Книга Живых о Юрии Любимове

Авторы   Произведения   Рецензии   Поиск   О портале   Ваша страница   Кабинет автора
Кабинет автора Кедров-Челищев


 ?  Поддержка
Произведение успешно сохранено
[Книга Живых о Любимове]
Книга Живых о Любимове
ЮРИЙ ЛЮБИМОВ В НЕРВНОЙ СИСТЕМЕ СТАНИСТАВСКОГО
К 50-летию Театра на Таганке

Дружить и общаться с Юрием Петровичем Любимовым — большая радость. Все началось в 2000 г. с празднования «Первого всемирного дня поэзии ЮНЕСКО». Где же еще можно было его праздновать, как не на Таганке — в самом поэтическом театре страны, да и всего мира? Хоть мы и живем с вами в довольно странные времена, когда никто и ничто не ценится, кроме денег, иногда не худо бы оглянуться вокруг и вдруг обнаружить рядышком гения. Со мной это случилось буквально — повернул голову налево, на секунду оторвавшись от сцены, а рядом сидит Юрий Любимов и в темноте зала подсвечивает фонариком то свое лицо, то кому-то из актеров сигналит, мол, громче-громче или, наоборот, тише. Такое своеобразное дирижирование светом. Нет, я, конечно, подозревал, что он подсядет рядышком на откидное место, ведь не случайно же меня пригласили на «Марат и маркиз де Сад» и препроводили именно в этот ряд, именно в это кресло. Режиссер во всем, он и знакомство наше срежиссировал, а потом пригласил в свой легендарный кабинет, где все стены исписаны автографами великих, начиная с: «Все богини, как поганки // Перед бабами с Таганки», — Андрея Вознесенского. Такое не забудешь. Потом и мой автограф там появился: «На Таганке у Любимова // Быть весьма необходимо — ВО!»

Театр в России — больше, чем театр, тем более театр Юрия Любимова. Его легендарные «Антимиры» с А. Вознесенским, его «Пугачев» и «Гамлет» с В. Высоцким, его «Дом на набережной» с Л. Брежневым и Ю. Андроповым…
Я не оговорился. Знаменитый сюжет, когда булгаковский «Мольер», запрещенный И. Сталиным к постановке, был сыгран в 1970-х гг. Любимовым на телевидении, — это ведь не выдумка. Мольер-Любимов вел опасный диалог с королем. Король был сначала милостив, как милостив был И. Сталин к М. Булгакову, разрешив «Дни Турбинных», а затем беспощаден, как были беспощадны к писателю власти, запретившие все его пьесы и даже инсценировки. В пьесе и в жизни запрещенный Мольер, сыгранный Любимовым, умирал от разрыва сердца. В жизни постоянно запрещаемый Любимов все же прорвался и поставил «Дом на набережной». «Вот до чего мы дожили!» — воскликнул главный идеолог М. Суслов, когда вник в содержание пьесы Юрия Трифонова. Но Любимов перехитрил серого кардинала. В беседе с главным культурологом ЦК П. Демичевым он вдруг взял да и сказал: «А вот Суслову пьеса очень понравилась». И колесо завертелось в обратную сторону, и спектакль увидел свет. Разве это не театр, разве не Любимов здесь режиссер? А как блестяще срежиссировал Ю. Любимов сцену с секретарем итальянской компартии Э. Берлингуэром, когда тот вступился перед Л. Брежневым за Таганку. Генсек, услышав отзыв итальянского коммуниста, приказал не трогать Любимова.
И тут уж Мольер-Булгаков-Любимов разгулялся. Ошеломленная театральная Москва, не веря очам своим, смотрела, как на московской сцене воскресал театр расстрелянного В.Э. Мейерхольда. А тут еще В. Высоцкий на весь Союз гремел своей гитарой. Да еще и обруганный Н. Хрущевым с трибуны А. Вознесенский вдруг ожил на сцене Таганки с «Антимирами». Разве и это не театр? Разве не Любимов здесь уже невольно режиссировал и играл в развернувшейся трагикомедии? Никакой постановщик не придумает такое.

Дальше — железный занавес. Любимов — по ту сторону, «за бугром», тогда казалось навеки. А спектакли-то на Таганке продолжали идти.
Разумеется, я вместе со всей страной, любящей театр, почти наизусть знал радиотрансляцию спектакля по Бертольду Брехту, принесшую Любимову заслуженную всесоюзную славу еще в 1960-х гг. Но на Таганку попасть мне, школьнику, не представлялось реальным. Однако, как поется, вернее, пелось тогда: «Все мечты сбываются, товарищ». Когда я был уже известным телеведущим учебной программы советского ТВ, меня прямо на улице остановил Феликс Антипов и пригласил на Брехта. Я и не знал, что, несмотря на лишение Любимова гражданства, в его театре бережно сохранили репертуар.
Я впервые сидел в зале легендарной Таганки и не верил глазам. Вот они, три бога с аккордеоном, вот водонос, ну, словом, те, кого страна не увидела, а услышала по радио. И услышав, уже не могла забыть. Когда-то это было открытием — сцена без занавеса, боги в костюмах моднейшего современнейшего пошива. Сегодня это во всех театрах. Как Бога люди забыли после сотворения мира, так Любимова стали забывать, повторяя его открытия.
Неслыханный случай — дирижер отсутствует, а оркестр все равно играет. Играет, как с дирижером. Но когда дирижер вернулся через несколько лет, оркестр распался, рассыпался, разбежался. И казалось уже, что театр Любимова кончился. Как бы не так! Вот уже более 10 лет перед нами — новый театр Любимова. Новый – на старой сцене. Новую, им построенную, у режиссера отняли. Это как если бы у К.С. Станиславского отняли сцену МХАТа. А какие актеры ушли! Но театр-то остался. И не просто остался, а стал другим. Другим, но все-таки любимовским.

Возможно, когда-нибудь наступит время, когда о Ю. Любимове можно будет говорить торжественным юбилейным тоном, как о К. Станиславском. Но пока ни о А. Таирове, ни о В. Мейерхольде спокойным тоном не получается. А уж о Любимове и подавно. Поначалу в нем видели то нового Е. Вахтангова, то нового А. Таирова, то нового В. Мейерхольда. Но с годами выяснилось, что он, прежде всего, новый Юрий Любимов. Конечно, он продолжил и завершил многие замыслы того же Вахтангова — сделал театр зрелищным, веселым и злободневным в лучшем древнегреческом, эсхиловском понимании этого слова. Но он же стремительно отходит от злободневности, политриторики и ото всех этих всех фиг в кармане и за кулисами. В его «Горе уму — Горе ума — Горе от ума» — оттенки всех трех смыслов, принадлежащих А.С. Грибоедову, но выброшено классическое: «А судьи кто?» Выброшено, потому что очевидно. И еще потому, что сегодня безнадежно устарели любой пафос и любая риторика. Софья и Лиза на пуантах, в балетных пачках. Молчалин, если и не положительный и не герой, то уж во всяком случае, не карикатура ходячая. Просто добрый малый, ищущий свою теплую нишу в объятиях и служанки, и ее госпожи. Он и к Чацкому искренне расположен. Так что же, Чацкого принизили? Да ничего подобного. Просто это современный молодой человек, вернувшийся, скажем, из Америки на родину, которая уже совсем другая. Она, родина, всегда такая же и всегда другая.
Однажды Юрий Любимов провозгласил тост: «Я предлагаю выпить за то, чтобы мы не халтурили в стране всеобщей халтуры». Разумеется, это был разнос «нерадивой» труппы. Но искренность в этом тосте тоже была. Это вполне в любимовском духе. А ведь Фамусову своему он такого на сцене не позволяет. Все резкости сняты и затушеваны. Даже возглас: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!» — максимально смикширован. Новый Любимов не терпит контрастов. Доживи Высоцкий до наших дней, не знаю, как сыграл бы он Гамлета. Скорее всего, монолог «Быть или не быть…» или исчез бы или произносился бы шепотом. Так Чацкий на ушко Софье нашептывает то, что раньше декламировалось и кричалось.
А как легко и весело напелся хит «Евгений Онегин», на который и сегодня ломятся и пенсионеры, и школьники. Что-то проквакали-пропели лягушки в деревне, и с пушкинской легкостью танцевал по сцене цилиндр, напрочь вытеснивший своего носителя.
Замурованная заживо в стеклянных дверях «Антигона» Софокла плавно вдавилась в мягкую белую льняную нишу и как бы зависла в невесомости. А волосатый усталый тиран в меховых сандалиях чем-то уже напоминал нынешнего Фамусова.
Заповедь новую даю вам: на сцене все время должно происходить что-то новое. То, что происходило в последние годы на сцене любимовской Таганки, я бы обозначил знакомым словосочетанием «невыносимая легкость бытия». Загадки без разгадок, вопросы без ответов, смех без веселости и трагедия без слез. Мир современного человека. Все с иронией и самоиронией, все микшировано. Чего орать, когда вокруг все и так кричит.
Не скрою нашего главного разногласия — Юрий Любимов не считает Высоцкого гениальным актером. Он видит и видел в нем, прежде всего гениального поэта. Я же, не сомневаясь в гениальности Высоцкого-барда, отношусь с осторожностью к его лире в типографском исполнении. Однажды между нами с Юрием Петровичем состоялся довольно обширный диалог в его кабинете под аккомпанемент наспех поедаемого борща.
45 лет назад Владимир Высоцкий впервые вышел на сцену Театра на Таганке. В спектакле «Добрый человек из Сезуана» срочным вводом, с двух репетиций он сыграл комедийную роль Второго Бога.
— Событие 45-летней давности снова актуально?
— Высоцкий, видите ли, на сцену вышел сразу, но главные роли стал играть позже. Когда господин Губенко, который играл в «Добром человеке…», изволил исчезнуть. Его искали неделю, а он в это время снимался в фильме «Последний жулик». Так Высоцкий появился в этом спектакле, а потом и в «Галилее». Он все-таки был хорошим актером. Точнее, дело не в игре Владимира Высоцкого, а в поэзии. Мало ли актеров! Он создал совершенно особенную манеру и тем замечателен. А «Место встречи…»? Его хвалила «Правда», но он сам иронически к этому относился.
— Между прочим, он даже в этом фильме свой песенный распев в речи стилизует: «Вор-р-р должен сидеть в тюр-р-рьме!» В сознании людей он был как бы человеком из народа. Его воспринимали как своего. Это что, приросшая маска, или в нем действительно что-то такое было, демократичное?
— Нет, я думаю, это просто его талант.
— Он сросся с образом? Мне-то кажется, что он был другим.
— А он и был другим.
— Под словом «другой» я подразумеваю «интеллигентный человек».
— Вы знаете, я тоже это подразумеваю. Владимир был, как вам сказать...
— Неразгаданным?
— Пожалуй. Откуда такая широта — от ученого до ворья? Прямо как Чарли Чаплин. Только Чарли сумел создать свое кино. И Владимир все хотел чего-то в кино. А я ему говорил: «Оставь. Будут они над тобой измываться. А в театре ты сыграешь Бориса Годунова».
— А все-таки, с вашей точки зрения, какая из его актерских работ была самой удачной?
— Да что вы к нему привязались как к актеру?! Я могу только свое сказать. Я дал ему Гамлета играть, именно потому что он поэт. Он поймет. Он поймет стих. Он поймет силу стихотворную.
— Потому и удача. Не книжный Шекспир получился, не книжный Гамлет, а вот такой — русский, песенный, поэтический. Помню его в «Гамлете». Залу был интересен не Гамлет, а Высоцкий, играющий Гамлета. Может быть, Высоцкий — это и есть российский Гамлет. Два раза «Быть или не быть…» — это так по-нашему. Быть или не быть в квадрате.
— Поэтому и возникли два варианта «Быть или не быть…», чтобы он смог понять. А вначале он совсем не открывался. Как-то махал лапой невпопад. Я сказал ему: «Володя, не сердись», — дал ему резинку и руку к могиле привязал, чтобы на словах: «Боязнь страны, откуда ни один не возвращался», — на эту могилу показывал. Так он и привык к жесту. Потом я резинку, конечно, снял.
— Отличный ход! Вот и в поэзии кто-то прямо с неба незримой резинкой привязывает. А многие упираются. Что уж говорить об актерах...
— Высоцкий слушался — вот его преимущество. Когда не понимал, говорил: «Покажите». Брал больше с показа.
— А ведь я сам не раз слышал, как актеры кричали: «Нельзя показывать». Мол, пропадает свобода поиска.
— В день смерти Высоцкого Боровский сказал фразу историческую. В пять утра звонки в дверь, открываем, стоит Боровский: «Ну, вот и закончилась ваша борьба с артистами за Володю». А когда я приехал на Таганку, там уже толпа...
— Это, пожалуй, первый случай во второй половине ХХ в., когда смерть актера, деятеля культуры вызвала такое волнение.
— Так это же так и было! Я звонил Андропову, при помощи Капицы, и тот мне сказал: «Я с вами разговариваю как товарищ — пока». А потом приказал быстро хоронить.
— Очень интересный приказ — быстро хоронить. Прямо как А.С. Пушкина.
— Почему-то все говорят — актер, актер. Ну, актер. Но он был личностью, потому и приковывал к себе внимание. Почему им вдруг заинтересовались и Николай Робертович Эрдман, и Петр Капица? И тот, и другой просили: «Можете с ним зайти? Просто поговорить».
— А что в этой личности было так притягательно для двух рафинированных интеллектуалов?
— Вот Петр, мой сын, он не здесь воспитывался. Он русский знает, но родной язык у него английский. Он послушал Высоцкого и сказал: «Никто так не поет — по силе внутренней».
— Уже тогда, в первой роли в «Добром человеке…» все почувствовали мощнейшую энергетику.
— Теперь так говорят — энергетика. А на самом деле — сила. Но потом ему этой силы стало не хватать, и началась трагедия. Папа сюда пришел, ему сказали: «Сына лечить надо». А он ответил: «Я с этим антисоветским человеком ничего общего не имею». Полковник. Что я мог сказать? «Извините, папаша, вот дверь». Повез Володю на свой страх и риск лечить. Тогда проще было. Врачи не спрашивали у больного, хочет ли он лечиться. Они понимали, что надо вылечить. Он держался года полтора.
— Меня больше всего удивляет, что все эти подробности до сих пор актуальны. Это уже не биография, а чуть ли не житие. Любые воспоминания о Высоцком нарасхват.
— Люди... Они даже про Онегина не знают, а говорят: «У-у-у, круто!» И про Высоцкого тоже: «У-у-у, откуда это?» Эрдман лучше сказал: «Как делает стихи Булат или Саша Галич, мне понятно. А как этот сочиняет, мне не понятно...»




