константинович Твердохлебов, предстает перед читателем в критический момент БМФ-феномена как личность, бесспорно героическая, способная на… — Голос диктора оборвался. Твердохлебов выключил звук.


— Итак, дорогой друг, я хочу от вас услышать, что вы там, в своей статейке, наплели обо мне такого, что у этого гуманоида — Твердохлебов мотнул головой в сторону безголосого диктора, — столь необычайный эмоциональный подъем? Что ты нацарапал своим зазубренным, как ископаемый томагавк, пером?
— А в чем, собственно, суть претензий, Григорий? — спросил я. — Ничего такого я не написал. Я лишь позволил себе несколько строк о БМФ-феномене, ну, и о тебе, разумеется…
— А что ты о нем знаешь, о БМФ-феномене? — Твердохлебов вскочил с кресла, сделал несколько стремительных шагов по комнате. — Что ты можешь о нем знать? — Он вернулся в свое кресло.


В этот момент дверь распахнулась, и со словами "Я вам не помешаю, мальчики?" на пороге появилась Мария Григорьевна. Она катила перед собой тележку, на которой в тарелках благоухала натуральная овсяная каша.


— Гриша, вы опять с Рудиком спорите? Вместо того, чтобы позавтракать, вы с самого утра дебатируете на голодный желудок. Не-ет, я всегда говорила, что глубокий космос портит людей.


Твердохлебов уже крутился возле тележки.


— Мария Григорьевна, вы уж извините, у нас дела, — ворковал он, переставляя тарелки с тележки на стол.
— У меня тоже дела, я сейчас уйду. Так что вы, Гриша, отнесете тарелки на кухню сами.
— Хорошо, хорошо! Мы их не только отнесем, мы еще и вымоем. Большое вам спасибо! — Твердохлебов проводил Марию Григорьевну до двери, вернулся и, упав в кресло, уставился на меня ехидными зелеными глазами, ожидая ответа на свой вопрос.


— Тебя интересует, что я знаю? — переспросил я.
— Вот именно. Что ты знаешь?
— Кое-что, положим, я знаю. БМФ-феномен — это необъяснимый с позиций современной науки способ зарождения и развития органической жизни в системе Бонна-Менада-Флора, открытый при твоем непосредственном участии…
— Вот именно! — Он стукнул ладонями по кожаным подлокотникам. — При непосредственном участии!


Я понял в чем дело, но большой вины за собой не чувствовал и сказал:
— Мне понятен твой сарказм, Григорий. Но позволь, любой журналист знает некую знаменитую записку…
— Какую еще записку?
— На дверях твоей каюты на Базе Периферийных Поисковых Систем. "Первое и последнее интервью дам за 15 минут до смерти".
— Но этой записке уже черт знает сколько лет. Я давно забыл о ней!
— И тем не менее. Поэтому я обратился к Бабенко.
— Ха, ха и еще раз ха! — воскликнул Григорий. — Ха, ха и еще тысяча ха! Кто такой Бабенко?
— Как кто? Он был начальником лаборатории на Флоре…
— Слушайте, дорогой Рудольф Эрнестович, мы знаем друг друга, наверное, лет сто. И все же ты, — Григорий ткнул пальцем в меня, — обратился за разъяснениями к Бабенко.
— Так ведь, глубокоуважаемый Григорий Константинович, — подхватил я предложенный тон, — сто лет — это сто лет. Но, тем не менее… не понимаю, что плохого в том, что я обратился к Бабенко? Ты ведь даже не читал мою статью.
— А я и не буду читать. Я хорошо знаю Бабенко, и представляю, что он наговорил. Мог бы и меня спросить. — На его лице появилась неожиданная улыбка. — Ладно. Он широким жестом пригласил меня к столу. — Изволь со мной отзавтракать, Рудольф. И, пока мы будем с тобой бороться с этой чудной, почти остывшей кашей, я поведаю о том, как все на самом деле было. Так сказать, от первого лица.
— С удовольствием. — Я встал с дивана и, пройдя к столу, занял любезно предложенное место. — С твоего позволения, Григорий, все, что ты сейчас будешь говорить, я запишу.
— Если тебе так хочется, пожалуйста.


