Favlos amartia. Глава 1

     По белой, словно январский снег, бумаге скользило перо, звонко скрипя и оставляя за собой чёрный узор, сотканный букв и вензелей.
     Быть может, читатель замечал, что почерк человека с годами зачастую становится небрежным и размашистым. И хотя персонаж, о коем в данный момент идёт речь, не относился к числу молодых, письмена его были преисполнены трепетной аккуратности, которой могли бы позавидовать даже те, кто пером и словом зарабатывает себе на хлеб.
     Сияние радостной улыбки на лице и взволнованный блеск ясных глаз также рушили на нём оковы старости.
     Какая сила способна так преображать человека? Какая сила способна столь отчаянно противостоять беспощадной власти времени?
     Народная мудрость способна приблизить нас к ответу на этот вопрос: «Если человек хочет жить, медицина бессильна». И в памяти каждого из нас, я уверен, живут сладостные воспоминания о том, как в сердце воспламенялось блаженное желание – желание жить и двигаться вперёд, навстречу своей судьбе. И я не был бы столь уверен, если бы не знал точно, что у всех людей эти возвышенные стремления не имели общую почву. 
     В те дни, месяцы или даже годы каждый восход солнца озарял нашу трепетную надежду вновь увидеть то святое нечто, в коем воплощались все наши идеалы. То нечто, что внезапно, не спросив разрешения, воспламенило в нас стремление жить и идти навстречу судьбе, позабыв о быстром течении беспощадного времени. Каждый восход солнца озарял надежду, что удастся увидеть это святое создание. Удастся поговорить с ним. И, что греха таить, в торжественном ритме сердца тонкими нотками журчало, преисполненное коварной страсти, желание сделать его своей собственностью. Образно говоря, конечно.
     Мы благодарили судьбу за этот божественный подарок – возможность прожить отпущенный век с живым воплощением своих идеалов. Переполняющие чувства делали из нас поэтов, художников, музыкантов-композиторов и танцоров-хореографов. Время по-прежнему нас не заботило нас, а будущее представлялось чем-то безмерно светлым и необъятным.
     Но что же случалось дальше?
     Увы, почти все истории имеют одну и ту же развязку. Вернее, одну из нескольких шаблонных развязок.
     Страх. Трусость. Стеснение. Они заставляли нас молча сидеть и ждать, когда всё, словно по велению волшебной палочки, случится само собой, да, к тому же, самым наилучшим образом. Они мешали нам действовать. «Один неосторожный шаг, и Оно отвернётся от тебя. Один глупый поступок, и впредь твоё Счастье будет обходить тебя стороной», – говорили они, после чего на лбу выступал холодный пот, сердце билось чаще, а внутри всё больно сжималось. – «Оно будет презирать нас».
     Страх, трусость и стеснение – далеко не лучшие наши друзья. Они очень красноречивы и умеют убеждать, как никто другой. В этом их сила. Они очень надёжно втираются в доверие, спасая нас от неприятностей. Страх действительно помогает нам избежать многих несчастий и даже гибели, с этим не поспоришь. Но страх коварен. Чем больше мы ему доверяем, тем больше он лезет в те сферы жизни, в которых ему вовсе не место.
     Страх упорно держит нас на расстоянии от любого проявления счастья, пока оно не окажется в чужих руках. И только после этого он вежливо, успокаивающим шипением, объясняет, то и дело высовывая раздвоенный язык, кто виноват в наших невзгодах.
     После таких выходок предателя страха следовало бы убить, не раздумывая. Но мы продолжаем ему повиноваться до конца своих дней.
 
     К счастью, не все из нас столь трусливы и стеснительны. Находятся и смелые, уверенные в себе люди, не боящиеся заявить о правах на своё счастье. Почему мы должны отказываться от создания, воплощающего наши идеалы? Или не воплощающего? Или не идеалы?
     Время не лжёт и не предаёт, но упорно, без сна и отдыха, меняет мир. Меняет нас, меняет наши идеалы, меняет других людей. В какой-то миг Счастье и олицетворяло наши идеалы, а мы олицетворяли идеалы нашего Счастья. Но время неумолимо вершит своё дело, а наше кристаллизованное восприятие продолжает цепляться за привычные образы, отчаянно твердя, что мир по-прежнему такой, каким был раньше.
     Нет, нынешний мир уже не совсем такой, каким был в тот момент, когда взгляд читателя находился на начале предыдущего абзаца.   
     Пытаясь выстроить будущее, мы невольно обращаемся к опыту прошлого. «Что я делал, чтобы стать таким счастливым, как был тогда?»  – этим глупым вопросом мы отравляем свою жизнь.
     Мир сегодня – это не мир вчера, и прежние правила в нём не действуют. Эта горькая правда, словно бичом, бьёт по чувствам тех, кто чересчур сильно боготворил своё Счастье, возлагая на него неоправданные надежды.
     Ещё чаще Счастье перестаёт быть самим собой, когда мы узнаём его достаточно хорошо. Хорошо, если находится смелость признаться в этом, ибо страх уже самодовольно, предвкушая триумф, примеряет корону властителя в царстве наших поступков. «Лучшая война – та, что не началась», – шипит он с достоинством победителя.
     Так ловко страх побеждает отважных людей. Так ловко, что его стратегии позавидуют даже лучшие в истории полководцы. 
     Нет, ничто в этом мире не воплощает наши эфемерные и напыщенные идеалы.

