ничто

 Пока ты ребенок, ты не следишь за временем, а просто наслаждаешься тем, что оно у тебя есть. Ты не замечаешь, с какой скоростью проносятся дни, ведь они проносятся не мимо, а, как ветер, подхватывают тебя и увлекают за собой, и ты черпаешь из каждой представившейся тебе возможности по максимуму, растрачиваешь силы в течение суток с самого раннего утра до самого позднего вечера, приходишь домой и засыпаешь мертвым сном в своей кровати, безмерно уставший и счастливый. Твоя жизнь так и полнится разными событиями. Кажется, что каждый момент скрывает в себе что-то, проносит это сквозь годы в будущее.
 Странно, что потом, когда вспоминаешь свое детство, не помнишь практически ничего. Да, у тебя остаются в памяти события, которые ты готов переживать вновь и вновь, лежа с закрытыми глазами и просматривая их, как фильм, но эти мгновения – они ведь запомнились лишь потому, что были самыми яркими, самыми значимыми. А как же то, что приносило не меньше радости и счастья, но было обречено на забытье? Как же те пустые мелочи, которые когда-то являлись далеко не мелочами?
 Наверное, воспоминания нужны человеку лишь для того, чтобы не забывать, кто он, чтобы помнить свою сущность и знать свое место, хоть в общих чертах представлять себе картину своего прошлого, но не жить в нем, не растворяться, а ловить мгновение и быть в сегодняшнем дне, ощущая его внутри себя и на себе.
 Человеческую жизнь можно представить как череду воспоминаний прошлого и единственный миг, называемый «сейчас». Но как же выбрать, когда кончается ДО и когда начинается ТЕПЕРЬ? Где и как провести грань между прошлым и настоящим? С какой поры можно начать отсчет себя? Когда начинается эпоха твоего «я»?
 И ответ прост:
 В то утро, когда ты встанешь и откроешь глаза, как обычно посмотришь вокруг себя сонным взором, но, вместо того чтобы улыбнуться, нахмуришься без явной видимой причины, как будто бы подсознательно чувствуя, что что-то поменялось, и в твоей голове возникнет один вопрос…
 В то утро, когда ты задашь себе его. В то утро, когда ты сможешь ответить.
 О, именно в это утро и начнется твое сейчас.

До.

 Воспоминание 1.

  Как только солнечный луч лизнул оконное стекло и вторгся внутрь комнаты, разорвав пелену темноты на неровные клочки, веки маленькой девочки дернулись и раскрылись, показывая зелено-карим глазкам исчезающую тьму.
 Она потянулась и повернула голову направо, но, не обнаружив бабушки с собой, повернулась полностью и снова закрыла глаза. Когда вот так просыпаешься и не находишь никого рядом, это значит только то, что кто-то скоро будет тебя будить – это девочка знала на зубок.
 Ребенок лежал под теплым одеялом, слушал стук своего крохотного детского сердечка и сжимал глаза в неудержимом волнении перед чем-то, что его ждало за гранью этой согревающей ткани. Только бы не испортить сюрприза, только бы не увидеть его раньше времени! Дождаться, непременно дождаться, когда придут будить.
 Она пролежала еще немного, прежде чем до ее слуха донеслись легкие шаркающие звуки со стороны двери: так могла ходить только бабушка, вне всякого сомнения! Вот уже слышно, как она тихонько открывает дверь в комнату, словно боясь ненароком потревожить сон именинницы. А вот шаркающие звуки стали понемногу затихать – бабушка пошла по ковру. Значит, она в комнате. И в следующую минуту рядом с ней уже сидела любимая старушка. Уже нет мочи сдерживаться!
 Девочка откинула одеяло и, улыбаясь во весь свой маленький ротик, обняла бабушку за шею.
 - Тише, тише, Машенька, - засмеялась та, мягко поддерживая свою внучку. – Еще уронишь – вон какая ты сильная!
 Девочка не слушала произносимые слова: все ее внимание занимали неровные и быстрые удары сердца внутри: казалось, будто бы ему ничего не стоит вырваться из заточения грудной клетки. Это неровное биение отдавалось гулом в ушах и дрожью в пальцах: от него нельзя было спастись. Возбуждение перерастало в удивительно-странное ощущение, будто бы не сердце бьется внутри, а сам мир бьется снаружи. Тук-тук. Тук-тук. Воздух дрожит от волнения. Это волнуется не девочка, проснувшаяся в день своего рождения с лучезарной улыбкой и нескрываемым счастьем в глубине зрачков, это волновался каждый атом атмосферы.
 Бабушка заметила невнимательность внучки, но только лишь улыбнулась в ответ на нее и аккуратно сжала маленькие горячие ладошки своими изборожденными морщинами руками, сухими, но такими родными для Маши и приятными на ощупь. Девочка сжала их в ответ. Вот бы так сидеть и не отпускать их никогда. Всю жизнь провести рядом с бабушкой в таком приподнятом, безумном настроении. Вот бы каждый день светиться от любви ко всем и вся! Вот бы каждый день был днем рождения!
 - Тебе уже пять лет, - проговорил знакомый и до безумия обожаемый голос. – Ты стала совсем взрослой. Сегодня похвастаешь этим перед друзьями в детском садике.
 Детский сад – это второе значимое место из ранних лет, которое Маша помнит до сих пор. Она может проводить тебя до этого двухэтажного здания и рассказать, каким оно было давным-давно. Сейчас она, конечно же, не возвращается в эти чтимые сознанием и сердцем места, но были времена, когда время делилось для нее на проведенное в садике и дома.
 И хоть юная Мария уже не заглядывает туда, где в детстве проводила многие часы, но она все равно помнит каждую свою воспитательницу, каждый класс, помнит свою бабушку в белом халате за столом в кабинете. Она помнит все это и не может говорить об этом без улыбки.
 В тот день, одиннадцать лет назад, Маша не задумывалась ни над цветом стен детского сада, ни над лицами своих воспитателей – для нее все эти детали, сейчас приобретшие весомость и значимость, тогда не играли никакой роли. Голова ее была забита мыслями лишь о том, как ее будут поздравлять и что ей подарят, какую песенку споют. Девочка улыбалась, думая об этом и в тайне надеясь, что ее ждет что-то такое, чего никто больше не был удостоен.
 Когда бабушка собиралась, Маша потихоньку подбежала к зеркалу и посмотрела на свое отражение. Напротив стояла улыбающаяся девочка, одетая чисто и празднично, она выглядела так хорошо, ее лицо светилось такой радостью, что казалось невозможным на нее наглядеться. Румянец красил детские щеки, выставляя напоказ каждому смотрящему на них жизнерадостность и пылкий задор ожидания.
 Однако что-то не так.
 Это в один миг стерло с губ девочки сияющую улыбку счастья и предвкушения празднества, это бросило тень в ее глаза, это ссутулило ее спину.
 Нельзя выразить словами, но что-то не так.
 Такое же ощущение возникает, когда смотришь на рисунки посредственных художников: в общем-то рисунок неплохой, но кажется, будто чего-то в нем не хватает, что он не доработан. И сейчас Маша испытывала то же, глядя не на какой-то там рисунок, а на свое собственное отражение.
 Она сделала неспешный шаг вперед. Еще. Подошла к стеклу вплотную и коснулась своего отражения пальцем, ощутив его подушечкой легкую прохладу. Еще палец. Еще. Маша внимательно наблюдала за своими движениями и за их синхронным повторением. Ее взгляд скользнул выше – до локтей, до плеч, до шеи. Теперь зелено-карие глаза смотрели в упор на такие же, похожие точь-в-точь.
 Что-то не так – змеей скользнула мысль в детском сознании.
  - Машенька! – раздался громкий крик бабушки из коридора, и дверь в комнату с зеркалом тут же открылась. В стеклянной глади возникла знакомая фигура любимой старушки, настолько похожая на настоящую, что сразу нельзя было бы с уверенностью утверждать, кто есть кто. – Пора выходить. Хватит уже любоваться, опоздаем.
 Девочка испугано дрогнула и повернулась лицом к своей бабушке, с какой-то наивностью вновь глянула на себя. Ее брови были сдвинуты - ребенок отчаянно пытался ответить на свой собственный заданный вопрос: «что со мной не так?», но не мог, и вопрос не исчез просто так – он как вился змеей в голове, так и продолжал в ней виться.
 - Это же ты, - говорила бабушка, отраженно улыбаясь Маше, нежно касаясь детских плеч и заглядывая в сосредоточенные глазки. – Не узнала в такой красавице себя? – она потрепала девочку за щеку и поцеловала ее.
 Странная тревога поднялась в девочке: ей вдруг стало страшно, что бабушка спутает ее с той девочкой из зеркала. Да и как их не спутать бедной старой бабушке, когда даже она сама в какой-то миг могла бы усомниться в своем существовании.
 Маша повернулась и обняла старушку за шею, прижимая к своей груди как можно крепче.
 - Ты же знаешь, что это я, верно? – тихо прошептала она, всеми силами сдерживая слезы, уже проступающие на глазах. – Ты же не ступаешь меня?
 - Что ты, милая, как же я тебя спутаю? – проговорила та в ответ, гладя своими сухими ладонями по спине внучки. – Я же знаю, кто из вас настоящий.

 Воспоминание 2.

 В детском саду детей непременно поздравляли с их днями рождения. Казалось просто немыслимым представить возможность хоть один год прожить без этой традиции, ведь, как-никак, у этих прелестных созданий появление на свет должно с измальства ассоциироваться с чем-то чудесным.
 Именно поэтому в течение всех далее идущих лет своего существования люди так трепетно ждут сего счастливейшего дня – будто эта заслуга (что они появились в этом мире) по праву принадлежит им одним, тогда как это совершенно не так.
 Конечно, не стоит осуждать детские учреждения в том, что они решили дать молодому поколению еще один повод для празднества, ведь детство, как почва, должно хранить в своих недрах богатый запас всего наиполезнейшего для последующих удачных и многократных всходов и сборов урожая. Поэтому-то так важно провести его припеваючи, ни о чем не заботясь и постоянно играя и развлекаясь.
 Торжества по этому поводу в детских садах проводятся обыкновенно на один манер – никаких разнообразий не вносят в программу, и все остается одним и тем же в течение всего срока существования заведения. Меняется рабочий персонал, меняется облицовка стен и, возможно, меняется мебель – но как минимум две вещи остаются постоянными в любой школе, в любом детском саду: устройство дня рождения и меню в столовой.
 Вполне возможно, что такой порядок введен для того, чтобы никто не чувствовал себя обделенным, чтобы никто никому не завидовал и все были равны между собой. Однако кажется весьма маловероятным, что детям может понравиться получать то же самое, что и другие. Конечно, неприятно видеть, что у кого-то игрушка лучше, чем у тебя самого, но в тот момент, когда ты сам получаешь что-то, отличное от остального, ты готов сиять от счастья и удовольствия, ловя на себе взгляды своих одногруппников.
 Дети – это не глупые создания, и у них тоже есть чувства, эмоции. Они делают выводы уже с малых лет. Нельзя пытаться всем угодить – все равно кто-то будет обделен, а если хочешь устроить действительно хороший праздник – прояви фантазию, а не делай по шаблону.
 После того как все объяснилось и стало предельно ясным, ты же не будешь осуждать Машу за то, что она не испытала радости, когда все ее ожидания в этот день просто разбились вдребезги?
 Она заснула накануне своего дня рождения намного позднее, чем обычно. Ее голову посещали различные мысли насчет предстоящего события – девочка, не прекращая, думала, что ей подарят, какой праздник ей устроят. Ведь детское сознание – оно такое восприимчивое: даже маленький, ничего не значащий для взрослого и мудрого человека, пустячишко может навести ужасный беспорядок в юном мозгу, все там перевернуть.
 Девочка думала о подарках, о завистливых взглядах прочих несчастных, не родившихся в тот же день детей. От всего этого так сильно стучало сердце, что от громкости его ударов бедняжка не могла заснуть. Однако, хотя она все-таки и погрузилась в сон, с губ ее еще долго не сходила довольная улыбка предвкушения.
 Когда же она пришла в детский садик, улыбка ее начала тускнеть секунда за секундой.
 К ней подошли воспитательницы и, воодушевленно поздравляя, проводили к столу, за которым уже сидели все остальные ребята из ее группы. Одетые, как и всегда, будто бы сегодня не был никакой праздник, они, в добавок ко всему прочему, пребывали в полнейшем недоумении, не имея совершенно никакого понятия, почему их собрали в одну кучку в сей совершенно обыкновенный день, такой же, как и прочие.
 Когда воспитательницы встали во главе стола и все повернули к ним свои головы с не сходящим с них недоумением, Маша услышала свое долгожданное поздравление, и уголки губ ее, слегка дернувшись, опустились под грузом легкой печали. Ребенок разочаровался в этих людях в один миг, хотя до этого они были для него примером и чуть ли не самыми прекрасными существами после бабушки.
 Воспитательницы говорили те же слова, что и в день рождения Максима, Даши. Они говорили те же самые предложения с тем же самым выражением на тех же самых лицах. Казалось, что они просто издеваются или наивно рассчитывают на то, что их хитрость никто не замечает. Маша оглядела внимательные и улыбающиеся физиономии сидящих за столом. Ну неужели они действительно не видят? Неужели им не знакомы эти слова, которые каждый слышал по многу раз? Ведь они же просто повторяют то же самое раз за разом, обманывая наивных именинников своими лживым, вырезанными по заготовке улыбками, своим наигранным, холодным смехом.
 Нет. Бедолаги-ребятишки на самом деле ничего не подозревают.
 А разве ты сама, Маша, не улыбалась также счастливо, когда эти же поздравления звучали в адрес Максима и Даши? О, не вини их – все обращают внимание лишь на то, что их непосредственно касается.
 Пока воспитательницы повторяли речь, не меняющуюся год за годом, девочка потихоньку теряла энтузиазм. День рождения вдруг начал тускнеть и превращаться не во что-то особенное, а просто в такой же, как и все остальные дни года, день. Не более, чем в очередной календарный лист, сорванный и забытый назавтра.
 Маша откинулась на спинку стула и в раздумье ковыряла вилкой кусок торта.
 Она его уже ела. И неудивительно – торты ведь тоже не меняются: меняется лишь количество свечей.
 Губы Маши вдруг скривились в гримасу, и она резко отодвинула от себя тарелку. Никто, впрочем, не заметил этого внезапного и раздраженного, полного одновременно и разочарования, и злобы жеста. В этот момент все разделяли чувство упоения – слушали с замершими, каменными, словно выгравированными на вазе улыбками произносимые банальные слова.
 Что-то скрипнуло.
 Девочка слегка повернула голову вправо, потом влево, вслушиваясь.
 Скрип или треск послышался вновь.
 Если бы ребенок знал, как звучат поцарапанные виниловые пластинки, он бы непременно сравнил услышанный звук именно с этим. Однако Маша никогда в жизни не слышала музыки с винила, и ей пришлось довольствоваться сравнением с несмазанной калиткой во дворе.
 Звук будто бы становился громче. Сначала он просто послышался, но теперь Маше казалось, что этот скрип, треск или что-то другое не менее раздражающее стал настолько очевидным, что не услышать этого было просто невозможно.
 Однако – никто не слышал. Не слышали ни дети, ни воспитательницы. Более того, казалось, что они вообще не придают значения чему бы то ни было: все происходящее будто бы существовало вне их и их самих не касалось ни коим образом. Со стороны это могло бы показаться постановкой в кукольном театре – отточенные движения, замершие улыбки, заученные роли и странный, неумолкающий треск над самым ухом… Все ближе и явственнее...
 Внезапно Машину голову пронзила безумная боль. Ей показалось, словно в ее мозг воткнули огромную острую иглу. Было настолько больно, что глаза сами собой закрылись. Руки же инстинктивно потянулись к ушам, пытаясь хоть как-то заглушить этот безумный треск, звучащий нестерпимо громко.
 На какой-то миг, хотя Маше это показалось намного длиннее мига, все замерло – не только лица окружавших стол людей, но и они сами; фразы легким облачком повисли в воздухе, в отчаянии стараясь не упасть и не разбиться. У кукол кончился завод, и теперь Небесный Карабас принялся заводить их снова.
 Мир вдруг взял паузу, чтобы сделать вдох. Все умерло ненадолго, и только одна Маша не остановилась, подобно прочим. И только одна она услышала этот звук – звук торможения Вселенной, звук замирания полета галактик, звук остановки сердца; только одна она на самом деле пережила этот маленький конец Света, перешагнула через временную грань, вошла в какую-то новую жизнь…
 - С днем рожденья! С днем рожденья! С днем рожденья! – услышала Маша уже в следующую секунду сквозь плотно заткнутые пальцами уши и открыла глаза. Все на месте. Все было так же, как и до. Ничего не изменилось и сейчас: те же лица, тот же торт и те же поздравления все в том же дне. Маша кинула взгляд на часы на стене – время то же; даже секундная стрелка, что престранно, все в том же положении, и только сейчас она дрогнула и вновь начала ход.
 Наверное, просто так много мыслей скопилось в детском сознании, что это вызвало ужасную головную боль? Наверное, именно по этой причине и показалось, что время остановилась, а земной шар замер в чернеющем вакууме космоса? Оно и понятно – людям всегда кажется, что Вселенной только и хочется, что продлить их мучение на как можно более долгий период.
 - Угадай, что мы тебе приготовили? – доносились наигранно-заискивающие голоса воспитательниц. Маша неохотно повернулась в их сторону. Она почему-то точно знала, что не сможет обрадоваться тому, что сейчас увидит. Она почему-то была уверена, что знает наперед, что ей сейчас вручат. Все окружающее казалось приторным, и даже сам воздух пах притворством и гнилой действительностью.
 Помнила она, что всем мальчикам дарят машинки, а всем девочкам – куклы? Помнила или просто предугадала? Или, может быть, Маша уже настолько разочаровалась в своем дне рождения, что уже не ожидала никакой оригинальности ни от кого и ни от чего?
 Как бы то ни было, восхищенные скорее самими собой, чем Машиным подарком, воспитательницы протянули ей барби.

 Воспоминание 3.

 Машина бабушка любила рассказывать историю о том, как в их доме появилась кошка Муся:
 - Витя ее принес нам. Твой дедушка, - говорила она, не без улыбки начиная вспоминать. – Маленькую-маленькую такую принес, с руку. Она в варежке его лежала: зима была. Ну я сразу же начала его отчитывать и говорить, что котенок нам не нужен, но он меня не слушал, смотрел на нее, а она все мяу-мяу. Я и подумала, что ей, наверное, есть хочется. Вот и налила молока в блюдечко. А она – вижу – не лакает: маленькая еще очень. Я взяла ее в руки и кормила из пипетки. Вот так потом и кормила ее, пока не обнаружила, что она мне всю пипетку изгрызла – тогда-то и перешли мы на корм.
 Муся не была общительной кошкой, она не любила, когда ее гладили, она не просилась посидеть на руки. В круг ее доверия входили только дедушка и бабушка – Маша видела, с какой любовью Муся трется об их ноги, руки, как она к ним ластится. Девочке очень хотелось подружиться с кошкой, но та, казалось, давным-давно решила для себя, кто стоит ее внимания.
 Правда, со временем Муся все же привыкла к надоедливой фанатке и даже начала привязываться к ней: ходила за девочкой по квартире и, стараясь не показывать беспокойства, с некоторой расторопностью принималась разыскивать, если той не было рядом продолжительное время.
 Странно, что Маша так полюбила это нелюдимое создание: дети обычно любят таких, с которыми можно поиграть, которых можно потискать и погладить. Но Маша не относилась к их числу: девочке было намного приятнее находиться в компании спокойной Муси, чем изматываться, пытаясь поспеть за прыткими котами.
 Дружба, возникшая между девочкой и кошкой, могла бы сравниться по крепости с Китайской стеной. В ней хоть и не было того, что обыкновенно бывает между ребенком и животным, но зато в ней существовала связь – та связь, которую невозможно передать ни словами, ни мяуканьем, ни поглаживанием. Ее просто чувствуешь. Будто привязываешь свое сердце к другому незримыми нитками – испытываешь странное покалывание внутри, но от осознания того, что кто-то у тебя есть, губы сами по себе расплываются в улыбке.
 В детстве нет еще таких проблем – с привязанностью. В детстве ты намного проще смотришь на мир и на проживающих в нем людей. Но позже ты постепенно начинаешь осознавать злую истину: если ни к кому не привязаться, можно медленно загубить свою душу; если привязаться не к тому, она умрет в не меньших страданиях.
 Первое подобное осознание постигло Машу через пять лет, когда у Муси обнаружили рак и она умерла в двенадцатилетнем возрасте.
 В этот день девочка, придя домой, не обнаружила кошку. Она обыскала все углы в квартире, заглянула в каждый шкаф, исследовала каждый миллиметр квартиры – Муси не было. Маша в отчаянии уже хотела было броситься на улицу, ведь – как знать – Муся могла пойти прогуляться. Муся могла просто выйти, просто захотеть походить по дорогам. Почему отсутствие рядом кого-то близкого должно непременно означать что-то нехорошее?
  И когда она спросила бабушку, та ответила словами, бьющими в самое сердце, разрывающими все внутри, как граната.
 Маше было только десять лет: смерть до этого момента была для нее явлением посторонним, чем-то таким, что существует вне зависимости от нее самой и вне возможности даже намека на какие-либо контакты с ее собственной жизнью. Однако теперь девочка внезапно столкнулась с реальностью, захлестнувшей ее неудержимой волной. Кто-то снял очки и показал настоящее во всех оттенках красок, а не только в тех, в которых его вольготнее всего узреть. Маша пока не видела всего, но даже того ухваченного краешка хватило для того, чтобы в голове ребенка поселилась мысль о конечности любого живого существа. До этого момента она еще надеялась, что любовь, которую чувствуешь по отношению к кому-то, спасает объекта чувства от смерти, но теперь у нее опустились руки. Она поняла, как она слаба. Как слабы все.
 В тот день, в тот самый миг, когда бабушка произнесла эти трагичные и революционные для детского сознания слова: «муся умерла», пока в голове ее волчком вертелись мысли, Маша бросилась на шею к старушке и обняла ее так крепко, как только могла.
 Среди беспорядочного роя разнообразных осмыслений, среди бесконечного потока новых умозаключений, на фоне прояснившейся картины действительности ребенок заметил единственную неимоверно важную по сравнению со всем остальным деталь.
 И этой деталью была страшная идея, страшное осознание того, что человек, подаривший так много тепла и заботы, тоже когда-нибудь умрет.

 Воспоминание 4.

 Когда Маша пришла в школу, она решила подружиться со всеми.
 Этот ребенок был настолько чистым душевно, настолько любвеобильным, что ему представлялась невозможной хотя бы мысль о том, чтобы ни с кем не познакомиться, ни с кем не пообщаться, никого не узнать.
 Из первого сентября – самого первого в школьной жизни – она помнила только крохотную часть, в которой поднималась по лестнице, смотря себе под ноги, изучая ступеньки, слушая девушку, чью руку держала. Она увидела свою классную руководительницу и нескольких других учителей. Они все показались такими взрослыми и мудрыми, словно это были не просто педагоги, а настоящие гении мысли, заслужившие своими знаниями Нобелевские премии мира. Очки придавали особенную солидность тем, кто их носил. Те же, у кого со зрением все было хорошо, почему-то все равно не казались менее солидными. Мысли путались от торжественности происходящего, от видимого величия фигур учителей. Маша не придавала особенного значения тому, что в голове ее могла проскочить сначала одна мысль, а потом в корне ей противоположная. Сейчас ничего из этого не могло сравниться с разворачивающимися перед ее глазами действиями, поэтому уделять чему-то постороннему, блуждающему в мозгу, какое-либо излишнее внимание было бы крайне неосмотрительно.
 Школа в этот первый день знакомства показалась чем-то вроде бесконечного хранилища нового и необходимого. Ученики представлялись детскому сознанию невинными и скромными созданиями, готовыми помочь в случае надобности и всегда радостно и просто идущими на сближение.
 В скором времени, однако, ситуация начала складываться так, что Маша не могла не поменять своего мнения обо всем узренном.
 Машины одноклассники, казалось, не то чтобы не хотели дружить с ней, - они скорее просто пренебрежительно отвечали на ее попытки насмешками и отказами, а после даже начали открыто высмеивать девочку только из-за того, что той всего-то хотелось завести новых товарищей. Вряд ли это происходило из-за того, что девочка как-то выделялась, чем-то таким не подходила им всем – нет, тут дело скорее не в этом, а прямо в противоположном.
 Не секрет, что люди интересуются тем, чего они еще не знали и что представляется для них интересным – этим и объясняются новые знакомства с индивидами, которые, казалось бы, тебе совершенно не подходят как собеседники: их взгляды отличаются от твоих во всем, вы постоянно спорите. Однако именно в подобном и заключается вся соль – ведь навряд ли тебе будет интересно, высказывая какие-то суждения, раз за разом натыкаться на согласие со второй стороны, не иметь возможности хоть как-то выразить свою точку зрения ввиду отсутствия хоть каких бы то ни было разногласий. Нет никакой надобности в дискуссии, оба участника которой мыслят одинаково.
 Возможно, именно в этом и заключалась причина неспособности Маши сойтись хоть с кем-то? Быть может, она просто никого не интересовала? В чем на самом деле заключалась проблема – в остальных или в ней самой? Но в чем бы она ни заключалась, проблема эта, очевидно, все-таки была, и не видеть этого было нельзя.
 Сидя за своей партой на перемене, пока остальные ученики бегали друг за другом или общались, Маше иногда доводилось слышать обрывки чьих-либо слов, делать выводы о том или ином человеке, искать к нему подход. Как только случалось урвать мгновение и застать такого человека вдали ото всех его остальных знакомых, девочка пыталась применять свои знания на практике. Будь объект ее внимания чуть старше или чуть умнее, он бы, несомненно, понял бы, что Маша всего-то хочет завести друга, что ничего такого ужасного в этом нет – в общении с ней. Человеку свойственно заводить знакомство – он ведь не зря существо биосоциальное.
 Но каждая новая попытка кончалась неудачей: урванные Машей из разговоров заключения не располагали к ней, а скорее наоборот – от нее отталкивали. Некоторые только презрительно усмехались в ответ на Машины приветствия, тогда как другие просто-напросто злились на девочку за то, что она, мол, знает то, чего знать не должна, а подслушивать плохо в любом случае.
 Вскоре у Маши не осталось ни единого шанса на сближение с кем-либо: совершенно все отвернулись от нее, о ней постоянно шушукались, над ней смеялись. Это продолжалось недолго – сам факт насмехательства. Это вскоре прекратилось. Но прекратилось не просто так, а после ужасного происшествия, свалившегося как снег на голову.
 Отношения между одноклассниками зачастую доходят до той степени, когда дозволяется подшучивать друг над другом. Очень скоро, буквально к середине первого года, все ученики не только знали о существовании один другого, но также иногда либо сами заигрывали с кем-то, либо испытывали воздействие заигрывания на себе.
 Маше несколько раз доводилось видеть, как один слегка бил другого по голове учебником, потом весело смеялся, и начиналась драка в шуточном стиле – легкая, безобидная, смешная. Это было словно бы обрядом, подтверждающим имеющиеся связи между детьми. Подобная забава никогда и никому не могла наскучить именно потому, что всем всегда было в некотором смысле приятно осознавать, что кто-то к ним проявляет интерес.
 В наивных стараниях завоевать внимание окружающих ее детей, Маша предпринимала самые отчаянные меры, решалась делать самые необдуманные (с точки зрения остальных) шаги.
 Видя положительное восприятие легких ударов учебниками, видя, как каждому от этого становится веселее, девочка подумала попытать счастья и сделать еще один рывок в надежде достигнуть до сих пор не достигнутой ею высоты в общении с социумом ее класса.
 Как только прозвенел звонок и учитель вышел, ученики встали с мест и пошли к задней части кабинета, чтобы положить в шкафы учебники по прошедшему предмету и взять по тому, который начинался после перерыва. Книга по логике (а именно этот урок только что закончился) была настолько тонкой, что, даже если бы Маша и ударила по жертве своего детского дружелюбия со всей своей столь же детской силой, эта самая жертва не почувствовала бы особенного дискомфорта.
 Это знала она. Это знали все, кто явился очевидцем развернувшихся событий.
 Однако для той, на кого был направлен Машин интерес, само зарождение его во всеми отвергнутом ребенке являлось крайним кощунством по отношению к высшей касте, к которой принадлежала и «подвергнутая насилию».
 Надо бы заметить также, что, выбери бедная девочка объектом кого другого, события бы не приняли тот ход, который, собственно, все же приняли. Просто Маше, видимо, не могло повезти с ее одноклассниками ни в каком возможном отношении. Казалось, что все попытки были заранее обречены на неуспех, на крах, а данном случае – даже на катастрофу.
 Как только Маша переступила через черту дозволенности, как только ее рука опустила тонкий учебник по логике на крепкую макушку одной из самых привилегированных в классе девочек, как только все это произошло – время словно растянулось для бедного ребенка: все последующее развернулось настолько быстро, что вряд ли это можно было бы описать одной секундой.
 Между ударом и импульсом в голову той самой «жертвы». Между импульсом и разворотом головы в сторону удара. Между улыбкой, замершей в предвкушении новой потешной драки, и увиденным сконфуженно-радостным лицом одноклассницы. Между этим и между ответным куда более сильным и в разы более яростным ударом – лишь миг, один маломальский момент.
 Маша упала. Она могла бы ожидать того, что ее попытка в очередной раз провалится, но она никак не могла бы предположить, что все станет настолько плохо. Обида, бесконечная обида встала комом в горле, не давала вздохнуть, сдавливала, душила и причиняла жуткую боль, от которой глаза щипало и резало, словно стеклом. Лежа на полу, руками сжимая голову, девочка неудержимо заплакала.
 Не все люди звери, и я не хочу, чтобы ты утверждал обратное. Это не так. Однако в каждом – даже в чистейшей души человеке – порою проскальзывает некая мысль о крайней жестокости, направленной в сторону своего собрата. Это не является ужасным фактом, это скорее просто обыденность. Вполне нормально иногда желать причинить кому-либо боль. Вполне нормально иногда ее причинять. Единственное, что стоит помнить предельно ясно, - что боль бывает двух видов, и именно душевную причинять не стоит.
 Рита – а именно она испытала воздействие Машиного внимания своей макушкой – даже рядом не стояла с жестокими детьми. Наоборот: Рита всегда была примерной ученицей и милейшим и трогательно-заботливым ребенком среди всех детей, по крайней мере, своего дома. Она была немного заносчива, относясь к высшему обществу класса, но жестокость не была ее кредо.
 Но в этот миг, этот странный, полный безумия миг, когда она ударила Машу, когда она увидела, как девочка лежит, плача от разочарования, тоски и пронзающей голову боли, когда она поняла, что именно ОНА заставила кого-то страдать – от этого Рита почувствовала приятное жжение в крови, будто бы миллион раскаленных иголок пронзал ее капилляры то здесь, то там, не переставая. Этим покалыванием и было то новое чувство – чувство злостного упоения болью другого существа, ощущение своей силы, своей власти над кем-то более слабым. Животный инстинкт проснулся в этом юном создании слабого пола – ребенку захотелось увидеть результаты своей мощи.
 В зрачках самой трогательной девочки мелькнули искры осознания чуть ли не всемогущества, своего практически полного права делать с более слабым индивидом все, что только заблагорассудится. От такой мысли Ритины губки дрогнули, сложились в дьявольскую ухмылку, а кулачки, эти розовато-бежевые ручки без единого изъяна, еще не испещренные морщинками, сжались, и не успело пройти и полсекунды, а Рита уже обрушивала все свое недовольство на голову, руки, плечи, живот своей соперницы, которая не могла сделать ничего, что помогло бы ей отразить такую ужасную атаку.
 Маша лежала на полу, отчаянно пытаясь закрыть руками лицо, - она плакала неудержимо сильно, всхлипывая и задыхаясь слезами, изредка прося прекратить.
 Если бы она перестала плакать, если бы пересилила себя, перетерпела эту мучительную боль, такой предательский, зверский выплеск агрессии в свою сторону, если бы она смогла перенести все это, не проронив ни слезинки, как знать, может, Рита бы и успокоилась. Возможно, она бы даже извинилась. А может быть, она бы и не ударила Машу, не упади и не заплачь та сразу же после получения несправедливой сдачи.
 Но реальность была совершенно не такой: Маша не могла остановиться, ее рыдания раздавались все отчетливее – и этим девочка, сама того не подозревая, лишь подначивала свою угнетательницу бить еще сильнее, еще ожесточеннее, забывать обо всем человечном, становиться хладнокровным, кровожадным, пускай и мелкомасштабным, монстром.
 Класс был полон детьми, но они только наблюдали, потеряв способность двигаться, говорить и даже реагировать. Все были настолько шокированы, что просто не могли поверить в действительность происходящего. Они отказывались принимать ее, и оттого со стороны могло показаться, будто бы души вдруг покинули их тела, и оттого никто никак не смог бы помочь подвергшейся тирании Машеньке.
 Не было слышно ничего, кроме полных боли рыданий и редких захлебывающихся в слезах и тонких лилово-красных ручейках крови, льющихся из разбитого носа, просьб прекратить, глухих и сильных ударов по ребрам и по плечам… Казалось, что даже воздух замерз.
 А время злорадно тянулось, перемена длилась бессмысленно долго, и так же бессмысленно плакала и просила съежившаяся на полу девочка. И так же бессмысленно стояли вокруг дети.
 Маше на какой-то миг почудилось, будто бы она уже испытывала подобное – не избиение, а словно бы замедление времени, заморозку пространства, момент, когда становится так просто разглядеть атомы вокруг, словно это не атомы, не мельчайшие, незаметные частицы, а снежинки, кружащиеся хороводом в зимнем, ледяном воздухе.
 …Да, все верно, такое уже происходило. Происходило в день ее рождения – тогда возникло ощущение паузы, внезапной остановки всего движимого, временной смерти всего живого. В тот самый день все казалось неправильным, все казалось пластиковым, наигранным, ненастоящим. Сейчас же всего было полным-полно – от боли во всем теле до разрывающего душу вселенского одиночества.
 Сейчас всего было настолько много, что ничего из этого не могло быть настоящим.
 Вдруг боль пропала: ребра уже не ныли при каждом вздохе, сердце не билось в безумном ритме, а плакать уже не хотелось, да и надобности в этом никакой не было.
 Маша открыла глаза: весь мир вновь застыл – все одноклассники с замершими на их лицах страхом и переживанием; Рита с занесенной для очередного удара рукой и с искаженным животной яростью лицом… Солнечный луч на полу не пестрел тенью волнуемых ветром листьев, стрелки часов не стучали, отмеряя равные промежутки…
 Упоительная тишина, блаженное спокойствие – предсмертное состояние, близкое к коме, полное бескрайнего равновесия, гармонии, счастья. Маша задержала дыхание, боясь придать Земле вращение, боясь все испортить, всему положить конец.
 Как это иронично: только что ее избивала девочка, чувствующая свое преимущество над ней, а теперь сама Маша наблюдала за ее бессилием – видела, как на деле ничтожна сама Рита. Эта красивая девочка, знакомая каждому взрослому своей улыбкой, простотой и учтивым, вежливым обращением, предстала совсем в ином свете: сейчас ее лицо в бликах дневных солнечных лучей казалось перекошенным неуемной ненавистью к этой слабой, никому не нравящейся девочке, которая ни с того ни с сего подумала, что может с кем-то начать общаться, которая глупо понадеялась, что она – Рита – оценит никуда не годные попытки завести контакты, проявить внимание. Риту сильно возмутили этот поступок, эта дерзость: возмущение было отчетливо видно в сдвинутых в бесчувственном внимании бровях, напряженной шее и руке, занесенной для удара с силой, явно превышающей детскую.
 Но Маша ликовала в этот краткий миг передышки. Она сидела, утирая большим пальцем сочащуюся из носа кровавую струйку, и беззвучно смеялась. Рита, это страшное, озлобленное создание, застыло с блестящей в глазах яростью.
 Действительно смешно: все люди так ничтожны, стоит их дыханию пропасть.
 Маша закрыла глаза и вздохнула, почувствовав резь в ребрах. Ей безудержно захотелось снова заплакать, снова сжаться, лишь бы не чувствовать новой боли.
 Все люди так ничтожны, стоит их дыханию пропасть.
 И лишь она одна ничтожна, стоит ему появиться.

