Драмы Парижа

 Десятого мая 1874 года в числе путешественников, которых скорый поезд мчал из Марселя в Париж, в спальном вагоне сидели пожилой господин и молодая женщина.



 Первому, казалось, было немногим более шестидесяти лет, а второй – едва ли тридцать пять.



 У господина, высокого и худощавого, но могучего сложения, с благородной осанкой настоящего джентльмена, как говорят англичане, из-под шляпы туриста виднелись очень коротко остриженные с проседью волосы. Длинные. Почти белые баки обрамляли симпатичное лицо с правильными чертами.



 На его клетчатом суконном пиджаке перекрещивались два лакированных кожаных ремня; на одном из них висела дорожная черная шагреневая сумка с секретным замком, а на другом – огромный двойной бинокль в коричневом сафьяновом футляре.



 Молодая женщина, стройная и нежного сложения, скорее миловидная и грациозная, чем красивая, была закутана в широкую шубу, опушенную дорогим канадским мехом.



 Она положила на плечо спутника свою голову с чудными светло-русыми волосами, которые были в беспорядке. Лицо ее было подернуто болезненной матовой бледностью. Широкие коричневые круги од темно-голубыми глазами придавали им печальное выражение. Ее взгляд то вспыхивал, то угасал. Маленькие ручки почти постоянно дрожали.



 Мы вскоре ближе познакомимся с этими двумя действующими лицами, играющими важную роль в нашем рассказе; пока же нам достаточно знать. Что в паспорте этого господина было написано следующее: «Маркиз Деларивьер, французский подданный, банкир, живущий в Нью-Йорке, путешествует с женой».



 Слабый стон вырвался из уст госпожи Деларивьер, и нервная дрожь пробежала по всему ее телу.



 Банкир проворно схватил маленькие ручки жены и начал пожимать с бесконечной нежностью. Устремив тревожный взгляд на ее кроткое бледное лицо.



 - Жанна… Милая Жанн, ты страдаешь? – спросил он.

-Нет, мой друг.. нет, уверяю тебя, - ответила молодая женщина слабым, но чрезвычайно мелодичным голосом.

- Я хотел бы верить тебе, но это невозможно. Отчего ты так бледна? Отчего у тебя такие горячие руки? У тебя лихорадка… Я вижу…

- Может быть, небольшая лихорадка… Но ты напрасно тревожишься. Несколько часов отдыха и один поцелуй нашей дочери – и это пройдет. Я буду так же здорова и сильна, как и была. Скоро ли мы увидим нашу Эдмею?

- Еще сегодня, потому что сейчас уже за полночь.

 Госпожа Деалривьер встала.

- Ну, так я сегодня же буду здорова, - ответила она улыбаясь.

- Я надеюсь, я уверен в этом, - сказал банкир. – Но все-таки жалею, что проявил слабость, согласившись сделать, по-твоему.

- Я не понимаю тебя,  - проговорила молодая женщина.

- Очень просто. Мне надо было бы заставить тебя отдохнуть два дня в Марселе. Двое суток скоро бы прошли: ведь всего только сорок восемь часов, и тогда ты была бы здорова, а я не тревожился бы.

- Тревожиться из-за легкого недомогания, виной которого усталость,  - чистое безумие! – ответила молодая женщина.

- Да, безумие. Но что же делать, если я тебя так люблю. Когда речь идет о тебе, и я подумаю о том, что ты можешь подвергнуться опасности, то теряю рассудок.

- Ну, так успокойся. Положим, что я больна, хотя я этого никак не допускаю, но ты знаешь, что исцеление близко. Мне уже лучше и хочется спать. Я усну.



 Сильное утомление молодой женщины было естественно, и мы объясним в нескольких словах его причину.



 Морис Деларивьер, француз, родившийся в Париже, семнадцать лет назад переселился в Америку вследствие обстоятельств, с которыми мы познакомимся позже, и основал в Нью-Йорке банкирскую контору, процветавшую свыше всяких ожиданий.



 У господина Деларивьера был шестнадцатилетняя дочь, родившаяся в Америке, которой он хотел дать исключительно французское воспитание. Поэтому, несмотря на то, что госпожа Деларивьер тяжело переживала разлуку с дочерью, Эдмея с семилетнего возраста жила в одном из лучших пансионов в окрестностях Парижа. Поспешим прибавить, что родители навещали ее через каждые два года.