Грудой дел суматохой явлений
День отошёл постепенно стемнев
Двое в комнате- мы и Эрдман
Фотографией на белой стене    (Кедров и Любимов вспоминают Эрдмана фото Елены Кацюбы)


Трудно в России быть немцем. Еще труднее быть талантливым немцем. Все эти свойства были у Николая Эрдмана в полной мере. Он не боялся ничего, его талант приближался к Гоголю, его благородство было врожденным. За все эти провинности в сталинской России полагалась смерть или, в крайнем случае, концлагерь. Но «смелого пуля боится, смелого штык не берет». Эрдман «отделался» арестом во время съемок «Веселых ребят» в Гаграх и высылкой в Сибирь, где однажды в лютый мороз провел ночь в холодной избе с выбитыми стеклами. Он вернулся из ссылки с запретом на жизнь в Москве. Юрий Любимов рассказывал, как Эрдману посоветовали написать слова для песни к юбилею Берии. Эрдман задумчиво пропел: «Горшок душистых прерий – Лаврентий Палыч Берий». Почему при этом остался жив? Да просто невозможно было убить всех до единого, вот он и остался один из сотни тысяч талантов и один из десятка гениев, чьи имена мы уже не помним.
«Какая часть «Фауста» лучше – первая или вторая? – спрашивал он у Юрия Любимова». – «Конечно, первая». – «А почему? – и сам отвечал после паузы, – Потому что первую часть Гете писал, когда не знал, что он гений. А когда писал вторую, знал».
У меня такое ощущение, что Эрдман о своей природной гениальности как бы не знал. Его комедия «Самоубийца» была запрещена и пришла на сцену только в 1984 году, когда многие реалии того нэповского быта были уже забыты. Гениального драматурга упрятали за кулисы на всю жизнь, но он никогда не чувствовал себя несчастным.
Все знали, что Эрдман – это Эрдман. За него хлопотали в самых высших инстанциях и однажды добились разрешения на встречу со Сталиным. «Передайте Сталину, что я занят, у меня скачки», – ответил бесстрашный Эрдман. Думаю, что в истории он останется не пьесой, а самим собой. Эрдман гений жизни. Это когда личность настолько яркая, что совершенно неважно, в чем она отпечаталась. В шутке, в пьесе, сценарии, в красивой реплике, в поступке. Он не был живой легендой. Легендой стал после смерти, а при жизни был «живым, живым и только до конца».
Для таких личностей, как он, в социуме ниша не предусмотрена. Такие люди существую не благодаря, а вопреки. Врожденный романтизм в нем все-таки был. Первое время он даже полагал, что ссылка пойдет на пользу, даст новый душевный опыт. Шаламовская истина, что лагерный опыт весь и всегда только отрицательный и дать ничего не может, тогда еще не была открыта. Эрдман вернулся из ссылки в ссылку. Даже в хрущевскую оттепель он оставался Мистером Икс. Запрет на его главную драматургию оставался до последнего издыхания советской власти, которую он ненавидел страстно. Многие прожили в советском идеологическом рабстве, так и не поняв своего рабского положения. Некоторые и теперь с гордостью вспоминают, как ловко устроились на голенище сталинского сапога. Эрдман изначально чувствовал отвращение ко всему, что считалось в этой системе правильным и хорошим. Его возлюбленная, актриса Ангелина Степанова, ставшая женой Фадеева, однажды сказала, что у нее был два любимых человека и оба погибли. Один от ненависти к советской власти, другой от любви к той же самой власти.
Все же судьба Эрдмана – это верх трагизма. В титрах «Веселых ребят» его фамилия не значилась. Вся страна смеялась на фильме «Волга-Волга», не зная имени автора текста. Уморительный фильм Каин XVIII вышел на экран в 1963 году и тотчас был запрещен к показу. Прослушав текст «Самоубийцы», Станиславский воскликнул: «Гоголь!» Вскоре пришлось писать письмо Сталину с просьбой разрешить репетиции пьесы. Сталин лицемерно разрешил репетировать, но пьеса так и не была допущена к постановке. Арестовали драматурга после того, как Качалов прочел Сталину эрдмановскую вариацию на тему басни Крылова:
Вороне где-то Бог послал кусочек сыра.
Читатель скажет: «Бога нет».
Читатель милый, ты придира.
Да, Бога нет, но нет и сыра.
Юрий Любимов вспоминает репризу Эрдмана, написанную для Утесова:
«Суфлер шепчет из будки актеру:
– Узнаете в графине свою мать.
Тот берет графин, разглядывает и говорит:
– Мама, как ты сюда попала?»
Веселый был человек.
Конечно, ему приходилось и советскую киночушь писать. За сценарий фильма «Смелые люди» Сталин пожаловал ему Госпремию в 1950 году, но в Союз писателей Эрдмана приняли только после смерти генералиссимуса. Есенин не случайно называл его «настоящим поэтом». Все, кто смотрел фильмы «Город мастеров» (1965), «Огонь, вода и… медные трубы» (1968), поймут, что имел в виду Есенин. Эрдман поэт и в слове, и в жизни. Он не дожил 14 лет до постановки «Самоубийцы», но самое обидное, что он не дожил до падения самой непоэтической власти.
В годы войны Эрдман служил в ансамбле НКВД. Увидев себя в зеркале в мундире войск НКВД, он сказал: «Мне кажется, я сам себя веду под конвоем». Лучше об этой эпохе не скажешь. Полузек в мундире энкавэдэшника – Гоголь ХХ века.