 Воспоминание 5.

  Ночь уже окутала людские тела одеялами, а сознания их - сном, пустила по всему городу, по каждой его улочке волнами темноту, проникающую в самый укромный уголок, в самое потаенное местечко, но на восьмом этаже в детской спальне одной из квартир не спали две девочки, шепотом разговаривающие о, казалось бы, совершенно обыкновенных вещах, до невозможного, однако, поражающих детские головы.
 Маша, прервав разговор на полуслове, отвернулась от сестры и глянула в окно (с восьмиэтажной высоты было видно куда больше, чем с первого этажа у бабушки). Становилось возможным осмотреть просвечивающий кое-где под фонарями пейзаж: грязно-зеленую листву крепких высоких деревьев; искрящиеся ярко-желтым светом окна, засыпающие то здесь, то там; причудливые крыши далеких зданий, имеющие смешную форму.
 - Лиза, - сдерживая смех, позвала Маша, не отрывая глаз от представленного ей вида, боясь, что это окажется только миражем, только фантазией, возникшей из ниоткуда и исчезнувшей в никуда. - Посмотри: сапог.
 Сестра быстрым движением перевернулась на другой бок и внимательно всмотрелась туда, куда кивнула Маша, словно пытаясь пронзить сгущающуюся тьму.
 - Ты про вот эти непонятные крыши? - уточнила она. Напряжение в ее взгляде нисколько не угасло, скорее даже, наоборот, разгорелось.
 Маша задорно кивнула, пряча лицо в подушку. Почему-то в этот момент девочке хотелось улыбаться и глупо смеяться без какой-либо очевидной причины. Просто все было так тихо, уютно  и одновременно смешно, что нельзя было сдержать в груди этот сильнейший порыв чувств, душащий хохотом.
 Лиза заметила настроение своей сестры и засмеялась.
 В приоткрытую форточку вместе с порывами свежего ветра изредка доносились звуки машинной езды, перешептывания листьев деревьев. Облака мерцали отблесками многого множества причудливых, разнообразных огоньков, отбрасываемых окнами, фонарями.
 Так было хорошо от не знакомого до сих пор ощущения обособленности: будто нет никого-никого в целом мире и только ты один лежишь и смотришь в чернеющий потолок над собою, будто не существует никаких звуков, способных вторгнуться в гармоничную вселенскую тишину, разрезать ее на части, искромсать – их нет, нет ничего громкого: только шелест, только шепот, только гул, шипение, присвист…
 - Я проголодалась, - внезапно проговорила Лиза, не поворачивая головы и держа руки на груди, словно изображая мумию или действительно находясь в глубокой депрессии из-за отсутствия еды. – С удовольствием съела бы сейчас что-нибудь.
 Маша не чувствовала особенной пустоты в желудке до того, как ее сестра поделилась с ней своими внутренними треволнениями. Теперь и она, в свою очередь, ощутила легкий дискомфорт в области живота, на чем теперь и было сфокусировано внимание всего организма.
 - Бутерброд бы съела… - сладко и медленно протянула Маша, закрывая глаза и причмокивая от удовольствия. В ее мозгу мелькнула картинка с аппетитным куском белого хлеба и колбасой, розовой, манящей и такой сочной, такой вкусной, такой предательски невозможной в сей поздний час!
 - Я тоже не отказалась бы от кусочка… - подлила масла в огонь Машина сестра, так же, как и она, воссоздавая в своем создании картинки превосходных, ужасно калорийных (что не важно для столь юных существ) и трогательно взывающих к самому желудку вкусностей.
 - Слышишь? – спросила Маша и будто вслушалась. Ничего, кроме бесконечной тишины и перешептывания деревьев. Лиза, однако, тоже напрягла свой слух. Догадывалась ли она о мыслях, посетивших ее младшую сестру, или, может быть, ей самой захотелось воспользоваться сложившейся ситуацией и повернуть ее в нужную сторону – кто знает? Но, как бы то ни было, продолжая отчаянно вслушиваться в неизменную тишь, она ответила:
 - Кажется, что да, слышу, - Лиза немного помолчала, будто ожидая, что вдруг что-то ей на самом деле послышится – что-то такое, что могло бы сойти за звук, способный вывести ее из статуса врушки. Но ничего не доносилось ни из-за двери, ни откуда бы то ни было еще. Только за окном пел ветер и шумно ездили машины, изредка ругаясь на неровный асфальт, но в остальном, как было тихо, так тихо и оставалось.
 Маша беззвучно глянула на свою сестру, пытаясь понять, правду та говорит или нет, хотя для нее это было сейчас и не очень-то важно. В случае, если Лиза говорит правду и ей что-то послышалось, непременно должна будет начаться какая-то игра, некоторое подобие расследования квартиры, полной мрака и молчания; в случае же, если Лиза ничего не слышала, то Маша-то уже, в любом случае, дала понять, что, мол, ей что-то такое почудилось. Нет, назад дороги нет – а значит, независимо от того, есть что-то за дверью, шумящее и страшное, или нет там этого, выходить придется. Однако, как и в случае с тем, правда все это или неправда, здесь также вставал вопрос о том, что ожидает двух девочек там – за дверью? За странным порталом, ведущим из детской комнаты, полной сна и умиротворения, в какой-то более взрослый, более серьезный, словно бы даже во много раз более страшный мир, начинающийся прямо вот здесь – в коридоре, скрываемом за деревянным прямоугольником с ручкой.
 Лиза осторожно, медленно и плавно, спустила свои ноги по одеялу вниз, на пол. Она не отрывала взгляда от двери, одновременно боясь, как бы та не открылась, как бы за ней не показалось нечто ужасающее, и даже внутренне надеясь на это, храня глубоко внутри себя пленительную чем-то мысль о возможности существования чего-то неведанного прямо тут, в этой самой квартире.
 Тусклый свет фонарей и соседних окон слегка осветляли мрак детской, давая двум девочкам возможность угадывать черты друг друга, опознавать, в какой части комнаты находится та или иная из них. Маша наблюдала за каждым движением своей сестры, от действий которой зависело сейчас так много. В юной голове под воздействием позднего часа, склеивающей глаза дремоты, сгущенных красок, неспешных теней – под воздействием всего этого возникла совершенно невозможная, но крайне вдохновляющая мысль о последующих приключениях.
 Младшей сестре все окружающееся уже представлялось в виде обстановки для скорых невероятных событий. Кто может знать, что ожидает двух маленьких детей за закрытой дверью, из-за которой донеслись в какой-то миг (было бессмысленной затеей даже стараться переубедить их в этом убеждении) странные шорохи? Кто может знать, что произойдет с ними, стоит только повернуть ручку и приложить немного усилий для толчка двери? Кто может знать?
 Никто.
 И именно это вселяло в Марию крохотную надежду на чудо. На странную фантазию о сверхъестественном, нереальном. Ей до дрожи во всем хрупком теле хотелось очутиться в центре развития какой-то новой сказки, стать новой Красной Шапочкой, попасть в какую-то книгу. Этой маленькой девочке так хотелось, чтобы глядя на нее, люди перешептывались и говорили, что это – она, та самая Маша, та, та, та!..
 - Ты идешь? – донесся приглушенный голос Лизы от двери. Пока Маша витала в облаках, мечтая о тех днях, когда она станет известной всем и каждому, когда ее имя возвеличится, приобретет другое звучание, будет произносится с гордостью, Лиза пребывала в реальности, крепко стоя ногами на полу, понимая со всей отчетливостью и ясностью, что никаких чудес и никаких экстрасенсорных проделок не может существовать в этом полном обыденности, заключенном в определенные грани мире. Она прекрасно знала, что за дверью – не портал в неизвестность, а просто-напросто коридор. Дальше – комнаты. И все. И никто не издавал никаких звуков. И ничто не тревожило ночную идиллию. Все спали. Никаких иллюзий, никаких несуразностей – одна рациональность, одна конкретность, обоснованность и понятность.
 Да, Лиза все понимает, но сейчас она встала с кровати и взялась за ручку двери не просто так, верно? Не ради променада туда-обратно – это ясно. Но тогда ради чего?
 Наверное, она в тайне надеялась, как и ее сестра, на существование чего-то невозможного. Она заранее знала, что ничего из этого не выйдет, но глубоко в подсознании все-таки хранила мечту на разрушение всех своих предположений и предчувствий.
  Маша быстро встала и подошла к Лизе. Сердце в груди билось неистово, так быстро, словно готово было вырваться и пронзить стрелой рассеянную за окном ночь. Тишина была нестерпимой: казалось, что сам воздух состоит из невидимых, длинных нитей, похожих на лапшу, что тянутся с неба до земли, обволакивая собою пространство человеческих судеб. И эти нити были натянуты до предела, так, что сердце, бившееся под ребрами, отбивало по ним неровную дробь, превращающуюся в удивительную мелодию, сравнение с которой невозможно по своей сути.
 Ручка, скрепя, повернулась, обнажая жадным детским глазам сереющие контуры предметов в коридоре: комод, дверной проем в родительскую комнату, угол...
 Трудно было разглядеть что-то точнее, тем более заметить маленькие игрушечные фигурки за стеклом комода, рисунок обоев - все те детали, которым в любой другой раз не придашь ровным счетом никакого значения и на которые даже и внимания-то никакого не обратишь, но с потускнением, исчезновением которых внутри возникает неприятное чувство дискомфорта, недовольства. Недовольства сродни того, что чувствуешь при лицезрении незаконченного произведения искусства.
 Вся квартира сейчас была объята сумраком, казалась непохожей на ту квартиру, в которой они жили. Мрак, тени – все это словно скрывало что-то, утаивало в себе то знакомое, что было всегда перед глазами.
 Маша почувствовала, как мурашки холодной чередой поднимаются по ее позвоночнику, как в жилах остро кололо, а пульс бился с такой силой, что отдавался даже в кончиках пальцев.
 Что-то должно быть на кухне. Что-то непременно должно там быть. Иначе все эти переживания, этот дикий ритм сердца – все это будет просто смешно.
 Вот уже виден поворот в комнату с вызывающими обильное слюноотделение запасами провизии – угол, за которым скрывается правда. Что там – монстр, приведение? Что-то невозможное? О, определенно что-то невозможное! Что-то, что перевернет скучные страницы Машиной биографии и напишет то, что покроет все прочитанное, заставит удивляться этой маленькой девочке и ее невообразимым, невозможным приключениям.
 За углом – лишь пустующая кухня, объятая ночной серостью, как покрывалом. Может, если включить электричество, в дальнем углу они увидят чудовище?
 Лиза уже щелкнула по выключателю: яркий свет залил собой пространство, будто это был не свет вовсе, а тягучий мед, медленно проникающий в каждый, даже самый дальний, самый незаметный, угол. И, как только луч от люстры проскальзывал в подобный угол, у сестер перехватывало дыхание в наивной надежде на то, что там всенепременно кто-то есть. И, как только этот самый луч от люстры представлял угол полностью освещенным, достаточно ярким, чтобы убедиться, что он совершенно обыкновенен и пуст, - тогда девочкам казалось, что внутри у них рвется что-то, похожее на веру в сказку.
 Наверное, так же себя ощущаешь, когда осознаешь, что не существует ни Деда Мороза, ни Бабы Яги, ни кого-либо сказочного вообще.
  Маша села на диванчик напротив стола и невидящим взглядом, необоснованно полным грусти, уперлась в противоположную стену. Можно было подумать, что от того, найдут две девочки на кухне нечто нереальное или нет, зависела вся их жизнь. Или, как минимум, жизнь Маши, потому что именно разочарование во всем окружающем выражало ее лицо. А Лиза, то ли потому, что была старше на два года и, соответственно, умнее, то ли от того, что не ожидала от этого мира чего-то, чего он себе позволить не может, была абсолютно спокойна. Пока ее младшая сестренка заполняла свой детский мозг всевозможными мыслями, Лиза доставала масло из холодильника и хлеб из шкафчика.
 - Ты же с черным хлебом ешь, да? – уточнила она, на мгновение бросая взгляд на Машу. Та сидела все так же, сдвинув брови и думая о чем-то крайне важном для нее. Слегка мотнув головой, она повернулась к Лизе и машинально кивнула, после чего ее брови вновь сдвинулись, направляя мысль в прежнее русло. – Забавно, - отрезая кусочек черного хлеба, проговорила старшая сестра. – Мы с тобой, оказывается, такие разные.
 Она замолчала. В ночной тишине нельзя было уловить ни звука, кроме еле слышимого скрипения не заточенного лезвия ножа о ржаную корку и легкого смешка, заставившего Машу оторваться от ее бессмысленных рассуждений о скучности и безграничной неинтересности окружающей среды.
 Лиза заметила молчаливый вопрос, отразившийся в глубине карих глаз младшенькой, и пояснила:
 - Ну, начать издали… Я, - она показала свободной рукой на свои волосы. – Светло-русая, а ты, - она махнула рукой в сторону Маши. – Шатенка, даже почти брюнетка. У меня – серые глаза, а тебя – кареватые. И вот теперь – смотри! – Лиза показала ножом на продукты на столе. – Даже еда, которую мы едим, разная. Ты любишь черный хлеб с растительным маслом и солью, а я, - девочка ухмыльнулась, обнажив здоровые детские зубы. – Я предпочитаю белый хлеб со сливочным маслом и сахаром! – Закончив объяснение, Лиза вновь сосредоточила свое внимание на приготовлении полуночного сверхкалорийного перекуса.
 Да, подумала Маша, они и вправду разные.
 Конечно, они двоюродные, а не родные сестры, но ведь должно же быть что-то похожее между ними, должна же быть какая-то общая черта? Ведь все-таки их отцы были братьями, до ужаса походящими друг на друга. Внешне. Не внутренне.
 Но они-то с Лизой не походят друг на друга никак вообще – ни так, ни эдак. Начиная от волос и заканчивая пристрастиями в еде – все разнится.
 Маша лишь улыбнулась подобному умозаключению. Чего еще можно было ожидать от сего дня (точнее – от сей ночи), как не тотального разрушения всего построенного в сознании до этого?
 Крепкий, казалось бы, фундамент, замешанный из ясных и вполне конкретных истин, просто-напросто треснул, показав наивно верящему в прочность построения ребенку всю правду-матку. В один момент все так быстро и так глупо рухнуло, что это казалось таким неправильным и таким невозможным.
 Маше так странно было вдобавок ко всему прочему еще и узнать, что один из наиболее близких ей людей не имеет ничего общего с ней самой, кроме непосредственной родственной связи. Неужели только благодаря тому, что она и Лиза родственники, они общаются? Не являйся они друг другу сестрами и встреться они однажды просто так, случайно, как встречаются обычно люди, каков шанс того, что они подружились бы, стали бы так близки, как сейчас?
 А они вообще близки?
 В детстве все происходящее слишком поверхностно – ребенок не придает значения тому, что или кто его окружает. Просто это есть, и не стоит излишне много спрашивать, по какой причине что бы то ни было происходит. В юном возрасте так глупо забивать свою голову вопросами о смысле того или иного. Детство – это пора беззаботности и ветра в голове. Пора спокойствия, ничегонеделания и ничегонедумания.
 И вот в эту самую ночь, в свои девять лет, Маша впервые серьезно задумалась над всем, что происходит. И с этой самой ночи Маша начала слишком о многом себя спрашивать, слишком много чего оспаривать и слишком много чего ставить под вопрос.

 Воспоминание 6.

 В больничной комнате, рассчитанной на троих человек, лежала только Маша. В сотый раз разглядывая давно изученный потолок, окрашенный старой-престарой краской, она бесцельно что-то считала, желая себя хоть чем-то занять.
 Прикусив губы от досады на свое заключение в четырех грязных стенах, девочка рывком привела свое тело в вертикальное положение, сев на кровати и кинув взгляд на обстановку палаты.
 Дверь в ванную комнату, размеры которой скорее походят на размеры упаковочной коробки от холодильника. Квадратный маленький стол с постеленной на нем скатеренкой далеко не первой свежести и, наверное, повидавшей на своем веку даже пару-тройку войн. Две пустующие кровати, напоминающие Маше о пожизненном одиночестве, которое ей предстояло вкусить уже с ранних лет.
 Она встала и подошла к окну – только оно могло хоть как-то связать отрезанную от мира Марию и обходящую ее по дуге жизнь.
 Сегодня было солнечно, и от этого на душе было еще тоскливее. Когда снаружи плохая погода, можно хотя бы злорадно улыбаться, воображая, как огорчены все остальные дети, приехавшие в лагерь купаться и веселиться на свежем воздухе, но вынужденные сидеть внутри корпуса, стараясь занять свое время какой-нибудь бессмысленной чепухой.
 Но сегодня в реальном мире, как назло, светило яркое солнце. Его жаркие лучи не достигали глади окна – ветки близстоящих деревьев, их густая листва с красноватыми болячками скрывали свет от этой детской тюрьмы, в которой, казалось, было предпринято все возможное, лишь бы только больные дети никоим образом не смогли почувствовать себя счастливыми, нужными, равными.
 Ядовито ухмыльнувшись, Маша бросила взгляд сначала в правый, а потом в левый углы над окном, будто бы желая найти шторы, которые здесь предусмотрительно не повесили. Видимо, единственным занятием являлось бесконечное желание выйти из заточения, глядя на манящую природу за невидимой, но ощутимой границей.
 На столике стояла глубокая тарелка, полная жидкой и наверняка уже давно остывшей манной кашей. Никакого масла, само собой разумеется, к этой скудной пище не предусматривалось. Все, что хоть как-то могло перебить отвратительное безвкусие манной крупы, бесчувственно превращенной в подобие супа для создания иллюзии большего объема, – это стоявший рядом стакан с компотом.
 Девочка встала рядом с принесенной ей трапезой и, взяв стакан в руку, поднесла его к глазам, желая рассмотреть в свете. Толстое стекло хранило на себе въевшиеся сальные разводы и сероватые отпечатки явно немытых пальцев разносчицы. Эта женщина сколотила бы состояние на разносе микробов, а вот еду по палатам развозить – это уж занятие явно не для нее.
 Сесть было некуда, поэтому, взяв тарелку со стаканом в руки, Маша села на подоконник, прислонившись спиной к стенке.
 Казалось, что манная каша уже была кем-то переварена, а компот – это не что иное, как желчь, вышедшая из того же организма, что и первое блюдо. Есть было не противно, а невозможно. Но еще невозможнее было прожить без пропитания, и эта аксиома вынуждала бедного ребенка проталкивать манку вовнутрь, всеми силами стараясь при этом не дышать, надеясь, что это поможет обмануть желудок.
 Рвота подступала к горлу, слезы выступали на глазах, а за окном предательски ярко светило солнце, смеялось искристыми лучами, от которых нельзя было скрыться в этой квадратной комнатушке без штор, без иных комнат, кроме ванной «картонной коробки».
 Кое-как пропихнув в себя ужасную жижу, Маша допила компот и поморщилась от ужасного отвращения – внутри будто бы горело что-то. Можно было подумать, что это не компот из яблок, а яблочный уксус, к тому же испорченный.
 Эта еда, эта комната с отвратительными стенами, окрашенными в плесневело-синий, этот белый потолок с коричневыми подтеками, на котором ночью так любят собираться мухи и жуки, эти шаткие кровати с постеленными на них простынями запаха крахмала и надписями «Минздрав предупреждает» - из-за всей этой ужасной, непереносимой обстановки в душе девочки возникало чувство крайнего одиночества. Когда тебя оставляют в столь гадком месте, немудрено, что в голову приходят далеко не вдохновляющие мысли. Когда тебя никто не навещает, когда тебя кормят какими-то объедками – все это не способствует улучшению настроения или самочувствия, из-за ухудшения которого ты и попадаешь сюда.
 Более того, Маша здесь одна. То есть ей не с кем пообщаться, разделить свое горе. А человеку крайне важно иметь возможность кому-то выговориться. Время от времени к горлу подступает волна слов, не выплеснуть которую просто нельзя.
  Да, можно разговаривать с собой, но тогда из этой комнаты девочка легко может попасть в другую – уже в настоящей больнице, более того – больнице для умалишенных, где до конца дней своих ей придется общаться лишь со своим спроектированным другом, сидя укутанной в белую смирительную рубашку.
 Сев на кровать, Маша посмотрела в окно и в сотый раз возненавидела сегодняшний день. В сотый раз она подумала, что мир – внешний мир – всеми доступными ему способами пытается отгородиться от нее, спихнуть в сторону, попросить не мешаться под ногами эволюции и вселенского прогресса, всемирного движения в поисках смысла жизни и прочего, и прочего.
 С самого детства Машу не покидало чувство своей внутренней неправильности, испорченности. Она была котенком с изъяном, с физической слабостью – такого кошка обыкновенно пытается сунуть куда подальше, подарив ему тем самым смерть, а самой себе и остальному своему (здоровому) потомству спокойное благополучие.
 Вот так и ее постоянно выпихивают, засовывают в дальние места, чтобы только она перестала отвоевывать свое право на существование, думать, что она такая же, как и все остальные.
 Нет, не то чтобы она была особенной. Скорее, она была просто-напросто испорченной. И именно поэтому ее отвергали.
 И именно поэтому сейчас Маша сидит на пахнущих крахмалом простынях (наверняка куда более питательных, чем только что съеденная каша), смотрит в стеклянное окно стеклянными глазами, а по щекам ее текут обжигающие соленые слезы, в которых ты смог бы разглядеть печаль и мольбу, крик о помощи, надежду на компанию, на появление друга. Ты мог бы разглядеть в них грусть, потому что ей некому выговориться, ей не кому рассказать о грызущей ее сердце боли.
 Она делила пространство комнаты с тремя пустыми кроватями и больше всего на свете в этот момент желала бы видеть, как ты входишь к ней.
 Но, сколько бы она ни смотрела на серую от пыли дверь, та не открывалась. И с каждом проходящей секундой в груди ныло и тянуло все сильнее.
 Сердце начало рваться.
 Только никто об этом не знал.

 Воспоминание 7.

