Отчего люди не летают?

    Жизнь казалась непонятной и враждебной. Не отпускали воспоминания, разрывая сердце тоской по прошлому. Почему уже не будет так, как было раньше, неужели та, настоящая жизнь ушла и никогда не вернется, а  сегодняшняя больше похожа на суррогат жизни?  Думать об этом было невыносимо, и, чтобы тоска не завладела ею окончательно, Анна Сергеевна все оставшиеся у неё душевные силы отдавала недовольству настоящим. Так было проще. Душевное равновесие, уверенность в том, что жизнь проходит так, как ей и положено проходить, исчезли вместе с развалом страны и крушением государства ( «падением диктатуры», по словам дочери), потерей, как ей казалось,  духовных, нравственных ориентиров, с приходом  публичного и, что особенно было обидно, злорадного, беспардонного поругания прежней веры. Веры в то, во что полагалось без сомнения верить, что делало эту жизнь  определенной и понятной, без неожиданностей, и где самым страшным, что могло случиться с человеком и народом, была война. Ей всегда представлялось, что правильная, устоявшаяся жизнь должна складываться именно так, как это требовала когда-то идеология государства. Но не сложилось во второй раз за её долгую восьмидесятипятилетнюю  жизнь. Первый раз – когда бомба упала рядом с телегой, на которой семья, спасаясь от оккупации,  бежала из родной деревни. До вечера пролежали в зарослях ивняка на берегу обмельчавшей речушки, а ночью вернулись домой, таща на себе поредевший скарб. И вот сейчас. Сколько раз они с мужем обсуждали  то будущее, когда уйдут на пенсию и «займутся своим здоровьем», подумают «наконец о себе», справедливо наслаждаясь заработанным в течение всей жизни отдыхом. И опять в одночасье всё посыпалось: обесцененные денежные накопления, исчезновение прежних праздников, привычных теле- и радиопрограмм, которые заменили постоянно транслируемые тревожные новости. И, наконец, самое невыносимое - смерть мужа. Столько лет прошло, но воспоминания об этом, одно время отошедшие на второй план,  последний  год не отпускали ее ни на день.  А тут ещё и осложнившиеся отношения с дочерью. Всегда послушная, она неожиданно для матери, бывшей для нее когда-то авторитетом, отдалилась, стала равнодушной к её проблемам, часто и, как казалось, без причины, раздражительной.
    С болезненным интересом и чувством тревоги читала и слушала она сообщения об уходе из жизни известных в прошлом людей, большинство из которых были моложе её, отказываясь принимать естественную причину  их ухода, и объясняла себе это тем, что врачи и близкие «недосмотрели», «упустили». Восемьдесят пять лет, но ведь почти и не жила ещё. А так хотелось пожить той жизнью, о которой мечтали, но которая постоянно откладывалась: то война и бедность, то учеба в надежде выбиться в люди, пресловутый квартирный вопрос, поздний ребенок и трудности, связанные с воспитанием, переживания за несложившуюся  личную жизнь дочери, ожидание заслуженного отдыха в ясно представляемом будущем...
      Но больше всего в эти дни мучило одиночество. Властная, она привыкла, что все подчиняются ей, что всегда были те, кому она могла заявить свои претензии:  сослуживцы на работе, муж, не ужившийся с ней зять, дочь, даже близкая подруга, которая у нее была одна, тоже Анна, того же с ней года рождения, терпеливо и  с пониманием относившаяся к непростому характеру Анны Сергеевны.  Но сейчас Анна уехала в санаторий, а  дочь часто просто не брала трубку. И все равно Анна Сергеевна звонила ей каждый день,  сердилась, требуя внимания. Дочь жила отдельно и раз в неделю навещала мать. Хотя та справлялась еще сама,  нарочно обременяла дочь разными мелочами – например, просила зайти в магазин, чтобы затем же и раскритиковать содержимое сумки, выразить свое недовольство качеством продуктов, невыгодно сравнить их с прежними – «сталинскими», как шутил зять.  Часть вины за все это косвенно возлагалась и на дочь, которая, чувствуя это, не осуждала: считала, что лучше терпеть напраслину раз в неделю, чем жить с матерью в одной квартире.