Уже в XXI в. мы много и часто смеялись, а вот пустое зубоскальство на сцене Любимова раздражало всегда. Он при мне отчитывал актера за феерический успех и смех в зале за выход Репетилова. «Мы так весь XX в. проржали, прозубоскалили — Скалозубы». С моей точки зрения, не прав был мой любимый режиссер. Люди приходят в театр смеяться и плакать. Но у Любимова своя боль. Он не может простить гопников, выбросивших деда в сугроб! А сколько раз выбрасывали в условный сугроб самого Любимова — не перечесть.
Я и сейчас не очень понимаю, как это могло случиться. Да, Любимов не был советским человеком. Но он был гениальным режиссером. А к тому времени, к середине 1980-х гг., даже престарелые, мрущие, как мухи, генсеки понимали, что Любимов — слава отечества. Потом Любимов много раз мне рассказывал, как после спектакля по стихам Вознесенского «Антимиры» на стол Брежнева лег донос. Мол, смеются Любимов и Вознесенский над нашим отставанием в космосе. А все дело было в невиннейшем палиндроме: «А луна канула». И надо ж беде случиться — именно в это время американцы, к несчастью, первыми ступили на Луну. Рассвирепел Брежнев и сказал: «А, так он смеется над нами. Мы к нему со всей душой, а он…» И началось. Пошли комиссии за комиссиями, стали появляться разгромные рецензии даже на вполне невинную постановку А.Н. Островского. Как сейчас помню, аршинными буквами в партийной газете: «Все оказались в овраге».
Эти глупости забываются быстрее, чем возникают. Умер Брежнев, пришел Андропов, и тут — трагедия с Высоцким. Перед похоронами барда всея Руси звонок Андропова: «Мы заинтересованы, чтобы все обошлось без крови». «Здесь мы с вами союзники», — ответил Любимов. Похороны стали первым незапланированным властями массовым выступлением. И, конечно, не обошлось без глупости. Толпа стояла от Кремля. Генерал один спросил: «Что делать?» Я ответил, что по обычаю христианскому надо провезти, чтобы народ смог проститься. И он сказал: «Хорошо». И наврал, конечно. Только мы сели в машину, а они раз — и за угол завернули. Тут вся толпа стала орать: «Фашисты! Фашисты!» И тотчас пошли поливочные машины — смывать цветы. Тогда толпа совсем озверела. И это все ведь засняли. В фойе был его портрет, и они его выломали.
Нет, такое простить Любимову не могли. Его послали в Англию ставить «Преступление и наказание»... Лишение гражданства стало громом с ясного неба. Его интервью иностранным СМИ не нарушали советского благочестия. Он не восхвалял то, что происходило в стране, как того требовал ритуал, но и не метал в Кремль громы и молнии. Но, видимо, потому и выпустили на гастроли, чтобы под любым предлогом, как можно скорей избавиться.
К чести всего театрального сообщества Таганки тогда удалось полностью сохранить весь репертуар Любимова и, главное, великую поэтику его спектаклей. Никто не светил фонариком из зала, где громче, где тише. Все шло своим ходом и у властей на этот раз хватило ума не вмешиваться, не скандалить, не громить репертуар великого театра. Свежа была память о разгроме Камерного театра Таирова, об уничтожении после гибели С. Михоэлса уникального ГАБТА, а уж о театре В. Мейерхольда и говорить не приходится. До сих пор мороз по коже и слезы в горле.
Кто мог предположить, что возвращение Любимова после долгих лет изгнания выльется в неожиданную трагедию, и театр, устоявший во времена Н. Хрущева, Л. Брежнева и Ю. Андропова, расколется надвое в эпоху Б. Ельцина. Боже нас упаси искать здесь правых и виноватых. Бывают такие случаи, когда все стороны по-своему правы. Ясно лишь одно: без Любимова и Демидова не Демидова, и Смехов не Смехов, и Губенко не Губенко, и Хмельницкий был уже не Хмельницкий. Вроде бы все на месте, по Чехову — и лицо и одежда, а вот душа и мысли куда-то улетучились.
Да, за столько лет дружбы и я скажу: характер у Юрия Петровича не сахар. Но факт остается фактом — все гениальное осталось с Любимовым, пусть даже труппа у него не такая звездная. Бытует легенда, что театр Любимова может состоять из одних цирковых статистов без актеров. Вот уж вопиющая неправда. За последние годы, можно сказать, у меня на глазах из совсем молодых ребят выросли профессиональнейшие Актеры Актерычи. Они уже и в кино снимаются, и с режиссером изъясняются, если не свысока, то на равных. И имеют право. Доросли. Доросли благодаря театру Любимова. Не знаю, как там было у Станиславского — Немировича с их вечной игрой в «верю — не верю», но у Любимова репетицию иначе как творческой потасовкой не назовешь. Вообще-то я не припомню случая, чтобы актеры любили режиссера, а режиссер актеров. Но то, что я увидел на репетициях у Юрия Любимова, правильнее назвать перманентным бунтом. Бунт труппы против режиссера как нормальное творческое состояние. И вот это отсутствие давящего культа, пусть даже сверхгениальной личности, на сцене и за кулисами — это и есть великий секрет Любимова, который я, не спросив его разрешения, разглашаю.

Пишу, а перед глазами проплывают сцены и мизансцены последнего десятилетия.
Усыпляющий бдительность, дружелюбный и обаятельный тембр Любимова в телефонной трубке: «Здравствуйте! Это Юрий Любимов!» Можно подумать, что его можно с кем-нибудь спутать: «Не согласитесь ли вы написать пьесу о Сократе? Греки празднуют 2400-летие его посвящения в Дельфийские мистерии, ну и тогда же смерть от цикуты в Афинах последовала». Я слегка поежился, как раз в это время на Таганке репетировали «Театральный роман» Булгакова по инсценировке Файмана. Мой же театральный роман только начинался. Нет ни одной коллизии и, пожалуй, ни одной сцены в «Записках самоубийцы», которая бы не повторилась со мной на Таганке. Отличается лишь финал. Мне не пришлось выбрасываться из окна, и пьеса все же дошла до рампы. В этом немалая заслуга греков. Им моя мистерия «Сократ / Оракул» с участием Платона и Аристотеля очень понравилась. А дальше началась пьеса в пьесе. Полгода Юрий Петрович приходил ко мне в Большой Гнездниковский и мы, прихлебывая чай с вишневым чизкейком, дружно портили первоначальный замысел. Зная Любимова и нравы Таганки, к этому я был готов заранее. Чего стоит одно превращение Аристолеля в Аристофана, после которого греки стали охладевать к тексту. Чтобы утеплить сцену Любимов заставил Сократа, Ксантиппу и Аспазию плясать сиртаки. Конечно, мы знали, что танец этот появился и стал символом свободы много позднее, когда греки освободились от турецкого владычества, но сценическая правда важней исторической достоверности. Вершиной эстетических издевательств стало появление актерской рифмованной графомании типа «истина в вине, тени на стене».
Но к удивлению моему мы все же добрались до Дельф, а затем и до Парфенона.
2400 лет назад великий философ Древней Греции, приговоренный к смерти афинским ареопагом, выпил чашу с ядом. 70-летнего Сократа обвинили в безбожии и растлении молодежи. Потрясенный смертью учителя молодой Платон стал философом, чтобы во всех подробностях передать в своих трудах учение Сократа. Самого Сократа обучала философии мудрая Аспазия. Он также дружил с прекрасной Диотимой и был женат на сварливой Ксантиппе. Все три дамы действуют в нашей мистерии. Хитрость же моя состояла в том, что Аспазия и Ксантиппа — это одна и та же персона. Платон видит в ней безобразную и сварливую Ксантиппу, а Сократ — мудрую Аспазию и прекрасную Диотиму. Когда актеры уже в Афинах среди античных колонн начали это осознавать, мистерия сдвинулась с мертвой точки. Вопреки утверждению Любимова: «Напрасно вы думаете, что актера можно чему-либо научить!» или: «Напрасно вы думаете, что актер может что-либо понимать». На какой-то момент актеры все же научились и поняли.
Целую неделю труппа репетировала на площадке возле дома великого греческого поэта Сикелианоса. Этот дом настолько похож на домик Волошина в Коктебеле, а Коринфский залив так напоминает коктебельский, что невольно возникла мысль — не скопировал ли Волошин свой дом с дома Сикелианоса. Но, оказалось, греческий поэт построил свой дом намного позже — в 1920-х гг. Так же, как и Волошин, он увлекался древнегреческими трагедиями и разыгрывал их с женой на сцене возле своего дома.
Генеральная репетиция прошла в Дельфах, где когда-то оракул устами трех пифий-прорицательниц нарек Сократа богоравным и самым мудрым из смертных и посвятили в сан дельфийского жрецов. Во время сцены посвящения Сократа ударил хор дельфийских цикад. Так получилось, что цикады четко попадали в ритм сценической речи. Вместе с участниками спектакля я был на том месте, где произошло это удивительное событие. И когда на Сократа надели лавровый венок, я сказал: «Юрий Петрович, это ведь вас посвящают под хор цикад». Сценический хор вопрошает: «Что узнал ты, Сократ, от богов?» — «Я знаю то, что ничего не знаю», — отвечает посвященный. А затем, усмехнувшись, добавляет фразу, вставленную самим Любимовым: «А другие и этого не знают».
Премьера мистерии состоялась в Афинах, среди сохранившихся мраморных колонн, под сенью парящего в высоте Парфенона. Мистерия ставилась и была написана в предельно сжатые сроки, и порой казалось, что эта задача просто невыполнима. Однако зрители Дельф и Афин полностью опровергли наши сомнения. Их живая реакция на все, что происходило на сцене, притом, что действие шло на русском языке, а греческие титры высвечивались бегущей строкой, лишний раз подтвердила, что язык театра — это, прежде всего, пластика и интонация.

Ионический ордер — прощай,
и дорический ордер — пока,
древнегреческий радостный рай,
где одежда богов — облака.
В Парфеноне приют для богов,
боги в небе как рыбы в воде.
Для богов всюду мраморный кров,
а Сократ пребывает везде...