 В ранние свои годы Маша не похвасталась бы особенной или какой бы то ни было тягой к книгам – бумажные миры для нее были чем-то неведомым, непознанным и потому не вызывающим никакого интереса. Ребенку вполне хватает и дворика, где он может погулять, и садика, где он может увидеться со своими друзьями, и дома, где он может есть и спать, черпать из душ родных, как из бездонных колодцев, любовь и ласку, трепет и заботу. Какие уж тут книжки, какое уж тут чтение, когда вечером не хватает сил даже на то, чтобы поцеловать любимую бабушку перед сном?
 Но то относилось к действительно ранним годам – к времени беззаботности и игры, бесцельного полета мысли, витания ее в облаках. Сейчас же, в пору, когда совершаются первые неловкие шажки в сторону взросления, Маша наконец открыла для себя параллельные реальности, созданные воображением других, более мудрых людей, этот чудесный способ приукрасить действительность, когда та кажется серой, скучной и приевшейся.
 Это открытие, мало сказать, поразило юное создание, – оно перевернуло все с ног на голову! Ведь скольким теперь можно себя занять, пока социум тебя всячески отвергает, всеми способами пытается от тебя спастись? О да, книги – они не люди. Но это не означает, что они хуже, скорее наоборот – лучше. Книги не способны уходить, а бьют они лишь вследствие приложения к ним силы со стороны человеческих мускулов. Сами же они не могут взлететь и стукнуть – это обстоятельство дает им несомненное преимущество перед любым живым существом.
 «Гарри Поттер», его волшебная жизнь, его удивительная история – вот, с чем познакомилась Маша сначала. Уже и не сказать с уверенностью, как на полке в ее комнате появлялись новые и новые тома, кто их покупал и почему, собственно, не что-то другое, а их (но в любом случае, девочка была благодарна за то, что покупали именно эту фантастическую выдумку) – все было неважно, ведь единственное, что могло иметь значение на протяжении нескольких месяцев (детки ведь читают медленно, не смейся), – Гарри, Хогвардс, магия.
 Неудивительно поэтому, что Маше постоянно хотелось найти приключения, а за каждым поворотом ей мерещились то тролли, то дементоры, то сам Воланд-де-Морт. Детское сознание – кладезь неисчерпаемого запаса воображения и фантазии. А воображение и фантазия способны с завидной легкостью превратить самый скучный жизненный сюжет в нечто сверхудивительное, сверхинтересное. Представившейся возможностью занять себя разнообразными новыми выдумками, погрузиться в нечто невозможное нельзя было не воспользоваться.
 И Маша пользовалась ей, пока могла. Пока ее сознание не атрофировалось, не отторгло способность придумывания несуразных абсурдностей, пока ее мозг не превратился из радужно-блещущего в серовато-скучный.
 Знакомство с волшебными книгами даже теперь, у уже повзрослевшей Марии, ассоциируются с столь же глупым, столь же доверчивым, столь же чистым, как и она сама, человечком. Таким человечком, которого взрослые обычно причисляют к лучшим друзьям. Но для детей нет понятий "лучший", "худший". У детей есть понятие "рядом". Ребенок привязывается, чувствует некую душевную связь с тем, кто проводит дни рядом с ним. И таких людей он ценит.
 И Маша в детстве ценила Олесю – подружку из соседней, прямо за стеной, квартиры. Сестра была рядом лишь в те редкостные дни, когда им удавалось уговорить своих родителей встретиться, провести немного времени друг с другом. И тем более, разница в возрасте, практически незаметная поначалу, год от года становилась все ощутимее, росла, как пропасть, расширяясь миг за мигом по чуть-чуть. До какого-то момента представлялось еще хоть сколько-нибудь возможным преодолевать сию трещину, сей разлом, но в один ужасный день все должно было прекратиться – это было очевидно.
 А Олеся была рядом (именно рядом) – так близко, как только можно было быть. Быть еще ближе значит жить непосредственно в квартире своей подруги вместе с уже живущими в ней.
 Эта девчужка всегда конфузливо молчала в присутствии Машиной бабушки, но была неизменно разговорчивой и смешной наедине. С ней-то и поделилась маленькая Мария своим новым знакомством, своим неожиданным открытием – уже полюбившейся ей серией книг о загадочном мальчике со шрамом на лбу, Гарри Поттере.
 - Ты уже прочитала? – прямо с порога вопрошала Маша, пытаясь найти ответ во взгляде Олеси, прежде чем та обличит его в слова. Ее буквально трясло – каждый раз этот момент казался настолько волнительным, что мурашки разбегались по всему телу, как муравьи в муравейнике от первой капли, предвестницы сильнейшего дождя. Удивительно, как сильно ей хотелось поделиться впечатлениями о прочитанном с кем-то, кто живет в шаговой доступности.
 Олеся улыбалась слегка глазами, слегка губами, кивала и пропускала сияющую Машу к себе, пока та внимательно изучала малейшие, практически неуловимые движения век, зрачков, бровей – всего, что говорило бы о настоящих, искренних эмоциях, хранимых Лесей внутри. И Маша никогда не находила ни единого намека на обман, на лукавство – ее подруга являлась перед нею как на духу, с распростертым, чистым, как кристалл, сердцем. Было бы просто бесчеловечно оставить сей факт без внимания, обойти его стороной.
 Сев на кровать в Олесиной комнате, девочки взялись за старое, давно любимое ими дело – обсуждение сюжета очередной из семи книг. Сегодня это была дискуссия о шестой части.
 - Я прочла ее за два дня, – вдохновленно, безумно выпалила Маша, рывком повернувшись к Олесе, как всегда молчащей и спокойно ожидающей прекращения бурного потока слов, льющихся из собеседницы напротив. Казалось категорически неправильным прерывать подобное откровение, походящее скорее на раскрытие души. Нельзя было даже заикнуться, надо было слушать во что бы то ни стало. - Так интересно, не правда ли? Я ломала голову над тем, кто же этот таинственный и непонятный принц-полукровка, но никак не подумала бы, что это профессор Снегг! - Маша ловила ртом, силясь продолжить разговор и не задохнуться, поведать все свои мысли и не умереть во время своей проповеди. «На рыбу чем-то смахивает» – вдруг мелькнуло в голове у Олеси, и ее губы сами собой изогнулись в улыбку, пропустили предательский смешок.
 Маша прервалась на полуслове.
 - Что такое? - спросила она с ревностной холодностью. И вдруг ей будто между прочим, будто бы просто так вспомнилось, что на самом-то деле Олеся практически и не обсуждает эти прекрасно написанные книги с безмерно манящими, зовущими посетить их мирами. Да, она говорит пару слов насчет того или иного момента, описанного в той или иной главе, но ведь, по сути, ничего более от нее не услышишь, ничего более конкретного Олеся никогда не высказывала.
 - Я? Ничего, просто усмехнулась, - заплетающимся языком, краснея от допущенной оплошности, пробубнила Олеся. - Просто вспомнила кое...
 - Ты читала шестую книгу? - каким-то озлобленным, не своим, словно бы даже учительским, тоном спросила Маша, смотря не на подругу детства, а словно бы сквозь нее.
 Олеся потупила взгляд, шевеля губами, что-то говоря себе под нос. Ничего не было слышно, но становилось вполне понятно, что никакую книгу Олеся не прочла. Этот факт кольнул одну из извилин мозга, заставив несколько догадок поселиться в девичьем сознании и также породив в нем пару совершенно абсурдных умозаключений.
 - Ты читала вообще хоть что-нибудь? - еще более озлобленно спросила Маша. Олеся кинула на нее взгляд – так и есть, ее соседка стала так похожа на какую-то старую-престарую бабулю, постоянно докучающую и ворчащую без дела и без причины.
 Детский мозг работает не в пример быстрее мозга взрослого человека, потому что все мысли устремляются в одну сторону при решении какого-то определенного вопроса, тогда как старшие обычно варят из них кашу, наивно полагая, что это способно исправить любой недочет и поставить точки над всеми И.
 Маша в долю мига поняла, что Олеся ничего не читала. Все это стало так ясно и понятно, что обманывать саму себя было просто бессмысленным – перед фактами не устоит ничто, даже Китайская стена, вполне быть может, падет.
 Почему же на протяжении чуть ли не года Олеся только и делала, что слушала, слушала постоянные восторженные комментарии с ее стороны? Почему же на протяжении чуть ли не года Олеся продолжала сохранять завидную невозмутимость при очередной хвале «Гарри Поттеру», одновременно так удивительно бесподобно играя роль знающей, о чем идет речь, заинтересованной в развитии событий ничуть не менее самой без умолку говорящей? Почему?
 Целая череда вопросов «почему?» мелькала по всей комнате, отскакивая мячиком от стен, потолка и пола, становясь тяжелее, и виднее, и ощутимее с каждый отскоком, с каждым новым ударом о возникающую перед «почему?» преграду.
 И Маша молчала. Молчала, потому что просто не могла решить, с какого именно вопроса стоит начать, на чем именно остановиться в первую очередь, что важнее в данном случае?
 В этот же самый миг, пока вопросы атаковали воспаленное воображение ее подруги, Олеся со своей стороны возмущалась все более и более. Словно маленький чертенок сел к ней на плечо и теперь нашептывал ей такие черные речи, которые никогда-никогда не смогли бы прийти на ум Лесе сами собой. А брови девочки тем временем все больше сдвигались, а зубы все сильнее сжимались.
 «Да что, разве же тебе теперь и улыбнуться нельзя?» - спрашивал чертенок на плече у Олеси. «Что ты, разве собачка какая, чтобы она тобою командовала?»
 «Нет!» - отвечала Олеся, хмурясь и не отрываясь глядя на застывший Машин профиль.
 «Не долго ли ты выслушивала ее тирады о каком-то Гарри, который даже не существует?» - не унимался он. – «До каких пор ты будешь терпеть? Сколько можно молчать?»
 «Вот подожду еще нем...»
 «Довольно ждать! Сначала слушаешь какие-то сказки, совершенно тебе не интересные, потом уже лишаешься права улыбнуться. А что же дальше?»
 Олеся на минуту призадумалась: слова чертика хоть и были полны поспешных и импульсивных рассуждений, однако их рациональность нельзя было оставить без внимания. Все услышанные слова были в своем роде правдивы.
 - Довольно ждать! - чуть слышно прошипела Олеся, вперив взгляд в шею Маши.
 - Чего? – та мотнула головой, не отойдя еще от своих собственных мыслей и не расслышав только что сказанных слов.
 Олеся мотнула головой: ее удивил факт того, что кто-то разговаривает с ней в голос. Тем более ее удивило то, что это была Маша. Внезапно она показалась не такой уж и противной. На какой-то момент в голове даже мелькнула мысль: «а не оставить ли все так, как оно есть? Ведь, в принципе, общение с Машей мне всегда нравилось, а ради такого друга, как она, можно и потерпеть часок болтовни о вымышленном персонаже из книги». Эта фраза насторожила сидящего на девочке черта, он пошатнулся и нахмурился, больно кольнув своим хвостом в плечо. Этот укол переменил все, и словно туча затмила буквально только что столь сиявшую прекрасную идею о возможности без конфликта уладить все возникшие между подругами недопонимания, вопросы.
 Вот сейчас-то все и решится – либо отступление и выслушивание детских выдумок день за днем, либо революция, новая власть и прекращение россказней, давным-давно надоевших.
 - Я устала от этого, как ты не понимаешь! – неожиданно закричала Олеся. – Который год я только и делаю, что слушаю тебя и не имею никакой, совсем никакой возможности что-то сказать против! Видишь – я даже и улыбнуться теперь не могу! Что потом?..
 - Олесь...
 - Что потом? – голос кричащей дернулся и скрипнул, сорвавшись на писк. Девочка слегка кашлянула и продолжила как ни в чем не бывало: - Что потом? Ты мне дышать запретишь? Или что? Может, я твоим рабом стану? Может, ты на это надеешься? А? – Олеся сделала глубокий вдох, но на свой вопрос она явно не хотела слышать ответа, хотя Маша уже было открыла рот, чтобы что-то сказать. – Нет уж! Я тебе не рабыня! Я тебе не...
 - Олеся, ты же моя подруга...  – с выступившими на глаза слезами попыталась вставить Маша, но Олесю уже ничто не могло остановить: чертенок довольно смеялся, потирая копытца и скалясь.
 - Какая же я подруга, когда мне нельзя улыбнуться? Когда мне нельзя ничего сказать, когда я живу тут как будто только для твоих бесконечных разглагольствований о том, какой же Гарри совершил подвиг теперь, как он спас свой ненаглядный Хогвардс на этот раз! – Олеся вскочила и рывком открыла дверь: - До свиданья! Ужасно жаль, что так долго приходилось тебя выслушивать! Ужасно рада наконец с тобой попрощаться!
 И она указала рукой в дверной проем, за которым для Маши раскидывалась бездна. Такая огромная, словно черная дыра, возникшая из ниоткуда прямо в коридоре. И вот теперь она засасывала вовнутрь, притягивала непонятной и необоримой мощью, против которой Маша просто не имела сил восстать. Да и глупо.
 Глупо даже не это, а то, как это все получилось: из-за какой-то бессмыслицы вдруг взять да и потерять дорогого человека. Ну разве это не смешно?
 Нет, это нисколько не смешно. Это скорее бессмысленно и безумно.
 Шатающейся походкой, низко опустив голову, как побитая собака, только что выкинутая на улицу своим горячо любимым хозяином, Маша прошла по знакомой квартире, так долго считаемым вторым домом, вышла в знакомую входную (теперь уже выходную) дверь, которая тут же за ней захлопнулась, наполнив маленькое помещение, предбанник, громким, невыносимым гулом сотни колоколов, звенящих над самым ухом. От него странно защемило в мозгу, стало больно настолько сильно, что казалось, череп разорвется на мелкие кусочки, украсив однотонность прямоугольного помещения ошметками красноватого мяса, налипшего к серым костям.
 Стиснув зубы, зажав руками уши покрепче, Маша сползла на пол по сотрясаемой ее рыданиями стенке и горько усмехнулась сквозь горячие остро-соленые слезы, нескончаемыми потоками омывающими ее покрасневшие от обиды и боли щеки.
 О, этот звук ей знаком уже с пятилетнего возраста. В тот далекий день она услышала его впервые, она впервые познакомилась с ним так близко, пропустила сквозь себя, как невидимую какую-то силу, прочувствовала всем своим естеством. Она в первый раз испытала себя на прочность, сохранив способность дышать, когда весь мир теряет возможность вздоха.
 Ведь именно с таким гулом замирает сердце в груди.
 Именно с таким звуком человек понемножку ломается изнутри.

 Странно, но после всего произошедшего с Олесей, Маша не отвернулась от горячо любимого всем ее расколотым болью сердечком Гарри Поттера, столь же одинокого поначалу мальчика. Его жизнь показывала девочке, что все-таки дела не так плохи. Раз у него все изменилось, все смогло наладиться, значит и у нее, у обыкновенной, не обладающей никакими магическими способностями или другими, более «людскими» талантами девочки все будет в итоге хорошо жизнь однажды повернет в нужную сторону и начнет двигаться в правильном направлении.
 Разрыв с дорогой и глубоко ценимой, невероятно нужной подругой не отвратил Марию от чтения, а наоборот способствовал более тесному знакомству сего юного существа с печатной продукцией. Наверное, знай о таком способе привлечения внимания к книгам их писатели, их продавцы, скоро появилась бы такая профессия – разрушать чье-то молодое сердце, испепелять чью-то нетронутую душу, заставлять людей с самого раннего возраста страдать и разочаровываться в окружающем их обществе, подталкивать их к мысли, что все вокруг лживо и неправильно в корне своем, что весь мир – это скопище скотов и неблагодарных, ужасных созданий, в сравнение с которыми даже троллей ставить стыдно, ибо социум ужасен внутренне, а тролли – внешне.
 А красота души намного более ценна нежели красота лица.
 Маша полюбила такие истории, в которых было много различных приключений, а главный герой преодолевал множество препятствий на пути к какой-то ужасно важной цели. В таких историях все всегда заканчивалось хорошо. По-другому и быть не могло.
 И именно такие истории были очень интересными для Маши и крайне воодушевляющими, полными тех самых эмоций, которых лишало человеческое окружение каждого из своих индивидов. Она пропадала в подобного рода рассказах, погружая все свое сознание в написанное, будто переносясь в иной, более красочный мир, где все невозможное становилось возможным, реальным настолько же, насколько реальна может быть любая приевшаяся в существующей действительности вещь.
 Книги нужны не только для того, чтобы что-то из них узнавать, но также и для того, чтобы посредством их чтения что-то забывать: какие-то наиболее неприглядные моменты из прошлого, от которых дрожит душа и сердце уходит в пятки, помнить которые и неприятно, и болезненно, а потому и нежелательно. Книги нужны для тех людей, что не видят свое существование значимым. Для тех, что потерялись для самих себя. И ничто не может в достаточной мере доказать человеку, что он чего-то стоит, кроме, естественно, правильно выбранной книги.
 Начиная от фантазий классических сказочников, кончая более современными – все привлекало внимание еще не направленного в определенное русло Машиного мышления. Каждая новая страница была еще интереснее, еще занимательнее предыдущей. Секунды, минуты, часы – все становилось совершенно неважным в сравнении с открытой дверкой в новую написанную Вселенную, хранящей в себе безмерное количество манящих диковинок и чарующих слов, притягивающих к себе подобно заклинанию.
 Эрнст Гофман, Шарль Перро, Ганс Андерсен, братья Гримм – вот те тревожащие, все внутри переворачивающие имена, с которых начиналось знакомство с удивительными вымыслами и невозможными приключениями. Потом же детская память вместила в себя творения Джона Толкиена, Льюиса Кэрролла, Антуана де Сент-Экзюперри. Основу же тому, как понятно тебе стало давным-давно, положила Джоан Роулинг.
 Как чудесно, что есть писатели, книги которых способны возрождать умирающего из пепла, как феникса.
 Как прекрасно, что есть книги, эти до смерти верные друзья, крепко держащие за руку даже в минуты грызущей изнутри тоски и бесконечной мглы в душе, необъятного, кромешного мрака в сердце.
 Открывая книгу, Маша внутренне благодарила Олесю за растоптанную веру.
 Шелестя страницами, мокрыми от слез, девочка благословляла страдания и боль.

 Воспоминание 8.

 Тот день с самого первого проблеска зари предвещал хорошую погоду. Солнце, только проглянув сквозь листья безмолвных деревьев, не успев еще дотронуться своими неяркими лучами до холодной, покрытой капельками росы земли, уже скользило по длинным шершавым стволам, неся с собою пока что только намек, только мысль о предстоящем впоследствии тепле.
 Было еще так рано. В лесу в это время можно было расслышать лишь тихое, словно извиняющееся за свою громкость шуршание, переговоры птиц между собой. Было так рано, что лес еще не проснулся; еще не настал тот час, когда природа украшает себя всеми имеющимися у нее нарядами.
 В этой тишине, в этом безмолвном, далеком от современного многолюдного мира месте Маша очутилась неслучайно: ее привели сюда дядя, любитель собирать грибы, и тетя, любительница дяди. Сама девочка просто желала посмотреть на красоту раннего часа, увидеть сокрытое от нее в обычные дни; ей просто хотелось прогуляться по влажной земле, разглядывая под ногами ярко-зеленые листья.
 Пока дядя шел где-то впереди, выискивая грибы среди мха и травы, блещущей на свету каплями влаги, Маша не спеша бродила невдалеке, разглядывая голубоватое небо сквозь хвою сосен. Никто и ничто не проронило ни звука в течение всего времени, какое троица провела тут. После дядиного короткого поучения, все сразу замолкли и принялись занимать себя розыском так умело прячущихся грибов.
 - Я пойду быстрее: в этом деле у меня глаз наметан. Не пытайтесь что-то сказать мне – не расслышу. Если найдете какой гриб, проверьте, как он выглядит, а потом аккуратно срежьте ножку. Ни в коем случае не срывайте! Вы повредите грибную систему, и гриб больше не вырастет в том месте, из которого вы его так зверски вырвали. Потом уже разберемся, что вы насобирали, а пока не надо отвлекать меня, пожалуйста. Главное помните, что мухоморы – красно-белые, а бледные поганки – белые и длинные. И, надеюсь, само собой понятно, что подобное есть не стоит. Не теряйте меня и друг друга из вида, а то разойдетесь, потом не встретимся. Только я могу ориентироваться в лесу настолько хорошо, чтобы найти дом в любой форс-мажорной ситуации. Я ушел.
 Дядины слова касательно того, что лишь он один из всех троих достаточно хорошо ориентируется в лесу, не были пустым бахвальством, так как он действительно один мог бы всех вывести в каком-либо непредвиденном случае. Тетя была совершенным профаном в плане ориентирования на местности и нахождения маршрута. Может быть, причиной тому был тот факт, что она постоянно пользовалась навигатором, дабы проложить оптимальный маршрут из пункта в пункт, но – кто знает, да и все равно это не так и важно. Само то, что она никого не сможет вывести, дает намного более конкретную информацию.
 А Маша… Маше было всего несколько лет – девять или десять, уже и не сказать. О какой способности к нахождению выходов из зарослей может идти речь вообще? Максимумом ее возможностей было брождение а-ля Сусанин, и в этом брождении поляками были бы не кто иные, как дядя и тетя.
 Дядя передвигался быстро и ловко, несмотря даже на довольно увесистый пивной живот. Казалось, лес для него – что море для моряка или воздух для летчика. Это его стихия, и тут он чувствует себя вольготно. Грибы – его страсть, и, наверное, это подливало масла в горящий безмерно ярким пламенем огонь в груди.
 Что же тогда удивительного в том факте, что довольно скоро (если даже не по истечении пары минут) дядя ланью скакал где-то далеко впереди, и лишь смутное пятно, видневшееся между стволами деревьев, сообщало дуэту нелюбящих грибы людей о примерном местонахождении грибообожателя.
 Тетя тщательно обходила каждый сантиметр, пытаясь, действительно пытаясь под каждым листочком отыскать хотя бы маленький, крошечный грибок. Ей казалось постыдным возвращаться домой ни с чем, тогда как ее муж, уж точно, притащит целую корзину и полные карманы «находок». Конечно, у нее не оставалось ровным счетом никакого времени на идущую позади Машу.
 А Маша шла и шла, разглядывая небо, не обращая внимания ни на что другое. Грибы грибами, но небо в любом случае намного красивее их. Грибы хороши только в качестве дополнения к естественной природной красоте и в качестве еды, однако тратить время на их поиски – занятие до крайности бессмысленное. Ведь с куда меньшими затратами сил и времени можно сходить в магазин и купить различные виды этих представителей растительного мира.
 Неудивительно поэтому и то, отчего девочка не смотрела по сторонам, не ползала по земле, выискивая то тут, то там подосиновики или лисички, а наблюдала за причудливым отображением слегка колыхающихся на ветру листьев. Небо казалось пленительно красивым. Оно всегда красиво, но именно сейчас почему-то оно особенно цепляло взгляд.
 Свежий воздух, прохладный и спокойный; яркие краски небес и темные полутона леса; влажная рыхлая земля под ногами – все эти новые открытия свалились на маленькую девочку в какой-то один момент, как снежный ком. Маша погрязла в утренней природе, как в сугробе при оттепели, когда снег уже не такой рыхлый, а скорее тягучий, и из этой морозно-белой западни не представляется никакой возможности выбраться.
 Маша опустила глаза, давая им некоторое время для отдыха, а также давая отдых и самой себе. Она встала и осмотрелась по сторонам. Странная мысль о том, что чего-то не хватает, кольнула в сердце. Девочка повернула голову влево, вправо…
 Конечно же! Вот чего не хватает! Дяди и тети!
 Пока она была занята своими наблюдениями, пока шла, не замечая ничего происходящего, пока упивалась легкими солнечными лучами, как вином, она потеряла всех из вида. Все просто пропали. Ни с правой, ни с левой стороны от нее не было ничего, кроме старых, испещренных морщинами стволов. Так и есть: осталась только она, а взрослые просто ушли.
 Маша подошла к одному из деревьев (судя по толщине, можно было бы назвать его дубом) и присела на его разрывающие земляную толщу корни. Какая-то тень нашла на ее мысли, отразившись во всем лице и стерев с него радостную детскую улыбку. Какая-то слабость завладела всем телом, склонив голову ребенка на руки, заставив слезы брызнуть из глаз. Чувства покинутости, ненужности, бескрайнего одиночества и невозможности его избежать – все они разом атаковали открытую для подобного натиска душу.
 А в небе, в ярком и радостном небе над Машиной головой, все так же медленно летели облака. Они не замечали ее горя, они не придавали ему ровным счетом никакого значения. Для всех и вся Маша была ничем более, чем обыкновенным грустным ребенком, потерявшемся в лесу, и весь остальной мир был твердо уверен, что раз человека не ищут, то значит нет смысла помогать ему найтись.
 Девочка уткнулась лицом в ладони и заплакала.
 Все это было неправильно – начиная бросившими ее родными и кончая по-прежнему радостным, по-прежнему ярко-синим поднебесьем. Неправильно чувствовать себя лишней здесь. Неправильно быть одинокой и сидеть на одном месте, внутренне молясь о помощи, надеясь на то, что ее в конечном итоге все-таки разыщут. Просто ужасно несправедливо наблюдать, как все вокруг продолжает жить, когда сам ты понемногу умираешь.
 Маша почувствовала щекотание в предплечье и посмотрела заплаканными глазами на причину такого ощущения: муравей. Черный муравей бродил по верхней конечности человеческого существа в миниатюре. Он так быстро перебирал всеми своими шестью лапками, что не оставалось ни малейшего сомнения в том, что он спешит домой, к своим соплеменникам в родной муравейник.
 Для него Маши не существовало: такое крошечное создание, как муравей, не способно разглядеть такого огромного существа, как человек. Единственное, что сейчас остается в поле его зрения – бесконечные темновато-бежевые просторы детской кожи, покрытой мягкими волосиками, словно пушком.
 Для него Маша была ничем более, чем просто преградой на пути к цели. Она была просто опасностью, от которой нужно было как можно скорее спасаться. Или которую надо было во что бы то ни стало избежать.
 Брови девочки сдвинулись, верхняя губа презрительно поднялась, а потом вместе с нижней искривилась в ехидную, но горькую усмешку.
 - Ты меня не замечаешь, - холодно констатировали эти губы. – Ни ты, ни кто-либо другой. Меня для вас просто не существует. Ты видишь во мне только руку, отбирающую у тебя возможность на спасение и на возвращение домой. О, куда тебе заботиться о том, какие проблемы у меня! Куда ТЕБЕ заботиться обо мне – о той, о ком даже тетя с дядей не особенно заботятся?! – слезы вновь навернулись на глаза, но Маша быстро смахнула их пальцами свободной руки и продолжила односторонний диалог с насекомым: - Я отпущу тебя, и ты вернешься к остальным. А что буду иметь я после этого? Какой мне смысл давать тебе уйти? Мне нет разницы, вернешься ты к своим или не вернешься. Мне на это так же все равно, как тебе на то, что меня никто не ищет. Сейчас мы в одинаковом положении, но между нами есть одно существенное отличие…
 Муравей отчаянно искал способ спуститься со странной, непонятной громадины, парящей в воздухе. В течение всего спича он прилагал неимоверные усилия по преодолению леса мелких волосков. Наверное, он уже жутко утомился, но в любом случае он не был настроен на поражение и хотел поскорее выбраться из непроходимой местности.
 - Да, одно различие у нас есть, - задумчиво проговорила Маша, внимательно наблюдая за муравьем и своевременно прерывая любое его освободительное движение. – Я по сравнению с тобой гигант, и я могу просто взять и разозлиться на тебя из-за твоей невнимательности ко мне. Понимаешь? Я злюсь. И я могу тебя просто взять и…
 И девочка медленно прикоснулась подушечкой указательного пальца к черному тельцу муравья. Насекомое мотнуло мелкой головой, пытаясь увидеть, откуда свалилась очередная напасть, но все усилия его были тщетны и бессмысленны – палец уже давил на хрупкий панцирь.
 Стук сердца в ушах, непонятный, еле уловимый треск.
 Природа замерла, дыхание ее вновь пропало. Не слышно было ничего, кроме этого страшного, пускай и негромкого треска. С ним жизнь малюсенького существа, еще минуту назад стремящегося в муравейник, ломалась, выпуская из разрушенного оплота тела невидимую субстанцию души.
 Стук сердца в ушах, непонятный, еле уловимый треск.
 Пульс собственной жизни и прекращение чужой.

 Воспоминание 9.