     Словом, практически все наступали на грабли, которые на исходе второго или же на третьем десятке лет внезапным ударом по лбу безвозвратно превращали нас в стариков. И хотя почерк оставался по-прежнему красивым и уверенным, мы вдруг осознавали неизбежность смерти и скоротечность времени, переставая двигаться навстречу своей судьбе. Всё, чем мы занимались после – жалели себя, в тоскливой надежде, что в один прекрасный день кто-нибудь придёт и утешит нас. Мы запретили себе претендовать на большее.   
     После таких печальных приключений мы научились ценить людей за их фактические качества, а не за надежды, которые они подают. Мы стали хвататься за отзывчивость и терпимость к чужим недостаткам, а не эпатаж и яркость образа.
     Мы обрели мудрость и обрели настоящее счастье. Победа! Ведь, правда, да? Или что-то не так? Что же не так?
     Исчезли поэты, исчезли художники, и исчезли композиторы. Да и почерк начинает дрожать. Как сгорбленные старики, отсчитывающие корявым пальцем почерневшие монеты в хлебной лавке, боясь обронить хотя бы одну из них,  мы отсчитываем оставшиеся дни отпущенной нам жизни, наивно забывая, что смерть, говоря откровенно, может настигнуть нас в любой, даже самый неожиданный момент.   

     Уверен, читатель понял, о чём я толкую. Одни это словно тщательно избегают, другие бессовестно пихают его туда, где ему вовсе не следует быть.
     Первые гордо скажут, что никогда не испытывали любви, или перебороли, или начнут объяснять, что любовь  – это слабость. Мне доводилось даже слышать: «Я про любовь в книгах читал (читала), мне не понравилось». В любом случае, эти гордые люди, услышав данное словно, как по команде, с выправкой бравого офицера принимают оборонительную позицию.
     Впрочем, чтобы выявить их, необязательно произносить обнаруживающее заклинание. Таких людей объединяет общая черта. В спокойной форме – это амбиции, это какое-нибудь дело, которому они посвящают себя без остатка, верша его усердно, но в то же время озлобленно, бросаясь с кулаками на всякого, кто отказывается признавать его исключительную ценность. Иногда это не дело, а идеология. Эдакий щит. Стоит найти в нём брешь, как из-за него раздаётся что-то типа «все гуманитарии –  дураки» или «моя вера сама дружелюбная и безобидная, а кто думает иначе, пусть захлебнётся в крови». В агрессивной же форме  эта черта  – фанатизм. Она, полагаю, в подробном описании не нуждается.
     Воспоминания о том, как за спиной росли крылья, не дают таким людям покоя. Прошлый опыт говорит им: «Был счастливым, когда был готов свернуть горы», – и потому они ворочают горы, гоняясь за иллюзией прежнего счастья.
     Их деяния так же комичны, как и печальны. История знает примеры, когда чересчур застенчивые люди с разбитым сердцем в прямом смысле объявляли войну всему миру и, оправдывая свои поступки высокими целями, убивали десятки миллионов людей.
     Вернёмся же людям, которые, напротив, при каждом удобном случае заявляют, что их жизнь наполнена любовью.

     Знаете, однажды мне довелось слышать печальную историю о несчастной женщине, чей сын не вернулся с войны. Она каждый день сидела у окна и твердила: «Он придёт… Он скоро придёт».
     К сожалению, безумие, вызванное горем и отчаянием, безумие спокойное, лишённое всякой агрессии, остаётся безумием.
     Если бы сын несчастной женщины являлся чем-нибудь менее материальным, она могла бы в первый же день после окончания войны смело и радостно заявить о том, что её сын вернулся. И впредь постоянно делать то же самое. Никто не может его увидеть, но только она может констатировать факт его возвращения.
     Безумие остаётся безумием, и почерк его узнаваем. Постоянное разглагольствование о любви, призывы видеть её в мелочах и стать её верным адептом невольно толкают к мысли о том, что безуспешный поиск заставляет несчастного человека непрестанно твердить о своей цели, а любые события жизни принимать за формы её проявления.
     Надеюсь, дорогой читатель, я не слишком утомил тебя столь длинным философским вступлением, заключившим в себе крик моей души. Теперь же предлагаю вернуться к герою, с повествования о котором я начал свой рассказ, дабы убедиться в том, что не всё так безнадёжно.   
 