Я положил на стол кристалл диктофона, и мы наконец-то приступили к завтраку.


Проглотив несколько ложек каши, Твердохлебов сказал:
— Пойми меня правильно, Рудольф. Я об этом феномене уже столько наслушался.… Когда нас эвакуировали на Базу, все претензии почему-то предъявлялись мне, а не Бабенко. Спрашивают: "Григорий, как так получилось, что ты прозевал БМФ-феномен? Ты же не "рудокоп". Ты, как-никак, хоть и сосланный, но ас ГКР. И должен был сразу заинтересоваться курлычами?" Я таким спрашивателям ничего не отвечал, так как ничего я не прозевал. Я в нем, в феномене этом самом, участвовал с первой секунды, как приступил к штрафным отработкам, и до последней секунды перед эвакуацией. Кто прозевал феномен, так это Бабенко со своими, мягко говоря, обалдуями-биоразведчиками. Какого лешего они на Флоре прохлаждались, коли на ней жизни вообще не было и, возможно, никогда бы не появилось? Флора — это голый камень и океан перенасыщенного раствора хлористого кальция, и больше ничего! Что они там разведывали? Гасят ли волны ветер? Так давно выяснили — не гасят. А с Бонны от курлычей и от их родственников на Менаде сбежали. Впрочем, я опережаю события.


Был понедельник — в моей "службе быта", как и везде в сфере обслуживания, выходной, — и провести я его собирался по обыкновению своему — за непринужденным разговором и партией в покер с орлами-рудокопами. От моего старт-комплекса до рудника пятьсот километров. Не близко, но других развлечений на Бонне не имелось, и я садился в свой "тарантул" и через четыре часа форсированного перехода отводил душу на каком-нибудь рудознатце из свободной смены.


Часов в одиннадцать утра собрался я выезжать. Дай, думаю, позвоню рудокопам, чтобы встречу организовали. Вызываю рудник — сплошные помехи. Я подождал немного — помехи. Что ж, дело ясное — помехи. Даю в ангар команду, дабы "тарантула" выгнали на улицу подзарядится на солнышке. Выхожу из космобота на верхнюю смотровую палубу, глянул окрест.


Знаешь, Рудольф, на что это походило? Словно несметное стадо черепах решило сменить район дислокации и переселиться, скажем, с Галапагосских островов на острова Курильской гряды. Лавовое плато вокруг старт-комплекса покрывали пятнистые присоски курлычей. Самих же курлычей не видно ни одного.


Я крайне удивлен. Вот, думаю, демонстрация! Наверняка все племя пришлепало. Вот только по какому поводу? В честь чего они все явились? На траурную процессию не похоже. В трауре они исчезают наоборот — от присосок, лишь венчики колышутся в воздухе над землей. Если не траур, значит, радуются. По какому поводу радость? Полетов сегодня нет, у меня выходной.


Спускаюсь с площадки на землю.


— По порядку номеров проявись, — командую им через киберлингвиста. И мягче добавляю: — Сколько вам можно объяснять? Неприлично исчезать, когда с человеком разговариваете.


— Подожди, Григорий, — остановил я Твердохлебова. — Мне непонятно про исчезновения.


— Мне тоже непонятно, — сказал Григорий, глядя на меня из-под высоко поднятой ложки с кашей. — Ты почему меня об этом спрашиваешь? Спроси у Бабенко. Неужели он тебе ничего не говорил? Мне он объяснил, что, мол, курлычи из материального состояния переходят в идеальное.


Я поперхнулся кашей.


— Это что, — продолжал Григорий. — Я тебе еще скажу. Они ведь, курлычи, единственные представители органики на всей Бонне. Нет, кроме них, не считая землян, вообще никого! Чем питаются — непонятно. Как размножаются — непонятно. Где ископаемые останки и тупиковые ветви эволюции — тоже непонятно. Я однажды Бабенко прямо спросил: "Гена, где эволюция?" Гена поглядел на меня дикими глазами, сказал "Не приставай", собрал своих оболтусов и был таков с Бонны — улетел отдыхать на Менаду. Впрочем, я опять отвлекся.


Проявились курлычи, а я спрашиваю:
— С чем пожаловали? От чего в пещерах не сидится?