 Дети ко всему относятся совершенно не так, как взрослые. Они не имеют понятия, что Солнце – это огненный шар, находящийся ужасно далеко от нашей планеты. Они не имеют понятия, что такое планета, равно как не придают ровно никакого значения тому, что они круглые и вращаются вокруг сверхяркой звезды и своей оси.
 Поэтому-то детство такое простое и такое радостное. Все, что происходит вокруг ребенка, для него не больше, чем необходимость, объясняемая элементарным «так надо». Вот и все. Солнце встает – так надо, и этим все сказано, остальное неинтересно.
 Соответственно понятно, что маленькие человечки не знают ничего о том, что взрослые зовут любовью. По отдельным фразам, услышанным урывками, ребенок создает примерный образ этого слова в своей голове, он начинает строить свои собственные догадки на этот счет, делать выводы. Потому получается, что фактически каждый человек заслуживает любви со стороны дитя.
 Ведь это так просто, зачем же тогда взрослые ломают голову над этим, зачем из-за этого происходят скандалы? Что может быть легче – каждый, кто заставляет тебя смеяться, кто за тобой ухаживает или кто просто делится с тобой хлебом с маслом на завтрак в детском саду, - каждый достоин любви.
 Для Маши делившимся хлебом мальчиком был Стас. Она даже обещала ему выйти за него замуж, если тот будет отдавать ей свой бутерброд.
 И Стас отдавал. И Маша понимала, что это что-то бесценное. На двадцать с хвостом детей давался только один кусок хлеба с маслом, и он всегда оказывался в руках самого цепкого и быстрого малыша. Главное в этом деле – схватить яство и утвердить свое право на дальнейшее его поглощение, облизав.
 Что же называется «любить», если не то, что Стас каждое утро получал этот желанный бутерброд, но не облизывал, не съедал, а отдавал Маше, чтобы только она стала его женой в будущем?
 Разве не наивны детские суждения насчет любви? Разве не умильны?
 Но разве они не ближе к правде, чем завихренные, лишенные всякого смысла рассуждения умудренных людей?
 Да, в детстве Маша чувствовала, что готова любить любого, кто будет готов сделать для нее что-то такое, что никто более не мог бы сделать. Такое, что никто и не делал.
 Впоследствии, однако, как это часто и происходит, подобное восприятие сего сложного чувства стало подвергаться сомнениям, а далее – изменениям и панической модификации.
 Когда она только пришла в школу, ей понравился мальчик. Вышло так, что их посадили вместе и они сидели на уроках за одной партой. День за днем они разговаривали больше и больше, даже успевали играть в крестики-нолики или морской бой, день за днем они становились дружнее.
 Для Маши, с ее утвержденными, заученными мыслями о чувствах, не было никакого сомнения в том, что это не что иное, как любовь. И она была уверена, что для ее возлюбленного это – аксиома. А раз так, то надо делать шаги в сторону к нему. Шаги длиннее, потому что сейчас они сближались очень медленно, а Маша не могла ждать – она была той персоной, что, уяснив для себя что-либо, пытается всеми силами доказать это или добиться этого. И Маша хотела во что бы то ни стало все разъяснить с Вовой.
 Поэтому в какой-то осенний день, когда пришло время завтракать и все спустились в столовую, Маша подошла к мальчикам, наблюдавшим, как Вова играет в какую-то игру на приставке, и, нисколько не смущаясь чужих ушей, пытаясь поймать хотя бы край левого глаза, спросила:
 - Вов, не хочешь ко мне в гости прийти?
 Сердце девочки на секунду замерло. Лицо ее стало красным: все мальчики устремили на нее свои глаза, а губы их исказились в подобии усмешек.
 - Да, - чуть ли не автоматически ответил мальчик, даже не отрываясь от экрана. Для него было просто ответить утвердительно: за довольно-таки короткий срок они с Машей сдружились, став родными душами друг другу. Все в классе это знали и в тайне посмеивались над ними, словно это было ужасно иронично и совершенно глупо.
 Маша улыбнулась, но, пытаясь скрыть свою неуемную, рвущуюся прямо из сердца радость, сказала:
 - Тогда после школы пойдем, - и отошла.
 Она не спешила уходить – ей хотелось подольше насладиться своим счастьем.
 В этом была ее ошибка. Возможно, если бы она постаралась как можно более скоро покинуть столовую, все сложилось бы иначе.
 - Ты что, правда, собираешься к ней идти сегодня? – едко спросил один из мальчиков, наблюдавших за игрой Вовы.
 - Да, а что? – удивленно спросил тот.
 Его друзья засмеялись.
 - Значит, верно про вас все говорят!
 Вова оторвался от игры и посмотрел на собеседника.
 - Что…говорят? – краснея, спросил он.
 Друг толкнул его плечом и расхохотался.
 - Что вы эти, - он снова засмеялся и приподнял брови. – Голубки. Парочка вы.
 Грянул хохот. Вове стало не по душе стоять в окружении издевающихся над ним одноклассников. Он покраснел, как рак, и, напустив на себя невозмутимость, ответил:
 - Да я ответил, что приду к ней, просто так. Не хочу, чтоб она расплакалась, - край его губ скользнул вверх, будто он насмехался над Машей. Он оглядел всех своих товарищей. – Бедная, я же и не собирался к ней приходить! – он засмеялся, и все засмеялись вместе с ним.
 Зло хохочущие мальчики даже и не заметили, что в какой-то момент Вова прекратил смеяться, увидев Машу напротив себя. В ее глазах можно было прочесть немой вопрос: «почему?». Она готова была расплакаться, но она не готова была к тому, что ее слезы увидит кто-либо. Особенно, если их заметит Вова. Она выбежала из столовой и оставила мальчика в компании более предпочтительной, не такой бедной, как она.
 Не услышь Маша эти слова, брошенные Вовой только для виду, все сложилось бы по-другому. Конечно, они пошли бы сегодня к ней домой, и, кто знает, может быть, их чувства друг к другу оказались бы взаимными, и они были бы, как говорят взрослые, «вместе». Вова действительно хотел пойти в гости к своей подруге, но он, как и большинство людей вообще, не смог устоять под натиском насмешек – мальчик вынужден был скорчить из себя бездушного и наврать с три короба.
 Маша не могла об этом знать. Для нее все сказанные слова были как нож в спину. А с ножом в спине она уже не могла бы привести кого-то к себе домой.
 Сегодня в гостях у нее были слезы, трещины в сердце и сомнение в мыслях.
 Вова ничего ей не объяснил, и их милая дружба была просто-напросто превращена в ничто.
 И после подобного унижения, которое вдруг так глупо произошло, Маша все-таки оставалась по-прежнему такой же наивной дурочкой, верящей в людскую искренность и возможность взаимной симпатии. Она считала, что Вова не является обобщением всего человечества. Вова – просто исключение из правил. Конечно, подобных исключений может быть еще много, но наверняка в мире все же больше чистых людей, не заботящихся о сторонних мнениях, произведенном ими впечатлении – они просто живут так, как считают правильным жить, в согласии с собой и в гармонии с окружающими.
 Может, поэтому наивная девочка все так же готова была полюбить любого доброго мальчика. Может, поэтому она не насторожилась, встретив новое лицо, занявшее важное место в еще столь юной, столь неопытной душе.
 …Лето – прекрасное время года, дающее каждому отдых и свободу. Под солнечными лучами, особенно на берегу голубого моря, человек как никогда чувствителен и влюбчив. Все вокруг кажется прекрасным и сияющим, будто бы солнце, освещая мир, заключает его в свои крепкие теплые объятия, и это тепло пропитывает все – от букашки до человека.
 И именно в эту летнюю пору Маша познакомилась с Мишей.
 Ей было всего лишь девять, и она еще не умирала.
 Тогда она в первый раз поехала куда-то без близких. Ей было так страшно и так некомфортно поначалу – по какой-то неведомой причине ее определили в компанию ребят на несколько лет ее старше. Немудрено, что все смотрели на нее свысока. Тому было, как минимум, два повода: рост и возраст. Этого никак не избежать: куда бы ты ни пришел, все всегда судят по количеству прожитого тобой времени на этой планете. Чаще всего, однако, общество судит тебя по внешности и одежде.
 Не было никакой разницы, любит ли Маша всех своих новых знакомых заранее или относится она к ним с предосторожностью. Для этих людей (да и для людей вообще во всем мире, как то позже выяснилось) Маша была никем более, чем просто девочкой в немодной, простоватой одежке, девочкой с по-детски сияющим лицом, таким дружелюбным лицом, что становилось просто противно на него смотреть.
 Маша заведомо обожала их всех, а они заведомо ненавидели ее. Без причины. Просто потому что.
 Показывать свою нелюбовь к этой странной девчонке было просто-напросто нельзя: взрослые, вожатые, могли отвести их к серьезным людям, дабы расставить точки над И и восстановить гармонию. По причине всего этого все дети отряда номер 7 скрывали неприязнь к Маше за улыбками и шуточками на ее счет – шуточками подчас весьма колкими, но они пока не были понятны Машеньке, бесконечно счастливой от проявленного к ней внимания, от дружелюбия новых друзей.
 Только Миша и стал тем новым человеком, рядом с которым пропадало дыхание.
 С ним было так же легко, как и с Вовой, они могли разговаривать о многом. Чувствовалась крепкая связь между маленькой девочкой и уже довольно взрослым, четырнадцатилетним парнем. Конечно, ни о какой любви в подростковом ее понимании и речи быть не могло, но и он, и она чувствовали какую-то связь, которая была крепче, чем их прежние связи с кем угодно.
 Миша пользовался популярностью среди всех девочек седьмого отряда, однако ни с одной из них он не чувствовал себя комфортно. Неловко получается, когда по-дружески беседуешь с человеком, который только и ждет, что поцеловать тебя. От Маши подобных выходок ждать не приходилось, ведь она была только ребенком, а вот девочки двенадцати лет порождали в нем чуть ли не страх за свою сохранность – они смотрели на него с таким нескрываемым восторгом, с таким трепетом, словно болтали не с парнем, а с богом.
 И когда казалось, что Миша – именно тот, кому можно доверять всей душой, разразилась гроза, и все наивные ожидания сгнили под ливнем слез.
 В какой-то из дней, столь же ярких, столь же теплых, как и все летние дни этого года, была запланирована особенная дискотека с намеком на бал. Бал – это то, что вызывает бурю восторга у девочек, помешанных на любви и романтических историях. Бал – это всегда что-то возвышенное, это всегда надежда на встречу своего суженого, это всегда желание попасть в сказку о Золушке.
 Все девичье население лагеря усердно готовилось к вечеру с самого раннего утра.
 Сидя на кровати и наблюдая за приготовлениями остальных девочек к предстоящему сегодня событию, девятилетний ребенок с растянутыми до ушей губами наслаждался представленным зрелищем.
 Девочки радостно переговаривались, смеялись в предвкушении вечера, каждая надеялась, что кто-то пригласит ее на танец.
 - Надень это, - говорила Света, протягивая Лизе черное платье. – Оно тебе очень к лицу. Я уверена, что Миша не сможет оставить тебя без внимания! – она усмехнулась, а лицо Лизы налилось краской.
 - С чего ты взяла, что я для него наряжаюсь? – спросила она в полголоса, быстро, но осторожно забирая черную материю из рук подруги.
 - Ой, да ладно тебе, перестань, - вмешалась Аня, роющаяся в своем шкафу в поисках чего-то более нарядного, нежели ее бесконечные спортивные костюмы. – Все девочки отряда буквально с ума сходят по Мише. «Миша то», «Миша это». К кому ни подойди, только и слышишь, что о нем и о нем, - она замолчала, давая оценку только что вытащенным шортам, более или менее похожим на нарядные, и легкой белой кофточке. Удовлетворительно кивнув, она аккуратно повесила свое «вечернее» облачение на вешалку и легла на кровать.
 - А сама-то, - усмехнулась Света. – Можно подумать, что ты не для него пытаешься сыскать что-то пригодное в своем шкафу. – Слова были сказаны как-то колко, в них чувствовалась некоторая издевка. Маша беспокойно взглянула на говорящую, но – как странно! – ее губы вырисовывали самую что ни есть доброжелательную улыбочку.
 Аня, как и Маша, бросила секундный взгляд на свою соседку, однако, не уловив во фразе насмешки, чистосердечно ответила:
 - Я и не скрываю, что все мои усилия – для него, - и девушка пожала плечами, ставя точку в этом вопросе и ясно давая понять, что разговор закрыт.
 Может быть, он и был закрыт для Ани, но Свете явно хотелось еще хоть немножечко пообсуждать Мишу. Видя, что ни с кем более о нем поговорить не удастся, она повернулась к Маше:
 - А ты что скажешь?
 Девочка побледнела и оторопело посмотрела на обращавшуюся к ней личность. Сердце забилось быстрее от того, что кто-то старший наконец заметил ее присутствие в этой комнате, в этом лагере, в этом мире.
 - Я? – тихо пролепетала Маша. – Я не знаю… мне кажется… он… хороший…
 Слова тонули в волнах захлестнувшего ее волнения – казалось, что даже сердце уже плавает в этом бушующем море эмоций.
 - Хороший! – Света откинулась на кровать и залилась громоподобным смехом, от которого остальные девушки опустились на землю со своих облаков мечтаний и в удивлении смотрели на нее. У Маши по телу пошли мурашки, на лбу выступил пот – этот смех казался скорее зловещим, скорее ядовитым, чем теплым и дружеским.
 - Что случилось-то? – недоумевали соседки.
 - Вы только послушайте! – сквозь смех и слезы твердила им Света. – Только послушайте! Хороший! – она снова засмеялась. Почему-то это слово казалось ей особенно юмористичным. – Хороший, - уже успокоившись, повторила она в который раз. – Сказать «хороший» в оценку Миши – все равно, что ответить на вопрос «как твои дела?» «нормально». Это не отображает настоящей сущности вещей. Хотя, - Света на секунду бросила на Машу взгляд, а потом вновь уставилась в потолок, давая тем самым понять, что даже грязно-белая с подтеками краска намного интереснее разговоров с ней. – Ты ведь еще такой ребенок. Такой ничего не понимающий маленький птенчик. Чирик-чирик – вот единственное для тебя занятие, - Света ухмыльнулась, надменно глянув на пораженную Машу, глядящую прямо в глаза своей соседке.
 Света ничего не добавила – добавлять было нечего, она встала и подошла к двери. Взявшись за ручку, она уведомила, что собирается пойти в соседнюю палату и пообщаться немного с другими девочками, и уже собиралась выйти, как дверь открылась сама. Не совсем сама, на самом деле, - за нею стоял Миша.
 Одетый просто (в ярко-зеленые шорты и желтую с рисунком майку), он все равно выглядел превосходно. Хотя, наверное, даже если бы он оделся в лохмотья, Аня, Лиза и Света сочли бы его самым красивым представителем мужского пола во все времена и во всех уголках планеты.
 Коротко со всеми поздоровавшись, он пояснил цель своего прихода:
 - Я извиняюсь за такое вторжение. Не хотел отрывать вас от ваших дел…
 - Ты не отрываешь, - спешила уверить его Лиза.
 - Нисколько не мешаешь, - вставила Аня.
 - Все в порядке, - улыбнулась Света.
 - Да…эм… - вести беседу сразу с несколькими влюбленными в тебя дурочками – занятие весьма себе сложное. – В общем, я пришел, чтобы кое-что сказать… Не перебивайте, пожалуйста! – прикрикнул он, заметив, что рты девушек уже округлились, давая свободу первому слогу первого слова задуманной речи. – Я не особенно люблю подобные вечера и танцы – в основном, из слишком большого количества людей, желающих подойти, познакомиться, пообщаться. Так что я решил, что будет справедливо, если я заранее скажу, кто будет моей парой сегодня, - дыхание девушек пропало. Их воображение рисовало долгую интригу, барабанную дробь и приглашение на бал с самым желанным кавалером отряда. Однако Миша не желал удовлетворять фантазии влюбленной троицы и быстро закончил свою речь: - со мной пойдет Маша. – Он кротко посмотрел в сторону своей подруги и помахал ей на прощание, уходя за дверь.
 А когда он вышел, натянутые улыбки девушек стремительно превратились в прямые линии.
 Девочка не знала, что такое она сделала, чем расстроила своих подруг. Она боялась спросить их – настолько страшными они казались ей сейчас. А они молчали и наверняка считали, что Маша не достойна разговоров с ними. Это ведь чистой воды предательство, насмехательство над старшими! Как может быть, что двенадцатилетним девочкам предпочли девятилетнюю?
 А в чем была Машина вина? Ни в чем. Однако нельзя же обвинять самого чудесного парня в том, что он не захотел пойти с ними на бал. Как можно, в самом деле, подумать, что в этом есть вина Миши? Наверняка Маша какими-то уловками заарканила его – это ясно.
 Если до этого дня Маша была у своих соседок не в почете, так в этот день она опустилась на самое дно социального кружка – она стала ненавидимым ничтожеством.
 Но этот день не закончился молчанием трех влюбленных с разбитыми сердцами – нет.
 Когда пришла пора идти на танцы, все трое остались в комнате. Если любимый будет весь вечер лишь с одной какой-то дамой, то зачем же надрывать свою душу, наблюдая за этим со стороны? Конечно же, разумнее всего пребывать в радостном неведении всего, что происходит за пределами этих стен. Нет, Маша и Миша – это не пара, понятное дело. Но сам факт их крепкой связи – плевок в сторону Светы, Лизы, Ани и еще десятка таких же обиженных девушек из всего отряда.
 - Да кем она себя возомнила? – разрезая тишину своим голосом, буркнула Лиза. Ее черное платье висело на краю шкафа и будто бы смеялось над своей хозяйкой. – Ей всего девять лет, а она уже отбивает парней!
 - И каких! – вставила Аня. – Ему же четырнадцать! Пять лет разницы – ну, о чем они могут говорить? Что может быть такого в этой малолетке, чего нет у нас? – Аня бросила взгляд в зеркальце, немного полюбовалась на себя и, будто испытав резкую боль по неясной причине, отшвырнула пудреницу в угол палаты.
 Снова воцарилось молчание. Если что-то не оправдывает твоих надежд, прежде всего злишься на все, что под руку попадается, пытаешь искать виноватого и не признавать, что виноват только ты сам.
 Ведь Маша пошла с Мишей на дискотеку, потому что она не липла к нему, как банный лист, она разговаривала с ним спокойно и не пожирала его глазами каждую секунду. Человеку нужно общение, но не такое, от которого легко сойти с ума, а такое, от которого можно получить приятные эмоции, которое поднимает настроение и заставляет позабыть о времени. Совершенно никакой разницы нет, двенадцать тебе или девять. Если ты человек, умеющий держать себя и не надоедать другим, то к тебе будут тянуться.
 Есть ли тогда хоть какая-нибудь вина девочки в отданном ей предпочтении?
 С другой же стороны, если пойти путем обвинения, то разве Маша не достойна радости? После того, как одноклассница Рита ее избила; после того, как ее бросили в лесу и она совершила свое первое убийство; после того, как Вова ее так жестоко предал, выставив на посмешище перед своими товарищами – после всего этого разве не имеет она права хоть немножечко побыть счастливой? Хотя бы в этот день?
 Пожалуйста?
 Если размышлять таким образом, то тогда виноваты эти трое.
 Но вряд ли девушкам было интересно, что там происходило с Машей в ее прошлом, кто там ее унижал и прочее. Человек – эгоист, и прежде всего его интересует он сам. Девушки также не заслуживают обвинения – просто это в их природе: они уже изначально запрограммированы на заботу только о самих себе и ни о ком более.
 - Надо как-то ее проучить, - тихо, не поднимая головы, проговорила Лиза. И тишина была утвердительным ответом.
 Маша вернулась в палату поздно – было около часа ночи. Она не включала свет, чтобы не разбудить своих соседок, и пыталась ступать как можно более тихо, не издавая ни шороха. А ведь она могла бы просто нагло прийти, зажечь лампы и издавать различные громкие звуки, ведь она человек, а человек – эгоист.
 Но она заботилась о том, чтобы Лиза, Аня и Света спали спокойно и умиротворенно, а сны их текли плавно до самого утра.
 Она медленно и осторожно подошла к своей кровати, аккуратно села на ее краешек и тихонько разделась. По всему квадратному пространству была растянута тишина, и ни один посторонний звук не нарушал этой идиллии. Все спали.
 Маша заснула с улыбкой на лице: сегодняшний день был полон приятными моментами. Просто не верилось в то, что счастье наконец повернулось к ней лицом, взяло за маленькие пальчики и повело по длинному пути желтых кирпичей в светлое будущее.
 Ночь казалась божественно-прекрасной.
 Утро оказалось чудовищным.
 Сквозь дрему до сознания девочки доносились какие-то неясные звуки. Открыв глаза, она еще некоторое время пыталась привыкнуть к нестерпимо яркому свету, заполняющему всю палату. Проступали очертания людей – их было слишком много: обычно никто не заходит к детям в их комнаты. Если такое и предпринимается, то только в чрезвычайных случаях.
 - …разорвала все мои вещи, а потом... - доносился всхлипывающий голос Ани. Около нее сидела вожатая и гладила девушку по руке, тихо и неразборчиво утешая ее. Рядом с кроватью стояли еще двое взрослых, Лиза и Света смотрели на свою подругу, сидя, прижавшись друг к другу. Их лица изображало ужас, на щеках у обеих блестели дорожки слез. Около двери стояла толпа детей из других палат – им не разрешали войти.
 - Она проснулась! – крикнул кто-то, как только Маша поднялась на локтях, оглядывая комнату. Двое, стоявших рядом с Аней, быстро подошли к ней и уложили обратно. Девочка ощутила прикосновение ладони к своему лбу, к запястью, чьи-то холодные пальцы прощупали голову. Странные махинации, проводимые с ее телом, повергли Машу в шок. Что-то было явно не так. Почему ее трогают? Почему все смотрят на нее настороженно? Некоторые – с отвращением, другие – со страхом. В любом случае смотрят они явно не так, как обыкновенно. Если раньше взгляды были полны пренебрежения, и увидеть их было не так просто, то сейчас все обстояло иначе – в глазах виднелась и жалость, и ненависть, и смотрели на нее не отрываясь.
 - Что происходит? – наконец выдохнула девочка.
 - Спокойно, - ответил тот, кто ее изучал. – Все хорошо, - он прекратил осмотр и внимательно прищурился, всматриваясь в детские зрачки. – Что ты помнишь из сегодняшней ночи?
 Какой-то непонятный вопрос.
 - Я пришла после дискотеки и легла спать.
 Человек не отводил взгляда, будто стараясь просканировать Машино сознание, будто взвешивая каждое ее слово.
 - То есть ты сразу легла спать, да? – Маша кивнула, но человек лишь засмеялся. – То есть ты не повздорила вчера с Аней? Ты не разорвала ее одежду? Ты не кидала в нее вещи? – он показал девочке разбросанные по всему полу расчески, карандаши, кассеты. – И ты не кусала Аню? Не рвала ее ночную ру…
 - Нет! – выкрикнула сквозь слезы Маша. В ее ушах ужасно быстро бился пульс. Температура поднялась, тело била дрожь, и мурашки бегали по руках и щекам. Девочка посмотрела на дверь и увидела Мишу. Она пыталась спросить его, что тут происходит, но он только отвел глаза, заговорив со стоящим рядом с ним мальчиком.
 В тот момент, когда что-то ужасное происходило вокруг, самый необходимый человек просто отвернулся, предоставив ей все решать самой, без его помощи. Миша просто отказался от такой дружбы, он просто вычеркнул свою подругу из памяти. Отвел глаза – и ее уже нет.
 - Послушай, девочка, - голос говорящего стал суровым и ледяным настолько, что хоть валенки надевай. – Все они, - он обвел рукой скопившихся в помещении детей, – все они готовы подтвердить, что слышали, как ты кричала, угрожала, вопила. Эти девочки, - он показал на прижавшихся друг к другу Лизу и Свету, – своими глазами видели, как ты пыталась укусить Аню, как ты буквально раздирала ее и вырывала ее волосы.
 Мужчина поморщился. Ему, очевидно, самому было противно от того, что он говорит. Собравшись с мыслями, усилиями сдержав кипящий в груди гнев, он продолжил:
 - Сегодня же ты, малолетний зверь, выметаешься отсюда! Ты не просто не социальный ребенок, ты Гитлер в миниатюре! Девятилетняя красивая девочка, а ведешь себя, как сбежавший из психлечебницы чокнутый больной, - он снова помолчал. – Мы позвоним твоим родителям. Скажем, что ты остаток времени проведешь не с нами, а в изоляторе. Может, после психологической помощи удастся узнать, почему ты так повела себя по отношению к Анне.
 Соленые слезы жгли глаза, щеки пылали огнем, а в горле стоял настолько большой ком, что было трудно дышать.
 Весь мир сошел с ума. Все просто хотят стереть ее, как ошибку. Она – описка в диктанте, она портит чистоту всей работы, ее ненавидят. А ведь не она решила жить. Ведь не от нее зависело, будет или нет она существовать. Все было давным-давно за нее обдумано. У нее ведь даже не было права голоса. Ей с самого начала затыкали рот. Ее с самого зачатия не хотели слышать.
 Нестерпимый шум в голове как фон, а поверх его – размеренный стук: бум-бум-бум-бум. Так быстро сердце еще не колотилось, так сильно кровь еще не жгла.
 Больно, противно, нелепо.
 Просто потому, что Маша позарилась на счастье, ее так жестоко оклеветали, выставили зверем, способным причинить кому-то неприятности и даже боль.
 Она обожала каждого, кто сейчас стоит около двери и смотрит на нее с ликованием. Она просто хотела быть частью этого общества. Она готова была сделать что угодно, пожертвовать всем для счастья их, новых знакомых.
 И чем это обернулось?
 Неужели она должна вести себя так же гадко, как и они, чтобы стать ближе к обществу? Неужели она должна стать человеком в полном смысле этого слова – отбросить бредовые идеи насчет помощи встречному и поперечному, мысли о гуманности. Будь у гусеницы сила, разве она не сломала бы ногу наступающему на нее?
 Так разве Маша не имеет права ломать ноги давящим ее людям?
 Чувство, что виски скоро лопнут, а череп разорвет пополам; чувство, что по венам вместе с кровью течет кислота, и от этого хочется сорвать с себя кожу; чувство, что с кислородом в организм поступает боль, и злость, пропитывая каждую клеточку тела, разрывает в клочки декорации постановочной сцены, обнажая перед опухшими глазами действительность как она есть.
 Вдох. Выдох. Остановка.
 Лица застыли, и мир застыл. Воздух замерз.
 Если бы люди превратились в ледяные скульптуры, Маша бы их разбила.
 Страшная мысль колит сознание, но не вызывает ни испуга, ни отвращения.
 Кому нужно быть такими же, как ОНИ?
 Если и быть кем-то, то лучшим.
 Гусеницами должны стать они. Маша больше никогда не будет придавлена чьим-либо ботинком.
 Лица застыли, и мир застыл. Стрелки молчат.
 Пока ты слаб, бежать – самый оптимальный вариант.
 
 Воспоминание 10.

 Дождь барабанил по крышам, шлепал, словно человек, по лужам, глухо стучал по листьям и стволам деревьев. Не было слышно ничего, кроме мерной, монотонной мелодии ливня: уже второй час все та же песня без слов тянулась к своим убегающим кто куда слушателям. Им всем нет дела. Им холодно, они бегут домой, к теплу, к родным и близким.
 Они возвращаются туда, где их ждут.
 Маша ухмыльнулась, проведя промокшим ботинком по луже под скамейкой. Она бросила взгляд на горящее окно во втором этаже, но оно продолжало просто гореть: в нем не было видно ожидаемой тени.
 Какая же она все-таки глупая.
 Прошло столько лет, а ее угораздило влюбиться. Влюбиться после всего того, что она пережила. После всего того, что с ней сотворили! А ведь она приняла решение больше никогда-никогда не попадать под давление, не становится гусеницей. И что сейчас? Сейчас она сидит под проливным дождем, игнорируя звонки из дома, пытаясь укутаться в пальто, как в кокон.
 Гусеница. Гусеница, которой не хватает всего лишь шанса на успешное превращение в бабочку.
 Как же все-таки это глупо – сидеть и с мольбой смотреть на дверь подъезда в ожидании человека, которому ты опротивел. Ведь он ясно сказал, что эти нежные чувства были односторонни, что Маше опять не повезло. Она хороший человек, но не вызывает ничего, кроме жалости.
 Поцелуи из жалости, прикосновения из жалости, жалостливые «я люблю». Как от этого противно и мерзко становится на душе! И как все-таки больно.
 Так больно, что кажется невозможным пережить все это.
 Телефон звонил и звонил. Маша не отвечала вызывающей ее бабушке так же, как ей не отвечал ею вызываемый. Какой-то круг молчания. Круг людей, заботящихся о тех, кому нужна забота не тех.
 Она просто хотела поговорить. Нет, она глупа лишь настолько, чтобы сидеть под до ужаса холодными каплями, но не настолько, чтобы думать, что от этого что-то между ней и ним изменится.
 Наверное, в любви действует закон сродни законам ада, и на сердце необходимо писать: «оставь надежду всяк сюда входящий». Или вообще лучше никуда не выходить, как советовал Бродский? Действительно, какой в том толк, если ничего не происходит ни тут, ни там? Комната ограничена стенами, а планета – вакуумом. И то, и другое – клетка, пускай и разных масштабов. А одиночество наедине с самим собой всегда немножечко приятнее одиночества в толпе.
 Пора идти. По-хорошему, уходить надо было после первого же «я к тебе ничего не чувствую, давай мы просто прекратим смешить людей наигранной любовью», но лучше поздно, чем никогда.
 Маша бросила прощальный взгляд в любимое окно – взгляд Хатико, ждущего Хидэсабуро, который никогда уже не вернется к нему.
 Пока идешь домой по дороге тускнеющего света фонарей, а капли бьют твое тело, будто желая сломать, и в голове проносятся безумным хороводом все те же болезненные мысли, начинаешь задыхаться. То ли это из-за сильного ветра, дующего, как назло, прямо в лицо, то ли это от осознания собственной ненужности – непонятно.
 Маша шла и шла. Там, впереди, стоял дом, в котором ее уже заждалась бабушка. Она волнуется, потому что любит свою внучку – это понятно.
 А может, и она в какой-то момент скажет: «давай прекратим этот фарс. Я ведь никогда и не любила тебя». Можно ли вообще быть уверенным, что хоть кто-то будет с тобой всю жизнь? Как это понять, возможно ли понять это вообще? Да, сказать: «я буду с тобой рядом всегда» может каждый, но потом все почему-то «решают прекратить». Будто человек – не человек, а парк аттракционов: поразвлекался и ушел.
 Противно от этих людей.
 То в лесу забывают, то бьют до потери сознания, то недовольны тем, что ты счастлив.
 Нет, теперь уже точно никто не сможет втоптать ее в грязь – она уже не поведется на дешевые уловки по типу «я тебя люблю» или «я всегда с тобой». Плавали – знаем. «Услышу – рассмеюсь в лицо и ударю в него же» - злобно решила Маша про себя.
 Успокоив бабушку и повесив мокрую одежду сушиться в ванную, девушка (а Маша уже перешагнула через шестнадцать лет) прошла в свою комнату и закрыла дверь на ключ.
 Больше всего на свете ей сейчас хотелось лечь на кровать, уткнувшись лицом в подушку, и зарыдать. Громко, истошно. Прогнав воспоминания обо всем с ней произошедшем как можно дальше. Забыть их, стереть из памяти, как ненужную информацию с флешки. Раз – и не найдешь. Было – и нет. А если нет, то, вероятно, и не было?
 Что-то зашуршало, и Маша вспомнила про Фредди – сирийского черного хомячка в клетке на столе. Забавно: его клетка ничем не отличается от комнаты: смысл и в том, и в другом один – отгородить живущих внутри от воздействия внешнего мира.
 Маша достала хомячка из его заточения, взяла его на руки.
 - Лучше бы я, как ты, просидела тут эти два часа, а не ждала бы под окном у твоего дарителя, - Фредди был подарком от того самого, кто никогда ничего, кроме жалости, к Маше не испытывал. В сердце неприятно закололо, в глазах защипало. – Тебе ведь нет никакой разницы до моих проблем, да? – она усмехнулась. – Помнится, тот муравей в лесу… он ведь тоже совершенно не интересовался моим положением – как у меня дела, все ли хорошо. Он видел во мне лишь преграду, помеху на пути к безоблачному счастью, - Маша смотрела, как хомячок перебегает с одной ее руки на другую, и в ее глазах мелькнуло злорадное осознание своей силы: такое же осознание, как когда-то у Риты – перед ней самой. – Во мне почему-то все видят неправильность. Видимо, я бракованная какая-то. Как чашка или как оловянный солдатик без ноги. Ну кто захочет играть с солдатиком без ноги? А никто, правильно. Тише, тише, не так быстро! – Фредди явно не нравилось, что его еще не накормили. – Понимаю, тебе все равно. Так же все равно, как и ему. Вы так похожи. И ты, и муравей, и он. Ему нужно было лишь развлечение, муравью – свобода, а тебе – еда. Как мне все-таки надоело постоянно о ком-то заботиться. Что ты даешь мне в ответ? Ничего. А ведь я чищу тебе клетку, меняю воду, кормлю тебя. Вот Муся... – от этого воспоминания слегка саднило в душе и голос прерывался, словно при плаче, но Маша подавила в себе это. – Вот Муся ничего не требовала. Она была лучше вас всех хотя бы только потому, что сумела увидеть во мне Кого-то. Но, - Маша сглотнула скатившуюся слезу и, переведя дыхание, продолжила нагружать голодного хомячка бесполезной для него информацией, - что случилось потом? Хах. Она тоже ушла. Тоже покинула меня. Она умерла. Конечно, в смерти обвинять ее нельзя, но легче все равно не становится. Просто жизнь как-то гадко складывается: либо уходят к другому, либо в мир иной. Несправедливо! Да хватит уже! – хомяк все ерзал и ерзал, а девушка уже не плакала, но злилась. – Ты в моей власти: я вольна решать, кормить тебя или нет. Меня так уже это достало – что во мне видят пустое место, на которое можно присесть и с которого можно встать когда угодно. Меня достало, что все мной пользуются как хотят, а я еще должна оставаться пай-девочкой. Кто же я? Ну точно уж, не она.
 Ты вот меня не слушаешь, а очень зря, потому что теперь тебе еда не понадобится, будь уверен.
 Хомячок вертелся в руках, покусывая пальцы своей хозяйки. Ему было действительно все равно – навряд ли животные вообще могут различать, что говорят им люди.
 В глазах Маши плясали искорки ярости и упоения своей силой. В ушах знакомо и пьяняще стучал пульс – теперь этот звук стал желанным, его хотелось слышать снова и снова, как привязчивую песню. Вновь и вновь до тошноты.
 Девушка сжимала маленького зверька в своих руках, словно тисками. В какой-то момент Фредди уже перестал думать о своем желудке – что-то более важное должно было решиться в его мозгу. Откуда эта странная боль? Почему это происходит? Зачем? Не надо!
 Фредди пищал и отчаянно мотал головой из стороны в сторону, пытаясь вцепиться острыми зубками в убивающие его пальцы – но он никак не мог дотянуться до них. Он пытался оттолкнуться задними лапками, но и это не давало никакого результата. Силы покидали хомячка, его попытки спастись становились все неохотнее и слабее, писк стихал.
 Пальцы не прекращали давления. Над Машиным сознанием взяли власть ранее запрятанная глубоко-глубоко в душу ярость, недовольство собой и окружающими, бескрайнее несогласие с незаинтересованностью в ней. Мускулы напрягались, руки уже болели, а в висках все стучал и стучал барабанчик – бам-дам-дам, словно музыка смерти.
 Раз общество говорит, что ты неправилен, – будь неправильным. Раз оно видит в тебе ошибку – будь ошибкой. Никогда не пытайся никому ничего доказать – это бессмысленно. Просто соглашайся.
 Так проще.
 В эту ночь Маша чувствовала себя прекрасно. Она чувствовала, что наконец разрывает свой кокон, вылетая наружу самой прекрасной бабочкой на свете.
 Никакой больше боли. Никакой больше заботы. Никаких больше привязанностей.
 Когда сдираешь розовые очки со своей переносицы, поначалу реальность режет зрачки, но постепенно свыкаешься. Лучше уж знать, что мир – сплошная боль, чем постоянно верить, что это не так.
 В эту ночь Маша чувствовала себя прекрасно.
 Потому что именно в эту ночь она спросила себя: «кто я?»
 И потому что именно в эту ночь, она начала догадываться, кто.

 Сейчас.