     Господин Леннерт Герритсен слыл фигурой весьма неоднозначной. К нему относились одновременно с опаской и уважением. С уважением потому, что во всём городе нельзя было сыскать человека более щедрого и великодушного, отзывчивого и дружелюбного, интеллигентного и благородного, чем господин Герритсен. К великому сожалению, все жители города L*** могли похвастаться либо высокими моральными качествами, либо знатным происхождением, но никак не всем сразу. Все, кроме Леннерта Герритсена. К тому же, он слыл на редкость хорошо образованным человеком и интереснейшим собеседником.
     С опаской к нему относились из-за его чудаковатости; его неиссякаемого оптимизма, что многим казалось явным признаком тяжкой душевной болезни; из-за специфического чувства юмора (большинство попросту не понимало его шуток, в силу не обременённости интеллектом) и, главное, из-за не подобающего его возрасту влечению к прекрасному полу.
     Проявление данного интереса имело форму, ещё менее соответствующую почтенным летам господина Герритсена.
     Важно отметить, он никогда не был женат и семьи не имел. Господа такого же статуса и с таким же увесистым капиталом, как правило, обретали вожделенное за деньги, в нужном объёме и в нужном виде. И речь здесь идёт не только о жрицах и жрецах любви, сознательно идущих навстречу спросу вышеописанных господ. Увы, презренный металл способен развращать даже самые, казалось бы, непреступные для греха сердца, особенно в тех случаях, когда ловко маскируется под подарки и развлечения.
     Однако господин Герритсен никогда в подобных связях замечен не был.
     Неженатые господа с таким же увесистыми капиталом… А, впрочем, даже без него, бывает, находят столь же одинокую спутницу жизни, которая своим присутствием в ней скрашивает хотя бы остаток дней, ибо сказано Экклезиастом: «Двоим лучше, нежели одному».
     Однако, и к этому господин Герритсен, судя по всему, не стремился.
     Безмерно вдохновлённый, с юношеским рвением он писал любовные письма, посвящал своим музам стихи и музыку, преподносил им дорогие и необычные подарки. Шаблон, или, как принято говорить, идеал женской красоты у господина Герритсена, видимо отсутствовал: объекты его воздыханий отличались как внешностью, так и содержанием. К тому же, господин Герритсен придерживался правила «любви все возрасты покорны» на протяжении всей жизни, как поговаривали те, кто знал его  достаточно давно.

      Как ни прискорбно, всегда находятся бессовестные люди, коих прямо-таки раздражает всеобщее уважение к кому бы то ни было. Посему полигамность господина Герритсена не оставила равнодушными немногочисленных его недоброжелателей.
     С некоторых пор по приказу коменданта города, полковника Рудольфа Рихтера, письма Леннерта Герритсена стали перехватываться.      
     К великому разочарованию недоброжелателей, ничего компрометирующего в них не нашлось. Только однажды им всё-таки удалось придраться к нескольким строкам в очередном любовном послании: «Ежели любовь есть злой демон, что на всяком сердце оставляет рубцы, напоминающие о себе острой болью всю оставшуюся жизнь, то мне, надо полагать, удалось приручить этого демона. И не потому, что меня обошли стороной обманы и неразделённые чувства – в купе с прочими страхами и переживаниями они всё-таки оставили следы. Рубцы на сердце – метафора; я же до поры до времени мог продемонстрировать нечто вполне объективное. Покуда весь не поседел ровным слоем. И готовь вызвать на дуэль всякого, кто скажет, что чувства мои не были искренними. Я утопал в любви так, что, казалось, один лишь шаг отделяет меня от пропасти вечного блаженства. Лишь один шаг, и я не смогу более существовать в привычной физической форме. Но я всегда умел отпускать людей, зная, что и я, и они меняются со временем. Жизненные пути пересекаются и расходятся – это естественно. Зная, что любовь и психологическая привязанность вещи совершенно разные. И даже привязываемся мы не столько к человеку, сколько к образу, который проецируем на него.
     Кто-то не может определиться, кого именно он любит; кто-то влюбляется чуть ли не каждый день. Мой же демон всегда точно знал, при мысли о ком он пламенеет, и каждый раз полыхал не менее года. Кто-то вступает в схватку со своим демоном, побеждает, а затем до конца жизни зализывает раны. А я со своим демоном подружился».
     Письмо было показано епископу города L***, но тот воспринял его, мягко говоря, равнодушно. И лишь под давлением властей, на которые, в свою очередь, давил господин Рихтер, бывший там не последним человеком, епископ отлучил Леннерта Герритсена от церкви. Которую тот, впрочем, и прежде никогда не посещал.
     Но с тех пор господин Герритсен стал передавать любовные послания только через собственных слуг, которых знал достаточно хорошо, и в чьей верности был достаточно уверен, строго-настрого приказывая сжигать или хотя бы рвать письма при первой же угрозе попадания их в чужие руки.