Самый маленький из них и, судя по вибрирующему придыханию, главный в племени, заявляет:
— Надо бы на Менаду слетать?


И все племя загалдело: надо, мол, слетать, Григорий Константинович, до зарезу надо, край как надо. Птичий базар прямо.


Слушал я, слушал, и принципиально отвечаю:
— Ничего у вас не выйдет, мужики.


Главный их исчез наполовину, а потом прокурлыкал, что в прогнозе не может быть ошибки, что, мол, старейший их прогнозист — по-нашему гадальщик, — сидя где-то в своих подземельях, поведал, будто бы путь на Менаду свободен. И еще он им поведал, будто бы сегодня тот самый день, когда совершится Великий Скачок. Сказал вождь мне это, и тут же все племя поисчезало до присосок, радостно им стало, видишь ли.


Но я повода радоваться не вижу и вежливо, очень вежливо прошу объяснить, почему они вчера не приходили? Вчера воскресенье было, вот и приходили бы. Так нет же, вчера ни души не было. Приходите завтра. Вторник — рабочий день.


А они ноль внимания на мои слова, все поисчезали, и чмок-чмок-чмок присосками по зеркальной поверхности лавового выброса.


И тогда я сказал им:
— А теперь, мужики, слушай мой прогноз. Сегодня никаких полетов не будет. Объясняю почему: у меня выходной. Должен же я отдохнуть хотя бы раз в галактическую неделю? За внеплановый полет меня по головке не погладят, и расход горючего заставят возмещать из личного кармана. И никаких "Великих Скачков" в программе моего выходного дня не значится.


Сказал я эти слова и возвращаюсь в космобот. Иду в камбуз заказывать кибер-коку обед, а сам думаю, что разбаловали мы курлычей. Повадились они на Менаду к своей родне летать. До нашего появления не летали, а теперь вдруг зачастили. Я, конечно, как сознательный гуманоид, понимаю — служба быта, сервис, все для крлычей и т.д. и т.п.. Я ведь тогда, Рудольф, уже пять лет в местной службе быта отработал. И я же ее основатель — правда, поневоле, — и я же ее единственный и полномочный представитель, и ветеран-старожил, и неустанный радетель всяческих услуг. И странные мысли еще в самом начале не давали мне покоя. Я, например, ни разу не видел мертвого курлыча. Курлычей в трауре видел, я уже говорил. А вот самого покойника… Или, к примеру, родственники курлычей на Менаде… Менада — крупный планетоид с собственной атмосферой. Сплошные пески. А над желтыми барханами в фиолетовом небе несутся эдакие жиденькие облачка и постоянно светятся яркие огоньки звезд. Среди барханов, по узеньким тропкам, катятся на колесах шары с высокими, тянущимися к небу раструбами. На шарах имеются странные образования наподобие следов от наших ботинок с рифленой подошвой, словно кто пинков надавал. И все это — и колесо, и шар с "протекторами", и раструб, — есть единый живой организм. И катятся эти родственнички, выстроившись в предлинные колонны, куда им вздумается. То в одну сторону покатили, то в обратном направлении, словно от скуки не знают, куда себя деть. Мы так и не смогли понять цели этих катаний. Ладно бы, искали что-нибудь. Еду там или полезные ископаемые. А то ведь им ничего не надо. Наш научный деятель, Бабенко, крутился вокруг них, крутился, и никаких результатов, кроме одного: раструбы у менадяне постоянно в одном направлении нацелены — на Бонну. Потоптались бабенковские шарлатаны вокруг менадян, помялись, да возьми и останови одного. А они, родственнички, до того неторопливо так катились, а тут все разом и встали. На Бонне повсеместно огни святого Эльма засветились. Я сам, помнится, светился не хуже прожектора средней мощности. На Флоре пошли сплошные проливные дожди, горные лавины, сели. При чем тут Флора — так никто и не понял. От Менады до Флоры восемь миллионов километров, да вот поди ж ты, какая-то взаимосвязь имеется. А иначе как объяснить результаты того первого и последнего бабенковского эксперимента?