В мире так много людей, что нет ничего необычного в желании иногда побыть в одиночестве, наедине только с самим с собой и со своими мыслями. Когда шум мегаполиса накрывает тебя волной – спешишь поскорее высохнуть в какой-нибудь пещере поблизости, куда уж точно не попадет ни одна капля вспененного штормом моря.
Полностью скрыться на планете, заселенной семью миллиардами людей, конечно же, не удастся. Удастся только в случае, если живешь ты в океане, на крайнем Севере или в Сибири – тогда еще куда ни шло. Но в современных городах, напоминающих скорее перегруженные трамваи, нежели действительно города, то тут, то там неизбежно встречаешь особей своего вида. И чем чаще встречаешь – тем более остро ощущаешь необходимость сбежать куда подальше.
Замкнутый круг.
Становится немножко жаль, что ты уже не ребенок, способный воспринимать окружение как нечто сверхинтересное, а более-менее разумный человек, протерший глаза и узревший все именно в тех красках, в которых оно рисуется. От правды щемит сердце, но с ней приходится мириться.
Маша, уставая от каждодневного лицезрения этой самой правды, время от времени сбегала в такое место, где мысли приобретали крылья и улетали восвояси, а природа и даже человеческие существа казались намного привлекательнее, чем в другое время. С высоты свода моста, на котором девушка спасалась от действительности, все выглядело прекрасно и ничего того, что обычно задевает или просто беспокоит своим существованием, не имело никакой силы над Машиными нервами. Потому она сидела, свесив ноги над тихо плещущейся внизу рекой, ощущая на щеках и шее нежные поцелуи ветра, полностью растворяясь в строках какой-нибудь новой книги.
Мира не существовало. Или он просто на какое-то время переставал быть важным, уходил на второй план, прекращая мельтешить перед глазами и давая девушке пространство личного времени.
Она сидела тут часто, не замечая ни убегающих безвозвратно часов, ни сидящих поблизости таких же искателей тишины.
По своду поднималась новая фигура – Маша заметила ее приближение краем глаза, но не повернула головы. Пока ее не попросят немного освободить проход – не стоит проявлять инициативу первой. Поэтому Маша, быстро моргнув и вернувшись на строчку назад, возобновила чтение.
Взбирающийся человек не начал разговора, он даже не кашлянул. Видимо, в глубине сознания он понимал, что, раз нет никакой реакции на его появление, не стоит и пытаться поменять ситуацию. Внутренне согласившись со своими умозаключениями, пришедший сел рядом с Машей – не очень близко, но достаточно для того, чтобы попасть в радиус ее зрения.
- Гадко? – коротко спросил голос. Маша дернулась и посмотрела в сторону звука, ничего не говоря, только бровями изображая удивление. – На душе гадко? – уточнила девушка (голос принадлежал именно девушке).
- С чего ты взяла? – несколько насмешливо спросила Маша.
- Паланика не читают, если в жизни все шито-крыто, - ответил голос, подстраиваясь под насмешку. – Либо ты чокнутая, либо тебе грустно.
- Либо и то, и то, - тихо, себе под нос, усмехнулась Маша. Ее собеседница промолчала и уткнулась взглядом в горизонт, достав и закурив сигарету.
- Что? – резко спросила она, заметив презрительный взгляд со стороны Маши. – Не нравится, что я курю?
- Мне как-то все равно, - ответила та, снова погружаясь в книгу.
- У тебя свои способы избавляться от грусти, у меня – свои.
- Я не твоя мама, - оборвала Маша. – Мне не за чем докладываться.
Странное дело: несмотря на, мягко говоря, прохладный тон и той, и другой собеседницы, между ними установилось что-то сверх обычного диалога – они были похожи, их души притягивались друг к другу невидимыми магнитами, тогда как слова старались во что бы то ни стало не допустить этого сближения.
- Как тебя зовут? – спросила Маша и, словно боясь своего собственного вопроса, прикусила язык и покраснела, постаралась скрыться за исписанными листами. Сидящая рядом девушка тоже, видимо, не верила в то, что эта замкнутая личность таки решилась сделать шаг навстречу, но она не осмелилась переспросить, опасаясь, что в этот раз наткнется на стену.
- Эмилия, - ответила она так, словно доедала мороженое. Она смаковала каждый слог и букву в отдельности и, когда имя прозвучало полностью, улыбнулась, довольная собой. – А тебя?
- Мария, - Маша не особенно любила, когда ее имя сокращали. Казалось, от этого вся красота испаряется, исчезает сродни туману на заре, сразу устанавливается нечто вроде фамильярности между ней и ее собеседником. А фамильярность вызывала скорее злость, нежели простое отвращение.
Эмилия впустила сигаретный дым в себя, беззвучно повторила услышанное имя, словно пробуя его на вкус, вновь смакуя каждый слог, и довольно улыбнулась, дав волю яду, только что побывавшему в ее легких. Маша посмотрела на нее, и ее рот слегка скривило.
- В чем проблема? – Приподняв бровь, поинтересовалась курильщица. – Не любишь никотинозависимых?
- Дело не в этом, - не обратив внимания на насмешку, ответила Маша. – Просто запахи... Я обращаю внимание прежде всего на них – если человек пахнет свежо, то и гадости в нем не почуешь; если пахнет так, словно с утра принимал ванну, наполненную духами, - это человек самовлюбленный, и от него лучше сразу уходить, ведь этот бьющий в нос «аромат» нравится лишь людям, ищущим на свою задницу приключений...
- Не любит приключения, - пробормотала наигранно серьезным голосом Эмилия. – Так и запишем.
Маше нравилась небрежная легкость в характере новой знакомой - среди бесчисленного множества совершенно невыносимых в плане общения индивидов она явно выделялась, как солнце ровным желтым кругом выделяется на фоне затянутого неплотной серой пеленой облаков неба.
- Ну так, - выдержав паузу, вновь заговорила та. – Какой запах у меня?
Маша посмотрела на сидящую напротив нее девушку. Она держала в правой руке сигарету, пепел с которой время от времени срывался с кончика и падал вниз, в реку. Ее темно-зеленые глаза безукоризненно подходили к сегодняшнему дню, даже дополняли его так, что казалось, будто без этих глаз весь мир сегодня не имел бы смысла.
Между девушками было расстояние примерно в два человеческих тела, а ветер дул тихо и постоянно менял направление, что делало невозможным попытки унюхать, чем же пахнет интересующаяся. Маша подвинулась чуть ближе и, поднеся нос практически вплотную к шее новой знакомой, бесшумно втянула воздух, закрыв глаза, давая тем самым своему сознанию свободное поле размышления и ассоциирования.
- Мягкость...прохлада… - прошептала Маша, не открывая глаз. – Даже будто что-то яркое, - она усмехнулась. – Странно, что я почувствовала яркость в запахе, но… - она напряженно посмотрела в сторону Эмилии, не сосредотачивая, однако, на ней взгляда. Маша будто размышляла о чем-то, обговаривала нечто важное сама с собой. – Ты пахнешь…это сложно описать, но запах твой – нечто похожее на травинки с каплями росы, мерцающие в первых солнечных лучах ранним прохладным утром.
Увидев смущенно улыбающуюся Эмилию, Маша отвела взгляд, стараясь как можно скорее заполнить неловкую пустоту какими-нибудь словами. Чем угодно, чтобы ее не сочли за общительную личность. Странно, Маша решила оставить попытки влиться в общество, обрести друзей, ведь все от нее отворачивались, стоило только открыть рот, но с Эмили все было иначе – казалось, она сама не против пообщаться. В этой девушке есть что-то, что завораживает, да и сама она, очевидно, была заворожена чем-то в этой одинокой «ошибке Вселенной». Ни с кем другим Маша никогда не чувствовала себя так спокойно. Никто другой не интересовался ею ранее.
- Погода сегодня серая и скучная, - ослабила Эмили напряжение своим тихим, спокойным голосом. – Хорошо, что дождя нет. Хотя, - она посмотрела долгим взглядом в пыльные кучевые облака над рекой. – День только начинается. Может, и дождь пройдет.
Маша прошептала какие-то слова. Прошептала так, что никто не мог бы ничего услышать.
- Что бормочешь?
Маша глянула на вопрошающую.
- Погода сегодня пьяно-сопливая с...
- С периодическими вспышками отчаяния и раздражения, - закончила за нее Эмили и, повернувшись, сияюще улыбнулась: - я читала. Подчеркнула каждую подобную фразу в книге.
Маша опустила глаза и усмехнулась.
- Что?
Маша мгновение смотрела на свою собеседницу, потом подсела к ней чуть ближе. Пролистнув пару страниц, она показала аккуратно подчеркнутые предложения.
Неужели по истечении шестнадцати лет это случилось? Неужели наконец нашелся человек, способный не просто выносить ее, но и быть с ней на одной волне? Неужели можно просто столкнуться с, возможно, самым важным человеком в своей жизни вот так – на мосту?
Машу не особенно волновали детали – случайность ли это, судьба ли. Важно было просто само присутствие здесь такой необходимой, такой прекрасной Эмилии. Это единственное, что имело смысл сейчас во всем бессмысленном мире. Тут, на своде моста, она. А значит, все остальное обязано ждать.
- Странно мы встретились как-то, - высказала Маша вслух пришедшую ей на ум мысль. – Мы разговариваем с тобой не более получаса, а ты до сих пор не хочешь скинуть меня вниз, - она посмотрела в затуманенные зеленные глаза. – Что-то с тобой не так.
Эмили только усмехнулась. Потушив сигарету, она легонько подтолкнула ее указательным пальцем и смотрела, как та падает, исчезая из вида.
- Со всеми что-то не так, - ответила она наконец, выпрямляясь и обращая свой взгляд на Машу. – Нет на свете идеальных людей – у каждого свой скелет спрятан в шкафу. Со мной тоже все не так просто. Да и в тебе есть нечто неправильное. Ты это не отрицаешь – вот, почему я до сих пор не скинула тебя. Обычно люди пытаются казаться лучше, чем они есть – это выводит из себя. А ты… Нет, ты давно поняла и приняла себя.
Маша ухмыльнулась:
- То есть ты скинула бы, скажи я, что я абсолютно нормальна?
- Да, - без тени иронии ответила Эмили, прямо глядя в глаза спросившей. Ни один мускул на ее лице не дрогнул, выдавая ее насмешку. Нет. Ничего.
Насмешки не было.
Маша почувствовала, как по позвоночнику сверху вниз побежали холодные мурашки. Казалось даже, небо стало ниже и серей, и от этого дыхание ветра стало сильнее и холоднее.
Облака прислушивались. Сама природа интересовалась каждым словом, произносимым в этом диалоге. Вся планета, казалось, на миг замерла.
Вновь. В который раз повторяется то же самое. Ощущение того, что планета останавливается, что время умирает, а люди теряют способность дышать. Расстилается тишина, воздух становится густым, словно желе, и в нем люди замирают, не в силах пошевелиться.
Полное внимание. Полное внимание всего мира на одно бесконечное мгновение.
- Шутишь? – все-таки спросила Маша, будто пытаясь найти неровность в безукоризненной гладкости этих страшных слов, будто пытаясь ухватиться за нее и не отпускать. Было трудно поверить в то, что этот столь воздушный человек может вообще задуматься о чем-то подобном.
Эмилия ничего не ответила, продолжая наблюдать за своей новой приятельницей полным спокойствия взглядом.
- Почему так трудно поверить, что можно желать причинить кому-либо боль? – наконец спросила она. От недавнего тона общения (игривого и притягательно-теплого) не осталось и следа. Разговор перешел за грань обычного общения. Теперь он стал серьезным, не претерпевающим никаких улыбок или усмешек.
- С твоим образом не вяжется как-то тот факт, что ты можешь причинить боль, - Маша пожала плечами, в который раз всматриваясь в неразличимый горизонт такого же серого цвета, как и любой другой открытый для созерцания участок неба и реки.
Эмилия широко улыбнулась, и в этой улыбке можно было растворять металл – настолько она была едкой:
- А ты думаешь, что тех, кто каким-нибудь образом ранит, так просто вычислить, исходя из того лишь, что им это «подходит»? Все люди делают больно, уж поверь мне. Физически – не особенно часто, но мне кажется, что это только к худшему. Не так страшно ходить с разбитым лицом, чем ходить с разбитым сердцем.
Она шумно вздохнула и закрыла глаза. Стало ясно, что болезненные воспоминания осколками врезались ей в плоть, оцарапали ее душу.
- Люди ни черта не стоят, - тихо, гневно-грустно произнесла Эмили, опустив голову на грудь. – Все это общество – оно только и делает, что убивает каждого своего члена человек за человеком. Не телесно, а морально. Морально! Ведь убить кого-то в значении «остановить биение сердца» - это грешно! Убить грешно, а все внутри переворошить – вполне себе нормально, - от презрительности девушка хмыкнула. – О, эти стандарты. О, это наигранная забота о своем собрате.
Маша не ответила, а Эмили не могла и не хотела продолжать.
Мысль, высказанная только что практически чужим человеком, непонятным образом нашла отклик в Машиной душе. Нечто внутри нее отчаянно кивало призрачной головой, соглашаясь с каждым пророненным словом.
Ведь действительно – нет никакого смысла заботиться о чувствах постороннего, если о твоих собственных чувствах не печется никто. Все должно быть взаимно: на бесчувственность не стоит отвечать глубоким трепетом и благоговейным обожанием. Также бессмысленно всеми силами бороться за права человека, если он пользуется ими во вред как окружающего, так и себе. Ведь если кошка нагадит где-то – ее отшлепают по спине и дадут понять, что ЭТО плохо. Так чем же человеческая особь лучше обыкновенного животного? Почему нельзя ради профилактики время от времени ломать носы каждому, кто причиняет боль другому? Каждому врущему напропалую? Каждому нарциссу, зацикленному на себе эгоисту и проч, и проч?
На какой-то момент Маша представила себя Раскольниковым, решающимся на убийство злостной старухи во имя благих намерений.
Да и стоит ли наказывать людей, которые только и делают, что пытаются выжить в этом дурацком, несправедливом мирочке? Разве не логичнее наказывать не бедняков, крадущих деньги, а тех, кто сводит на нет любые попытки бедного встать на ноги? Разве не логичнее наказывать тех, кто причиняет боль, а не тех, кто пытается оградиться от нее, пускай, иногда довольно резкими способами?..
- Алло, да, - голос Эмилии прервал Машины размышления. – Да…да…я иду уже. Конечно. Хорошо, мам. Иду. Да. Да. Пока. – Девушка отняла телефон от уха и с секунду смотрела на его экран, но, очнувшись, засунула его в карман джинсов. – Мама зовет домой, - пояснила она, поднимаясь на ноги и смотря на новоиспеченную знакомую сверху вниз. – До встречи, - сказала она, улыбаясь. Маша кивнула, и Эмилия начала спускаться со свода моста.
Маша усмехнулась. Навряд ли они встретятся еще хоть раз.
- Будь уверена, - услышала она негромкий голос снизу и посмотрела под ноги – на плитку моста и стоящую на ней девушку. – Будь уверена, мы еще встретимся. Ты многого не замечаешь вокруг себя. Не о том думаешь и поэтому кое-что упускаешь из виду.
Не дождавшись ответа, она ушла.
Серое небо сразу надавило сверху своим весом, будто в его целях было расплющить маленького человечка, сидящего, свесивши ноги, на мосту. Маше даже показалось, что воздух стал более разреженным – дышалось труднее. Можно было подумать, что девушка сидит не на мосту вовсе, а на вершине высокой-высокой скалы – там, где вздохнуть без боли в принципе невозможно.
Понятно: отсюда гонит само место. Пора и честь знать. К тому же книга не читалась – мысли витали где-то в пепельного цвета облаках, заставляя Машу то и дело возвращаться к прочтению одного и того же слова.
Она встала и отряхнулась, окинула взглядом плитку моста, посмотрела чуть дальше – на мутную темно-зеленую воду. Тут было тихо и спокойно. Умиротворенно. Но почему-то уже не настолько умиротворенно, чтобы оставаться. Порой место теряет что-то важное с исчезновением малюсенькой детальки. Пока ты видишь картину – ты не придаешь значения отдельным ее частям, воспринимаешь их как целое и не углубляешься в подробные рассуждения о том, что было бы, не будь здесь того, иного, третьего. Но стоит только этой детальке пропасть – все очарование испаряется вместе с ней. «Что-то не то» - мелькает в сознании мысль.
Верно.
Что-то не то.
Но что?
Маша мотнула головой, загоняя знакомую мысль подальше в сознание, дабы запереть ее там на некоторое время, дать себе возможность побыть наедине с сегодняшним днем. Успешно выполнив это действо, девушка с изумлением заметила, что уже давным-давно спустилась со свода моста и идет по асфальтовой дорожке к близко расположенному кафе.
- Так случилось, я в этом не виноват, - услышала она голос впереди себя и подняла голову. Перед ней шла пара – парень с девушкой – и о чем-то разговаривала. Даже не понимая сути беседы, можно было легко почувствовать напряжение между ними: обсуждалось что-то очень важное.
- Такого быть не может! – с претензией на крик возразила девушка. Ее голос срывался, по чему можно было ощутить ее боль. Казалось, что, стоит только им расстаться, и слезы ее польются неудержимой рекой. А сейчас плакать было нельзя. Надо было выглядеть сильной. – Как так «случилось»? Ведь это не падение кометы, не потоп, а…
- Нет, - прервал парень довольно резко и холодно. Так, словно ему наскучило битый час повторять одно и то же. – Но это похожее. Просто я любил тебя, а теперь я не чувствую того, былого, трепета. Понимаешь? Это просто… - он на секунду замолчал, прикоснувшись рукой к затылку, будто пытаясь выудить изнутри черепной коробки какое-то подходящее слово. – Это просто прошло.
- Прошло, - презрительно, с явной злостью передразнила его собеседница. – Как дождь? Как день? Это не может просто «пройти», - она сделала особенный упор на этом слове. Она словно выплюнула его прямо в лицо рядом идущего. – Либо ты ничего не чувствовал, либо…
- Господи! – снова прервал ее парень, внезапно остановившись. Маша тоже остановилась на расстоянии нескольких шагов. Трудно сказать, почему – ее ноги сами приняли такое решение. – Опять ты начинаешь мачало сначала. Ну сколько можно, а? Тебе не надоело-то самой? «Не может быть», «ты просто меня не любил» и все прочее. Я уже устал переубеждать тебя! Думай, как хочешь. Если не веришь мне, что я могу поделать? Я устал от этого разговора. Давай просто попрощаемся и разойдемся.
Он замолчал, направив взгляд в сторону девушки, которая по какой-то причине ничего не сказала ему в ответ. Она осталась стоять, как стояла, с опущенной головой.
Маша понимала, что сейчас происходит с ней, Маша буквально слышала звук, с которым сердце той девушки рвалось. Просто немыслимо – так поступать с человеком! Сначала говорить о любви, а потом так резко все отрицать. Мол, прошло. Мол, пока. Легко сказать «я тебя не люблю», но намного сложнее услышать это от самого необходимого человека.
Внутри Машеньки, уже повзрослевшей, уже испытавшей то же, что и эта девушка, Машеньки, разгоралось пламя ярости, слюна во рту лавой обжигала язык, щеки, горло. Кулаки сжимались и разжимались сами собой. Этот парень был ничем иным, как только воплощением всего самого отвратительного, что может быть в человеке. Он был олицетворением человеческой ничтожности.
Эмилия права: люди только и делают, что причиняют друг другу боль. Что же делать? Неужели все так и будет? Неужели никто никогда не исправит этого, никого не накажет?
В голове знакомо застучало, по венам побежал яд ненависти. Свет мерк, сознание мутилось, тело двигалось само собой.
Маша бросилась на стоящего в ожидании парня, врезала ему кулаком в лицо. От костяшек до самого локтя пробежал ток – странный импульс ударил в мозг, и будто бы давно знакомый голос прошептал: «мсти». Короткая команда, которую нельзя не послушаться – настолько сладко для человека, полного ярости, она звучит.
От неожиданности парень споткнулся и упал, больно ударившись головой об асфальт и потеряв сознание.
В Машиной голове уже не было никаких мыслей – все они просто испарились, уступив место единственно важному сейчас – мести. Что-то более властное, нежели девичья душа, заняло ее тело, полностью подчинив его своей воли.
Маша била лежащего под ней парня в лицо с ужасающей силой – было слышно, как рвутся сосуды, как хрустят кости. Бледно-бежевая кожа покрывалась синяками и ссадинами, кровь хлестала из носа ручьем, под глазами наливались фиолетовые мешки.
Стук в голове; животное желание уничтожить этого гада перед собой, такого беспомощного сейчас; змеиное шипение, срывающееся с губ… Это была не Маша, это был монстр, рвущийся из ее груди наружу, набирающий силу по мере такого, как сама она теряла способность здраво мыслить и вообще рассуждать.
Кто-то истошно кричал. Это была та девушка, мир которой разбился из-за того, что вот этот червяк больше ничего не испытывает к ней.
Сжав зубы, Маша била, не останавливаясь. Яростнее, жестче с каждым ударом. Руки приобрели ярко-красный цвет от крови избиваемого, разбитые суставы нестерпимо болели, каждое движение приносило боль, мышцы горели от напряжения.
Мир вокруг кружился, все сливалось воедино: боль, кровь, обезображенное лицо парня, деревья, серое небо, крики…
На какой-то момент монстр прекратил бойню, давая Маше возможность отдохнуть, отдышаться, прийти в себя.
«Месть – это хорошо, - говорило что-то, рассеивая слова повсюду и нигде. – Ты все сделала правильно. Не о чем жалеть. Некого жалеть. Он должен понять, какого это – страдать».
Кто-то оттаскивал Машу за плечи от лежащего.
Голова кружилась и болела от непрекращающегося стука в висках, в ней шумело, как в телевизоре ненастроенный канал. Лица стоящей вокруг толпы сливались в одно бесформенное пятно, стекая книзу в огромную красную лужу с очертаниями тела.
Трудно было сказать, что это кровавое месиво было лицом – настолько ужасающими были последствия этой непродолжительной, но зверски ожесточенной атаки.
«Что я наделала? О чем я вообще думала?»
Девушка вырвала плечи из цепких пальцев держащих ее людей. Дыхание прервалось, в глазах все померкло, во рту появился кислотный привкус.
Маша потеряла равновесие и упала на четвереньки, ничего не видя, ничего не понимая.
Ее рвало от отвращения к увиденному и самой себе, из глаз лились соленые слезы отчаяния и непонимания происходящего.
«Тише, тише, тише…» - повторяло что-то внутри ее головы. Ничего более – только просьбу успокоиться. Этот голос в Машином сознании, он так спокойно повторял это слово, что создавалось впечатление, будто избивать людей – это совершенно нормально, а расстраиваться по поводу проявленного тобой самим зверства – просто глупо.
«Тише, тише, тише…»
Стоило воспринимать это как «чего же ты так реагируешь? Все же хорошо. Вставай и иди восвояси».
- Тише… - послышались слова у самого уха. Ну вот, теперь уже это слово вырвалось наружу. – Успокойся, возьми себя в руки.
Маша оперлась сильнее на ладони и попыталась сконцентрировать свои мысли, заставить их построиться рядком, как то и положено им. Девушка пыталась очнуться от нахлынувшего на нее безумия. Она пыталась понять, кто говорит с ней и кто обнимает ее за плечи. Чье дыхание чувствуется на шее?
- Ну, вот и хорошо, - снова проговорил голос. И в нем почувствовалась радостная улыбка. Маше сразу стало теплее от этой улыбки. Она повернула голову, чтобы что-то сказать, но так ничего и не сказала.
Перед ней сидела Эмилия.
- Как ты… - только и смогла выдавить из себя Маша, ощутив новый приступ головокружения.
- Это неважно, - оборвала ее девушка, видя, что говорящей стало хуже. – Вставай, пойдем в кафе посидим, попьем кофе. Там расскажешь, что приключилось.
- Я даже не….
- Тс! Сначала дойдем до кафе, а потом уже посмотрим, что и как. У тебя сил практически не осталось, - Эмилия осторожно вела Машу по направлению к близ расположенному Старбаксу и с грустью на нее смотрела. – Выглядишь, словно тебя в карцере держали. А прошло всего минут десять, как я ушла, - они сели за свободный столик в самом углу. – Ты не человек, а…
Но она не закончила своей речи. То ли потому, что не могла подобрать подходящего слова для характеристики своей новой знакомой, то ли, наоборот, потому что подобрала, но была еще сама не готова его произнести – настолько страшно оно звучало.
Как только им принесли кофе и пончики, Маша уже открыла рот, чтобы начать рассказывать Эмилии суть дела, но та только покачала головой и закрыла уши, мол, не слушаю, давай ешь.
В продолжении нескольких минут они сидели друг напротив друга в полнейшем молчании.
Было еще довольно рано, поэтому народа в Старбаксе не было и их голоса фактически не слышимы были. Эмилия наблюдала, как Маша ест, а Маша все думала и думала, как начать свое объяснение произошедшего? Ведь она сама толком не знает, что это такое было. Просто в какой-то момент на нее накатила такая злость, что для человечности и разумного поведения места просто не оставалось. Будто кто-то вселился в нее. Била парня не она сама, но что-то сильнее ее самой, что-то крайне несогласное с тем, чтобы кто-то кому-то причинял душевную боль безнаказанно. Это Что-то стремилось восстановить равновесие. Око за око, зуб за зуб, боль за боль. Только так и надо существовать. Только так и можно добиться порядка. Только так можно вразумить человека.
Пока всевозможного рода мысли сумбурно кружились в Машиной голове, Эмилия спокойно наблюдала за ней, не решаясь прервать ее размышления своими словами. Если человек думает – мешать ему не стоит.
- Как ты очутилась опять на мосту? – спросила наконец размышляющая, подняв свои глаза на Эмилию. – Ты же уходила, так почему ты…здесь?
Вопрошаемая улыбнулась. Мягко и тепло. От этой улыбки стало комфортно даже Маше.
- Я просто недостаточно далеко ушла, - ответила девушка, наблюдая за тем, как ее пальцы перебирают салфетку. – Не хотелось так быстро возвращаться домой. Несмотря на погоду, сегодня довольно хорошо. В любом случае лучше, чем дома, - она вздохнула и одернула руку, оставив салфетку в покое. – Говорила же, что мы встретимся, - ее улыбка вновь осветила кафе. – Не ошиблась. Как все-таки удачно, что я не рвусь… - Эмилия не закончила предложение. Ей явно было трудно называть домом место, где она живет.
Любой другой человек, попав в подобную ситуацию, не преминул бы расспросить девушку поподробнее о ее жизни, семье и всем прочем. Он зациклил бы внимание на атмосфере дома, углубился бы в эту тему и показал бы все свои «психологические» способности во всевозможных советах а-ля «попробуй поговорить с родными» и ля-ля. На самом деле любой человек, поступающий в данных ситуациях именно так, хоть и пытается как-то помочь, но просто-напросто не понимает, что своими словами, своими наблюдениями вскрывает затягивающиеся раны на сердце.
Ты делаешь больнее, когда пытаешься помочь.
Эмилия сидела, не смотря на Машу. Она внутренне приготовилась к новым расспросам, к новой боли. Она была готова получить удары, и теперь оставалось только ждать, когда собеседница заговорит.
- Не хочешь сэндвичи?
Эмилия даже вздрогнула от неожиданности. Она подняла на Машу недоуменный взгляд, будто спрашивая: «ты вообще слышала, что я говорила? Почему же до сих пор я не ощущаю присутствие твоего носа в своих делах?»
- Тут вкусные сэндвичи, - совершенно правильно поняв значение этого взора, ответила Маша как ни в чем не бывало. – Тут есть с грибами, сыром, ветчиной…
- Я не ем с ветчиной.
- С куриной грудкой…
Эмилия покачала головой.
- Не ем ничего такого, что когда-то дышало.
- Ну так они же… - Маша поджала губы. – Мертвы? Тебе принесут не живую курицу, а уже убитую и приготовленную.
- И чем же лучше есть мертвечину? – вызывающе спросила Эмилия. В ее голосе слышалась сталь.
- А что тебе дает тот факт, что чей-то трупик будет просто разлагаться? – тем же тоном вопросила Маша.
- Ну и нужно его сожрать поэтому, - зло усмехнулась Эмили.
Маша внимательно всмотрелась в ее лицо. Не прошло и секунды, как обе девушки засмеялись во все горло.
- Я уж было подумала, что ты одна из тех ярых защитников животных, - проговорила Маша.
- Нет, - Эмили мотнула головой из стороны в сторону. – Вот ради такого я мясо и не ем. Мне нравится смотреть, как кто-то пытается «вразумить» вегетарианца.
- Да я не пыталась…
- Да, ты не пыталась, - поспешно перебила Эмили. – Но почему-то многие считают целью своей жизни вправлять всем мозги. Даже несмотря на то, что есть такое понятие как выбор, - она вздохнула, потеряв мысль или боясь начать ее развивать. – А почему ты ешь?
Маша откинулась на стул и положила запястья рук на стол.
- Тебе честно ответить или «потому что мясо необходимо человеку»? – спросила она без тени улыбки.
- Честно.
- Вообще, раньше я была вегетарианкой, - усмехнулась Маша. – Как раз такой яростной вегетарианкой, которая каждому мясоеду плюет в лицо и говорит, что есть животных – мерзость и тому подобное. Не знаю, как давно (я почему-то не могу припомнить), но что-то во мне перевернулось, - она вновь усмехнулась. – Это покажется смешным, но для меня это серьезно. Знаешь, я будто начала ощущать в себе что-то… иное. Не такое, как раньше. Я будто начала меняться. С перестройкой организма или взрослением это не связано никоим образом. Просто во мне начала копиться неясная злоба на каждое живое существо в этом треклятом мире…
Маша закусила губу, стараясь утишить в себе разгорающееся пламя ритора. Она подождала, не скажет ли что-нибудь Эмилия, не засмеется ли она, но девушка, казалось, была крайне увлечена услышанным и послушно ожидала продолжения речи.
- Я начала понимать, что в мире нет ни единого существа, которое бы заботилось обо мне, - спешила удовлетворить любопытство своего слушателя Марья. – Нет никого, понимаешь? Ни единого человека, ни единого животного, ни единого насекомого даже. Просто все интересуются лишь самими собой. Это не обвинение ни в коем случае, скорее – наблюдение, констатация факта. Но дело в том, что мне от этой чертовой констатации ничуть не легче. Осознание собственного одиночества – это ужасно. Когда понимаешь, что никого у тебя нет да и не будет никогда – это ранит и… - Маша подняла глаза на Эмилию, будто ища нужное слово на дне ее зрачков. – И злит. Как бы странно и глупо это ни звучало, но, знаешь, когда я ем чье-то мясо, я внутренне усмехаюсь, мол, ха-ха, ты обо мне не заботишься, и я о тебе не забочусь. Во мне начало копиться негодование всем вокруг и бескрайняя злость. И в какой-то момент превратилось в...монстра. Я должна его кормить и пытаться его удерживать, - в голове мелькнул образ лежащего в крови парня. Маша опустила взгляд. К черту! Он не заботился даже о той, которую когда-то любил! Он все это заслужил по праву. – Хотя нет.
Маша умолкла. Ей уже нечего было добавить. Прямо сейчас она признала, что стала чем-то ужасным, превратилась во что-то такое, что совершенно не имело связи с ее прошлым. Маленькая Машенька и взрослая Мария – это два ничем не похожих существа. Почему так получилось? А разве не меняется человек, если ему постоянно напоминать, что он ненужный? Разве не станет он пытаться отгородиться от боли, если уже однажды испытал ее? Разве не станет он бесчувственным, если его сердце разбито в куски?
- То есть «если кто-то с тобой спорит – съешь его», - раздался голос Эмилии. Маша вновь посмотрела на нее, пытаясь отыскать в ее лице хоть что-то похожее на непонимание или осуждение, что-то такое, что могло бы послужить причиной списания Эмили в «обыкновенных людей». Но нет – ничего подобного. Ни осуждения. Ни негодования. Ничего такого.
Эмили не исходила слюной, она не бесилась, не кричала и не плевала Маше в лицо. Более того, можно было подумать, что ей абсолютно все равно, что там такое ужасное растет в душе говорившей; можно было подумать, что она не бросит Машу из-за таких пустяков; можно было подумать, что Маша ей важна.
Важна.
И поэтому так глупо было из-за какого-то пустяка уходить.
- То есть ты поэтому набросилась на того парня? – снова заговорила Эмилия. И хотя слова были несколько резкими, тон был совершенно тот же, обыкновенный. – Ну, потому что у тебя начали проявлять какие-то звериные качества?
- Наверное, - пожала плечами Маша. – Хотя нет, на вряд ли. Нет, не думаю. Я точно помню, почему мне захотелось ударить его – он так презрительно разговаривал со своей девушкой! Они расставались, а он говорил с ней настолько холодно… у меня ведь было что-то похожее однажды – поэтому я вполне могу понять, что чувствует человек в подобной ситуации. Я просто не могла спокойно смотреть на то, как кто-то топчет чье-то сердце. Это неправильно, что разбивающие чужие сердца люди не несут никакой ответственности за причиненную боль.
- И ты решила наказать его?
Маша усмехнулась краешком губ.
- Я понимаю, насколько глупым это кажется…
- Нет-нет, - поспешно перебила ее Эмилия. – Я ни в коем случае тебя не осуждаю, ты не подумай. Вспомни: ведь я сама говорила практически то же самое. Я просто пытаюсь… понять тебя.
Маша вновь посмотрела в лицо сидящей напротив нее девушки.