   - Нет, я это не буду есть, - Анна Сергеевна заранее раздраженно доставала из пакета творог. – Я не то тебя просила купить. Я просила  обезжиренный, а ты взяла 5-типроцентный. И срок годности истекает.
   - До 16-го числа ведь.
   - А может быть, я его на следующей неделе есть буду.
   - И на следующей неделе ещё можно будет, - терпеливо отвечала дочь, готовая к такому разговору.
   - Нет, забери себе, а мне купи обезжиренный.
   - Мам, да какая разница, я тебе и раньше такой покупала – что не так на этот раз? – начинала сердиться та. – У меня времени нет: мне ещё убираться надо.
   - А у тебя никогда нет времени для матери, - говорила каждый раз. - Протри пыль на книжном шкафу: там обычно вся инфекция скапливается.
   -  Я протирала, при тебе же.
     Анна Сергеевна тут же возражала:
  - Ну и что: пыль надо еженедельно вытирать. Я не могу жить в антисанитарных условиях.
     Все это было не из вредности, как казалось дочери, а своеобразной формой общения. Понятное дело, что извращенной формой, но иной возможности продлить это общение у Анны Сергеевны не было, вот и «доставала разной чепухой» дочь при каждом её посещении, будто испытывая на прочность.
     На прощание - разговор. О том, что её все забыли, думают только о себе, что ей скучно, что она тоскует по мужу и хотела бы, чтобы дочь жила здесь и «ухаживала» за ней. Это было самым тяжелым и неприятным для дочери: мать казалась ей эгоистичной, не принимавшей во внимание её права. Её уже не обижало то, что мать с годами стала равнодушна к её личной жизни, считая, что основное занятие детей, их долг  – заботиться о стариках. Все это было верно, и спорить с этим трудно было, и потому неприятно. Знала по разговорам, что ухаживать за матерью ещё предстояло, может быть, в самом ближайшем будущем, так как и признаки были уже налицо: та стала все чаще «заговариваться». И неизвестно, как сложится судьба каждой из них - матери и дочери, у которой было то же чувство: её жизнь, настоящая, спокойная, материально благополучная и счастливая, ещё не начиналась. И беспокойство, что последняя возможность начала этой жизни не будет реализована, не оставляло её. Всё, кажется, было хорошо: работа, которая нравилась, любимый мужчина, ещё довольно крепкая, хоть и с особенностями характера, мать, - но не покидали мысли о том, что всё это не то, чего-то, очень важного, недостает и, более того, - может повернуться своей пугающей стороной. Боялась признаться себе, но тревожили её догадки: лучше того, что есть сейчас, уже и не будет,  сегодня и есть лучшая пора её жизни. Неужели лучшая?  Молча выслушивала обычные жалобы о том, что живут сейчас не так, как раньше: не ходят друг к другу в гости, не отмечают праздники, собираясь за столом всей роднёй, накрыв стол белой скатертью, выставив красивую посуду, надев лучшее, что бережется к таким случаям: мужчины – в белых рубашках и галстуках, чисто выбритые и поэтому молодые, женщины –  похорошевшие в новых прическах и нарядные. По бокалам разливают Советское шампанское, танцуют, громко разговаривают, смеются до слёз...
   - Мам, ну пора мне, до вторника. Суп, когда остынет, в холодильник убери.
   - Ты телефон Лены так и не нашла. Мне надо ей позвонить, - недовольная тем, что её недослушали, требует мать.
   - Ты что – опять забыла? Лена умерла давно. Десять лет уже прошло. Я тебе сколько  раз говорила.
   Анна Сергеевна задумывается: как же так – ведь, кажется, вчера они с сестрой разговаривали. Она хочет возразить дочери, но та прерывает:
    - Всё, пока, целую.