Как только актеры запели это на мотив Окуджавы, все ожило. «Вот смотрите, как они сразу воспрянули. Что-что, а петь они всегда горазды».
Еще в Москве Любимов придумал бассейн, вернее даже корытце с водой, в котором Сократ видел отражения Платона, Аристофана, Ксантиппы, Аспазии, но никогда не видел себя. И только в один момент у Сократа появилось отражение — когда он задумался о чаше с цикутой. Дело в том, что в нашей мистерии сведены воедино два события: приговор в Афинах и посвящение в Дельфах. А сама мистерия есть не что иное, как предсмертное видение Сократа. Когда же Ксантиппа окунала тряпку и окатила салютом из брызг бродяг и бомжей по имени Аристофан и Платон, зрители взревели от восторга. А греческие сократоведы задыхались от смеха.
Но добавлю в чашу с вином каплю цикуты. Когда журналисты стали спрашивать Любимова, кто автор столь полюбившихся публике песен, он, не моргнув глазом, ответил: «Окуджава». — «Нет, Юрий Петрович, автор я». Любимов посмотрел на меня с явным неудовольствием: «То-то вы все выбрасывали».
Был и другой трагикомический эпизод, когда Любимов стал выбрасывать из пьесы собственную вставку со словами: «Это вы написали?» — «Нет, — ответил я, — это вы написали».— «Значит, мы с вами друг друга стоим!» — не растерялся Любимов. Так или иначе, но мистерия наша «Сократ / Оракул» прочно вошла в репертуар Таганки в 2001 г. и продержалась до 2006 г.
Театральная критика отметила, что из всех Сократов, привезенных в те дни в Афины, русский оказался самым живым и понятным. В этом тайна Любимова — он воскреситель даже давно умерших. Ведь еще ослепительней его поэтический реквием «До и После», где из «Черного квадрата» Малевича вышли к публике Рыжий клоун Бродский, и Белый клоун Маяковский, и Блок — Пьеро, и все поэты Серебряного века, а потом так же все ушли в «Черный квадрат». Этому спектаклю предшествовала своего рода генеральная репетиция под названием «Первый Всемирный День поэзии ЮНЕСКО» в день весеннего равноденствия 21 марта 2000 г. Повернулся вокруг оси знаменитый кружевной занавес, и под марш «Прощание славянки» мы вышли с Юрием Петровичем навстречу знаменитому залу. Андрей Вознесенский тихим, уже пропадающим голосом прочитал «Голос теряю»: «Должен, хоть кто-то // В самой орущей в мире стране быть безголосым». А зал ничего не понимал и кричал: «Громче!» А Любимов, как всегда, лучше всех артистов читал стихи Б. Пастернака и В. Маяковского: «Гул затих. Я вышел на подмостки...»
Таганка еще в 1960-х гг. стала поэтической Меккой давно ушедших и поныне здравствующих поэтов. Другие театры пытаются повторить, но событием сие не становится, а вот «Первый Всемирный День поэзии ЮНЕСКО» стал ежегодным праздником и нигде не празднуется так широко, как в России. Такова участь всех без исключения начинаний Юрия Любимова.
Вот уж чего не люблю, так это рассказы дирижеров о том, как они дирижируют, и режиссеров о том, как они режиссируют. Впрочем, в XX в. и Барро, и Виллар, видимо, подражая Станиславскому, написали книги о том, как они репетировали. И хорошо читается. Да и по Станиславскому училась и учится вся театральная Америка. А Станиславскому просто не повезло, он попал в систему. Юрию Любимову везет, он в систему не укладывается и не вписывается. Каким образом он умудрялся поставить два-три спектакля за границей и одновременно столько же здесь — это вопрос интимный. Он любит притчу о японском режиссере, который приехал в Россию ставить какую-то пьесу, а потом сказал: «Извините, но я не смогу участвовать в вашей забастовке».
Однако если взглянуть на те же события глазами актеров, все выглядит иначе. Режиссер возвращается из-за границы, где все есть и всем за все хорошо платят, в свой театр, где ничего нет и никому ни за что (в том числе и режиссеру) достойно не платят. А игры от актера требуют, чтоб не хуже, чем в Барселоне. Да в Барселоне солнышко светит, а здесь прямо около театра, как раз после репетиции, о которой я говорю, один из лучших актеров вышел и чуть не сломал, а может быть, и сломал, себе ногу. Ведь не проберешься к зданию. Одновременно и наледи, и реки текут, и поток людей, и поток машин. Обычная московская жизнь.
Конечно, цена свободы горька. И две трети театра откололи, и состав трупы, как ртуть, подвижен, и никакого тебе почтения к отцу-основателю, а ведь хочется. Кому же не хочется? Ну, где еще такое возможно: прямо в фойе Валерий Золотухин продавал свои мемуары, где Любимову доставались не самые лестные эпитеты. При этом между Золотухиным и Любимовым не было никакой коммуналки. Нормальный творческий диалог.
Театр Юрия Любимова начинается не с вешалки, а с метро. Для многих поколений театралов само название метро «Таганская» связано, прежде всего, с Театром на Таганке. Однако по иронии судьбы, а судьба всегда иронична, ныне новое здание театра на Таганке к театру Юрия Любимова не относится. Там теперь чего только нет, даже ревизионная комиссия ЦК компартии была, и еще какие-то никому не ведомые спектакли идут. Вероятно, для активистов КПРФ, награжденных за безупречную службу бесплатной экскурсией в театр Губенко. И опять ведь ирония судьбы. Загубил Губенко театр своего учителя, так уж ему в его фамилии предначертано. Губенко, он и должен губить. А Любимов — любить.
«Любите ли вы театр?» — это вопрос не к режиссеру, а к зрителю. Для режиссера важно, чтобы театр его любил. Театр Любимова долгие годы любил своего основателя и учителя горячо и нежно. Особенно в годы гонений, а такими были все 30 лет советской власти. Правда, у тиранов бывают свои причуды. Однажды Андропов пригласил Любимова для беседы и сказал ему: «Я знаю ваш театр давно. Вы не приняли к себе в труппу моего сына». Любимов ответил: «Я не знал, что это был ваш сын». Так или иначе, но советская власть по отношению к Театру на Таганке держалась твердой и четкой политики «казнить нельзя помиловать». То ли казнить нельзя, то ли, наоборот, надо казнить, а нельзя помиловать.
У режиссера отняли большую часть его театра, но парадокс в том, что и на малых сценах театр Любимова остается большим. Не Большим академическим и не Малым МХАТом, а тем, с чего он начинался. Что-то вечно раздражающее власть, но всегда при переполненном зале.
В отличие от Мейерхольда и Станиславского Любимов – режиссер трагический. За его плечами весь ХХ век. Он видел Ленина в гробу во всех смыслах этого слова. Он играл Сталина в «Шарашке» Солженицына. У него нет перед глазами мейерхольдовских галлюцинаций о светлом будущем и революционном настоящем. Он давно пережил иллюзии всех ранних и поздних «оттепелей». Он взбунтовал против себя всех своих соратников. А что еще можно ждать от соратников и учеников Юрия Любимова? Посеявший ветер, пожнет бурю. А Любимов посеял бурю.