Но что меня больше всего убивало, так это наша служба быта. Ее ведь по просьбе курлычей организовали. Я уже говорил, что сами курлычи к своей родне на Менаду не летали. Это точно установлено. Нашли мы, правда, чьи-то древние посадочные площадки — на Бонне четыре, на Менаде, по-моему, две, и, кажется, на Флоре была одна. Но курлычи к ним никоим образом не причастны. Это кто-то давным-давно, еще в доисторические времена, навестил сей звездный уголок, потыкался по нему туда-сюда, да, видно, так ни с чем и улетел, с расстройства о себе ничего, кроме тех площадок, на память не оставив. Сами курлычи в естественных карстовых пещерах живут и ничего за давностью лет о прилетавших не помнят. А может, и помнят, только говорить не хотят. Странный они народ — курлычи. Откуда они узнали о своей родне на Менаде? И встречаться им с этой родней после нашего прилета стало до крайности необходимо. А родня та курлычей не чище — тоже единственные в своем песчаном мире.


Твердохлебов замолчал, поковырял ложкой в тарелке.


Я сказал:
— Бабенко мне ничего этого не рассказывал Он вообще…
— Твой Бабенко, Рудольф, чадо в белом халате, а не биоразведчик! Ты понимаешь, ведь все, что там происходило, не поддавалось объяснению с позиций человеческой логики. Я ведь по вечерам сам себя уговаривал, как маленького ребенка: "Какого рожна тебе, Гришаня, надо? Вози их туда-обратно. Попросили — отвез. Попросили — привез. И все! И никаких проблем! По понедельникам — выходной! Перевозки эти Земле выгодны — взамен транспортных услуг мы добываем тинтониевую руду в чистом виде. Уйми, Гришаня, неуемную душу свою. Держи себя в руках, осталось полтора годика, и вернешься ты в большой астрофлот, восстановят тебя во всех званиях-регалиях, и будешь ты, как встарь, покорять звездное безбрежье".


Твердохлебов замолчал и, задумавшись, смотрел в пространство перед собой.


Я не выдержал и спросил:
— Ну, вот, привозил ты курлычей на Менаду. А что они там делали?
— Курлычи-то что делали? — Григорий почесал за ухом. — Прилетят, рассядутся по барханам, а те, которые родственники, вокруг восьмерки выписывают… А потом назад летят. И рады-радещеньки чему-то, одни круги от присосок и видно. Ладно, мы что-то опять в сторону ушли. Короче, заказал я кибер-коку обед, возвращаюсь в рубку, и тут включается монитор. На экране твой любимый Бабенко над пультом наклонился, руками в него уперся и орет в микрофон во все горло:
— Григорий! Твердохлебов! Ты меня слышишь?! Григорий!
— Слышу, говорю ему. — Чего орешь?


Он голову вскинул, уставился на меня удивленно:
— Живой?
— Живой, — говорю.
— Как там у тебя, — спрашивает, все в порядке?
— Здороваться надо, говорю ему в ответ. — Совсем одичал в скалах?
— А-а, отмахивается Генка, — потом поздороваемся. Как там у тебя, отвечай, все в порядке?
— А что должно быть не в порядке? — раздражаюсь я в ответ на ярко выраженное бескультурье.
— Да эти твои, боннианцы.
— Курлычи, что ли? Так и говори, что курлычи. А что они, курлычи?
— Я и спрашиваю тебя, как они? У нас тут… — Изображение на несколько секунд перерезалось помехами, потом опять появился Генка и давай орать: — Видал, что творится?! Планета очумела, бури магнитные, еще черт те что, всякое… Как они там у тебя?
— Да вот, толпятся возле бота. На Менаду им захотелось ни с того ни с сего.
— А ты?
— А что я? У меня выходной, сейчас вот кофе пить буду.
— Какой выходной?! Какой кофе?! — Заорал Бабенко и вцепился в свою бороду. — С рудника до тебя дозвониться не могут, сигнал почему-то не проходит. Менадианская кибер-станция на тебя тоже выйти не может. Мы тут все с ума посходили, кое-как мощности наскребли, чтобы пробиться. А у тебя, оказывается, выходной! Ты знаешь, что твои соседи с рудника, после того, как не смогли выйти с тобой на связь, на вездеходе к тебе поехали?
— Да что ты? — говорю. — Никто ко мне не приезжал.
— Ну еще бы! Я только что с ними разговаривал. Поехали они к тебе обычным вашим маршрутом, а занесло их черт знает куда! Теперь неизвестно, когда домой доберутся, их на другое полушарие почему-то забросило. А ты кофе пить собираешься!
— А что тебе мой кофе? — спрашиваю я. — Я, что ли, их туда загнал?