     Леннерт Герритсен несколько раз внимательно пробежался по строкам письма, напоминавшего больше сказочный манускрипт, затем окинул его взглядом, оценивания внешний вид. Взяв небольшой флакон, он с предельной аккуратностью обрызгал письмо духами, не понаслышке зная, что эфирные масла, содержащиеся в парфюме, могут оставить пятна даже на толстой бумаге. Затем господин Герритсен достал из выдвижного ящика сургуч, расплавил его над горящей свечой и запечатал письмо, поставив на нём именную печать.
     На столе его стоял колокольчик, но Герритсен никогда им не пользовался. Он не гнушался самостоятельно обращаться к прислуге, оставляя возможность подзывать её к себе тонким, пронзительным металлическим звоном на тот случай, когда здоровье не позволит ему перемещаться по дому или громко кричать.
     А штат прислуги в доме господина Герритсена был представлен всего лишь одним человеком – юной девушкой по имени Флёр Сокаль. Больше людей и не требовалось – хозяин не гнушался самостоятельно выполнять некоторые работы по дому.
     Два вышеуказанных факта пополняли и без того большую копилку странностей господина Герритсена. 
     Он протянул Флёр письмо и деньги.
     – Вот, держи. На сей раз, я попрошу тебя отправиться в оранжерею Винсента Вердаммта и выбрать там букет самых, на твой взгляд, изысканных, самых красивых и необычных цветов. Не скупись на время – выбирай внимательно. Денег тоже не жадничай – тут должно хватить. Затем отправляйся к дому госпожи Абендштерн, передай ей цветы вместе с письмом. Попроси её прочесть письмо и дать ответ. Всё поняла?
     Флёр растерянно похлопала глазами и приоткрыла рот, собираясь что-то спросить, но не знала, как вежливо сформулировать мысль.
     Быть может, ты замечал, дорогой читатель, что пристальным взглядом и фразой «Хочешь что-то сказать?» можно заставить человека  сказать то, что он действительно хочет тебе сказать, но по тем или иным причинам не делает этого, зачастую боясь или стесняясь. А даже если собеседник ничего не желал сказать тебе в тот момент, магическая фраза всё равно на него подействует, и он обязательно поведает что-нибудь интересное и интригующее в будущем, сам того не заметив.
     Так вот, Леннерт Герритсен владел этим заклинанием безупречно, усиливая его мимикой и интонацией: 
     – Хочешь что-то спросить?
     – А что, если выбранные мной цветы придутся не по нраву госпоже Абендштерн?
     – Сомневаюсь, что я выберу что-то лучше, – по-доброму засмеялся Леннерт Герритсен. – Я полностью доверяю твоему вкусу.
     Видя, что Флёр по-прежнему выглядит растерянной, он добавил:
     – Хочешь спросить что-то ещё?
     – Простите меня за бестактность, но… Мне кажется, в таких вопросах… Лучше было бы самому выбрать цветы. Да и письма… Вы бы сами…
     Флёр перебила вспышка смеха Леннрта Герритсена, ещё более преисполненная доброты.
     – Я доверяю твоему женскому взгляду. Быть может, в свои года я хорошо научился разбираться в людях, но мышление моё по-прежнему сухое, прямолинейное и прагматичное. Увы, и с этим ничего не поделаешь. Ему не хватает женской мечтательности и непредсказуемости. Конечно, я могу в какой-то мере их симулировать, но испытывать – нет. А что касается писем – в таком подходе больше интриги. Знаешь, если бы у меня какая-нибудь маленькая волшебная шкатулка, через которую я мог бы посылать и получать письма, не зияя при этом физиономией, я бы не утруждал тебя. Но это только то, что касается писем, сиречь тех случаев, когда необходимо выразить окладистые мысли. Порой лучше прочесть их, нежели выслушивать. А когда собеседники многое знают друг о друге и способны общаться короткими репликами, не теряя взаимный интерес. Тогда беседы письмами становятся какими-то… бумажными, – Герритсен произнёс это с неким пренебрежением. – Какое счастье, что не существует волшебных шкатулок! Они бы сделали нас своими рабами, заставляя прятаться от людей. А так есть стимул стремиться друг к другу.
     Только после того, как Леннерт Герритсен убедился в наличии слабой, но искренней улыбке на лице Флёр, он прекратил объясняться и проводил её.
     Перед тем, как она села в экипаж, господин Герритсен вдруг озадаченно нахмурился и торопливо произнёс:
     – Хотя, знаешь… Привези несколько цветов, мне будет любопытно взглянуть на них. Пусть стоят в гостиной.