Продолжение в журнале «Театральный мир» № 4 апрель 201

Итак вернемся к началу, как в Пассакалии Баха.
-Здравствуйте!Это Любимов. У меня к вам большая просьба. Дело в том, что в Афинах у Парфенона готовится театральное действо к 2400-летию Сократа. Его нарекли бессмертным и самым мудрым дельфийские жрецы, а афинский ареопаг приговорил к изгнанию или цикуте_
-Ну прямо как Сахарова: и Нобелевскую премию дали и в ссылгу в Горький сослали-
-Да сахарком подстастили, что б горько не было-
-Ну да вот и стал Горький Нижним-
-Так вот в Дельфах две недели репитицая, а потом премьера в античном театре среди колонн. Вот не напишите ли вы для нас пьесу о Сократе-
-А какой срок?-
-Срок три месяца-
- Для вас я готов даже на такую авантюру-
-Ну да ведь мы с вами оба авнтюристы. Я в театре-вы в поэзии. Сейчас я приеду к вам с вискариком и мы всё обговорим подробно.-
Виски мы с Юрием Петровичем как всегда выпили-всю бутыль. А вот подробности не обговаривали. Так вспоминали жуткосоветское. Но в том -то и дело, что всё это жуткосоветское проделали и с Любимовым и с учителем Платона, да и со мной в Литературном институте. Сократу было в то время 70. Любимов только-только, вошел в пенсионный возраст, а мне в 1986-ом всего то 48. Сократа приговорили к яду или к изгнанию. Любимова лишили гражданства-стало быть тоже изгнания. А меня подверстали к делу оперативной проверке "Лесник" по статье "антисоветская пропоганда и агитация с высказываниями ревизионистского характера. Стандарт тянул при неблагоприятном раскладе аж на 7 лет лагерей, но перестройка оттянула сократовско-любимовский приговор. Преподование запретили, а Дело якобы уничтожили в июле 1990-го.
 То дела давние, а сейчас 2001-й на дворе, 21-й век. И третье тысячалетие от Рождества Христова. А от приговора в Афинах и посвящения Сократа в Дельфах пусть Григорий Перельман вычисляет, какое, милые у нас тысячалетье на дворе. Или во дворе. Однажды у меня большие неприятности в "Известиях" были. Вместо "милые" написал я "милое". И не только написал в 90-х, но и прочитал таг в тайге у ручья Урюп под Красноярском в 1960-ом, куда от КГБ тогдашнего убежал с геологической партией,ищущей месторождение урана.
Облучился я тогда основательно-заснул с урановым индикатором в кармане ипроспал часов 12. А 2 часа уже считаются опасной дозой.
-Счастливец - сказал начальник экспедиции Геннадий Купсик.
-????????-
-Можешь всех девок от мала до велика без презерватива иметь. Детей не будет-
На меня с интересом посмотрела 18-летняя повариха отряда с явным желанием проверить эффективность нового противозачаточного средства-урановый индикатор. Маленькая такая блестящая штучка, похожая на батарейку.
Может поэтому книжечку обруганного Хрущёвым Пастернака я прочел в палатке во время трехдневного ливня как-то по-своему:"КАКОЕ МИЛОЕ У НАС ТЫСЯЧАЛЕТЬЕ ВО ДВОРЕ". Тысячалетье , действительно выдалось милое. Пастернака не убили, не посадили, а просто затравили с трибун до смерти, обозвав свиньёй. И Любимова лишили гражданства, но ведь не посадили , не расстреляли. И меня лишили любимой работы в Литинституте, но не успели посадить.
Адождь так лупит по брезенту, что в ушах глохнет. А тут ещё, то ли от взглядов огненной поварихи, то ли от долгого воздержания, то ли от уранового индикатора стало как-то не по себе. Вернее черезчур по себе. Хорошо еще, что широкие брезентовые геологические штаны скрыли моё необычное состояние. А вокруг поварихи у костра геологи так и вьются. Среди них здоровенный поэт Беляев и щупленький Купсик и молчаливый шурфовик в шляпе и мой бывший одноклассник Толик Дроздов. Больше никогда в геологическую партию не поеду, клянусь!
Было это более полувека назад, но как-то ничего вроде и не изменилось. Нет изменилось. Теперь другое тысячалетье и Пастернак уже не свинья, а великий русский поэт. Хотя пресса по-прежнему нет нет да и напишет, что Нобелевку за  "Доктора Живаго" устроило ЦРУ. Вот и про меня все СМИ сообщили, что выдвинут и в списке том с 2003-го года. Неужели тоже ЦРУ расстаралось.
  Вот  я окрыленный Южнокорейской буддисткой премией Манхэ 2013,стою с Женей Степановым на берегу Азовского моря у мыса Казантип и беседую перед погружением в море-пошто такая злая поэтическая судьба. Печатать меня стали, когда рухнула советская друндулетка, но ведь рушить то начали с главного. Ликвидировали систему книжного распространения. И никтошеньки кроме Вознесенского, Павича Сергея Капицы и пятнадцати тысячь проголосовавших за меня в интернете не знают моих стихов.Ну ещё десяток профессоров, защитивших докторские по моей поэзии. А так называемый широкий читатель, где он? Его нет и уже никогда не будет
-Вы НЕ ПОСЕДЕЛИ-говорит Женя
То есть как так  НЕ ПОСЕДЕЛ. Может на крымском солнце омолодился.
И почему, если бы я стал седым, как лунь, мою поэзию все бы тотчас же прочитали. И только недавно года через два вдру пришло озарение. Тут всё дело в русском произношении. Е и И часто произносится одинакова. Не ПОСЕДЕЛИ, а ПОСИДЕЛИ. Ну как Бродский или Маяковский или Мандель-Коржавин. Не очень долго, но ПОСИДЕЛ. Слава Богу-этого не случилось. Чёрт с ней с популярностью,
ну её в дюпу.
А Сократ он что, вроде бы в темницу не ввергли. Хочешь цикуту пей, хочешь в Спарту линяй. Ха! Ученик Сократа Платон дважды слинял в изгнание. Сначала из Афин к  просвещённому диктатору на какой-то остров. Потом этот диктатор без всякого ареопага изгнал его, куда подале. А ученик ученика Сократа, Платона, Аристотель сначала был изгнан своим учеником Александром Македонским на какой-то остров. А тамего всё же в89 лет заставили отведать цикуту.
НО НЕТ ПЕЧАЛЬНЕЙ ПОВЕСТИ НА СВЕТЕ,
ЧЕМ ПОВЕСТЬ О СОКРАТЕ И ЦИКУТЕ..
Вот уже и готовы первые строки мистерии "Посвящение Сократа" для Юрия Любимова.
А дальше , как-то само пошло -поехало.
В Пантеоне приют для Богов
Боги в небе, как рыбы в воде.
Для Богов всюду мраморный кров,
А Сократ пребывает везде"
Опять это двойное наше произношение-ПРЕБВАЕТ актеры пели , как ПРИБЫВАЕТ.
С замиранием в сердце вручаю Любимову мистерию о Сократе.Он ее как-то даже хищно из рук моих перехватил и уже вечером звонок:
=Здравствуйте -это Любимов, поздравляю. Какую прекрасную вещь вы написали!-
Слушаю и думаю-ох не к добру всё это! Знаю уже хорошо и Любимова и все этитеатральные комплименты. И "Театральный роман"Булгакова, как раз по просьбе Любимова консультирую. На всех репитициях сидим обсуждаем...Так вот и начался мой личный театральный роман.
Сцена первая. Кабинет Любимова, сидим за столиком. Входит Антипов, будущий Сократ, просит поставить на пьесе наши автографы. Любимов подписал. Пишу и я...И вижу настороженный и злой взгляд Юрпета (так его про себя называю). Мол, ктоэто смеет вместе со мной свои автографы ставить. Театр-то я знаю. Меня этим не удивишь. Но трудов жалко. Тримесяца в голове одни греки. С Платоном и Аристотелем на дружеской ноге, как с Любимовым. Ох  ждет меня изгнание с Таганки или цикута.
-Завтра устроим читку с утра. Вы будете читать или я прочту?- и взгляд испытующий, настороженный. И тут Антипов-будущий Сократ, невинным голосом с невинной интонацией: н
-Лучше автор. Он ведь свою авторскую интонацию знает-
Вопросительный взгляд Юрпета. Но я-то знаю, что сказать должен. Конечно прав Антипов, но сказать надо совсем другое:
- Наверное лучше вы.Меня труппа впервые видит, вам она больше доверяет..-
Порозовел гениальный режиссер:
-Ну ладно, там видно будет-
Вижу доволен и недоволен одновременно. Доволен, что я не настаиваю на авторской читке. Недоволен, что я разгадал его режиссерский замысел и стакло быть не так прост, как ему вначале казалось.
Утром вхожу в кабинет и вижу совсем другого Любимова, какого видел уже не раз. Сухо, официально, корректно, вежливо:
-Я сам прочту. Такова традиция- и злой настороженый взгляд уже в дверях на выходе из кабинета.
О Боже! Я то знаю, что актеры ничего не поймут. И прочтёт Любимов плохо. Да мы не три месяца , а полгода у меня в Большом Гнездниковском встречались и виски пили и анекдоты травили. Но мистеря для Юрия Петровича новый жанр. Он больше брехтовец.Мистика ему, мягко говоря по барабану. Умен, гениален, как режиссер,но не мистик. А тут мистерия и некая пародия на "Пир" Платона. Завалит читку. И завалил. Читал чуть ли не по слогам. Интонации никакой. Актёры не поняли ничего. Или ничего не поняли. Одним словом-полный провал.
Потом полугодовая мхатовская пауза.В театр приглашают редко. Я правда и так имею право без приглашения. Но не мой это стиль. То ли идут репетиции, то ли не идут. Из вестибюдя слышу хоровое пение :
Э-вей! Пей до дна-
У меня в мистерии этих слов нет, стало быть начали корежить. На репетиции не зовут. Всё понятно.  Но однажды, как бы ненароком сталкиваемся в холле:
-Вы пойдёте?- спрашивает Любимов. Вопрос на засыпку. Мол не приглашаю Обойдемся и без вас, но ладно уж, так и быть.
Репетиция та -один из самых страшных дней моей жизни.Безвкусица, актерская рифмоплетная графомань. К месту и не к месту, вернее только не к месту песни Окуджавы. Сижу с каменным лицом и молчу-молчу.
Любимов моей реакцией доволен и недоволен. Доволен, что .не возникаю-не доволен, потому что он достаточно умен, гениален, ироничен и знает, что надо возникать. Что вместо мистерии фарс бессмысленный, а в Афины сьедутся сократоведы со всего мира и будут эту ахинею смотреть и слушать.
Дальше опять пьеса в пьесе. Любимов не хочет, чтобы я ехал с труппой в Грецию. Но Любимов-режиссер прекрасно понимает, что без авторского вмешательства будет полный провал. Переговоры с греками, шушуканье в моем присутствии. И уже совсем несьедобное:
-Посылем текст в Афины. Будем ждать пройдет или не пройдет-
Я то знаю прекрасно, что никакого "прйдет -не пройде" с Любимовым быть не может. В отличии от наших олухов греки прекрасно понимают-Любимов мировая величина на все времена. Просто Юрий Петрович готовит отступной план. Мол не приняли греки, и повезет в Афины что-то совсем другое и под другим названием без моего участия.
  И тут-лирическое отступление. Какие бы размолвки и разногласия между нами ни возникали, где то в самый решающий момент пробегала  незримая молния-искра Теслы. По большому счету мы полностью понимали друг-друга. И неожиданно для других, а для меня вполне ожидаемо Юрпет принимал абсолютно правильное решение, разом обрушивая всю сеть и арматуру не без его участия выстроенных и сплетенных интриг. Вот так, как гром с ясного неба  вдруг продиктовал машинистке Ире, как бы на ходу и в спешке заголовок афиши:
К.Кедров Ю.Любимов Сократ/Оракул
- Может быть Ю. Любимов К.Кедров?-спрашиваю на всякий случай.
- Нет-нет! Именно так:К. Кедров Ю. Любимов "Сократ/Оракул"
Молния Теслы!

   

Итак я-Сократ, а Юрий Любимов -Оракул. По крайней мере так решил сам Любимов. И никто этого решения отменить уже не сможет никакими интригами.
Потом было много чудес. От появления в одном из театральных календарей заголовка пьесы "Сократ/Оракул" без имени автора до совсем неожиданного Еврепид "Сократ/Оракул". Может перепутали с "Медеей", которая тоже шла на Таганке? Не думаю. Юрий Петрович вычитывал на афишах каждую букву. Возможно были моменты, когда Оракул хотел избавится от Сократа. Но всё это наносное сиюминутное, а вот вечное, когда в 2012-ом просидели мы в его кабинете часов 6. Много раз я пытался уйти, но Юрий Петрович не отпускал. Ближе к полночи шли по знаменитому таганскому туннелю с Чарли Чаплиным вдалеке к выходу, где ждала машина. И тут прощаясь я шепнул на ухо Юрию Петровичу:
-Всё равно лучше меня Вас никто не понимает-
-Знаю!- так же на ухо шепнул мне Любимов.
Почему на ухо? Уточнять не буду. Это театр одного режиссера.


К. Кедров- Челищев мистерия "Посвящение Сократа"
поставлена у подножия Парфенона в Афинах и на Таганке




СЦЕНА 1


ПЛАТОН. Я уже прошёл все стадии очищения. Скажи, о Сократ, когда же меня посвятят в последнюю тайну дельфийских мистерий?
СОКРАТ. Попробуй это вино из Дельф, по-моему, дельфийцы явно перекладывают корицы. Как ты думаешь, Аристотель?
АРИСТОТЕЛЬ. Я знаю 114 способов приготовления вин, но впервые слышу, что в вино можно класть корицу. Надо записать. 115-ый способ, дельфийский, с корицей, (записывает).
ПЛАТОН. Ты неправильно понял учителя. Сократ говорит об истине, а ты о корице. Что такое дельфийское вино, по-твоему?
С0КРАТ (отхлебывает). По-моему, это виноград позапрошлого урожая, сок явно перебродил, а чтобы заглушить кислятину, дельфийцы втюхали туда еще корицу. Но нет ничего тайного, чтобы не стало явным (отхлёбывает ещё раз). Ин вино веритас — истина в вине, как корица. Всегда горчит,
АРИСТОТЕЛЬ. Истина бывает трёх родов: истина, которая рождается в споре, истина, которая и без того всем известна и, наконец, которая не рождается. Один если не знает, о чём спорит, — дурак, а другой если спорит и знает, — мерзавец.
СОКРАТ. В спорах рождаются только вражда и споры, да ещё спорщики, один глупее другого: один глуп, что спорит, другой — что оспаривает:

Искусная акушерка только извлекает на свет младенца, но родить она всё равно не сможет. Рожать приходится самому (поглаживает живот).
ПЛАТОН. Глядя на твой живот, можно заподозрить, что ты вот-вот явишь нам новую истину.
ПЛАТОН. Дельфийское вино, о котором говорил нам Сократ, это мудрость. Во-первых, оно из Дельф, значит в нём прозрение дельфийских оракулов, во-вторых, оно прошлогоднее, а истина всегда в прошлом, в третьих, оно горчит. Ведь не даром говорят: «Горькая истина».
АРИСТОТЕЛЬ. Ты так много говоришь о вине, а сам ни разу не отхлебнул. Вот и о мудрости твои рассуждения чисто платонические Ты ведь ни разу её и не пробовал на зубок.