    Опять она одна со своими мыслями. Постепенно угасает досада, что не все претензии успела высказать дочери,  и вспоминается один из осенних дней в деревне, куда семья часто выезжала в выходные. Бабье лето, молодые березки, высаженные мужем на участке, ещё в зелени, но уже сбрасывают на землю желтый лист, вид которого вместе с ясным небом и последним ярким солнцем, пока оно заметно не ушло на вторую половину небосвода, бодрит тебя необыкновенно. Муж, моложавый, свежий мужчина, раскрасневшийся от работы, вытирает со лба пот: «Водички бы, Анюта». Он доволен и горд: удалось осуществить наконец задуманное ( первое время казалось чудом, что из шланга течёт теперь речная вода и больше не надо собирать для полива дождевую). Дочь, обрабатывающая кусты клубники, и её первый муж, Николай, с намеренно деловым видом расхаживающий по участку и  скрытно стесняющийся своего безделья, время от времени обмениваются взглядами.  Оба находятся в том счастливом состоянии медового периода, когда мысли одного полностью заняты любимым человеком. Ещё сильно желание уединиться, и потому, не сговариваясь, они думают об одном: родители собирались после уборки картофеля пойти на родник, и более чем скромное строеньице, амбициозно называемое «дачей» (  хозблок с пристроенным к нему крылечком ),  по крайней мере полчаса будет в их полном распоряжении. Анна Сергеевна с видом главнокомандующего, в панаме, с непременным зонтиком от солнца, стоит у крыльца и за всем зорко следит. Нарушений много: почему муж не переменил  рубаху на рабочую одежду ( сложнее будет застирывать воротник), почему нельзя аккуратнее копать картошку и не ранить клубни, почему зять, здоровый, молодой мужчина, не только не выказывает должного рвения, но делает все будто «из-под палки»? Много нарушений и нареканий, но такова Анна Сергеевна. Любит она порядок во всем и усердие, причем чужое мнение для неё – редко авторитетно и  чаще квалифицируется как «очередная отговорка». А солнце между тем клонится к закату, небо окрашивается багрянцем на западе, становится прохладнее. Время накинуть на плечи кофточку. После работы прогулка на родник, обсуждение по дороге текущих дачных дел, распределение обязанностей на будущее, критика молодых.
      Вспомнилась и старая московская квартира, где жили несколько семей: коридор, захламленный сундуками, висящими на стенах велосипедными колесами и лыжами, одеждой, старой мебелью, которую было жалко и не принято выбрасывать, Софья Марковна, которую по старости и потому неспособности отстаивать свои права дружно обвиняли в «разведении» клопов, «Люська-проститутка», прозванная так потому, что к ней ходили ухажеры, с которыми она по праздникам отплясывала в общем коридоре «летку-еньку» ( дочь какое-то время всерьез считала, что все танцующие летку-еньку – «проститутки», не понимая вполне смысл этого слова ), костёл, где тогда была библиотека и куда она ходила брать книги на дом, Н-ский переулок, дворник-татарин, мороженое в хрустящем вафельном стаканчике с кремовой розочкой наверху…
   Помнила, как по скрипу открываемой входной двери, по топтанию в прихожей, но главное - по тому, как начинало биться её детское сердце, их дочка догадывалась, кто этот пришедший. Она проворно и уверенно открывала дверь комнаты, почти никогда не ошибаясь, и это время, которое она бежала по длинному коридору коммуналки с радостным криком: «Папа, папа пришёл!» -  было, Анна Сергеевна сейчас поняла это, самым счастливым в её  жизни.  Было, конечно, и иное: тревоги по поводу здоровья дочери, её учебы, её будущего, выбора первого мужа, который был «без профессии», «лимитчик», хотя сами они были теми же лимитчиками и только благодаря своему трудолюбию, умению довольствоваться малым, а главное - тете, которая прописала их в эту комнату, стали москвичами. Всё было, но эти минуты, когда она видела счастливое лицо мужа, который держал на руках дочь, обхватившую его шею тонкими ручонками,  – врезались в память на всю жизнь.
    А теперь всё иначе. Да вот хоть сегодня: вышла на лестничную площадку выбросить мусор, а у лифта стопка книг стоит. Разве такое раньше можно было представить -  чтобы книги выбрасывали? Разрозненное собрание сочинений Островского в красном переплете.  Свободного места на полках не было, а то бы непременно взяла, ведь когда-то книги эти так много значили в той, прежней, «правильной» жизни. От бережного отношения к книгам когда-то, чтения по ночам и даже просто держания в руках, почти граничащего со священнодействием, до помойки – это ли не больно такому человеку, каким была Анна Сергеевна? И опять уходила из-под ног опора, расшивались  скрепы, помогающие понять правила новой жизни. И опять тоска с тревогой, отпустив лишь на короткое время, завладели ею.