 В этом году банкир хотел продать свою контору какому-нибудь капиталисту и оставить дела, чтобы мирно наслаждаться своим богатством.



 Ввиду предполагаемой продажи, он хотел воспользоваться своей поездкой, чтобы самому свести счета с различными банками, с которыми имел дела.



 Прибыв из Нью-Йорка, он выходил в Портсмуне и остановился в Лондоне, где получил от своего корреспондента на два миллиона ассигнаций, по которым ему должны были заплатить в Париже. Оттуда добрался  на пароходе в Лиссабон, затем в Кадис, в Гибралтар, в Валенсию, в Барселону и, наконец, в Марсель.



 Это путешествие было слишком утомительным для женщины слабого и нервного сложения, и госпожа Деларивьер  приехала в Марсель, совсем больна.



  Муж предложил ей остановиться в этом городе. Чтобы поправиться и собраться с силами, но она отказалась, так как нетерпеливо желала видеть. Свою дочь. Ей во что бы то ни стало, хотелось ехать; но она слишком надеялась если не на свою энергию, то на свои силы.



 Сильная усталость причинила лихорадку, которая становилась все сильнее.



 На пути из Марселя и Лион ее до того измучил стук и треск экспресса, что она от изнеможения закрыла глаза.



 В Лионе поезд остановился на двадцать минут. Резкий переход от движения к неподвижности вывел Жанну из лихорадочного забытья, и она открыла глаза.



- Не хочешь ли скушать чего-нибудь? – спросил господин Деларивьер.

-Благодарю, мой друг, я не голодна.

- Не хочешь ли хоть бульона? Я велю подать тебе,  - продолжала банкир.



 Жанна покачала головой.



- Бульон из буфета не соблазняет меня, - ответила она, пытаясь улыбнуться.

 - Надо же тебе, однако, подкрепить силы.

- Так дай же испанского вина. Оно подкрепит меня до Дижона, а там я попробую пойти в буфет.

- Лучше ли тебе?

- Да, гораздо лучше. Морское путешествие измучило меня. Мне кажется, что на железной дороге я отдыхаю.

- Дай Бог!

 Деларивьер открыл один из чемоданов и вынул из него бутылку, обшитую бурой кожей, на которой был надет серебряный чеканный стаканчик.



 Он налил в него хереса, каждая капля которого, падая, сверкала, как жидкое золото.



 Жанна медленно выпила этот укрепляющий напиток, и ее бледные щеки тотчас же окрасились легким румянцем.

- Ах, как оно подкрепляет, - проговорила она…- Это жизнь… Я точно воскресла… Мы отлично сделали, что не остановились.

- Ты хотела ехать, - ответил банкир, - а я согласился, как и всегда. Но было бы гораздо благоразумнее, если бы мы поступили, как я желал и о чем умолял тебя. Ты прибыла бы на пакетботе из Портсмуна в Гавр за несколько часов. Благодаря приморским железнодорожным поездам. Гавр – настоящее предместье, правда, и ты давно бы уже была здорова и счастлива в Париже возле нашей дочери.

- Правда, мой друг, но…

- Но что?

- Но, в таком случае, пришлось бы расстаться с тобой, а мне этого не хотелось. Мы хорошо сделали, потому что уже приближаемся к цели…  Мы не разлучались ни на один час. Что за беда небольшая усталость по сравнению с таким результатом.

- Милая… дорогая жена, - проговорил маркиз, обняв Жанну и целуя ее в лоб и в голову.



 Экспресс снова тронулся в путь и несся к Парижу со скоростью шестидесяти километров в час.



 Молодая женщина снова впала в забытье и казалась спящей.



 В Дижоне шум разбудил ее.

- Ты обещала чего-нибудь покушать здесь, моя милая, - участливо произнес банкир. – Сдержи-ка обещание…

- Мне хотелось бы сдержать его, но я чувствую, что это невозможно, - ответила она. – Мой желудок отказывается от малейшей пищи. Притом же мне ничего не надо, кроме сна.



 Лихорадка усилилась, и госпожа Деларивьер впала еще в более тяжелое беспамятство.



 Банкир не настаивал и с испугом следил за усиливающейся болезнью.