Входит безобразная Ксантиппа и смотрит на Сократа, который лежит между двумя зеркалами и смотрит в каждое по очереди. На одной раме написано «Аристотель», на другой — «Платон». Рядом валяется глиняный кувшин. Сократ возлежит между зеркалами и беседует со своим отражением, глядя в пустое зеркало.
СОКРАТ. Вот я гляжу в зеркало и что вижу — Сократа? Как бы не так. Вижу либо Аристотеля, либо Платона. И так всегда: глотну глоток — Платон, выпью ещё — Аристотель. А Сократа я отродясь не видел. Откуда вообще я знаю, что есть Сократ? Если бы не отраженье, то о Сократе можно было бы узнать только от Платона и Аристотеля. А отраженье — это всего лишь иллюзия Сократа, а отнюдь не Сократ.
КСАНТИППА. Опять назюзюкался? Лучше бы ощипал этого петуха. Ты хотел петуха, вот я и принесла тебе петуха.
СОКРАТ. Что за черт, только что в этом зеркале был Платон, а теперь Ксантиппа.
КСАНТИППА. В глазах у тебя двоится, нет здесь никакого Платона. Надо ж такое выдумать! Собственную жену называет то Платоном, то Аристотелем. Вечно ему мерещатся какие-то ученики. Какие ученики? Кому нужен этот лысый и пузатый алкоголик, помешавшийся на красивых мальчиках, которых он в глаза никогда не видел,
СОКРАТ. Мальчик, вина!
КСАНТИППА (бьет Сократа петухом по голове). Вот тебе мальчик. Вот тебе вино. Вот тебе Платон, вот тебе Аристотель.
С0КРАТ. Нет, о жители Беоты, вы не заставите меня отречься от моих идей. Платон мне друг, но истина дороже.
КСАНТИППА. Пошел вон, ублюдок, пока я тебя не забила до смерти.
СОКРАТ. За что, о беотийцы, вы приговариваете меня к изгнанию. Лучше приговорите меня к чаше с ядом.
КСАНТИППА. Ну вот что, с меня довольно! Можешь упиться своей цикутой, больше ноги моей здесь не будет. (Швыряет ему под ноги петуха и уходит).
СОКРАТ (смотрится в зеркало). Платон, где ты? Почему у меня нет отраженья? Может, я уже умер и потому не отражаюсь. Посмотрюсь во второе зеркало. Ay, Аристотель… Никого нет! Придётся пить цикуту в полном одиночестве. (Отхлёбывает вина). Что за чёрт? Почему в зеркале отражается Сократ? И в этом тоже Сократ. А где же Платон, где же Аристотель? А, я всё понял. Ксантиппа подмешала в дельфийское вино цикуту. Я выпил яд и познал самого себя. Так эта лысая обезьяна с приплюснутым носом и есть Сократ? В таком случае, я не хочу иметь ничего общего с Сократом.
Входят Платон и Аристотель
АРИСТОТЕЛЬ. Рассуди нас, Сократ Мы спорим, что есть прекрасное?
СОКРАТ. Сверху черно, внутри красно, как засунешь, так прекрасно. Что это?
ПЛАТОН. Это пещера, посвящённая в Дельфах. Сверху она покрыта жертвенными овечьими шкурами, а когда выползаешь в узкий проход, то на жертвеннике сияет вечный огонь.
АРИСТОТЕЛЬ. Это жертвенная овца. Когда засунешь в неё нож, он обагрится изнутри кровью и боги скажут — это прекрасно.
ПЛАТОН. Прекрасное есть жизнь.
АРИСТОТЕЛЬ. Прекрасное — это отражение жизни. Жизнь безобразна, как Сократ, но когда Сократ говорит, он отражает жизнь, и становится прекрасным.
ПЛАТОН. Значит прекрасна не жизнь, а мысль. Мысли Сократа делают жизнь прекрасной.
СОКРАТ. Мне плохо, пожалуйста, сварите мне петуха.
АРИСТОТЕЛЬ. Сократ хочет отведать курятины.
ПЛАТОН. Похоже, он ее уже отведал, весь с ног до головы в перьях.
АРИСТОТЕЛЬ. Давай сварим этого петуха и съедим, а бульон отдадим Сократу.
ПЛАТОН. А ты не боишься Ксантиппы?
АРИСТОТЕЛЬ. Ксантиппы бояться, к Сократу не ходить. Эй, Ксантиппа!
Входит прекрасная Аспазия-Диотима.
СОКРАТ. Ксантиппа, свари петуха.
АРИСТОТЕЛЬ. Ты. .. Ксантиппа?
ДИОТИМА. А что тебя удивляет?
АРИСТОТЕЛЬ. Нет, ничего, я только, я думал, мы хотели, то есть мы не думали, что у Сократа такая прекрасная жена.
ПЛАТОН. Вот и верь после этого людям!
ДИОТИМА. Разве Сократ никому не говорил обо мне?
ПЛАТОН. О нет, прекрасная Ксантиппа, он только о тебе и говорит…
АРИСТОТЕЛЬ. Вот видишь, мы знали Ксантиппу только со слов Сократа, и теперь ты можешь убедиться, насколько жизнь прекраснее слов.
СОКРАТ (бормочет). Прекрасное есть жизнь.
ПЛАТОН. Не может быть, чтобы эту глупость изрек Сократ. Он явно перебрал дельфийского вина.
ДИ0ТИМА. Зачем Вам этот жилистый петух. Лучше отведаете целительного бульона. Я приготовила его для Сократа, а теперь с удовольствием угощу и его учеников. Вас с Сократом трое, значит и мне в три раза приятнее накормить гостей. (Поит из чаши мычащего Сократа. Платон и Аристотель с удовольствием пьют бульон).
ПЛАТОН. Подумать только, насколько бульон прекраснее курицы. Ходит по двору какое-то безмозглое созданье, кудахчет, гадит, Но вот принесли ее в жертву, и она так прекрасна в устах философа,
АРИСТОТЕЛЬ. Это божественная энтелехия. Потенциально бульон всегда содержится в курице…
СОКРАТ. Жаль только, что актуально курица не всегда содержится в бульоне. Сыграй нам, о прекрасная Ксантиппа.
АСПА3ИЯ. (играет и поёт).
Кто среди дев дельфийских,
Сестры, всего прекрасней?
Чьи уста слаще мёда,
Глаза беспредельней неба?
Мудрость всего прекрасней,
Мудрость всего разумней,
В мудрости мудрый счастлив,
В счастье счастливый мудр.
ПЛАТОН. Счастлив ты дважды, Сократ, что живёшь с мудростью и женат на красоте.
АРИСТОТЕЛЬ. Нет, лучше стихами: Ксантиппа, ты типа… Типа… типа… типа… (засыпает, за ним засыпают Платон и Сократ, Диотима удаляется, входит Ксантиппа).
КСАНТИППА. А, устроились здесь, развалились, бомжи, бродяги. На минуту нельзя оставить. Опять привёл каких-то голодранцев. Теперь он будет говорить, что это философы — Платон и Аристотель. Помешался на учениках. И себя возомнил каким-то учителем. Весь базар смеется, когда он идёт с корзиной за провизией. Так и говорят — философ идет. Срам-то какой. И где он только находит таких же пьяниц? Вот уж воистину говорится, дерьмо к дерьму липнет. СОКРАТ. Ксантиппа?
ПЛАТОН. А где же прекрасная Диотима?
КСАНТИППА. Какая еще Диотима?
АРИСТОТЕЛЬ. Прекрасная!
КСАНТИППА. Так вы ещё и девку сюда привели! Хорошо, что она убежать успела, а то её постигла бы та же участь. А ну, вон — вон — вон отсюда! (Избивает Платона и Аристотеля петухом. Философы убегают).
С0КРАТ. Ксантиппа? Я жив? Значит, цикута не подействовала. Второй раз меня уже не приговорят к изгнанию. Я был уже на том свете, и знаешь, там ты прекрасна. У тебя прекрасная душа, Ксантиппа. Я видел тебя в образе прекрасной Аспазии. Платон, ты прав. Искусство не зеркало, а увеличительное стекло.
КСАНТИППА. Ладно, не подлизывайся, так и быть, налью тебе еще одну чашу. Лысенький ты мой, пузатенький, курносенький, глупенький (обнимает голову Сократа, оба напевают):
Сладким дельфийским вином напою тебя, милый,
Истина только в вине — говорил мне дельфийский оракул,
Истина ныне в тебе, обменяемся, милый,
Влейся в меня без остатка, смешайся со мною,
Только любовью вино разбавляй, но никак не водою.
(Сократ оборачивается к публике в маске Аполлона. Ксатиппа в маске прекрасной Диотимы).


До свидания, Сократ и Платон,
До свидания, Платон и Сократ,
Древнегреческий радостный сон
Древнегреческий сладостный лад.
Ионический Ордер, прощай,
И Дорический Ордер, пока,
Древнегреческий радостный рай
Где одежда Богов — облака.
Там в Афинах Афина весь год,
Где наяды резвятся в воде,
Где ликует элладский народ,
А Сократ пребывает везде,
В Парфеноне приют для богов,
Боги в небе, как рыбы в воде.
Для богов всюду мраморный кров,
А Сократ пребывает нигде.
Аристотель всегда при царе
В Академии мудрый Платон.
А Сократ — он везде и нигде,
И приют для Сократа — притон,
В Древней Греции — греческий сон,
В Древней Греции — греческий лад.
Там всегда пребывает Платон,
И всегда проживает Сократ.