       Вернувшись в квартиру, она открыла книжный шкаф и удостоверилась, что Островский на должном месте. Новенький, лишь один том слегка отличается: видимо, им пользовались чаще других. Взяла с полки, и он сам раскрылся в том месте, где была закладка – одинарный листок в линейку, вырванный из ученической тетради.  Она надела очки: в верхней части листа с отступом, как и положено, красивым, ещё ученическим почерком с правильным наклоном ( а Анна Сергеевна большое значение придавала канонической красоте букв и от дочери требовала того же ) было написано: «Отчего люди не летают?» Да, да, кажется, они с дочерью писали это сочинение, заданное в школе, а что писали – не помнила. Она села и задумалась. Почему люди не летают? Ах, как хорошо было раньше, когда они вот так сидели с дочерью за этим столом, разговаривали, обсуждали, спорили и соглашались? И почему она так редко соглашалась с ней, а все больше спорила, учила, приказывала! Ведь как было бы хорошо: вот так сидеть и соглашаться. И почему ничего нельзя вернуть! Почему?!
   Она сняла трубку, набрала номер, минуту слушала долгие безответные гудки, затем медленно встала и подошла к открытому окну. Душа  её смягчилась и оттаяла, и сквозь слезы умиления, бежавшие по щекам, она отчетливо видела в небе высокие белые облака. Они звали ее, обещая понимание и покой, которых так не хватало ей в настоящем. О, почему  нельзя вот так протянуть вперед руки, будто держишь в ладонях своё тоскующее сердце, и подняться высоко-высоко, так высоко, что увидишь всех тех, кого уже нет, но без кого ты не умеешь, не привыкла, не можешь жить? И небо, необыкновенно ясное, бездонное, все понимающее, бесконечно доброе и  умиротворяющее, как ток, прошло  сквозь кончики пальцев по рукам и заполнило всю её радостным светом. Она увидела мужа, в белой рубашке и галстуке сидящего за праздничным столом, сестру Лену ( значит она не зря догадывалась, что все они живы!), отца, взявшего её, маленькую, на руки и осторожно спускающегося по склону крутого берега к речке, мать,  стоящую на берегу и провожающую их беспокойным взглядом, она явственно увидела дочь, бегущую по коридору их коммунальной квартиры с восторженным криком: «Папа, папа пришел!», лицо мужа, такое странно  молодое и светлое... И так защемило сердце, так властно овладело ею чувство  воли и ожидания скорой встречи с этим бесконечно родным и необыкновенно притягательным, прекрасным  миром, что она не могла противиться счастью, не могла более откладывать встречу с ним…

     После того, как ушел следователь, посчитавший основною версией происшедшего несчастный случай,  уехала скорая, разбитое оконное стекло собрали в ведро, подмели пол, оставшиеся осколки осторожно вынули из рамы. Один, самый большой,  по неосторожности не удалось удержать, и он выпал, но, к счастью, в это время у дома никого не было,  и дворник таджик уже через час второй раз за день привел эту часть придомовой территории в порядок.
   Хоронили с соблюдением всех процедур, почти по-деловому. Иначе и нельзя в большом городе, где умирают и рождаются ежечасно. Пришедших проводить было немного: из родственников по мужу - золовка, слабая на ноги старая женщина, которую привез внук, подруга Анна,  зять и дочь. Отпевал батюшка, дородный молодой человек с курчавыми смоляными волосами, очевидный живот которого не могла скрыть ряса. Невольно, несмотря на настроение, присущее церемонии прощания, обращали на себя внимание джинсы, закатанные внизу на случай непогоды, модные ботинки и пухлые короткие пальцы, которыми он уверенно перелистывал страницы требника. Никто не виноват, думал зять: поток! И администратор не виновата со своей заученной ( ночью разбуди - отчитает) речью, содержащей слова,  высокий и скорбный смысл которых, преодолевая казённую интонацию сочувствия, установившуюся в результате непрерывной повторяемости события, все-таки проникал в души провожающих в «последний путь» и заставлял  задуматься о бренности собственного существования, своей судьбе, судьбе близких,  суетности жизни, которая даже в такой момент не отпускала, отвлекая бессмысленными, удивительно глупыми, но казавшимися  важными вопросами: почему контрагент до сих пор не выставил счет, из-за чего не получается подбить последний баланс, как до конца недели успеть выполнить намеченное -  то, что оказалось невыполненным из-за сбоя, связанного с похоронами, как разрядить напряженность, возникшую между ним и супругой результате непонимания? К тому же зять не мог решить, целовать ли ему покойницу или достаточно будет молча постоять у гроба? Отношения с тещей складывались непросто, и он чувствовал в связи с этим неловкость, не заметную для остальных, кроме дочери умершей, которая весь этот день провела будто управляемая извне, совершая действия, предписанные ее положением. Ни слезинки за день, ни мысли посторонней, с тупой тяжестью в голове и хоть и слабой, но развлекающей болью. Она все делала машинально, но даже в таком состоянии не могла не заметить то фальшивое выражение скорби, какое было на его лице, во всей его позе, так как догадывалась, о чем он может думать в это время. Это мешало ей чувствовать, что рядом с ней находится по-настоящему близкий человек. И в ней росло раздражение им. Не плакала она и тогда, когда гроб опускали в могилу, а потом засыпали землей.