Бабенко оставил свою бороду в покое и противным таким голосом говорит:
— Григорий Константинович, почему вы такой твердый, как позавчерашний хлеб? Ну неужели вам мало той мухи, благодаря которой вы здесь очутились?


Ты понимаешь, Рудольф, это он мне намекает на ту скандальную историю с судебным процессом, на котором мне шесть лет штрафных отработок в личное дело впечатали. Но я не поддаюсь на провокацию, делаю каменное лицо и спрашиваю:
— Ну и что?


Бабенко хотел что-то ответить, да не успел, экран опять забушевал помехами, а когда помехи ушли, тон Геночки был уже другим.
— Твердохлебов! — кричит. — Ты же знаешь, как тут все взаимосвязано! Отвези ты их, Христа ради. У нас тут… Из-за магнитных бурь точку удержать не можем, луч расфокусировывается. Катаклизмы грядут, Григорий! Отвези ты их!..


— Что же получается, Гришаня? — спросил я сам у себя. — Плакал твой выходной — так выходит? Придется лететь на Менаду, обстоятельства заставляют. Сильнее тебя, Гришаня, обстоятельства нынче.


Настроение мое угробилось окончательно. И тогда я открыл нижний люк грузового трюма и рявкнул по внешней связи на курлычей, что считаю до полтора и стартую. Те долго ждать себя не заставили.


До Менады тридцать минут лету — моему боту раз зевнуть. Садимся мы, применадиеваемся, значит, а вокруг посадочного поля… Мать моя! Менадяне колесят, аж песок в небо летит. Собралось их видимо-невидимо!


Курлычи высыпали из бота и двинулись куда-то за барханы, а родня вокруг них кружится. А курлычи рады-радешеньки до самых присосок. Ну еще бы — по-ихнему вышло.


Я пошел в камбуз налить себе кофейку, а тут кто-то как рявкнет мне в спину:
— Григорий!


Я от неожиданности чуть не упал. Оборачиваюсь — с монитора на меня Бабенко смотрит и улыбается.


— Привез? — спрашивает.
— Чего орешь? — говорю ему. — Привез.
— Молодец, — говорит он и расплывается в улыбке что твоя Джоконда. — Посмотри-ка, Гришенька, сюда. — Он переключил изображение со своих панорамных камер на мой монитор.


Я сначала ничего не увидел особенного: скалы как скалы, океан, как океан.


— Смотри в оба! — донесся Генкин голос.
И я увидел. Множество зеленых точек роилось в воздухе, словно мухи. Меня аж передернуло. Мало того, что у меня с мухами связаны самые тяжелые воспоминания, и вот тут опять мухи.


— Что за ерунда! — Еле сдерживаю себя. — Издеваешься надо мной, да?
— Помилуй, Григорий! При чем тут твое историческое прошлое? — Слышу я из монитора. — Ты разве ничего не видишь? Вообще ничего не видишь? Это же жизнь! Понимаешь? На Флоре появилась жизнь!


Я ему просто не поверил:
— Как так, появилась? Что значит, появилась?
— Как-как, родилась, вот как!
— Чепуха! — говорю я.


А сияющий Бабенко с восторженным видом заявляет:
— Мы ее в честь тебя решили окрестить Григорианской. Григорианский тип зарождения жизни! Григорианский тип эволюции! Нравится? Эх ты, бывшая звезда астронавтики! Это ведь ты возил курлычей на Менаду! Пять лет трудился, как пчелка! Ха-ха-ха! Я вижу, что ты ничего не понимаешь, — говорит он. — Я тебе все объясню. Ты думаешь, зря мы тут пять лет болтались? — Он состроил страшную рожу кому-то там у себя. — Мы тут, Гришенька, не зря болтались, мы кое-что выяснили. Много я тебе пока не скажу, но кое-что… — Он опять сделал свирепое лицо и показал кому-то там, у себя, кулак. — Вспомни-ка, Гришенька, как у нас, на Земле: лютики-цветочки, травки-муравки, пчелки летают, цветочки опыляют… А теперь прикинь: пять лет регулярных перевозок курлычей к их родственникам на Менаду. Понял?!