Казалось совершенно немыслимым ее присутствие тут. Ну кто в здравом уме и трезвой памяти будет сидеть с ней и с охотой вести дискуссии? Кто, увидев избиение человека, возьмет бьющего за ручку и угостит в кафе, словно старый приятель?
- Мне уже давно пора домой, - быстро глянув в телефон, выговорила Эмили. – Но я хочу кое-что сказать перед уходом, - она пододвинулась ближе к столику и положила на него свои локти, посмотрела прямо в глаза новорожденному монстру. – Тебе не кажется странным, что ты до сих пор… свободна? Я имею в виду, не кажется ли тебе странным то, что тебя даже не пытаются наказать за избиение? Все прекрасно видели, куда ты ушла, однако же… - тут Эмилия актерски глянула направо-налево, нахмурив брови и будто внимательно всматриваясь в сидящих в кафе людей. – Никого нет. Понимаешь? Тебя не ищут…
- Так всегда происходит, - Маша горько улыбнулась, упершись взглядом в стол. – Меня никто не замечает.
- Должно быть, это отвратительно, - снова начала Эмилия. – Но посмотри на это с другой стороны. Ты невидимка. То есть ты, как оно получается, незаметная. Избиваешь ли ты людей, летишь ли ты на Луну – тебя не помнят. Да, возможно, вполне возможно, что тебя заметили в какой-то момент: ты все-таки человека до потери сознания избила, чуть ли даже не до полусмерти. Но это был всего лишь момент. Один миг и – раз, - Эмилия щелкнула пальцами. – Воспоминание о тебе стерто, словно тебя и не было.
Маша сидела и слушала, внутренне соглашаясь, но не желая верить. Высказанная мысль казалась какой-то нереальной, невозможной.
Эмилия заметила Машино сомнение.
- У меня есть время. Я докажу.
Девушка поднялась и, взяв лежащие на краешке скамьи пальцы Маши, потянула ее за собой по направлению к кассе Старбакса, у которой стояло несколько человек и обсуживающий их парниша. Пока он занимался заказом одного из клиентов, Эмилия аккуратно похлопала кого-то по плечу и, когда человек обернулся, спросила:
- Извините, вы не видели ту страшную драку снаружи? Минут десять – пятнадцать назад?
Мужчина, по всей видимости, ожидал какого-то другого вопроса. Что-то по типу «какой сейчас час?» или «сколько стоит вон тот пончик?» Любой другой вопрос, абсолютно обычный для кафе. Но Эмилия буквально сбила его с толку, озадачила в край.
Собравшись наконец с мыслями, он произнес:
- Да, я видел мельком что-то подобное… правда, вы заблуждаетесь – это не драка была: молодого человека просто зверски избивали…
Эмили мастерски разыграла смятение. Коснувшись груди рукой, она едва сумела подавить вздох.
- Кто же мог это сделать?
Мужчина был, очевидно, доволен произведенным на девушку эффектом. Неудачно пряча в усах смазливую улыбку, он произнес, придав голосу как можно больше агрессивного звучания:
- Какой-то ненормальный человек! Животное! Просто животное!
- Конечно-конечно! – поспешила оборвать его Эмилия. – Безусловно, животное, - повторила она. – Однако вы не видели ли нападающего? Какие-нибудь детали, быть может? Что-то, что помогло бы его найти? Ведь его еще не нашли…
Мужчина окончательно сбился. Морщины на его лице ясно давали понять о сложном процессе мышления, происходящем в режиме онлайн в его мозгу. Он силился что-то вспомнить: будто ловил убегающий образ. Вот-вот схватит – ан нет, вновь образ улетучился, оставляя от себя лишь тень, намек… неясный намек непонятно на что.
- Признаюсь вам, - наконец медленно проговорил он, отсутствующим взглядом смотря в лицо Эмили. – Признаюсь вам, что я не могу ничего припомнить… мало того, что я не смог бы опознать хулигана в лицо... я бы не смог даже сказать, во что он был одет…
Оставив недавнего собеседника в компании полнейшей прострации, Эмилия повернулась к Маше и, подойдя к ней вплотную, произнесла шепотом в самое ухо:
- Бинго.
---
 «Да нет, быть того не может, что я взаправду настолько незначима» - думала Маша, бродя по асфальтированным дорожкам в парке, когда Эмилия уже ушла домой.
 Нет, ну точно не может быть!
 Будь Маша действительно невидимой – разве бабушка заботилась бы о ней? Разве в лагере ее наказали бы? Разве ее предавали бы? Нет. Будь она невидимой – ничего бы не произошло с ней, это ясно. Не может она быть призраком, глупости все это.
 Может, у того мужчины в кафетерии просто слабая память на лица? Или его не особенно-то и заботила произошедшая драка, точнее, произошедшее избиение, как он сам выразился? В любом случае, глупо так сразу предполагать, что тебя не видят.
 Точно, глупости. Ведь Эмилия, бабушка, одноклассники… все эти люди реагировали на нее. Иногда злобно, но все-таки. Нельзя же реагировать на то, чего нет, правда?
 С другой стороны, нельзя просто проигнорировать те факты, что Вселенная всячески «отпихивает» Машу, дает ей осознать свою ненужность. Возможно, на нее обращают внимание только в каких-то определенных случаях? Когда она самолично обращается к кому-то, общается с ним тет-а-тет? Довольно непросто не замечать человека, стоящего прямо напротив тебя да еще о чем-то с тобой разговаривающего.
 Вот! Вот оно!
 Маша остановилась как вкопанная. По телу прошел ток. Новая мысль ворвалась в ее мозг, осветив все темные углы, прояснив много до сих пор не ясного.
 Девушка почувствовала головокружение и усталость во всем теле. Присесть было некуда, так что она опустилась прямо на бордюр и, уткнув свое лицо в ладони, позволила потоку размышлений захлестнуть сознание.
 Факт: она незначима, и космос, творец или кто угодно пытается всяческими способами «выпихнуть» ее из спокойного течения жизни, убить морально, довести до грани. Поэтому-то Машу и не замечают в обычное время – она просто тень, легкая, незаметная. Но так как она не готова смириться со своей участью: любыми способами старается завести друзей, стать кому-то нужной – то ответ на это получает негативную реакцию: предательства, забывания в лесу и нападения.
 То, что она безнаказанно избила человека, можно объяснить тем фактом, что люди, в принципе, и друг другом не очень-то интересуются. Они скопились там стадом только из-за того, что «так положено»: проявлять сочувствие к кому-то в подобном, плачевном, положении. Это принято в обществе, и даже если сочувствие не входит в список твоих качеств, ты должен сделать вид, что тебе не все равно. Не жизнь, а театр. Бесконечная игра. Безразличие, прикрытое масками.
 Маша презрительно поморщилась.
 И вот к этим людям она рвалась, одобрение этих существ она ждала!
 Да пусть они катятся к черту с их принятием или непринятием. Теперь все стало предельно ясно – у Маши будто бы открылись глаза на действительность, она взглянула на все, снявши розовые очки. Она растоптала их и никогда больше не наденет.
 Вселенная не признает ее? Да все равно. Не стоит даже обращать на это внимания. Раз тебя не замечают – пользуйся этим. Из всего что угодно можно извлечь пользу для себя. С какой же стати Маше надо думать о ком-либо, кроме нее самой, раз представляется такая чудесная возможность делать совершенно противоположное?
 В груди что-то радостно заклокотало. Словно монстр внутри Маши был несказанно доволен мыслями своей хозяйки. В истоме закрыв глаза, он сладко повторял лишь одно: «да». Он соглашался с каждым жестоким выводом, с каждым бессердечным решением. Он предвкушал аппетитную смесь боли других людей и неограниченной власти над Машиным сознанием.
 Девушка посмотрела вокруг себя: серый мир был таким же серым.
 Она потянула носом: воздух отдавал чем-то кислым и крайне затхлым, сырым и плесневелым.
 От людей исходило зловоние – лицемерие вперемешку с ложью и очевидной фальшью.
 От этого запаха хотелось блевать – настолько он был противен и настолько сильно он бил в нос.
 Маша зажмурилась, пытаясь сдержать приступы тошноты. Никак невозможно продолжать находиться в месте, насквозь пропахшем гнилью. Очевидно, надо что-то предпринять, чтобы защитить себя от воздействия внешней среды. Надо чем-то отчищать воздух, надо как-то закрыть рот и нос. Но только чем? Маша посмотрела по сторонам, однако ничего не нашла. Кроме своей собственной футболки, ничего найти не удавалось. Но не рвать же свою одежду! Не рвать же, верно?
 А почему нет, собственно?
 Вот и еще один плюс того, что на тебя всем наплевать – можно хоть голышом разгуливать, а тебя все равно никто не заметит. Всем просто начхать – делай что угодно.
 Маша ядовито ухмыльнулась своим (своим ли?) мыслям и резко оторвала лоскуток от футболки, обмотав им нижнюю часть лица, сделав нечто наподобие маски, фильтрующей воздух.
 Все готово. Вдох-выдох. Да, дышится свободно. Воздух, конечно, не настолько чистый, как хотелось бы, однако все-таки лучше, чем есть.
 Девушка поднялась с бордюра и пошла по направлению к выходу из парка. Времени было еще мало, но делать тут было уже совершенно нечего. Эмилия уже не вернется, так что не стоит прохлаждаться в месте, которое мало того, что отвратительно пахнет, так и еще крайне безынтересно.
 На душе у Маши после признания себя ненужной и после растаптывания розовых очков, как ни странно, полегчало. Дышать стало сложнее, но ведь это ничего. Реальность как она есть – это стоит того, чтобы пожертвовать свободным дыханием. И понятно, почему изменились только запахи, тогда как облик мира остался прежним: просто мир сам по себе не гнилой, гнилые в нем только люди.
 Витая в облаках бесконечных мыслей, Маша нечаянно налетела на какую-то женщину, сбив ее с ног.
 - Извин… - практически попросив прощения, начала Маша, но вовремя прикусила язык. Сначала она, поддавшись импульсу, хотела было помочь упавшей подняться, однако успела передумать и теперь просто стояла в стороне. Что толку в этом – все равно эта дама ничего не запомнит.
 В самом деле, женщина даже не пискнула – она просто встала и, тщательно отряхнувшись, пошла дальше. Только губы ее сказали нечто наподобие «черт бы побрал эти туфли». Вот и все. Удивительно, но так и есть. Теперь было бы просто нелогично отнекиваться и пытаться убежать от правды: Машу игнорирует сама жизнь.
 Теперь уже не было саднящего чувства в душе. Казалось, в этот момент внутри шестнадцатилетней девушки умерло буквально все. Все хорошее, чем она пыталась понравиться, чем могла бы быть полезной для окружающих.
 Бессмысленно.
 Просто бессмысленно что-либо чувствовать, когда твои чувства никому не нужны.
---
 Не было никакого резона ходить в школу. Если всем все равно на твое присутствие или отсутствие, то почему бы, в самом деле, не занять себя чем-то более интересным? Знания - это сила, конечно, но в школе очень на вряд ли могут научить по-настоящему важным и нужным вещам. Еще одна причина пропустить шестичасовое заключение в трехэтажной каменной клетке.
 Чтобы вдоволь насладиться своей свободой, Маша решила пойти в зоопарк. Где еще можно потешить свое самолюбие за наблюдением чьего-то заточения? Где еще можно порадоваться простору своей собственной жизни, как не в месте, заточающем кого-то другого? Всегда приятно потыкать пальцем в запертого зверя и посмеяться над его неволей, ведь ты-то сам стоишь по другую сторону клетки, обладаешь правом делать все, что только тебе в голову ни придет.
 Вот почему Маше и захотелось пойти в зоопарк. Монстр внутри нее проснулся и то и дело проецировал в само сознание разные предложения для развлечений. Не укрепив еще свои позиции в Машиной душе, рискуя потерять хоть толику власти над девичьем мозгом, монстр этот поступал осторожно: он делал маленькие шажки в сторону своей цели, он предлагал слабые варианты и не настаивал, если Маша их отвергала. В начале пути всегда трудно. Главное – упорство и непоколебимая вера в свои силы.
 В будние дни не встретишь многолюдной толпы, кочующей от клетки к клетке. Многие работают, пытаясь доказать самим себе, что они что-то значат, а незанятые прогуливаются по городу в поисках чего-то способного занять их до вечера. Такие люди уже ничем не интересуются. Их единственная цель – всевозможными способами удерживать на носу очки с розовыми стеклами, не давать себе даже крохотного шанса на принятие не разукрашенной реальности и на списание себя в нули, ничего не значащие кружочки, от которых не прибудет и не убудет.
 Маша сидела на верху железной сетки и смотрела вниз на гуляющих внизу жирафов, ложкой отправляя кусочек шоколадного мороженого себе в рот. Это мороженое она выкрала у продавца, когда тот был слишком занят другим клиентом. Благо, вовремя этот клиент появился, а то ведь Маша привлекла бы ненужное внимание к своей персоне. А так – все прошло как нельзя более удачно. Пока мороженщик отправлял сладкие шарики в вафельные стаканчики, Маша, взяв одну из его лопаточек, выполнила свой собственный заказ. И хотя день сегодня был не сказать чтобы теплый (все-таки осень давала о себе знать), но клюквенно-шоколадное мороженое приятным холодком обволакивало горло, заставляя Машу улыбаться. Благодаря тому, что лоскут-маска был удобно подвернут, становилось возможным как есть, так и пить. Ничто не могло испортить этот день.
 Что может быть лучше? Ты сидишь на свободе, наблюдая за теми, кто этой свободы лишен; наслаждаешься редкими размыто-желтыми лучами солнца; ешь свое любимое мороженое. Что самое главное – к тебе никто не пристает.
 Как странно: раньше Маша не могла понять того, что быть вдали от шумящих и постоянно лезущих к тебе людей намного лучше, нежели пытаться стать одной из таких же. Но теперь, сидя тут, не тревожимая никем и ничем, девушка наконец поняла это.
 Есть свои плюсы в том, что мир обходит тебя стороной. На самом деле, в этом, наверное, только плюсы и можно найти. Можно делать абсолютно что угодно, не забывая, однако, об осторожности (ведь ты все-таки не невидимка, ты просто никто). Можно даже прыгнуть вниз и покататься на этих жирафах!
 Безумная идея.
 Безумная, но крайне интересная!
 Маша поскребла ложечкой по стенкам стаканчика, собирая остатки фруктового сиропа, кинула опустошенную емкость куда-то назад и посмотрела на оранжевых жирафов.
 Высота не такая и большая. Если выгадать момент и вовремя оттолкнуться, можно попасть прямо на спину. Главное – правильно все рассчитать. Это не шутки шутить: пойди что-то не так, Маша просто-напросто рухнет с приличной высоты вниз, ведь ограда для жирафов – это не двухметровая сетка, а нечто в разы большее.
 Маша поджала ноги и уперлась ими в сетку, не отпуская верхней железки из рук, цепляясь за нее что есть мочи. Девушка нацелила свой взгляд на одного из жирафов и теперь ждала, когда он подойдет. Со стороны могло показаться, что это не Маша, а Маугли, замерший перед прыжком на Шер-Хана.
 В висках стучало, глаза щемило, словно от яркого света, но на самом деле из-за ужасного напряжения всего тела, направления мыслей в одно русло. Не было мира, не было людей – была только цель: прыгнуть на жирафа, подчинить его волю своей воле.
 Наконец объект Машиного внимания подошел к железной сетке немного ближе и остановился, будто задумавшись. Расстояние, разделявшее его с девушкой, было приличным, но другого шанса могло вообще не выпасть. Прыгать или нет? Если да – то прямо сейчас, если нет – то никогда.
 Лоб горел от крови, прилившей из разных частей тела. Пальцы похолодели и еле-еле удерживали туловище наверху. Мириады мыслей толпой пронеслись по аллеям мозга – стоит или не стоит? Если прыгнуть, можно разбиться. Ну и что? Все умирают, так что же после этого – сидеть дома и трястись от страха перед дверью?
 Пф.
 Верующий человек, наверное, помолился бы перед осуществлением столь рискованного мероприятия. Верующий человек, скорее всего, даже и не стал бы думать над исполнением столь кощунственного плана. Однако Маша давно потеряла веру не только в бога, но и во что бы то ни было другое – вообще во все на свете. Она ставила под вопрос даже самое себя и иногда сомневалась в верности своих собственных решений. О какой вере тут может идти речь? Мораль же для нее была потеряна так же давно.
 Шумно выдохнув и в последний момент напрягшись до самого предела, Маша наконец оттолкнулась от ограждения и прыгнула вперед, в полете просчитывая вероятность того, что жираф просто испугается ее приближения и уйдет. Однако, как только подобная гипотеза пришла девушке в голову, она сразу же показалась крайне смехотворной. Как он может заметить ее? Как вообще кто-либо может ее заметить? Если не быть точно уверенным в том, что на тебя кто-то прыгнет сию секунду, если не всматриваться с предельным вниманием в каждый атом воздуха вокруг себя, то никогда не увидишь ее. Вот и сейчас, несмотря на то что Маша быстро приближалась к нему, жираф даже и ухом не повел. Он сумел только изумиться, когда почувствовал кольцо рук на своей шее, скольжение по ней до спины. Что бы это могло быть такое? Ведь не было ничего видно! Откуда? Кто?
 Жираф повел головой из стороны в сторону и воззрился на наездницу на своей спине. Так вот оно что. И как ее раньше было не видно?
 Маша спокойно вздохнула. Внутри нее бушевала радость и гордость. Она прыгнула с высоты около пяти метров на африканское животное и теперь может прокатиться на нем! Конечно, печально, что некому об этом рассказать, зато… зато тот факт, что ее никто не заметил за этой аферой, дает девушке прекрасную возможность провернуть дельце несколько помасштабнее.
 Маша улыбнулась, внутренне соглашаясь со своими (своими ли?) идеями.
 Девушка ударила пятками по бокам парнокопытного, но оно никак не отреагировало. «Наверное, не чувствует» - подумала Маша и ударила сильнее. Жираф недовольно повел ушами и посмотрел на свою спину краем глаза, однако не сделал ни шагу. «Упрямый тупица» - зло выругалась Мария. Что-что, а неисполнение намеченного плана злило ее куда больше, чем невнимательность к ней со стороны Вселенной.
 Видимо, оседлать жирафа – это одно, а вот покататься на нем – совершенно другое. Ну что ж.
 Маша глянула вниз – расстояние приличное. Сколько раз еще ей предстоит сегодня прыгать? Она перекинула левую ногу через спину, чтобы две ноги были по одну сторону, крепко цепляясь за пятнистую шкуру руками. «Раз, два…» - еле слышно прошептала девушка и, расслабив хватку, соскользнула с покатого бока животного на землю, ощутимо ударившись тазом.
 Маша посмотрела на жирафа: он стоял спокойно, ровно так, как за секунду до этого. Он стоял так, словно никто на его спине и не сидел, словно Маши-то никакой и не было. «И он не замечает!» - прошипел уже знакомый голос внутри черепа. «И он не придает значения. Так заставь его узнать о тебе. Заставь!»
 Все тело била дрожь. Маше стало холодно и жарко – так, что не поймешь. Голова горит огнем, а все, что ниже шеи, словно в лед заковало. По ощущениям очень непривычно и крайне неприятно. Будто две стихии сражаются между собой, а поле битвы – ты. Кто выиграет, непонятно и, по факту, не особенно-то и интересно. Лишь бы тебя не подключали. Лишь бы стороной обошли.
 Но Маша была одной из враждующих стихий. Сама того не подозревая, она воевала с кем-то посторонним внутри себя. Он, словно змей, искушал ее сделать что-то плохое, а она все сомневалась и сомневалась.
 Витая в облаках раздумий, девушка шлепала себя по карманам джинсов. Ключи, телефон, жевачка, нож…
 Нож?
 Нож!
 Маша остолбенела, ее ладонь остановилась, пальцы внимательно прощупывали ткань. Сомнений нет – нож. Девушка сунула руку внутрь кармана и достала оттуда интересующий ее предмет. Рукоять и лезвие – ничем иным это быть не могло. Но откуда? Кто положил?
 Вряд ли Маша, встав сегодня с утра, подумала, что неплохо бы поносить в карманах что-нибудь, относящееся к холодному оружию. Авось, понадобится. Мало ли – в ресторане закончатся ножи, а блюдо будет не порезанным? Нужно же будет как-то разрезать его, верно?
 Или повара.
 Девушка усмехнулась, посчитав проскользнувшую мысль шуткой в жанре черного юмора, но в ту же секунду она поняла – нет, это не шутка. Кто-то внутри нее абсолютно серьезно предложил этот вариант. И этот кто-то – не кто иной, как положивший нож в Машин карман. И этот кто-то – именно тот, кто играет роль змея-искусителя, предлагая ей кое-что позаманчивее яблок.
 Предлагая ей власть над кем-то. Полный контроль чьей-то жизни.
 Он произнес: «Нож – это палочка дирижера, которой он управляется с целым оркестром. Махни так – один звук, эдак – другой. Человеческая жизнь неразрывно связана с музыкой. Ты любишь искусство? Так докажи мне это!
 Он тебя тоже не замечает. Ты для него пустой звук. До какой поры ты будешь смотреть на это хамство сквозь пальцы?»
 - Но животные ведь не виноваты, - говорила Маша в оправдание. – Они ведь не настолько разумны, насколько разумен человек.
  Гость внутри головы раскатисто засмеялся.
 «Но ведь и человек тебя не замечает», - говорил он. «Тебя вообще никто не замечает».
  - Но убивать животных – это ужасно.
 «То есть будь перед тобой человек, ты бы его так просто взяла бы и убила?» - усмехнулся голос в мозгу.
 Маша промолчала, не зная, что сказать.
 «Ты уже избила человека до полусмерти. Что же тебя останавливает перед убийством? Конечно, прикончить кого-то – дело кропотливое. Одни только сомнения чего стоят. Мысли, мысли, мысли без конца и края. Нет, это непросто – я не скрываю.
 Когда ты поднимаешься по лестнице, наступать на каждую ступень гораздо проще, нежели переступать через одну-две, верно? Та же метода и здесь: сначала ты ярость выпускаешь, потом ты оцениваешь ее и придаешь ей форму. Первой ступенью был тот парень в парке, вторая ступень – этот вот жираф. Животные ни для чего другого не годятся – их можно только есть. Ведь им безразлично даже, убивают их или нет. Что ж тут думать, раз все ясно как день божий?»
  Бывают моменты, когда мысль не способна тягаться скоростью с импульсом. Сейчас был именно один из подобных моментов, потому что Машина рука с зажатым в ней ножом, не слушаясь ни доводов рассудка, ни разумных предостережений своей обладательницы, стремительно рванулась вперед к передним ногам животного. Взмах, взмах! Звук, ни на что не похожий, граничащий со скрипом, противный звук чего-то разрывающегося.
 Но что рвалось?
 Маша встала как вкопанная, тупо глядя в одну точку перед собой – на текущую багрово-красным потоком из разрезанных сухожилий кровь, на потерявшие силу ноги жирафа.
 Длинношеее рухнуло, словно дерево, срубленное дровосеком в дремучем лесу. В его глазах мелькал испуг вперемешку с крайним непониманием произошедшего. Что это? Откуда такая боль? Почему нет никакой возможности стоять на четырех ногах? Что произошло? Кто виноват?
 Жираф отчаянно вертел головой из стороны в сторону, силясь понять причину своего падения.
 «Да что я делаю, боже ты мой?!» - вскричала Маша в своем сознании. Она посмотрела на свои руки, на нож, заляпанный кровью. «Что дальше? Что дальше? Что...» - непонимание и испуг передались и Маше: она не понимала, почему вдруг причинила безвинному созданию боль. Более того – ей было страшно, потому как она достаточно ясно понимала, что совершила это злодеяние не по своему желанию, а будто бы под властью какой-то сверхъестественной силы. Абсурдно звучит, да и верить этому глупо, но ведь не могла ОНА в самом деле перерезать сухожилия животному без какой бы то ни было причины?
 Жираф пытался встать, кровь текла с тем же напором из резаных ран на голенях конечностей, выливаясь в приличную лужу вокруг всего тела, загрязняя чистую пятнистую шкуру красивого парнокопытного. Раненое животное хватало ртом воздух, разевало его так широко, что если бы звуки, им издаваемые, были слышны человеческому уху, Машины перепонки наверняка разорвались бы.
 «Что делать? Как я могла? Что делать?» - одни и те же вопросы бились внутри черепа, как бабочки в банке. «Надо помочь, как-то исправить этот ужас…»
 Маша села рядом с лежащим жирафом, положила нож рядом с собой и, оторвав от уже испорченной футболки еще один лоскут, попыталась перемотать сделанную ей же самой рану.
 Однако это было не так-то просто: жертва безосновательной жестокости уже заметила Машу и теперь всяческими способами старалась предотвратить любые с нею контакты. Она устало шевелила изрезанными передними ногами, стараясь ударить по сидевшему около нее чудовищу, изгибала шею, стремясь зубами ухватиться за руку человека, причинить ему такие же страдания.
 Маша видела, что ее не желают прощать, но она не придавала этому никакого значения. Ей хотелось как-то исправить содеянное, она изворачивалась, уклоняясь от ударов копыт и лязга зубов в катастрофической близости от себя. Но как бы старательно она ни уклонялась от сыпавшейся на нее сдачи, один из ударов она все же пропустила – удар в кость левой ключицы. Раздался страшный треск. Могло показаться, что Маша в следующую секунду просто рассыплется, словно сахарный песок.
 Девушка несколько раз перекатилась через себя.
 Пока тело отлетало в сторону от животного, разум, в этом теле заточенный, со стремительной скоростью анализировал происходящее, и поэтому, стоило только прекратиться движению, мысли были приведены в порядок, расставлены по полочкам.
 Когда Маша подняла голову и посмотрела на жирафа, в ее глазах мелькала бесконечная злоба. Вряд ли она могла сойти за человека в этот момент: на сетчатке глаза ее отпечаталось зверство. По этому отпечатку можно было легко и просто понять, что монстр в Машиной душе вырвал-таки первенство, рванул вперед.
 У девушки не осталось ни сострадания к бедному животному, ни желания помочь ему, облегчить его муки. Скорее наоборот – поднимаясь на ноги, Маша злорадно ухмылялась про себя тому, что это жалкое ничтожество не может сделать того же.
 Маша быстрыми шагами приблизилась к по-прежнему лежащей жертве, не думая ни секунды, рывком подняла валявшийся рядом нож и молниеносным движением воткнула его снизу в череп вновь извернувшегося к ней жирафа.
 Сколько злостного упоения, сколько зверского триумфа было в ее лице в этот момент!
 Проворачивая нож, девушка с чувством неописуемого злорадства наблюдала за тем, как из раздувающихся ноздрей вырывались полные мучений выдохи.
 Маша посмотрела на совершенно красный нож в совершенно красной руке. Если еще недавно в девичьей душе разнообразные чувства – от раскаяния до ненависти к самой себе – сменяли друг друга, то теперь в ней не осталось ничего, кроме осознания своей силы. Сила наполняла вены, сила пульсировала в висках, колола в напряженных мышцах. Сила в смешении со злобой, яростью, ненавистью и желанием отомстить всему миру, желанием показать себя.
 То есть действительно ПОКАЗАТЬ СЕБЯ. Заставить Вселенную обратить на нее внимание.
 - Потому что иначе, - проговорила Маша вслух, аккуратно вытирая лезвие ножа об остатки футболки. – Иначе я не остановлюсь. Я уже устала придавать значение всему на свете, тогда как сама я значения не имею.
 Жираф лежал бездвижно и бездыханно.
 Когда сюда придут работники зоопарка, они даже и не подумают, что это могла сделать девушка Маша. Они сочтут это убийство делом рук какого-то безумца. Отчасти то будет правдой, но это все равно ничего не даст: ее-то никто не заметил, ее-то никто не видел…
 А значит она никого не трогала.
 Маша ядовито усмехнулась.
 А может, и не она.
 Откуда-то донесся до слуха неясный, приглушенный звук. Какая-то мелодия. Откуда в зоопарке мелодии? Может, иногда зверям включают музыку, чтобы они не скучали? Или чтобы не слышали, что говорят эти бестолочи вокруг, люди?
 Девушка осмотрелась, однако не обнаружила месторождения звука. Раз ничто вдалеке не играет, значит, что-то играет вблизи. Маша быстрыми хлопками побила по карманам джинсов. Телефон! Ну конечно!
 Все только что произошедшее (прыжок на жирафа, разрезание его сухожилий, убийство) казалось настолько нереальным, что подобная повседневность, как звонок, сбила замазанную кровью девушку с толку. Только что она яростно рассекала горло африканскому животному, а теперь она уже с поразительным спокойствием на душе болтает по телефону.
 - Алло, - ее голос звучал так же, как и всегда. Тот, кто находился на другом конце провода, не мог бы сказать, что его собеседник только что отнял у кого-то способность дышать. – Кто это?
 - Это я!
 - Шикарно, но кто ты?
 В трубке послышалось недовольное кряхтение.
 - Эмилия.
 Маша нахмурила брови. То, что они с Эмилией встречаются всегда при странных обстоятельствах, ее настораживало.
 Недавнее напряжение всех сил – и душевных, и физических – сказалось в этот миг дичайшей усталостью, отзывающейся тягучей болью в каждой клеточке тела. Маша оглядела вольер и, не найдя ничего более подходящего, уселась на бездыханного противника.
 - Алло? – снова послышался голос с другого конца. – Я отрываю? Ты занята?
 - Нет, нет, не отрываешь. Я просто задумалась.
 - Задумалась? Над чем?
 - Неважно, - быстро прервала Маша. – Ты чего звонишь-то?
 - Хотела узнать у тебя, почему ты школу прогуливаешь и где ты, - отчеканила Эмилия. И не дав Маше ответить, добавила: - хочу увидеть тебя.
 Чудной она все-таки человек.
 Неужели нельзя позвонить в какой-то другой момент? Тогда, когда Маша не убивает никого?
 - Так, подожди… - снова нахмурилась Маша. – Откуда у тебя мой номер? – Она чуть ли не вскрикнула. – И откуда ты знаешь, что я прогуливаю школу? Мы и встречались всего один раз, откуда у тебя вообще есть хоть какая-нибудь обо мне информация?
 Эмили фыркнула.
 - Ты, может быть, меня и встретила всего лишь один раз, - ответила она. – Но я, очевидно, все-таки и внешний мир стороной не обхожу, а потому и замечаю различных людей. Мы с тобой, между прочим, в одной школе учимся вот уже года два. А номер твой узнать – не большая проблема. Стоит просто подойти к классному руководителю…
 - Так меня же не замечают…
 - Ну понятное дело, - как-то пренебрежительно буркнула Эмили. От такой интонации Маше вдруг стало не по себе. – Я посмотрела в классном журнале, нашла тебя и твой номер. Бумага – это тебе не люди. Напишешь – запомнит, даже если человек забывает, - Маша снова погрузилась в молчание и потому с минуту ничего не отвечала. – Ну так что?
 - Что?
 - Насчет встречи. Ты где?
 - В зоопарке, - Маша наконец поднялась с туловища жирафа и прошлась немного по вольеру. – У меня, похоже, плечо выбито, - сказала она с усмешкой и попыталась пошевелить левой рукой. Звук боли вырвался против ее воли.
 - Ты там, что, в вольер свалилась? – с иронией спросила Эмилия.
 - Что-то вроде.
 - В общем, я тут рядом. Буду минут через пять у ворот. Поедем к твоей бабушке – она тебе вправит плечо, она умеет.
 И прежде чем Маша смогла что-то ответить, Эмили уже положила трубку.
 Положительно, происходит нечто непонятное. Они познакомились на мосту – там, где обыкновенно нормальные люди не знакомятся, ведь нормальные люди знакомятся в кафе, кинотеатрах или в клубах. Потом Маше вдруг захотелось избить ничего не сделавшего парня. И снова появилась Эмилия. Теперь вот Маша убила жирафа. И на мобильник ей звонит – кто бы вы думали! – та же странная знакомая.
 Сам черт ногу сломит в этих переплетениях случайностей.
 Неужели Эмилия действительно учится с ней в одной школе? Неужели Маша на самом деле никого не замечает, как и ее никто не замечает? Не может же быть, чтобы игнорирование было абсолютно взаимным с двух сторон. Нет, это точно не так, ведь Маша не упускала случая попытаться завязать с кем-то разговор, влиться в коллектив. Хотя, вполне быть может, что Эмилия просто сама на расстоянии держалась, не хотела навязываться. Да, это понять можно.
 Тогда понятно и то, как она узнала номер Машиного мобильного.
 Маша уже вскарабкалась на верх вольерной сетки и вдруг снова замерла. Наверное, теперь ей предстоит очень часто удивляться и кривить лицо в раздумии.
 До сих пор весь ход рассуждений по праву можно было считать логичным. Однако оставался один неразъясненный вопрос: как могла Эмилия знать, что Машина бабушка по образованию врач и может вправить плечо?
---
 Машина бабушка не отличалась особенной эмоциональностью, поэтому, когда ей сказали, что, мол, ваша внучка умудрилась вывихнуть плечо, она не стала рвать на себе волосы и бегать по всей квартире. Для этой старушки было важно не играть на Машиных нервах, как на струнах, а помочь ей во что бы то ни стало, если эта помощь была необходима.
Быстро познакомившись с Машиным родителем, Эмилия пошла на кухню делать чай, а бабушка поспешила увести свое чадо в отдельную комнату и обследовать вывих.
 - Как так получилось-то? – спросила она наедине, осторожно, но быстро снимая с девушки разорванную грязную футболку. – Откуда эта кровь? – добавила она, заметив багрово-красное пятно в самом низу ткани. – Можно подумать, ты не гулять, а драться с кем-то ходила…
 Маша стрельнула в бабушку взглядом, силясь прочесть в старческих морщинках на лбу ответ – осознанно или нет были сказаны эти слова. Может ли бабушка догадываться о действительном положении вещей? Знать, что ее внучка кого-то побила? И убила?
 Но ее родственник, казалось, совершенно позабыл о том, о чем спрашивал всего несколько секунд назад – он был полностью поглощен прощупыванием мягкой белой кожи на плече.