      Вернувшись с кладбища, поминали уже в квартире, которая, несмотря на то что здесь были люди, казалась теперь пустой, нежилой и чужой. За столом, сначала стесняясь, а потом, привыкнув уже, хорошо ели, так как сильно проголодались за день, и вспоминали усопшую. Дочь почти не притронулась к пище и лишь, помянув со всеми, сидела, уставшая и подавленная. Дома инициатива перешла к  подругам, которые помогали обслуживать гостей. Выпитая водка на какое-то время притупила не отпускавшую её весь этот день головную боль и вернула способность воспринимать происходящее. Вспоминали и говорили лестное о покойной, и  было это легко, потому что Анна Сергеевна была человеком замечательным, прожившим сложную, как и все ее поколение, жизнь. Перед лицом Непонятного и Вечного отодвигалось в сторону все мелкое, неважное и плохое, а оставалось только достойное и хорошее. Она заметила, что муж также чувствует необходимость сказать слово о покойной и явно готовится: это было видно по движению его рук, по тому, как он переставляет рюмку, перекладывает вилку. Знала,  что он любит говорить и что даже в такой день не сможет избежать «красивого места», поэтому по привычке ищет сейчас «изюминку», которая должна будет украсить его речь. Вот, вероятно, нашел, потому что оставил в покое приборы и сидит, почти незаметно постукивая пальцами по столу. Она знала о его особенности всегда говорить «на грани» - на грани приличия, дозволенного и недозволенного, что придавало его высказываниям особый шарм и запоминалось, но эта особенность, которая ей раньше нравилась, сейчас была неприятна  и раздражала. Она старалась относиться к его слабостям снисходительно, но почему-то сейчас прощать недоставало душевных сил. «Зачем в такой день паясничать? - заранее несправедливо думала она. -  И к чему эти кривляния? Разве нельзя хотя бы сегодня удержаться?»  Гости, впрочем, думали по-иному, и слова его видимо оживили сидящих за столом. Всё было в рамках приличия, но…  «И зачем он сказал это, для чего?»  Она раздраженно, почти зло посмотрела на мужа, но тот не заметил и не почувствовал её неприязнь. Она это также отметила и неожиданно для себя подумала: а ведь мы чужие! И тупая боль вновь вернулась, по-хозяйски властно засев в правой части головы.

   Когда все ушли и муж по её настоянию ушел также, она села в странно опустевшей квартире за убранный уже стол и мысли ее наконец-то обратились к матери. Вспомнила, как в тот злосчастный день не ответила на её вызов, заранее предположив, что разговор будет «ни о чем». Вспомнила и тяжело вздохнула. На глаза попался лежавший на подоконнике томик в красном переплете. Она взяла и раскрыла его. На ученическом листке, который был вложен между страницами, видимо, вместо закладки, было написано: «Отчего люди не летают?»   Она долго сидела  без движения, больно сжимая пальцами морщившийся лоб и виски, и смотрела на прилежно выведенные, аккуратные и такие красивые буквы, которые все труднее было различить, потому что они стали расплываться и терять свои очертания: только сейчас она с  пронзительной ясностью поняла, что осталась совсем одна.