Ну, я, конечно, собрал все свое ехидство и говорю ему:
— Вы что хотите сказать, Геннадий Иванович, что я на своем боте опылял их как какой-нибудь летающий таракан?! Это вы мне хотите сказать, незаживающая язва естествознания?! — И рассмеялся ему в лицо.


— Ну зачем так грубо, Гриша! — начал Бабенко меня успокаивать. — Жизнь на Флоре появилась благодаря необъяснимой пока взаимосвязи между этими тремя планетами. Главное то, что ты обеспечивал непосредственный контакт Бонны с Менадой, что, безусловно, и послужило толчком. Понимаешь, возможно, у них такой принцип э-э-э… развития жизни. Прилетает, скажем, некто "N" из вселенской бездны. Пока исследованиями занимается, пока то да се, проистекает некий, нами еще не понятый, процесс. И нате вам здрасьте — появляется новая форма жизни… Прибыли в эту систему мы. Ты, лично ты, наладил регулярное сообщение Бонна-Менада, и вот теперь на Флоре… Это, конечно, пока так — предварительные наброски. Понимаешь, Григорий, мы думаем, что это панспермия на идеальном уровне…


Тут его сдернуло куда-то в сторону, и на экране появляются гогочущие сподвижники гения биоразведки и давай ржать и меня подначивать (я давно слышал непонятное, задавленное клокотание и все думал, кому это Генка там маячит?).


Я понимаю, что меня выдвигают на роль подставного дурачка, на вселенское посмешище выставляют: Григорий Твердохлебов — основатель династии флорианских мух, этакий галактический Дуремар плюс Паганель. Понимаю, но не могу уловить, зачем им эта подставка нужна, зачем меня Бабенко в жертву приносит. На Флору-то я не летал. Он ведь, Бабенко, меня тогда почти убедил. Взаимосвязь между Бонной, Менадой и Флорой действительно существует. Но очень уж ловко Бабенко подтасовал факты. А меня использовал как прикрытие.


А собратья мои по разуму тем временем развеселились, что тебе в цирке. И каждый норовит отточить на мне свои пожелтевшие клыки остроумия, и каждый норовит достать меня поглубже, да повъедливее. Ну, в общем, достали они меня. И тогда я сказал им…


Неожиданно распахнулась дверь, и вошла Мария Григорьевна.
— Вы еще спорите, мальчики? — удивленно спросила она. — Я уже успела все свои дела сделать…
— Да вот, — сказал Твердохлебов, виновато улыбаясь, — заговорились мы. Рудольф статью написал о БМФ-феномене, а я ему рассказываю, как все было на самом деле. — Твердохлебов повернулся ко мне. — Я лично так думаю: все эти новоявленные формы — реакция на наше там присутствие. Вовремя систему эту на карантин закрыли.
— Гришенька, а вы почему передачу не смотрите? — спросила Мария Григорьевна, составляя тарелки на тележку. — Звук отключили. Она, по-моему, как раз о том, о чем вы спорите.


Мы повернулись к забытому видеоглобу. Показывали первый "торжественный выход покорителей" после посадки на поверхность. На экране ликующие биоразведчики во главе с Бабенко в одних шортах, босиком, выпрыгивали из люка посадочного модуля под жаркое зеленое флорианское небо.


Мария Григорьевна, поджав губы, осуждающе покачала головой:
— Не-ет, я всегда говорила, и буду говорить, что глубокий космос портит людей. Кто же на чужую, стерильную планету и с немытыми ногами?.. — Она вышла, толкая тележку перед собой.


Я посмотрел на Твердохлебова. Взгляды наши встретились, и я понял, что слова Марии Григорьевны поразили его не меньше, чем меня.




г. Барнаул 1988г. 1995г.