 - У тебя ничего не вывихнуто, - сказал он наконец, отнимая пальцы и прямо смотря в глаза пострадавшей. – Если болит – пройдет, не беспокойся. Просто старайся не шевелить рукой пока что – дай ей отдых. Видимо, болит из-за какого-то нанесенного удара?
 И бабушка с интересом посмотрела на Машу, надеясь, что та наконец ответит на мучавшие ее вопросы. Но нет – девушка молчала. Незнамо почему она просто не могла найти в себе силы рассказать хронику событий сегодняшнего дня. Раньше ей с поразительной легкостью давались даже самые откровенные разговоры, но сейчас… сейчас что-то останавливало слова на самом выходе из недр Машиной души. Она молчала.
 - Я принесла чай, - раздался звонкий Эмилин голос, и скоро она сама появилась в дверном проходе. – Я нашла у вас много различных сортов, выбрала черный Эрл Грей. Ты ведь пьешь Эрл Грей, верно? – спросила она, не глядя на Машу и сразу же продолжая: - конечно, пьешь, а то незачем было бы покупать.
 Эмилия наконец замолкла и, поставив чашки на тумбочку, выпрямилась, посмотрев на остальных присутствующих в комнате. Только тут она поняла, что атмосфера накалена молчанием, намагничена, наэлектризована. Ее монолог внес некоторую сумятицу, но его внезапное прекращение вернуло ситуацию на круги своя. Все замерло без звука и без движения.
 Наконец бабушка, видимо, осознав бесполезность выпытывания у Маши подробностей всей сегодняшней прогулки, улыбнулась и проговорила, обращаясь сначала к внучке, а потом к ее новой знакомой:
 - Ну что же, не буду вам мешать. Ничего серьезного с Машей не произошло: ее плечо в порядке. Нужно лишь немного отдыха. Очень приятно было познакомиться с тобой, Эмилия. Спасибо, что ты нашла время и помогла. Очень важно иметь в жизни человека, способного тебе помочь.
 - Мне тоже было очень приятно, - ответила Эмили с очаровательной улыбкой и, проводив старушку глазами, села на кровать рядом с уже сидящей Машей, успевшей надеть новую, чистую черную футболку. – Ты уже сняла этот ужасный платок с носа, который постоянно носишь? – спросила она.
 Маша прикоснулась к своему лицу, огляделась и, вновь посмотрев на Эмилию, пожала плечами:
 - Слетел, видимо.
 - Зачем ты его надеваешь вообще?
 - Чтобы воздух чистый поступал, - усмехнувшись, ответила Маша, словно это само собой разумеющееся. – Неужели ты не чувствуешь, как воняет мир?
 Эмилия сделала несколько быстрых вдохов носом, закрыла глаза и пару секунд словно бы анализировала, словно бы проверяла поступивший в легкие воздух на содержание зловония.
 - Нет, вроде бы, не чувствую, - ответила она. – А что, очень противно, да?
 - Невыносимо.
 Эмилия помолчала, еще раз попытавшись учуять что-то, о чем говорила ее знакомая.
 - Нет, здесь ты ничего не учуешь. Тут пахнет приятно и свежо. Ни от тебя, ни от бабушки не разит ничем таким, чем от других. Вы пахнете по-другому.
 - Да, я помню, что ты сказала мне в нашу первую встречу о моем запахе, - Эмилия улыбнулась, а Маша покраснела от смущения.
 - Не придавай этому особенного смысла, - пробормотала она, отводя глаза. – Вообще не придавай смысла ничему из того, что я говорю или делаю, - она пару секунд подумала и добавила: - и мне самой смысла не придавай.
 - Тебе никто смысла не придает, - ответила Эмилия довольно резкими словами, хотя и с теплой, проникающей до самых вен интонацией. – Я не одна из них, понимаешь? Я вижу, что ты более осмысленная, чем кто бы то ни было еще.
 - Даже осмысленнее тебя?
 Эмили на секунду задумалась, внимательно всмотревшись в Машины зрачки, словно где-то в их глубине можно было сыскать ответ.
 - Знаешь, - задумчиво протянула она. – Я думаю иногда, что мы словно одно целое. Да, мы очень сильно отличаемся кое в чем (взять хотя бы тот факт, что ты избила человека, а у меня на это просто-напросто не хватит смелости никогда в жизни), но в основном мы действительно похожи.
 Маша легла на кровать и уперлась взглядом в высь потолка над собой, позволяя мыслям летать перед самыми глазами.
 - Может, у нас как в «бойцовском клубе»? Или той же «грязи»? Я имею в виду, может, ты на самом деле просто мое воображение, и тебя не существует?
 Эмилия засмеялась и легла рядом, повернув голову к собеседнице.
 - Нет, я существую, - четко и твердо отрезала она. Маша повернула к ней голову и сфокусировалась на ее зрачках так же, как недавно это делала Эмилия.
 Иногда, заглядывая кому-то в глаза, видишь его историю как на ладони – конечно, только то, что он позволяет тебе видеть. Именно то же самое сейчас проделывала Маша с Эмили – она считывала с сетчатки уверенность во всем сказанном, как сканер считывает со штрих-кода данные о продукте.
 - К тому же, кого из нас не замечают люди?
 Маша улыбнулась, снова отворачиваясь от Эмилии и всматриваясь в потолочную белизну, отливающую неярким желтым светом еле-еле пробивающихся сквозь облака и шторы солнечных лучей.
 - Значит у тебя не все дома, - заключила она. – Если ты позволяешь появляться в своем сознании таким существам, как я.
 Эмилия легла рядом и провела взглядом по правой части Машиного лица, медленно проговаривая:
 - Ну не такая уж ты и плохая, не преувеличивай. За исключением избиения того парня пару дней назад ничего зверского в твоих поступках я не заметила. Получается, что и душа у тебя не зверя.
 - Ты знаешь меня не настолько хорошо, чтобы утверждать что-либо, - с горечью ответила Мария, внутри себя опровергая только что услышанное. Она-то ведь знала, что в ее сердце поселилось нечто, требующее крови и разрушений. Она-то знала, что под невидимой для людей кожей скрывается что-то крайне опасное для них же. Она-то знала. И ей было больно соглашаться с самой собой, больно оттого, что Эмили не знает всего и продолжает думать, что в ней много хорошего и что вообще она пай-девочка.
 - Так расскажи мне.
 Маша резко повернулась к своей собеседнице, желая увидеть тень издевки или чего-то несерьезного. Ей было непривычно слышать от кого-то подобные слова. Никто не интересовался ее жизнью до этого момента. Нельзя так просто поверить во что-то, что так долго казалось невозможным.
 - Что, извини? – спросила она, искренне надеясь на то, что ослышалась.
 Эмилия придвинулась к ней ближе и, положив голову ей на плечо, пояснила, отмеряя темп речи мягкими тычками пальца в Машину грудную клетку, проговорила:
 - Я. Хочу. Чтобы. Ты. Рассказала. Мне. Все. Все. Все. Что. С тобой. Происходило. В течение. Твоей жизни. Я. Хочу. Узнать. Тебя. Всю.
 Если бы радость могла превращаться в огонь, то Машу бы тотчас же разорвало изнутри.
 - Как-нибудь, - слабо прошептала девушка.
 - Почему не сейчас?
 - Мною никто не интересовался целых шестнадцать лет. Если я начну прямо сейчас рассказывать о себе – ты просто ничего не поймешь, потому что речь моя будет сбита и запутана. Мне нужно немного времени, чтобы правильно сконцентрировать свое прошлое и подать его тебе не в виде запутанного клубка, а в виде одной, целостной нити.
 Эмилия промолчала, соглашаясь со своим воображением. Она дала Маше время подумать, вспомнить, вновь пережить то, что когда-то с ней происходило. Она хотела понять Машу, но для этого нужно было проявить терпение. Ничто не может быть правильным, если это сделано сгоряча. Нельзя просто так ворваться в чью-то душу и высосать из нее все эмоции, переживания, всю жизнь. Человеку необходима свобода – как тела, так и мысли.
 К сожалению, очень немногие это понимают.
 К счастью, Эмилия была одной из тех немногих. И она готова была ждать.
 Когда знаешь, что непременно чего-либо дождешься, ожидание не тягостно, а волнительно.
---
 Вспомнить прошлое во всех подробностях невозможно. Человек не дискета, не карта памяти – его мозг не способен хранить воспоминания веками, пока не понадобится их стереть. Постепенно, день за днем и даже секунда за секундой что-то, что является на этот момент невостребованным, ненужным, удаляется, забывается. Остается только то, что представляет непосредственную важность для носителя – главную информацию и пару десятков самых эмоциональных переживаний, то есть то самое, что способно каким-либо образом влиять на поступки, на склад души и мировоззрение.
 Когда позволяешь себе рыться в прошедшем, то никогда не видишь его в тех же самых тонах и с тех же самых ракурсов. Будто просматриваешь снимок на плохенькой, старой камере: самое яркое остается, но в более тусклых тонах, а и так тусклое совершенно стирается.
 Стоило только Эмилии попросить Машу рассказать о ее прошлом, как девушка уже принялась вспоминать свою жизнь год, два и далее назад. Но как только она взялась за это, тут же столкнулась с чем-то очень неприятным. От этого по спине пробежали мурашки и лицо избороздили морщинки.
 Маша с поразительной точностью помнила каждый день после знакомства с Эмилией и тот самый день, когда в первый раз ее встретила на мосту. Она могла вспомнить цвет обоев в старбаксе, размер сетки, на которой сидела и даже количество блуждающих по вольеру жирафов. Бледно-желтые, около пяти метров, трое. Она помнила каждую деталь, каждую мелочь. Но, что было важнее, ничего ДО встречи с лежащей сейчас под боком Эмилией она не могла вспомнить.
 В голове осталось лишь десять самых необходимых воспоминаний, хранящихся под замком в самом тайном отделе Машиного мозга. Они постоянно напоминали, что люди – твари, причем твари смертные, что мир полон эгоизма и воняет тухлятиной. Эти воспоминания кружились в сознании, ничуть не темнея, не тускнея, оставаясь такими же полноцветными, какими были породившие их события давным-давно. Давая себе волю и блуждая по каналам своей памяти, Маша будто бы вновь оказывалась то в постели с утра, то в детском саду, то в школе, то на улице… Она попеременно переживала страх, одиночество, злобу. Она снова чувствовала, как ее череп разрывается на части изнутри. Как в висках, подобно молоточкам, бьется кровь, пульсируют венки. Она снова видела, как умирает все на свете, прекращает жить на какую-то долю секунды…
 Мария открыла глаза и огляделась. Нет ни Муси, ни сестры, ни зеркала, ни Риты. Все это кануло в былом, теперь этого нет. Исчезло. Растворилось. И продолжает жить лишь внутри ее черепной коробки.
 Приложив ладонь ко лбу, Маша ощутила холод и влагу. Ее бил озноб, она не могла понять, что происходит. Разве никто не вспоминает время от времени все, что происходило с ним когда-то? Неужели все переживают то же, что переживала сейчас Маша?
 Она словно очнулась от гипноза. С непривычки ее шатало и тошнило. Глаза не могли сфокусироваться ни на чем.
 Девушка посмотрела направо от себя и заметила Эмилию. Та уже спала. «Сколько же я витала в облаках?» - мелькнул вопрос в ее голове. Маша замерла и прислушалась. Покачала головой. Смешно, но на какой-то момент ей показалось, словно голос был другим, словно это был не тот же самый фантом, что разговаривал с нею во время убийства жирафа.
 Может, это просто так кажется?
 А может быть, у Маши действительно появился сосед по телу? Какой-то новый жилец, желающий получить как можно больше прав на собственность?
 Аккуратно, стараясь не разбудить спящую Эмилию, Маша села на край кровати. Ее взгляд упал на тумбочку, скользнул по чашкам с чаем. Она протянула к ним руку. Слегка теплые. Это значило, что Маша пропутешествовала в своем сознании около двадцати минут.
 Залпом выпив чай, она, тихо ступая, вышла из комнаты. Взглянув в сторону кухни, увидела там бабушку, по обыкновению разгадывающую кроссворд.
 Маша села на стул, бессмысленно глядя в пол и что-то ища, непонятно зачем и почему. Наверное, ей хотелось надеть кеды, которые она, впрочем, не снимала.
 - Надо пойти на свежий воздух… - шептали ее губы, вторя мыслям. Этот шепот мог бы сойти за речь умирающего человека, но никак не за голос здоровой шестнадцатилетней девушки в самом расцвете сил. Умирать можно и глубоко в душе. – Надо подумать, надо обо всем подумать… как может быть… не может, но может… - она сама путалась от бессвязного переплетения суждений, доводов и выводов. – Если я пройдусь… если я недолго прогуляюсь, наверное, я все….
 - Ты чего тут делаешь?
 Маша подняла голову и глупо воззрилась на стоящую напротив бабушку. Та посмотрела сперва на свое дитя, потом глянула в комнату.
 - А Эмилия что? – бабушка тоже, казалось, не знала, что сказать. Машина растерянность погрузила старушку в прострацию.
 - Я… я погуляю… недолго… она пускай поспит. Она спит. Пускай… поспит.
 Бабушка смотрела на внучку полным беспокойства взглядом. Однако не имела ни малейшего представления, что бы такое сказать. И молчала. Если не понимаешь всей сути дела, лучший вариант – просто не совать в него свой нос.
 - Ты что-то ищешь? – вместо расспросов поинтересовалась она.
 Маша замерла и, посмотрев на свои ноги, встала.
 - Нет… нет. Ничего, - она подняла глаза на свою бабушку. – Я вернусь. Скоро. Пусть Эмилия не волнуется.
 Девушка открыла дверь и сделала шаг наружу.
 - Что ей делать, если она не захочет ждать? – спросил родной голос.
 - Она постоянно как-то меня находит, - усмехнувшись, ответила Маша, спускаясь по лестнице. Когда никто уже не мог ее расслышать, она прибавила: - но ведь она всегда может уйти.
---
 - Что я имею? – спрашивала Маша сама себя, на ходу повязывая на нос лоскут. – Отсутствие совершенно всех воспоминаний, кроме десяти. Что в этих десяти воспоминаниях? В них боль, в них одиночество, непонимание, злость. В них ярость. В них страх. Почему я не помню ничего радостного? Почему даже вечер с сестрой омрачается чем-то? Почему нет ни одного лучика света в этом темном подземелье моего сознания? – девушка промолчала, потому что ответов у нее не было. Пару метров она прошла в тишине, мысля. – Нет, - вдруг снова начала она говорить. – Надо проговаривать все это. Надо дать этому гадству свободу.
 Меня никто не замечает. Что это? Это – факт. Хорошо. Почему меня никто не замечает? – Маша вновь промолчала.
 «Потому что ты – плод воображения Эмилии» - шепнул знакомый голос в голове. Тот, новый, зверский голос. Дьявольский, жестокий, ненасытный. Не ее голос. Чужой.
 - Допустим, - кивнула Маша головой. – Не будем сразу отсеивать все варианты. Рассмотрим разные предложения. Что же это дает?
 «Это дает свободу действий».
 Девушка покачала головой и села на занятую читающим парнем скамью. Она повернулась к нему и обратилась к его височной кости, к его правой щеке с небольшой щетинкой, к кончику его брови, к уголку его губ:
 - Не в том смысле. Я имею в виду – что из этого следует?
 «То, что я сказала».
 «Сказала» - успел подумать Машин голос. Маша мотнула головой, прогоняя третьего участника. Слишком тяжело и думать, и говорить, и снова думать.
 - Зачем мне эта свобода действий?
 Маше показалось, что собеседник внутри нее усмехнулся.
 «Чтобы делать все, что душе захочется».
 Маша закатила глаза.
 - Это понятно. А конкретнее? Что же я могу делать? – и, не дав времени гостю на ответ, ответила сама: - теперь я могу безнаказанно избивать, калечить, убивать? Воровать, бомбить, разрушать?..
 «Правильно» - ответил голос. «Именно это и называется свободой действий».
 - Но к чему мне все это? Я ведь жила как-то без убийств и…
 «Жила?» - со смешком перебил монстр в ее душе. «Что ты помнишь из своей жизни? Каких-то десять моментов?» - голос рассмеялся. «Ты никогда не думала, что если у человека нет прошлого, то у него нет еще и будущего? А что самое главное – его самого нет».
 - Но я есть, - возразила Маша с дерзостью. – Я существую. Я могу себя потрогать, я могу касаться предметов и людей…
 «Только им на это наплевать…»
 - Это неважно. Важно то, что они все равно обращают на меня внимание, даже пускай мне приходится приложить к тому усилия.
 «Человека, если он существует на самом деле, нельзя не заметить. Ты скорее похожа на противную картинку. Видишь – помнишь и отворачиваешься, пытаешься поскорее отделаться от неприятного. Не видишь – забываешь, удаляешь, стираешь из прошлого с превеликой радостью».
 - А Эмилия? А бабушка? – с сомнением и опаской задавала Маша вопросы тонким бакенбардам сидящего рядом юноши. – Они ведь и разговаривают со мной, и помнят меня, и отвращения не чувствуют.
 «Не думала, почему так?»
 - Вот потому и спрашиваю, что думала, но все равно не могу ничего понять!
 «Если тебя кто-то выдумал, то не логично ли предположить, что этот кто-то видит тебя?»
 Маша не нашла слов, чтобы возразить. Она обратилась в слух, пытаясь хоть что-то понять.
 «Эмилия выдумала тебя, и она тебя видит» - повторил голос. «Но с тобой что-то не так. Я имею в виду, что ты вышла из-под контроля. То есть ты в буквальном смысле из него вышла. Можно сказать, практически материализовалась. Ты спокойно двигаешься, трогаешь предметы, ощущаешь их. Иногда можешь привлечь чье-то внимание. Но, если ты перестанешь ко всем лезть, то тебя будут просто-напросто обходить стороной. Нет, наталкиваться на тебя, не замечая. Ты лишняя, чужая. Ты – незапланированная дочь Вселенной. Незапланированных детей не любят. От них стараются избавится как можно скорее. И как только ты представляешь такую возможность, Космос использует ее, натравливая на тебя своих подчиненных, людей».
 - А не легче ли меня просто взять и прикончить? Послать метеорит или что-то такое? Что там этот Космос делать умеет…
 «Ты невидима. Я же говорила. Тебя не замечает никто. Ни люди. Ни животные. Ни деревья. Ни пыль. Ни тем более звезды. Когда ты сама даешь о себе знать – только в такие моменты тебя и видно».
 Маша помолчала. В ней больше не было сил отрицать свалившиеся факты. То, что это факты, она уже признала. Какими бы глупыми и невозможными они ни были, все равно они очевидны, а нельзя просто взять и отвергнуть очевидное.
 - А с бабушкой что? – кротко спросила девушка, опустив взгляд на ремень парня, на заправленную клетчатую рубашку.
 Голос не отвечал.
 Маша снова подняла взгляд и нахмурилась, словно пытаясь что-то увидеть в юношеском профиле.
 - Эй, - окликнула она собеседника. – Чего замолкать на самом интересном?
 «Будто бы ничего интересного до этой поры не было» - снова вмешался ее собственный голос, но Маша вновь махнула головой, пытаясь не засорять свои мысли в такой важный момент.
 Монстр – точнее голос этого монстра – еще немного помолчал.
 «А ты думаешь, чей голос болтает внутри тебя?»
 Нет, это уже слишком!
 Маша вскочила со скамьи так резко, что даже упала на спину. Не найдя в себе сил, чтобы встать, она продолжала лежать на грязном асфальте.
 До какой-то поры ее мозг был способен вынести весь сваливающийся на него бред, но вот это уже не могло вместиться ни в какие рамки.
 Значит, этот голос, посторонний голос внутри ее головы – бабушка. Новость не из лучших. Значит, эта же самая бабушка, эта же самая милая старушка – монстр, сподвигнувший Машу сначала на избиение прохожего, а потом – на убийство жирафа!
 - Как получается, что ты сидишь внутри моей головы?
 «Меня тоже нет. Меня выдумала Эмилия. Я – это тень ее собственной бабушки, которая умерла пару дней назад» - голос замолчал. «В тот день вы и познакомились с Эмилией. Точнее в тот самый день она тебя и выдумала. Вместе со мной».
 - Хорошо, - что это за идиотская привычка – говорить «хорошо», когда ничего не хорошо? – Допустим, что это не идиотизм последней стадии. Понятно, что, потеряв кого-то нужного, важного, дорогого, мы начинаем жить в своих мыслях о нем. Это, - Маша качнула головой из стороны в сторону, будто взвешивая свои слова на невидимых весах. – Это отчасти логично. Но я-то ей на что?
 «Ты – это живое воплощение ее грусти, ее боли, ее… злости. Когда у нее умерла бабушка, ее душа была готова разорваться на части. И чтобы этого не произошло, мозг создал тебя. Ты как урна для всего самого плохого, для всего самого болезненного в Эмилии».
 - Как это прекрасно, - саркастически заметила Маша. – Час от часу не легче. Сначала выясняется, что вся Вселенная меня игнорирует. Потом оказывается, что я не существую, что я всего лишь плод чьего-то воображения. Теперь я еще и мусорка. Не жизнь, а сказка. Рай. Блаженство.
 Маша рывком села на асфальте и еще одним рывком встала.
 - Надо об этом обо всем Эмилии рассказать, что ли, - пробормотала она, шагая в сторону своего дома. – Все-таки таких дел наворотила, и ни сном ни духом!
 Она сделала несколько шагов и остановилась в нерешительности.
 - Но почему ТЫ толкаешь меня на свершение плохих дел? – вдруг спросила она, пораженная новым вопросом, как молнией. – Зачем ТЕБЕ заставлять меня кого-то калечить, убивать, делать что-то… страшное?
 «Я не заставляю» - ответил голос. «Я направляю тебя по течению. Я же говорила, что ты – это скопление боли и агрессии. Ты – урна. А урны необходимо иногда опорожнять, иначе выбросить в них что-то будет уже нереально» - голос немного обождал. Кто-то размышлял в Машиной голове. «Ты неправильная. Ты слишком самостоятельна. У воображения не должно быть собственной воли, оно не должно размышлять, как… человек. Фантазия не должна выходить за пределы выдуманного мира. А ты вышла. Ты вышла и теперь сопротивляешься возложенной на тебя миссии. Ты должна служить как бы отводом гнева и грусти. Но ты не хочешь выплескивать из себя накопленную злобу. Тогда как ты просто должна подчиняться, ты начинаешь думать и делаешь выводы, что кого-то бить, причинять боль – это неправильно. Но неправильно именно думать об этом, понимаешь?
 Если ты не будешь нормально функционировать, это приведет к ужасным последствиям: либо ты в конечном итоге разорвешься, оставив после себя лишь пыль, либо Эмилия с ума сойдет.
 Ты не имеешь права на существование, ясно? Ты не имеешь выбора. Ты просто ОБЯЗАНА делать то, что предназначено. Я просто наставляю тебя, направляю. В противном случае нам всем конец».
 Маша шла медленным шагом. Ее брови снова хмуро сошлись на переносице. Девушка думала. Думала, как попытаться всем угодить в этой ситуации. Она пыталась найти выход.
 - Если я не имею права на жизнь, - размышляла она в слух. – Так зачем же я живу? – и, прерывая очевидный ответ, продолжила: - Знаю, знаю. Я урна, и в меня Эмилия сваливает все свои печали и горести. Это я уже поняла, спасибо. Но я имею в виду нечто другое. Я имею в виду – какое мне-то дело до чьих-то там проблем? Меня выдумали, заточили в этом мирке без моего на это согласия, лишили меня общения. Простите, я не согласна с этим.  Я не готова существовать как призрак во благо кого бы то ни было. Я не религиозный человек и для меня не присуще приносить жертвы во имя господа моего, в роли которого выступает Эмилия…
 «И что же ты будешь делать?» - перебил голос неумолкающую Марию.
 Девушка остановилась посреди улицы в задумчивости. В таком состоянии люди обыкновенно прекращают воспринимать все, что происходит вне их самих. В такие моменты они обдумывают что-то действительно важное для них, что-то такое, что можно было бы вписать даже в список «революционных».
 Маша несколько секунд смотрела себе под ноги. Ее голова была пуста. Нужный ответ был найден, но он явился в такой неприглядности и в таком ужасающем виде, что казалось делом весьма не простым принять этот вариант как единственно логичный и возможный.
 Посмотрев пустыми глазами на деревья по сторонам улицы, на людей, не замечающих ее, на дорогу, на дома и наконец на небо, Маша вдруг усмехнулась с невыразимой горечью и произнесла полувопросительно, точно еще сама не верила в то, что говорила:
 - Мне надо убить себя?
 Для нее эти слова казались такими ужасными, вывод, ими выраженный, представлялся настолько  несомненным, что, когда голос внутри головы раскатисто рассмеялся, Маша замерла, ничего не понимая. Неужели этот голос, то есть бабушка, не услышал произнесенное? Может, в голове, как в телевизоре, иногда бывают помехи? Стоит повторить?
 «Твое самоубийство ничего не решит» - перебила бабушка Машин повтор на самом начале. «Эмилии от потери тебя станет так грустно и так больно, что она непременно выдумает тебя снова. А потом с ума сойдет, потому что ты, по сути, воскреснешь».
 - И что же я буду делать? – практически слово в слово повторила девушка заданный ей самой некоторое время назад вопрос.
 «Если ты действительно не готова мириться со своей участью…» - протянул голос в нерешительности. «То единственный вариант – это убийство».
 Маша уже была готова повторить недавние слова того же голоса, как вдруг поняла весь смысл этой фразы.
 Если убийство – выход, а убийство ее самой ничего не решает, то получается, что…
 Маша зажмурилась от адской боли внутри головы. Ее мозг жгло, как огнем. Череп сжимался. Кровь пульсировала и билась в знакомом темпе. Тц-тц-тц. Невыносимо.
 Все это уже знакомо. Этот звук, эта нестерпимая боль. И Маша понимала, что стоит на верном пути. Она понимала, что нашла правильный ответ. Пламя, сжигающее ее изнутри, - не что иное, как попытка сбить ее с пути.
 Но нет.
 Нет.
 Теперь она точно знает, что должна делать.
---
 Маша не вернулась к спящей или уже проснувшейся Эмилии. Как только она подошла к углу своего дома, мысли вернулись на круги своя, заняв свои места и позволив плану действий сложиться достаточно ясно.
 Следуя этому плану, становилось очевидно, что надо прекратить контакты с Эмилией во что бы то ни стало, в противном случае убить ее не получится. Почему? Потому что тогда своим присутствием в жизни «создателя» несуществующая будет оказывать смягчающее воздействие, то есть словно сглаживать углы до безумного квадратного мира. Это сглаживание будет провоцировать спокойствие и душевное равновесии, вследствие чего Маша простецки исчезнет. Исчезновение вызовет непонимание и чувство одиночества, боли и так далее, Маша снова появится, и все начнется заново. Бесконечный круг не нужен никому и никогда, ибо от него пользы получить вообще не получится.
 Значит, этот вариант вычеркивается, оставляя на рассмотрение лишь прекращение любого общения и даже мало-мальских встреч, стычек на улице или где бы то ни было. Если рассуждать в данном ключе, получается, что Эмилия станет чувствовать больший гнев, большее одиночество, чем когда-либо. Оно и понятно: что может быть хуже беспричинного и необъясненного ухода дорогого тебе человека? Эмилия будет чувствовать, как ее сердце крошится, словно печенье, как душа разваливается, словно старое никому не нужное здание.
 Это и надо.
 Все, совершенно все будет также чувствовать и Мария. Ей будет настолько больно, она будет так сильно злиться, что в конце концов не останется никакого способа избавиться от этого, кроме убийства. И она убьет не кого-нибудь, а эту самую Эмилию. Вместе с ней разрушив и себя, и несуществующую бабушку-монстра, гостя в ее призрачной голове.
 Конечно, можно было бы попробовать рассказать все начистоту, но неужели Эмилия настолько глупая или настолько сумасшедшая, что поверит в то, что Маши в действительности нет, равно как и Машиной бабушки, как и их квартиры? Разве можно поверить в то, что твоя МЫСЛЬ способна материализоваться? Избивать прохожих? Убивать жирафов?
 Нет, ни один разумный человек никогда не поверит в такой бред. Поэтому-то ничего иного, как уйти, Маше не остается.
 Телефон наверняка битый час разрывается от звонков. Но это все впустую: девушка выбросила бесполезный аппарат, оставив его задыхаться от криков, которые никто не услышит.
 Если рвать – то рвать резко. Только так и можно избежать излишней боли. Лучше не тянуть с уходом, если дверь уже видна. Как представляется возможность – надо бежать. Конечно, ты причинишь страдания, но что поделать – каждый человек когда-нибудь совершает насилие над кем-то другим. Печально, что ей была уготована та же самая участь, что и всем остальным, однако кто может обвинить несуществующую?
 Маша смотрела сквозь заляпанные грязными каплями стекла на мелькающий за ними пейзаж. Деревья, люди, дома – все проносилось мимо: она ехала на автобусе прочь от реальности, будучи уверенной в полнейшей невозможности осуществления этой затеи.
 Людей в салон набилось, как рыб в банку: не осталось ни единого свободного сидения, а автобус как раз сделал остановку и открыл двери, впуская новых пассажиров в свое разгоряченное нутро.
 Изо дня в день они постоянно в спешке. Жизнь не прекращается ни на секунду, и часы непрерывно отсчитывают миг за мигом. Сердце человеческое бьется, ноги человеческие шагают, мозг человеческий работает, а сам человек умирает. День за днем он куда-то направляет свой ход, во что-то вклинивается, что-то предпринимает и искренне верит, что это не просто так, что все это имеет какую-то цель, какой-то некий смысл.
 Маша хмыкнула, остановив безразличный взгляд на женщине с сумками около турникета. Она не могла пройти, возмущая очередь, выстроившуюся за ней. Толпа злилась, ее нетерпение росло. Время! Время! Время уходит, а эта женщина все копается в своих манатках, разыскивая билет! Ну не глупо ли тратить свою жизнь на простой в общественном транспорте без дела?
 А не глупо ли вообще что-то делать?
 Женщине наконец-таки удалось протиснуться в салон. Отдышавшись, она осмотрелась, пытаясь найти себе сиденье в переполненном мирке. Можно долго говорить о вежливости, пропагандировать ее и писать о ней в учебниках, но никто не готов уступить кому-то место. Ни в транспорте, ни где-либо еще. Однако, что-то заметив в последнем ряду кресел, она подошла к нему, быстро развернулась и плюхнулась прямо на колени Маше.
 Неожиданно почувствовав под собой что-то кроме сидения, севшая подпрыгнула, ахнув, и удивленно посмотрела на причину случившегося казуса. Автобус уже тронулся.
 - Простите… - еле слышно начала говорить испуганная барышня, однако слово это с середины начало терять громкость, так что к концу его вообще было не слышно. Лицо говорящей приобрело вдруг какое-то ужасное выражение, словно вместо Маши она увидела Муссолини. – И тебе не стыдно? – вместо извинения выговорила она в итоге.
 Стало очевидным, что Маша привлекла к себе внимание. Она устала подняла глаза, точно зная, что реакция на ее появление всегда была и будет отрицательной. Девушка была готова, но изнурена.
 - Вы на меня сели, - со скукой в голосе проговорила она.
 Казалось, что все стали прислушиваться – даже у самого турникета уши едущих начали подергиваться, пытаясь не проронить ни слова.
 - А не стыдно тебе, видя, что я сажусь, садиться прямо передо мной на то же самое место?!
 - Я сижу тут с самого начала своей…
 - Что ж ты врешь, девочка? – оборвал ее сосед слева. – Думаешь, я бы тебя не заметил, если бы ты тут сидела?
 - Очевидно, что вы и не заметили, - по-прежнему совершенно незаинтересованно ответила Маша, даже не взглянув на собеседника.
 - Вы только посмотрите на нее! – уже вскричала женщина. Сумки по неведомой причине стояли на полу, а автобус не ясно когда остановился. «Опять эта чертова Вселенная замерзла» - подумала Маша. «Почему на этот раз эту колымагу стороной обошло, а не только меня?» - Вы только посмотрите! – снова крикнула возмущенная особа, добиваясь полнейшего внимания и силясь не разорваться от беспричинного гнева.
 Лица пассажиров поворачивались, но сидящее дальше середины словно замерли и совершенно не реагировали. «Мы в эпицентре» - догадалась Маша и мысленно очень неприлично выругалась.
 - Я спину надрываю: несу еду детям и мужу! А эта скотина не просто занимает место, но еще и отвоевывает его у меня!
 - Мне не сложно встать, - членораздельно и зло парировала ответчица. – Я с вами не воюю: это всего-то треклятое кресло разваливающегося автобуса в вонючем мире! – Машина речь из-за платка на носу носила еще более грозный, еще более глубокий оттенок. Она встала и показала на коричневую кожу освобожденного сиденья: - садитесь!
 И если обычный человек может просто взять и успокоиться, то Вселенную так просто не утихомирить. Маша своей неосторожностью явила себя звездам, и теперь они стремились истребить мешающую и постоянно увиливающую от них мишень.
 Женщина развернулась к девушке и ткнула ей пальцем в грудь.
 - Я твое место, тварь, не заняла бы даже в гробу!
 Что-то вновь бушевало в крови, и теперь это что-то было близко знакомым, желанным и даже родным. Этим чем-то была часть души, без которой сама Маша казалась пустой. Вот опять монстр проснулся, опять занял девичье сознание, опять разрывает изнутри ее череп, наполняет вены силой и гневом.
 Устав от объяснений и несправедливых выпадов в свою сторону, Маша без лишних слов схватила одну из сумок и врезала ею в висок орущей женщине, с первого же удара повалив на пол.
 Ожидая, что поднимется буря, Маша перехватывала ручку своего нового оружия в готовности отбиваться от следующего противника, однако никто не предпринимал никаких действий. Оглядевшись, она поняла, что все умерло – ровно так же все умирало и раньше, спасая ее от Риты и от детского сада. Точнее, она думала, что так было. По крайней мере, это было заложено в ее голове в качестве воспоминаний, хотя вполне возможно это просто-напросто стандартные настройки, как в телефоне.