СЦЕНА II


Сократ возлежит по середине сцены. Слева Скала с пещерой с надписью; «Дельфы», справа скала, на которой белеет Акрополь, надпись «Афины». Рядом с Сократом большая амфора с Вином. Рядом с Сократом возлежат двое: мудрец софист Протагор и красавица гетера Аспазия с лирой. Аспазия наигрывает на лире. Все трое поют.
Ты скажи мне, дельфийский оракул,
Почему я так горестно плакал,
Может снова копьё прилетело
И зажившую рану задело,
Или юность моя пролетела,
И гноится душа, а не тело.
Где вы, где вы, дельфийские девы,
Где вы, где вы, премудрые Дельфы?
Дельфы справа, Афины слева,
В середине Диана дева.
Сушит жажда и ноет рана,
Дай вина, богиня Диана,
Дай вина мне, мне, богиня Дева,
Депьфы справа, Афины слева.
ПРОТАГОР. Аспазия, когда я слышу твой голос, мне кажется, что боги гугнивы и косноязычны.
СОКРАТ. Не слушай Протагора, Аспазия, ведь говорил же Анаксагор, а многие считают его мудрецом, что нет никаких богов. А богиня Луна — Диана есть всего лишь навсего камень, висящий в небе и отражающий солнце.
ПРОТАГОР. Вот именно. Ты, Аспазия, прекрасна, как луна, но у тебя и в правду каменное сердце. Ни я, ни Сократ не можем в тебя проникнуть. Ты не Аспазия, ты дева Диана. Вечная девственница, убивающая всех своею красотой.
АСПАЗИЯ.
Почему все боги убоги,
Почему все люди несчастны?
То поют, то плачут от боли
Похотливо и сладострастно.
СОКРАТ. Не слушай, Аспазия, этого словоблуда. Как истинный афинянин, он всегда несет афинею, то есть ахинею.
ПРОТАГОР. Разве ты не знаешь, Сократ, что я человек?
СОКРАТ. А что это ещё за чудовище? Курицу знаю, она несет яйца, а человек несет только афинею.
Афинею несут афиняне,
А дельфийцы несут дельфина.
Два философа на поляне,
Два критические кретина.
Оба мудры, как сто дельфинов,
Оба глупы, как малые дети.
Помоги, богиня Афина,
Средь философов уцелеть мне.
Если бы в Афинах не было Аспазии, мы, с тобой, Протагор, никогда бы не стали философами. Как ты думаешь, что такое философия?
ПРОТАГОР. Разве само название не говорит за себя? Филос — дружба, София — мудрость. Философия — дружба с мудростью.
СОКРАТ. Тогда я предлагаю переименовать Софию в Аспазию.
ПРОТАГОР. Правильно! Филаспазия, любовь к Аспазии — вот истинная мудрость.
CОКРАT. Но Филос — это дружба, а не любовь,
ПРОТАГОР. Значит надо Филос сменить на Эрос. Эроспазия — вот истинная мудрость
СОКРАТ. Эрос — это всего лишь влечение к женщине и желание иметь от неё детей. Но ведь Аспазия — само совершенство. Ты же не можешь представить, Протагор, что от Аспазии родится дитя умнее и прекраснее, чем она.
ПРОТАГОР. Это очевидно. Быть умнее и прекраснее Аспазии то же самое, что быть светлее Солнца, значит от Аспазии может быть только Луна — Диана, всего лишь отраженье самой Аспазии — солнца. Если прав Анаксагор, то Луна — только раскалённый камень. Если же от Аспазии родится дитя такое же прекрасное, как она, появятся два солнца, что крайне нежелательно.
СОКРАТ. Не значит ли это, Протагор, что мы должны любить Аспазию больше, чем Луну и Солнце?
ПРОТАГОР. Это само собою. Я и так её люблю больше всех звезд на небе.
С0КРАТ. Тогда это не Фипос — дружба, не Эрос — влечение, а любовь, обнимающая весь Мир, вмещающая и Филос, и Эрос, и зовётся она Агапия.
ПРОТАГОР. Агапия — Аспазия, даже звучание сходно, и нет надобности, что-либо переделывать.
С0КРАТ. Тогда я спрошу тебя, Протагор, кто нам милее и ближе — Агапия или Аспазия?
ПРОТАГОР. В твоем вопросе уже ответ.
АСПАЗИЯ. Эх, вы, софисты проклятые. Вот и любите свою Агапию, а я ухожу.
СОКРАТ. О нет, Агапия, я хотел сказать Аспазия. Мы глупы, как все философы. Не надо быть философом, чтобы понять, насколько Аспазия милее Агапии, Ведь Агапия — это всего лишь весь мир. В то время, как Аспазия — самая любимая часть всего мира.
ПРОТАГОР. А каждый ребёнок знает, что часть больше целого и я берусь это немедленно доказать,
АСПАЗИЯ. Вот и докажите, жалкие пьяницы, прелюбодеи, сладострастники и хвастунишки, мнящие себя философами.
С0КРАТ. Скажи, о Протагор, что тебе милее в Аспазии, грудь ее или вся Аспазия?
ПР0ТАГ0Р. Вопрос на засыпку. Конечно, вся Аспазия.
СОКРАТ. Тогда, о Протагор, попробуй мысленно отсечь часть…
АСПАЗИЯ. В каком смысле?
СОКРАТ. Прости меня, Аспазия, но я предлагаю Протагору самое ужасное, что может быть на свете, — представить себе Аспазию без груди.
АСПАЗИЯ. Вот нахал!
С0КРАТ. Что лучше, Аспазия без груди или грудь без Аспазии?
ПРОТАГОР. Грудь! Грудь!! Конечно же грудь!!! (Пытается обнять Аспазию).
АСПА3ИЯ (ускользая). Вы дофилософствовались, что у вас не будет ни груди, ни Аспазии.
С0КРАТ. Теперь мы поняли, что часть больше целого, а ведь это только грудь. Я же не говорил о других, ещё более прекрасных частях.
АСПА3ИЯ. Но, но, но! Что ты имеешь в виду, сатир?
СОКРАТ. Не подумай чего плохого, Аспазия, т.е. я хотел сказать, чего хорошего. Я имел в виду прекрасную таинственную расщелинку, в которой заключена вся мудрость мира.
АСПАЗИЯ: Ну ты наглец!
СОКРАТ: Я говорю о расщелинке в Дельфах, откуда слышен голос дельфийского оракула.
Сократ встает на колени, охватывает Аспазию и целует ее в лоно. Раздаётся удар грома, молния пересекает небо. На скале в Дельфах появляется Гонец с лавровым венком.
ГОНЕЦ ИЗ ДЕЛЬФ. Сократ, дельфийские жрецы венчают тебя лавровым венцом и приглашают на мистерию посвящения в Дельфы. (Снова удар грома и гонец на афинской скале возглашает):
ГОНЕЦ ИЗ АФИН. Сократ, Ареопаг Афин обвиняет тебя в богохульстве. Ты должен явиться на суд, где будешь приговорён к изгнанию или смерти.
СОКРАТ (на коленях целуя Аспазию). Дельфы — Афины, слава — гибель. Куда идти, куда идти, Аспазия?
АСПАЗИЯ. Милый, любимый, мудрый Сократ, не ходи на суд. Кто эти пигмеи, что осмеливаются судить Сократа? Иди в Дельфы, Сократ, иди в Дельфы, к скале, к расщелинке; она всех рассудит.
ПРОТАГ0Р. Я здесь третий лишний, Уйду. Любовь, похоже не светит, а смертью пахнет. За дружбу с богохульником по головке не погладят. Ухожу. Аспазия медленно подходит к Дельфийской скале, прислоняется к ней спиной и замирает в виде женского распятия с лютней.
Г0НЕЦ ИЗ ДЕЛЬФ (возглашает)
Благородные Дельфы!
И ты, о Сократ благородный!
Ныне боги тебя принимают
В синклит богоравных,.
Ибо кто из двуногих
подобною мудростью славен?
Разве только Афина Паллада
С Минервой совою.
По обычаю древнему ныне Дельфийский оракул
будет нами в заветную щель вопрошаем.
Сократ, увенчанный лаврами, стоит на коленях, обнимая Аспазию с лирой, прижавшуюся к скале. Его уста обращены к ее лону — щели Дельфийского Оракула.
СОКРАТ:
Боги, боги, боги, боги,
Наши знания убоги,
Наши мысли мимолетны,
Ненадежны и бесплотны.
Приумножьте же стократно
Мысль смиренного Сократа,
Чтобы Дельфы и Афины
Не судами были сильны,
Чтобы нас связало братство,
Побеждающее рабство.
ГОНЕЦ. Хайре Сократу, мужественному гоплиту, камнеметальщику!
ХОР. Хайре, в битве радуйся!
Г0НЕЦ. Хайре Сократу, прикрывшему щитом в битве друга.
ХОР. Хайре, хайре!
Г0НЕЦ. Слава Сократу, вынесшему друга из битвы с открытой раной!
ХОР. Хайре, хайре!
С0КPАT (рыдая). О дельфийцы! Вы победили непобедимого, вы заставили меня плакать. Никто не видел плачущего Сократа, Даже когда прекрасная Аспазия удалилась на моих глазах с юным воином в расщелину скал, даже когда 30 тиранов приговорили меня к гибели, которой я избежал, скрывшись в Дельфах. А ныне, вы видите, я плачу.
ГОНЕЦ: О чём твои слезы, Сократ? Ведь мы венчаем тебя высшей наградой, лаврами победителя и героя, отныне ты высший дельфийский жрец, вопрошающий оракула о судьбе.
СОКРАТ: Именно об этом я плачу. Нет ничего страшнее, чем достичь вершины и знать, что других вершин для тебя уже нет на земле,
АСПАЗИЯ-ОРАКУЛ. Ты ошибаешься, Сократ, вершина впереди. Ты ошибаешься, Сократ, войди в меня, войди,
Сократ и Аспазия обнимают друг друга И сливаются в поцелуе. Их опутывают со всех покрывалом Изиды.
ГОНЕЦ. Сократ удалился в пещеру, теперь он выйди из нее посвящённым.
ХОР. Хайре — хайре — хайре — хайре! Ехал грека через реку, видит грека в реке рак, сунул грека руку в реку, рак за руку греку цап, Хайрехайрехай — ре - ми - фа - соль — ля - си - до, до - си - ля - соль — фа - ми - ре - до, сунул — сунул — сунул — сунул — сунул, но не вынул.
ГОНЕЦ: Ну как там?
ХОР. Еще не закончили.
ГОНЕЦ: Славьте!
ХОР.
Шла собака по роялю,
наступила на мозоль,
и от боли закричала:
до-ре-до-ре-ми-фа-соль…
ГОНЕЦ. Сколько прошло времени?
ХОР (нараспев) А кто его знает, за что он хватает, за что он хватает, куда он…
ГОНЕЦ: Ну, хватит, пора уже закругляться.
Хор распутывает покрывало Изиды, там, где был молодой Сократ с прекрасной Аспазией теперь сидит лысый, пузатый, 70-летний старик с безобразной Ксантиппой.
ГОНЕЦ: Что там?
XОР. О, ужас, ужас, ужас!
ГОНЕЦ: Кто там?
ХОР. Старый Сократ с безобразной женой Ксантиппой.
ГОНЕЦ. Что она с ним делает?
ХОР. Не то гладит по лысине, не то бьет по голове.
ГОНЕЦ. А если это Любовь?
ХОР.
Любовь
Лю-боль
Лю-бой
С тобой
Любой
ГОНЕЦ. Что узнал ты, Сократ, от богов? Поведай нам, смертным!
СОКРАТ. Я знаю то, что ничего не знаю.
ХОР.
Я знаю то,
Я не знаю то
Я знаю не то
Я не знаю то
СОКРАТ. В юности мой друг Протагор говорил: «Человек есть мера всех вещей. Существующих, поскольку они существуют, и не существующих, поскольку они не существуют». Но как может быть мерой тот, кто постоянно не постоянен. Принесите медное блюдо. (Смотрится в блюдо, как в зеркало).
ГОНЕЦ. Слушайте все, Сократ возвестил нам закон Бога — «Я знаю то, что ничего не знаю» (в недоумении вертит глиняную дощечку). Ничего не понимаю, фи гня какая-то «Сократ — отныне ты самый мудрый из смертных!!!»
Удар грома, появляется афинский гонец
ГОНЕЦ ИЗ АФИН. Сократ, афинский ареопаг приговаривает тебя к изгнанию или смерти.
СОКРАТ. Как можно приговорить того, кто приговорён природой?
ГОНЕЦ. Что ты хочешь этим сказать?
СОКРАТ. Я хочу сказать, что я ничего не хочу сказать. Каждый человек приговорён к смерти, если он рождён. «Дальнейшее молчание» — как скажет Гамлет через 2000 лет,
ГОНЕЦ. Он издевается над нами, о афиняне!
СОКРАТ. Ты сказал, что я приговорён к смерти?
ГОНЕЦ. Да.
СОКРАТ. Но разве афинский Ареопаг состоит из бессмертных?
ГОНЕЦ. Ареопаг состоит из лучших людей страны, это передовики, ветераны, то есть, я хотел сказать…
СОКРАТ. Меня бог поставил в строй! Я сам ветеран многих битв, мне 70 лет, и я, к сожалению, смертен. Смертны и вы, члены Ареопага. Как же могут смертные приговаривать к смерти того, кого бессмертные приговорили сначала к жизни, потом к бессмертию.
ГОНЕЦ. Выбери сам, Сократ, своё наказание. Что ты предпочитаешь — изгнание или чашу с ядом?
СОКРАТ. Приговорите меня к пожизненному бесплатному обеду вместе олимпийскими чемпионами, удостоенными этой награды.
ХОР.
Чашу, чашу, чашу
Тише, тише, тише
СОКРАТ. Час чаши чище. Да минует меня чаша сия. Впрочем, да будет не так, как хочу я, но как хочешь Ты.
Берёг чашу, отхлёбывает. Наступает тьма.

ФИНАЛ

Сократ (выходит с Чашей в руке)
Гнев, о Богиня, воспой доносчика — сукина сына,
Гнусный торговец, который донёс на Сократа,
Дескать, старик развращает сограждан, не верует в Бога.
Можно подумать, что Боги доносы приемлют.
А не молитвы и подвиги славных героев.
Да, я не верю, что Боги нас видят рабами
Да, я не верю, что Боги с Мелетом доносчиком схожи,
Да, я не верю, что рабство милее свободы.
Рабские гимны, для вас я не складывал, Боги,
Боги, о Боги, о Боги, о Боги, о Боги,
Знаю я только, что знания наши убоги
Знаю, что подла и гнусна людская природа,
Но нам дарована Богом Любовь и Свобода!




Константин Кедров

Собака Любимова,

ИЛИ

Курочка-ряба

(ИнтерНЕТкомедиа)

Я.

Гром гремит, земля трясется,

Поп на курице несется.

Попадья идет пешком,

Чешет жопу гребешком.

Юрий Петрович Любимов. Чью жопу – курицы или попа? Как это ставить? Театр не терпит условностей, тут все конкретно. Тут надо разбавить классикой. Во-первых, “Курочка-ряба”. Значит, нужны еще два персонажа: дед и баба.

Я. Еще “Сказка о попе и его работнике Балде”. Правда, нужен Балда.

Любимов. Ну, этого в театре не занимать. И обязательно что-нибудь из Окуджавы, Бродского, Высоцкого.

Я. Можно в стиле Высоцкого спеть: “У попа была собака…”

Любимов. Правильно, а потом в стиле Окуджавы: “У попа была собака…” А в стиле Бродского пусть собака перед смертью пропоет: “На Васильевский остров я приду умирать”.

Я. Но ведь не пришел.

Любимов. Кто? Пес?

Я. Нет, Бродский. Умер в Нью-Йорке и похоронить завещал не на Васильевском острове, а в Венеции.

Любимов. Правильно. И тут мы вставим Пастернака: “Венеция венецианкой бросалась с набережной вплавь…”

Я. А собака?

Любимов. Да, еще Есенин, “Собаке Качалова”: “Дай, Джим, на счастье лапу мне”.

Я. И собаку Павлова.

Любимов. Правильно, посреди сцены поставим собаку Павлова, утыканную трубками, и пусть вокруг нее все действие разворачивается.

Собака Павлова. У Павлова была собака, он ее любил…

Любимов. Но мы забыли про яйцо Фаберже, которое снесла курочка. В финале можно разыграть аукцион и продать его новому русскому за большие деньги.

Каталин. На все спектакли яиц не напасешься.

Любимов. Закажем поролоновые бутафорскому цеху. Остальное вы допишете. Что-то я напишу, что-то актеры.

Актеры. Мы уже написали!

Любимов. Они уже написали! Мы с вами не написали, а у них уже все написано. Вот так Шекспир и сочинял свои пьесы.

Шекспир. Ничего подобного.

Любимов. А вы помалкивайте, вас вообще не было.

Шекспир. Как это?

Любимов. А так! Вы актер. Никогда не поверю, что актер может что-нибудь сочинить. Ненавижу актеров.

Шекспир. Но вы ведь сами были актером и Кошевого играли.

Любимов. Кого я только не играл.

Я. Кошевого, говорят, тоже не было. Вернее, он ничего не возглавлял.

Любка Шевцова. Ну, а я-то хоть была?

Любимов. Была, была. Как же без такой халды. Конечно, была.

Любка. Можно подумать. Что ваша Целиковская лучше.

Любимов. Целиковская? Когда я был женат на Целиковской…

Шекспир. Это длинная история. А вот “быть или не быть” у вашего Высоцкого не получилось, хоть он и читает это три раза.

Высоцкий (поет).

Я не люблю, когда собаку любят,

Я не люблю, когда старуху рубят.

Пусть впереди большие перемены,

Я это никогда не полюблю.

Шекспир. Хоть меня и не было, а я все же скажу. Нет никакой истории. Есть только человеческая жизнь и притом одна.

Любимов. А зачем исторические хроники написали?

Шекспир. Ну, это я так, деньгу зашибал.

Любимов. Ничего себе так. Десяток пьес наворочали. Я из них одну еле-еле скроил.

Шекспир. Я вас должен огорчить, Юрий Петрович, я не только был и буду, но я еще и есть.

Любимов. Вот это номер. И где же вы?

Шекспир. Здесь, в вашем кабинете на Таганке, под гитарой Высоцкого.

Любимов. Но здесь сижу я.

Шекспир. Ну!.. Неужели непонятно? Сегодня – вы, а завтра – я.

Любимов. Надеюсь, это не шуточки с реинкарнацией душ и прочими театральными штучками.

Шекспир. Боже упаси! Никакой мистики. Только крепкая выпивка и поэзия.

Любимов. Крепкая выпивка, к сожалению, исключается. У меня давление.

Шекспир. А у меня, слава Богу, теперь нет никакого давления, так что налейте, пожалуйста, Юрий Петрович.

Любимов. Ну, тогда и я с вами выпью. Будь что будет.

Шекспир. За Любимова!

Любимов. За Шекспира!

Шекспир. Так все-таки быть или не быть?

Все (хором). Или!

Любимов. Хорошо еще, что Шекспира не было. А если бы был, то представляете, что бы было. Так что, пожалуйста, расходитесь тихо. Можете включить ваши телефоны и пейджеры. И умоляю вас, не оставляйте жевательную резинку на спинках кресел.

2004г.

Новости, деловые новости - Известия
Суббота,
3 октября
2015 года
26 июня 2011, 14:11   |   Культура   |   Константин Кедров   |   написать авторам
Юрий Любимов сыграл уход из театра
Комментарии 11

Руководитель театра на Таганке не впервые говорит о желании уйти, но всякий раз остается. Его друг и соратник Константин Кедров о творческих метаниях мастера
Юрий Любимов сыграл уход из театра

фото: РИАН

Театр Юрия Любимова на Таганке даже в распавшемся состоянии — это прежде всего великий театр великого режиссера. Другое дело — последний скандал в Чехии и уже далеко не первое желание режиссера уйти. Интересно, понимает ли Юрий Петрович, что в этих сценах он до боли похож на Короля из знаменитого фильма «Золушка», когда чуть что тот срывает корону и кричит: «Ухожу в монастырь!», но впоследствии всякий раз решает остаться на престоле.

Эпизоды, подобные чешскому, происходили у меня на глазах в Афинах и в Дельфах, где шли репетиции нашей совместной мистерии «Сократ/Оракул». И там поведение актеров оставляло желать лучшего, и тогда Любимов громко говорил о своем желании все бросить и уйти. Если кого-то это удивляет, читайте внимательнее «Театральный роман» Михаила Булгакова. О Любимове же хочется сказать словами Беллы Ахмадулиной: «Всё это так. Но все ж он мой товарищ. А я люблю товарищей моих». Надо понять, что гениальность требует очень высокой душевной и нервной платы, да и профессия режиссера по сути своей диктаторская.

Можно пофантазировать, что будет с театром дальше, если на сей раз маэстро оставит оркестр без дирижера. Такой невольный эксперимент уже был однажды проделан над непокорным театром — по воле Андропова. Так вот, после лишения Любимова советского гражданства театр оставался таким, каким создал его Любимов. И это тоже феноменально, если помнить, что театр Станиславского умирал уже при жизни великого театрального чудотворца.


Что касается ухода Любимова, если он действительно произойдет, это будет событие, равнозначное уходу Льва Толстого из Ясной Поляны.




Рай Любимова

Уход Любимова -мистерия.
Она озвучена и -стерео.
Себя в искусстве превзощёл,
Но никуда он не ушел!

Мы вышли вместе на просцениум
Под марш Прощание славянки.
Ах,как сиял-играл на сцене ум!
Ум основателя Таганки.

То был Всемирный день поэзии.
Основан нами и ЮНЕСКО.
Ещё в Афины мы не ездили
С превью таганского гротеска.

И в Элевсинские мистерии
Мистерию Сократ/Оракул
Еще не ставили в истерике.
И я от счастья чуть не плакал.

Ах ЮрПетрович -руль без правил!
Ворвался в жизнь мою как Бог.
Не уважать себя заставил.
И лучше выдумать не мог.

15 лет игры и смеха
Творилось дивное превью.
Античного театра эхо
Теперь продолжится в Раю..

8 октября 2014



Театр после тирана

Уже отыграна игра
и умерли давно актёры
А сцена всё ещё гола
И ждёт другого режиссёра

Но и другой когда придёт
Не сможет отыграть те роли
Они отыграны до боли
А боль когда-нибудь пройдёт

Тогда и вылезут на сцену
Фигляры
Клоуны
Пажи
Переиграют нашу Пьесу
И передразнят нашу Жизнь

И может быть
Из-за кулисы
Я выйду
Как выходит Тень
И все актёры и актрисы
Уйдут за мной в глухую тень

И в занавесе встрепенётся
Моя минувшая Печаль
И зал внезапно содрогнётся
Отчаянием из отчайнь…

И может быть над Мейерхольдом
Оденется в последний траур
И это траурное небо
И этот чёрный тротуар

И может быть умрёт Михоэлс
Надев корону из Кремля
И в горностаевых сугробах
Утонет тело Короля

И в судорогах Таиров
Опять над Коонен замрёт
Всё замерло
Всё затаилось
Всё умерло
Всё не умрёт

Любыми средствами
Любыми
Вы выиграете Игрой
На сцену вырвется Любимов
И проиграет нашу роль.