 Эпицентром была скандалистка с сумками, и этот эпицентр был теперь уничтожен, так что и все, находящиеся в радиусе происходящего конфликта, тоже на какое-то время считались уничтоженными.
 Не зная, мертва ли эта дама, нет ли, даже не интересуясь этим, Маша швырнула сумку в окно с надписью «запасной выход» и вылезла наружу, потому что открыть замороженные двери в мертвой Галактике не было никакого шанса, а выбраться отсюда хотелось очень сильно.
---
 - Какого черта?!
 Маша не могла поверить своим глазам. С одной стороны, происходящее было абсолютно понятно и довольно предсказуемо, но с другой стороны – просто абсурдно.
 Непомерно большими шагами, стучащими по асфальту словно молотки по наковальне, надвигалась Эмилия, и выражение на ее лице не предвещало ничего хорошего. Также, как и брошенные ею слова. И хотя Эмили была еще довольно-таки далеко, слова ее все же дошли до Машиного слуха, и от этого становилось еще более неуютно. А бежать некуда. Вокруг множество вариантов, но ни один из них не выход.
 Подойдя чуть ли не вплотную к шокированной и испуганной Маше, Эмилия с размаху дала ей пощечину. Место удара сразу же дико заныло и приобрело ярко-розовый оттенок.
 Как только Маша снова смогла повернуть голову в сторону пришедшей, то ответила ей тем же, и удар был не слабее.
 - Мне-то за что? – ошарашенно спросила обиженная Эмили, хватаясь за щеку. На ее глазах выступили слезы.
 - Мне в любом случае придется тебе все объяснить, так что я думаю, что нет смысла ворошить это сейчас.
 Эмилия странно посмотрела на Машу. Похоже, из-за боли она уже забыла, зачем вообще подошла и зачем вообще дала пощечину.
 - Да… - задумчиво протянула она, не сводя глаз с приятельницы. Помолчав буквально секунду, она яростно спросила: - как можно вообще додуматься оставить кого-то в своем доме, а самой уйти неизвестно куда, так плюс еще и на звонки не отвечать?
 Маша оглядела местность вокруг себя, предвидя затяжной разговор. От автобуса она успела отойти не очень уж далеко, и теперь они с Эмили стояли во дворе какого-то дома. Показав на скамью около входной двери, девушка села.
 - Предупреждаю, что тебе будет очень трудно поверить в то, что я тебе сейчас расскажу… - уведомила она. – Я сама поверила с трудом, но я нахожусь в несколько ином положении, таком, в котором уже просто невозможно не поверить в услышанное.
 Она остановилась и посмотрела на Эмилию, не хочет ли она что-то сказать?
 Нет, та молчала и внимательно слушала. Наверное, на всем Земном шаре вряд ли сыщешь хотя бы десяток таких людей, что способны были бы слушать, не прерывая.
 - Я начну с самого начала, а им я считаю именно тот момент, когда ты впервые высказала мысль, что, мол, я не существую, и захотела узнать о моем прошлом. В тот момент я не особенно задумывалась над своей нематериальностью – подумаешь, мало ли кого не замечают, что из того? Но, когда я попыталась покопаться в своей жизни, я поняла, что не могу вспомнить ни малейшей подробности, кроме десяти совершенно ясных воспоминаний. Человек ведь не может помнить произошедшее с ним в полной мере – что-то в любом случае будет потеряно, однако в этих десяти картинках я видела все четко и ярко, так, будто я переживаю все это прямо сейчас.
 Тогда я подумала, что это не совсем нормально, что-то тут не так.
 Теперь немного назад вернемся. До того, как ты пришла ко мне домой, я была в зоопарке. Сидела на ограждении вольера для жирафов и ела украденное мороженое, а потом вдруг решила покататься на этих африканских животных, - Маша усмехнулась. Сейчас, пересказывая этот случай, она не могла не назвать себя идиоткой: настолько странно это звучало. – Я спрыгнула, я удачно приземлилась прямо на спину одному из жирафов, но он не захотел двигаться, и я почему-то очень сильно разозлилась, - Маша нахмурилась и потупила взгляд. – В моей голове словно начал командовать монстр. Тот монстр, о котором мы с тобой уже говорили. Тот, который требует мяса в пищу и все такое прочее. И он все говорил и говорил, словно змей, искушавший Еву в раю. И я, как и Ева, поддалась. Только мой грех был несколько более тяжел: я достала нож (честно сказать, я до сих пор точно не знаю, кто его туда положил, я ли, не я) и разрезала жирафу сухожилия на ногах. В минуту просветления мне хотелось было ему помочь, но он пытался укусить меня, и я… я убила его. А потом позвонила ты.
 А теперь я расскажу то, что произошло тогда, когда я ушла из дома, оставив тебя.
 В моей голове снова раздался ТОТ голос, я снова начала слушать его и говорить с ним, и я узнала, что это голос моей бабушки. Помнишь ее? – Эмилия кивнула, и Маша продолжила: - а она тебе никого не напоминает?
 Эмилия задумалась: лоб исказился морщинками, брови нахмурились, глаза потеряли яркость, как то обычно бывает, когда человек смотрит внутрь себя.
 - Да, - ответила она тихо и посмотрела прямо в глаза Маши. – Она напоминает мне мою собственную бабушку.
 - Значит, есть шанс, что ты поймешь все то, что я теперь тебе скажу, - глубоко вздохнув, рассказчица продолжила: - моей бабушки нет. Моя бабушка – это проекция твоей собственной бабушки в твоем же сознании. Меня нет тоже. Я тоже существую только в пределах твоего черепной коробки. Точнее мы существовали, а теперь вот, как видишь, мы уже вышли за эти пределы и «слегка ожили». «Слегка» потому, что нас никто, кроме тебя не видит, а если мы и привлечем чье-нибудь внимание, то это будет воспринято как угроза, которую следует во что бы то ни стало устранить.
 Я – это мусорка твоих бед, твоей боли, твоей печали. Я, как портрет за Дориана Грея, гнию за тебя, тогда как ты чувствуешь себя комфортабельно и можешь спокойно существовать в этом мире.
 Ну а теперь пришло время, думаю, ответить на поставленный тобою вопрос: почему я ушла. Я ушла, потому что наши с тобой отношения – это битва. Либо умру я, либо умрем мы все. Третьего не дано. Если я остаюсь с тобой, тебе становится спокойно и хорошо, ты начинаешь чувствовать себя лучше, ты поправляешься, и в итоге – я исчезаю. И все начинается вновь. Я опять возрожусь из твоего несчастья, подобно тому, как феникс возрождается из пепла. Если я ухожу, то ты (как я думала) убьешь себя, и мы исчезнем все. Но если бы ты даже себя и не убила, то ощущаемые пустота, брошенность, никомуненужность в конце концов настолько бы меня разозлили, что я с ледяным спокойствием смогла бы убить тебя сама.
 В этом, собственно и состоял мой план.
 Маша замолчала. Во время монолога она внимательно наблюдала за выражаемыми Эмилиным лицом эмоциями. Иногда слушавшая кивала, словно давно сама все это знала и сейчас просто утвердилась в том, что знала. Иногда она хмурилась, размышляя, но потом все равно кивала.
 Эмилия – человек умный и понятливый. Таких людей на всю планету по пальцам счесть. Не прерывает, в душу не лезет. Человек себе на уме, что сказать. И это правильно. Единственное, что ее портит, это люди вокруг. Ее душе нанесено столько ран, что они уже не заживают, а гноятся, и, вполне быть может, что в скором времени от Эмилии начнет вонять так же, как и от остальных людей.
 - Я догадывалась, - промолвила она наконец, подтверждая Машины догадки. – То есть, не удивительно, что у тебя в голове появились эти мысли (неважно, через посредника или сами по себе), я ведь продумывала все это тоже. Думала, почему тебя никто не видит, почему ты так разозлилась на незнакомца на мосту. А я ведь тогда очень сильно разозлилась на мать. Помнишь? Она позвонила и звала домой. Она сказала, что бросает отца и мы уезжаем. А ведь я люблю папу. Наверное, даже сильнее мамы. Он меня постоянно ото всех защищает: в школе меня однажды избили, и…
 Маша встряхнулась и позволила себе нетактичную выходку – она перебила Эмилию:
 - Как ты сказала? В школе тебя избили?
 - Да, - Эмилия казалась несколько удивленной Машиным участием. – Но это было давно, ты не…
 - Меня тоже избили, - снова прервала Маша. Ее лоб горел, и ей казалось, что слова вырываются бессвязной вереницей изо рта. Она боялась, что если не скажет слово сейчас, то непременно забудет его в следующее мгновение: - то есть не меня… или… в общем, это хранится в моей голове в числе тех десяти воспоминаний!
 Эмилия внимательно смотрела на пылающую ораторшу.
 - Еще я помню мысли о том, что я и моя сестра очень разные. То, что кошка Муся умерла. То, как я боялась, что бабушка спутает меня и мое отражение. То, что мне показалось, будто люди говорят шаблонными фразами, а мир останавливается и замерзает, убивая все живое…
 Воздуха в Машиных легких не хватало, поэтому ей необходимо было замолчать, иначе она легко и просто могла бы потерять сознание.
 Эмилия сидела робко. Она улыбалась грустно и горько, вспоминая то, что происходило с НЕЙ.
 По лицу человека можно запросто понять его чувства. И Маша по Эмилиному лицу поняла все: что не было у нее самой ни бабушки, ни кошки, ни сестры, что никто ее не бил, никого она не любила и никто ее не обманывал. Все, что она помнит, подстроено. Подмешено. Это то, что входит в стандартные настройки. Код для активации монстра в дальнем углу мозга. Ты думаешь, что всем на свете на тебя наплевать, что ты безмерно одинок, никто не придает тебе значения и никто тебя не замечает. Чик! И ты уже разбиваешь чье-то лицо. Чик! И ты уже убиваешь животное. Чик! И ты уже способен ногтями разорвать чье-то тело.
 Отчасти Маша и нужна. Как раз для того, чтобы позволить эмоциям выходить наружу. Вот почему Эмилия не источает той вони, что исходит от остальных людей: Эмилия просто-напросто скидывает все дурно пахнущее в сторону Маши, а та, в свою очередь, сжигает это в пламени гнева.
 Люди тухнут оттого, что в обществе не принято бить в лицо, когда это хочется сделать. В обществе не принято подвергать критике какое-либо суждение высшего света. В обществе принято держать такт, улыбаться и быть вежливым, даже если тебе это противно и даже если человек не заслуживает и тени улыбки.
 Сколько бы лоска ты ни напускал на себя, нутро твое гнить будет все так же. Душевная вонь – это не то же самое, что вонь тела: это что-то, что нельзя скрыть никакими одеколонами и никакими духами.
 Но в обществе принято не замечать гнили встречаемых людей. В обществе надо делать вид, что все в порядке. Держать себя в руках и не позволять себе крайностей.
 - Наверное, каждому из нас нужна своя Маша… - пробормотала Эмилия негромко. Маша встряхнула головой, поначалу удивившись, что прозвучал отголосок ее собственных мыслей, однако потом она вспомнила, что думает так же, как и ее создавшая. – Ты ведь делаешь то, чего я никогда не позволила бы себе сделать. Я действительно иногда чувствую себя злой настолько, что хочется всех переубивать, но не могу я. Будто барьер стоит. Либо человечность во мне говорит, либо рассудок…
 - Мм, - как-то раздраженно промычала несуществующая. – Вот, значит, как. Вам такие, как я, значит, нужны, да? Вам от этого легче, вроде как? Вам живется спокойнее? Как же тут беспокоиться, когда кто-то другой чувствует все то, что ты пожелал не чувствовать? Как же тут беспокоиться, когда твои проблемы стали проблемами кого-то другого? Шикарно иметь того, на кого можно слить все скопленное месиво слез, гнева и одиночества. Да? – Маша посмотрела в глаза Эмилии с разгорающейся ненавистью. – А какого мне? Ты хоть представляешь, какого это – узнать, что ты просто чья-то мысль? Что все твои эмоции – пустое и ничего не значимое. Это мусор, это шлак. Ты представляешь себе, как трудно принять тот факт, что все мои воспоминания – не мои, что у меня нет никого, что даже бабушка моя – ТВОЙ вымысел. Ты обрекла меня на существование, исключающее жизнь. Я чувствую не только то, что ты мне скидываешь, но и свое собственное разочарование, свое собственное одиночество. Ты понимаешь, как трудно уложить это в голове? Не легче ли было выговориться? Покричать в подушку, побить грушу, пострелять в тире в конце концов? Неужели тебе до такой степени наплевать на всех других, что ты с превеликой радостью готова обречь кого-то на свои страдания, на безрадостное пребывание во враждебном мире? – Маша всматривалась в Эмилино лицо. Ее карие глаза то и дело отсвечивали красновато-желтым цветом, словно в глубине их бушевало пламя, дьявольский огонь. – Тебе легче? – выдавила она ядовито. – Я хлопаю тебе ладонями безвольного убийцы.
 И наступила пауза. Такая пауза, которая обыкновенно длится очень долго. Молчание не прерывается никем, ибо каждый из собеседников настолько увлечен своими мыслями, что нет никакого смысла разрезать воздух непродуманными словами.
 Маша уже все передумала. Для нее все давным-давно встало на места. Если и был какой-то сомнительный момент, то теперь он разрешился сам собой. Да, если Маша еще колебалась, рассуждая, стоит или не стоит все-таки убивать Эмилию, то теперь ответ «да» сиял перед глазами как задание, цель. Так вешают сено перед лошадью, чтобы она шла. Это «да» толкало Машу вперед, и с каждым шагом девушка подбиралась все ближе и ближе к своей будущей жертве.
 Как бы ни был ты зол, все равно убить самого дорогого тебе человека – занятие, граничащее с невозможным. И хотя нет никакого другого выхода, все равно предпочитаешь постоять и подождать, надеясь, что он каким-то непонятным, волшебным даже способом появится прямо перед твоим носом.
 Но здесь действительно нельзя было придумать альтернативного конца. Убивать себя бессмысленно – Эмилия воскресит вновь. Никого не убивать – глупо и также невозможно, ведь может случиться коллапс. Так что, как ни крути, Эмилия просто не может не умереть.
 Забавно: желая спастись от боли, Эмилия сама себя обрекла на смерть.
 Наверное, Вселенная не любит не только «незапланированных детей», но и их «матерей». Ведь все должно идти равномерно, плавно. Люди – это продукты, получаемые из сырья с наименованием дети, отсюда следует, что человек не может просто взять и появиться из ниоткуда сразу в шестнадцатилетнем теле. Куда же это годится? Нет, это не лезет ни в какие ворота! И подобного беспорядка следует избегать во что бы то ни стало.
 Очевидно, любые попытки избежать боли в этом мире, наказуемы. И если ты не готов страдать, ты должен умереть. Не жди волшебного спасения: никто никого никогда не спасет. Жизнь – это вопрос, звучащий как: «согласны ли вы страдать?»
 Вдохни. Выдохни. И ты уже ответил.
 - Знаешь, - Эмилия вновь нахально встревожила течение Машиных мыслей своим тихим, задумчивым голосом. – Ты зря меня винишь в том, что ты появилась. Просто посмотри вокруг себя – что ты видишь? Семь миллиардов таких же людей, как ты, с единственной только разницей, что ты свободна, а они нет. Можно долго говорить, сколько есть у человека прав, но еще больше можно сказать о том, сколько существует уточнений к каждому из них. Ты волен делать что-то, но в пределах допустимой нормы. Даже если на тебя кто-то напал, то ты попадешь в тюрьму, если позволишь себе защиту сверх меры. Ты чуешь запах гнили, верно? Запах гнили их душ. А ты не гниешь.
 - У меня просто нет души…
 - Именно, - Эмилия не дала Маше возможности продолжить свою мысль. – И это… Черт возьми, разве это не чудесно? Ну то есть да – ты понимаешь, что ты одна и ты обречена на безрадостное существование, но ты этого не чувствуешь. Плюс к тому ты можешь убивать, красть, ходить голышом, петь песни во все горло – делать что заблагорассудится, понимаешь? Это же чудесно! Все мы обречены на смерть, не ты одна. И каждый человек по-своему одинок. Тебе наоборот повезло, что на тебя не обращают внимания эти прямоходящие выродки. Они любят пообсуждать твой вид, твои деньги, твое лицо и твою жизнь. Они пытаются сделать все возможное, чтобы только не думать о том, что они смертны, а душа их воняет дерьмом, - Эмилия перевела дух. В ее взгляде, устремленном в глубины Машиных зрачков, было столько ликования, столько восхищения и благоговения, что та просто не могла вставить и слова, раскрыв рот и неравномерно дыша. – Я бы все на свете отдала, чтобы быть на твоем месте! – закончила Эмилия свою тираду.
 - Любой человек хочет почему-то залезть в жизнь другого, своровав его личность и пустив корни в его собственный мир, - выплюнула Маша презрительно, проигнорировав сияние в Эмилиных глазах. – Ты видишь только хорошее в моем существовании и полностью игнорируешь все плохое. Тебя привлекает только наружняя часть, ты упускаешь что-то куда более важное, что скрывается глубоко под всем этим пафосом, тобою высказанным! У любой жизни есть две стороны. Когда рвешься на чье-то место, лучше просто представь, какого на нем на самом деле. Люди не настолько открыты, чтобы доверять каждому встречному и поперечному свои тайны, свои опасения, свою боль. Может быть, отчасти мне и повезло в чем-то, но в некоторых ситуациях я чувствую себя отвратительно, будучи самой собой, - она развернулась к слушавшей ее и, немного нахмурившись, словно пытаясь прочесть что-то в своем визави, повторила: - да, чувствую себя отвратительно. Однако я ни за что на свете не хотела бы поменяться с кем-нибудь своей ролью.
 Маша отвернулась. Сейчас ей некогда было развивать эту тему: в ее голове вертелся один и тот же назойливый, раздражающий вопрос: есть ли другой способ как-то разрешить представленную задачу? Ведь не может все решить Эмилино самоубийство!
 О люди! Имея перед собою неопровержимые доказательства чего-либо, неоспоримые факты, так часто отказываются верить даже им, не теряя надежды на счастливый исход дела, на своеобразную альтернативную концовку, непременно являющуюся хэппи-эндом.
 Однако что-то внутри Маши (если что-то может существовать или находиться внутри призрака) говорило, что на этом пути все же есть еще один поворот. Есть еще какой-то неувиденный закоулок. Предчувствие вступало в борьбу с фактами. Назревал вопрос выбора: чему верить? Положиться ли на свою интуицию или смириться с тем, что в некоторых случаях не все кончается так, как то было бы вольготнее?
 Себе верить – это глупости. Верить фактам – тоже. Все глупость, если подумать. И сама эта ситуация глупая. И зачем вообще пытаться ухватить эту невидимую ниточку, зачем вообще вселять в себя надежду, опьяняя себя ей настолько, что впоследствии разочарование просто разорвет твое сердце и убьет твою душу?
 Зачем пытаться найти что-то, что спасло бы Эмилию? Кто она такая, чтобы дорожить ей? Разве вообще что-то заслуживает того, чтобы этим дорожить? Разве человек не живет среди семи миллиардов своих врагов? Разве он не является одним из них, не бунтует против самого себя?
 Так в чем же резон спасать кого бы то ни было?
 Эмилина жизнь просто полнится болью, тоской и гневом. Она уже настолько разочаровалась во всем окружающем, что фантазии ее приобрели материальность. Это же до какой степени недоверия и отвращения нужно дойти, чтобы мысли твои начали оживать в то время, пока сам ты постепенно умираешь?
 Углом глаза посмотрев в сторону своей создательницы, Маша внезапно почувствовала, что пальцы ее задрожали, а в груди из пепла сгоревшего сердца возрождается огненный феникс.
 Тень глупой, но счастливой улыбки пробежала по невидимым губам, шепчущим бессмысленно: «материализуются…материализуются…» Было бы просто немыслимо забыть это слово! А ведь это так важно! О, как же это важно!
 Удивительное осознание явилось перед Машиными глазами, словно нить Ариадны перед Тесеем. И единственно важным сейчас было не оборвать ее в возбуждении, не потерять ее из виду и осторожно, медленно следовать по пути, который она указывает.
 - Ты одинока, тебе больно… - Маша осторожно потянулась за замеченной ниточкой. – Настолько одиноко, что твой мозг создал тебе того, кто бы его впитал, как губка. Это ясно. Так появилась я. Потеря бабушки была тебе невыносима, и ты смоделировала ее прототип. Внутри тебя столько эмоций, что ты могла бы создать целую параллельную Вселенную, со своеобразными существами, в ней живущими, - нить вырисовывалась все более четко. Как же ее раньше не было видно? – Возможно, что ты уже ее создала, эту Вселенную. То, что мы ее не видим, еще ничего не доказывает. Но… где-то она есть. И раз все, что ты придумываешь, есть, то…
 Несмотря на все страдания, на апатичность и депрессивность, скопленный гнев внутри, ты все равно глубоко в душе хранишь любовь…
 - Нет, - резко оборвала Машу Эмилия, слушающая каждое слово очень внимательно. Сейчас ее мысль говорила своими собственными словами, потому нельзя было пропускать ни единого слога. – Я никого не люблю. Мне просто некого любить, - усмехнулась она горько.
 - Не перебивай, - прошипела фантазия и замолчала на какой-то один миг. – Любовь не зависит от того, есть ли какой-то объект или нет. Внутри тебя изначально живет чувство. У каждого человека. Кому-то удается убедить себя в том, что он совершенно безэмоционален, однако эта убежденность – не что более, как просто маска. Примерно как слой жира на сердце. Но ведь сердце-то есть, верно? Так и с этим чувством. Ты можешь полюбить. Эта возможность многого стоит.
 Так вот. Раз я – воплощение твоей боли и твоего гнева, а внутри тебя живет, кроме этого, еще и безмерно сильное чувство (сильнейшее из всех на свете), то получается…
 Маша дошла до конца нитки, и перед ней сиял ответ на давно мучавший ее вопрос. Маша нашла то, что искала. Маша нашла выход.
 - То получается, - продолжила она, прямо и радостно посмотрев прямо в Эмилины глаза. – Если ты вложишь всю силу своего чувства в мысль, она материализуется. Ты будешь счастлива. И ты будешь спасена.
---
 Когда девушки вернулись обратно в ту же квартиру, бабушка ничего не спросила – она и так знала и то, почему Маша вновь с Эмилией, и то, зачем они сюда наведались. А когда все знаешь, то нет смысла и рот раскрывать.
 Эмилия села на край кровати, с которой не так давно встала, и направила взгляд на свою мусорку-для-боли. Если бабушка все знала, то Эмилия почему-то была практически в полнейшей прострации. Когда ничего не знаешь и никакие расспросы не помогают хоть что-либо понять, опять же лучший вариант – хранить молчание.
 Маша какое-то время ходила из стороны в сторону, не меряя пространство комнаты шагами, как то всегда описывают в книгах, но скорее пытаясь быстрым движением собрать свои мысли в кучку и тут же разложить их по местам.
 - Так, - наконец сказала она, остановившись немного сбоку от сидящей Эмилии. – Ты должна вспомнить все самые хорошие мгновения твоей жизни, все самые далекие радостные моменты, свою любовь к кому-то (не то, когда ты сидела и ждала чего-то под дождем, но само чувство твое к тому человеку). Любые мелочи, заставлявшие тебя смеяться и сиять улыбкой. Ты должна накопить все это внутри своего мозга и выплеснуть наружу в виде нового материального человека. Почти живого, почти обычного.
 - Но ведь тогда ты умрешь?.. – не то спросила, не то утвердила Эмили.
 - Не думаю, что это можно назвать смертью… - задумчиво ответила Мария, на секунду отрывая взгляд от собеседницы, но тут же его возвращая и поясняя: - по моей теории ты создала не только отдельных людей, помогающих тебе справляться с чем-либо, но также и отдельный мир. Ну то есть… это мир как бы внутри твоего сознания, понимаешь? Вот у писателей тоже есть подобные миры в их мозгах. Только разница между тобой и ими в том, что твоя параллельная Вселенная более материальна, нежели все их, вместе взятые. У тебя намного больше силы чувства внутри, и она помогает тебе лепить из испытываемого образы, а из желаемого – утопию.
 - Я думаю, я поняла, - ответила Эмилия. Трудно все-таки, когда твоя фантазия вникает в суть вопроса лучше, чем сам ты. – И ты думаешь, что просто попадешь в тот мир и будешь там… существовать?
 - Наверное, да. В любом случае есть только один способ это проверить.
 - Но я потеряю тебя.
 - Прошу тебя, не надо этого пафоса и этих соплей. У тебя будет самый идеальный человек – твои мечты, обретшие право на нахождение в этой реальности. У тебя будет тот, лучше кого ты никогда не сможешь найти. Я для тебя просто урна. Ты привязана ко мне той связью, которой курильщики к любимой марке сигарет: стоит попробовать что-то более крепкое и более качественное, как они сразу забывают о том, что когда-то были пристрастны к чему-то другому.
 Эмилия не нашла в себе сил на опровержение высказанной теории. В глубине души она понимала, что все так и есть и от этого, к сожалению или счастью, не убежишь. Да и не стоит. Если на горизонте стоит Аполлон – неужели ты вернешься к Квазимодо?
 Она закрыла глаза и попыталась забыть о том, где она находится, что стоит вокруг нее, что вообще происходило и происходит. Она попыталась углубиться в прошлое и собрать оттуда, как плоды с дерева, воспоминания, полные радости, и улыбок, и любви.
 Сначала затея казалась провальной – даже просто отгородиться от внешнего мира не получалось. Эмилия постоянно мысленно возвращалась к Маше. Но со временем эти возвраты становились все реже и реже. Это были даже не возвраты, а скорее оглядки назад. Эмилия шла вперед, но то и дело посматривала на что-то, что оставляла за спиной. Однако после поворота, сколько ни вертись, пропадает всякий смысл в этих попытках что-то обнаружить, за что-то зацепиться взглядом.
 Маша стояла неподвижно посреди комнаты, внимательно смотря не на Эмилию, но на пространство впереди нее, словно там скоро должно было что-то начаться. Пока блуждающая у себя внутри еще помнила о внешнем мире, Маше ничего не удавалось разглядеть. В какой-то момент она даже подумала, что ее теория ошибочна и она сама – просто случайность, но…
 Решив перво-наперво вспомнить самые маленькие радости жизни, Эмилия начала собирать плоды с древа памяти. Самые сильные события она предпочла оставить на потом – то, что когда-то было действительно сильным, теперь не могло ослабнуть.
 В пространстве что-то поменялось. Появилось какое-то легкое свечение, словно множество светлячков слетелось в одно место. Машу бросило в дрожь. Теория верна. На ее собственных глазах догадка превращалась в аксиому, в неопровержимую истину. Доказательство ее правоты было так близко, что можно было ощутить его, стоило только протянуть руку. Но девушка не протянула, она просто стояла и наблюдала, как чье-то рождение ее убивает.
 Эмилия вспомнила, как было прекрасно гулять вместе с бабушкой по осеннему парку в детстве. Они кормили белок орешками прямо из рук. А одна даже дала погладить себя! Эмилия улыбнулась, вспоминая ту белочку – она была не ярко-рыжей, а какой-то бледно-коричневой с пушистой белой грудкой и яркими, черными глазами, похожими на бисер.
 Эмилия вспомнила, как сидела на коленях у отца, а тот читал ей что-нибудь, какую-нибудь очередную сказку.
 Она вспомнила, как ее целовали, когда она в первый раз пошла в школу. Как все были горды и счастливы. На пороге Эмилия обернулась, чтобы снова посмотреть на папу, маму, бабулю, и на их лицах заметила слезы. Но это были слезы умиления и бесконечной любви. От них становилось не больно, а легко, и в душе сразу начинало что-то игрывать, какая-то мелодия. Хотелось танцевать и прыгать без причины. Просто потому, что кто-то в тебя верит, кто-то тебя любит.
 Неяркий световой сгусток становился все ярче понемногу.
 Вспомнился детский сад, где каждый день на завтра давали хлеб, среди которых лишь один был с маслом. И вот именно он доставался ей, потому что Стас хотел стать ее мужем, он хотел показать ей, как он ее любит.
 Она помнила, как охранник катал ее в тачке, полной свежескошенной травы. Муравьи постоянно кусали Эмилии спину, но она все равно улыбалась, ведь это так бессмысленно – расстраиваться из-за такой мелочи, когда все вокруг так прекрасно! Когда жизнь так чудесна и когда все люди кажутся замечательными!
 Вот бесформенное скопление чувств становится длиннее, снизу и сверху него уже можно различить намеки на ноги, руки, голову.
 Эмилия вспомнила, как на нее смотрели некоторые мальчики в школе. От таких взглядов замирало ее сердце. Ей было приятно, что кто-то на нее заглядывается и очень боится давать это понять, отводя взор, как только увидит, что объект внимания ощутил его. Сердце кололо иголочками, но это были иголочки радости и задора. Так колют не пики тело, но пузырьки шампанского рот.
 Она вспоминала свое собственное чувство – как те же взгляды она посылала в Его сторону. Он казался ей всем, и она любила Его, при Нем ее сердце не кололо – оно просто останавливалось, словно падало куда-то в ноги. Это все в сумме было не чем иным, как признаком первой влюбленности, любви в самом ее зачатке. И это было действительно прекрасно.
 Кроме этого Эмилия вспоминала еще что-то, дополняя картину своего счастья различными мелкими штрихами. Она осторожно и тщательно осматривала воспоминание перед тем, как воссоздать его и пережить его вновь. Кто знает – быть может даже мало-мальская печаль способна разрушить тот идеал, что она создает так терпеливо уже чуть ли не полчаса?
 Наконец Эмилия почувствовала, что не осталось ничего, кроме плохого и грустного. Настал момент истины. Тот самый момент, когда писатель наконец-таки завершает свой труд и открывает его первую страницу, дабы перечитать написанное. Так и Эмилия теперь готова была взглянуть на созданного ею бога.
 Свет ударил в глаза и заколол в них, словно осколки стекла. Попривыкнув, она осмотрелась.
 Комнаты не было. Эмилия сидела на земле. Ближайший дом находился в тридцати-сорока шагах от нее. Неужели вместо того, чтобы материализовать свою фантазию, Эмилия переместила себя во времени? Эта мысль повергла ее в шок. Она же не Гарри Поттер, правильно? Да и на Дэвида Райса не особенно похожа. Да и вообще это абсурдно как-то…
 - Вам помочь? – вдруг раздался голос за Эмилиной спиной. Она обернулась и почувствовала что-то давно забытое.
 Она почувствовала, как сердце стучит где-то в животе, словно оно сорвалось и упало вниз.
---
 Что-то странное произошло. Это чувство сидело внутри и посылало в мозг тревожные импульсы, давая понять, что просто необходимо все это прояснить.
 Почему глаза у нее закрыты? Почему она лежит? Что вообще происходит?
 Маша с усилием разомкнула веки, почему-то отвратительно тяжелые, и повернула голову направо.
 На каждое движение приходилось тратить неимоверное количество энергии. Воздух будто бы давил сверху, он словно был смесью не газов, а сплавов. Дышать им было просто невозможно – словно в этом странном месте кислорода нет вообще, либо он выветрился, а Маша дышит его остатками, выуживая их из крови, разрушая саму себя с каждым новым вдохом.
 Странно, но, сколько бы вдохов девушка ни делала, она ничего не могла учуять – пространство ничем не пахло.
 Все, что сейчас окружало ее, лежащую непонятно где, расплывалось перед глазами и было покрыто словно дымкой, густым мраком, через который очень сложно было что-то разглядеть. Что-то разглядеть. А может, тут просто ничего нет?
 Маша попыталась напрячь мозг и закрыла глаза, чтобы полностью сфокусироваться на том, что находится внутри, а не вне ее.
 Мысли разбегались, стоило только прикоснуться к какой-нибудь из них, но все-таки Маше удалось кое-что вспомнить, воссоздать перед тем, как она устала вообще о чем-либо думать. «Пошло оно все к черту» - сказал ее внутренний голос, и тело расслабилось, впуская в вены спокойствие и удовольствие.
 Не хотелось ни о чем думать. Не хотелось ничего выяснять и ни на что не хотелось смотреть. Если ты счастлив, стоит ли придавать значение тому, с какой стати ты счастлив, по какой причине это самое счастье в тебе зародилось и тобой завладело?
 Тьма вперемешку с каким-то беспричинным удовлетворением всем вокруг окутала Машу, завернула в себя с ног до головы, как в кокон. И в этом коконе девушка, сама того не подозревая, распадалась на мельчайшие части. Фантазия, когда-то созданная из ничего, на это самое ничего и распадалась. Все переживания, испытанные Машей за этот короткий период околожизни, все треволнения, гнев, голоса, убийства – сейчас все это вместе со своим носителем рассыпалось даже не на пыль, а на что-то настолько мелкое и незначимое, что это нельзя было ни увидеть, ни обнаружить никоим образом.
 Как при пребывании в реальном мире Маша не оставалась в памяти людей, так и теперь она потихоньку исчезала из Эмилиной памяти, давай той забыть, что созданный ею идеал не существует в прямом смысле этого слова, что ее любовь так легко разрушить простым сомнением в ней же. Это так просто.
 Но Эмилия была счастлива. Она не помнила ни Маши, ни своей боли. Ее любили, она была любима – большего ей и не надо.
 И Маша была счастлива тоже. Она не помнила ни Эмилию, ни себя. Она исчезала в спокойствии, которого так долго искала – большего ей и не надо.
 И были счастливы звезды. Маша больше не была проблемой, а Эмилия не могла бы ничего вспомнить. Произошедшая неприятность осталась только в памяти бесконечного пространства Вселенной.
 Большего и не надо.