Favlos amartia. Глава 8

     Взгляд Леннерта Герритсена был преисполнен печали. Опустив голову, он смотрел в пустоту, не желая поднимать глаза на Жильбера Межуа, красного от гнева и довольного от того, что он снова нашёл неопровержимое доказательство своих подозрений. Этой ночью бдительный констебль снова усилил патрули и, как только появилась информация о новом нападении пресловутого маньяка, которого снова не удалось поймать, он лично отправился к дому Леннерта Герритсена.
     – Чем Вы оправдаете своё отсутствие? – спросил его легендарный сыщик, но ответа не последовало. – Вот именно. У Вас больше нет оправданий, – голос Межуа становился слащавее от растущего самодовольства. – Вы были первым в моём списке подозреваемых ещё до того, как я взялся за это дело! Ибо никто в городе не отличается большей полигамностью и омерзительной тягой к разврату, – полная фигура Межуа, похожая на тёмное облако гнева и самодовольства, нависала над печальным и флегматичным Герритсеном, питавшим крайнее безразличие ко всему происходящему.
     Создавалось впечатление, будто где-то в бесконечном нутре констебля пламенело лютое желание казнить подозреваемого. Но пыл следователя поспешил усмирить Франк Моленар:
     – Господин Межуа, пожалуйста, оставьте нас наедине.
     Констебль слегка опешил от того, что какой-то вопрос вдруг будет решаться без его участия, но спустя несколько мгновений к нему вернулись субординация, чувство долга и чувство повиновения начальству.
     Дождавшись, когда Межуа закроет дверь с другой стороны, Моленар сел, тяжело вздохнул, собрал руки в замок и тихо обратился к Герритсену:
     – К сожалению, я не могу влиять на ход следствия. Зато в моих силах повлиять на исполнение приговора. Никто не будет подвергать Вас строгому наказанию… Вернее, Вас вообще не будут подвергать наказанию. Но, боюсь, после того, как дело закроют, Вам придётся уехать из города.
     После продолжительного молчания Герритсен спросил:
     – Вы тоже считаете, что это я?
     – Нет. Но, увы, этот вопрос будет решать суд.

     Вечером того дня Леннерт Герритсен, поглощённый тоской, сидел у себя дома перед камином. Блеск его печальных глаз озарялся отражением языков пламени.
     Уж никто не патрулировал улицу возле его дома, но и оснований чувствовать себя комфортнее у него не было. И всё же, тягу к приключениям, раздуваемую ветром вдохновения, в нём нельзя было уничтожить. Лишь ослабить, и то ненадолго.
     Выражение лица Леннерта Герритсена стало преображаться. Сначала из грустного оно превратилось в задумчивое, а потом и вовсе засияло какой-то ехидной радостью.
     – Что ж, – произнёс он вслух. – Если мне не избежать наказания за преступление, которого я не совершал… Почему бы мне его не совершить?
     Вдохновение господина Герритсена было столь сильно, что у задуманной авантюры не оставалось шансов не сбыться.

          * * *
     Руки Жильбера Межуа тряслись после сурового разговора с Рудольфом Рихтером. И, если рассматривать данный диалог как поединок, тот глава жандармерии растерзал своего оппонента в пух и прах.
     «Почему он не предупредил меня?» – думал констебль, не подозревая, что его тайным информатором и был Рихтер, ведь только он был осведомлён о дате готовящихся преступлениях лучше, чем их исполнитель.
     Записки, которые он оставлял, содержали в себе цитаты из книги Экклезиаста. Первая была из двадцать шестого стиха седьмой главы, что указывало на двадцать шестое июля. Вторая – из двадцать восьмого стиха всё той же главы.
     Эти цитаты с оттенком женоненавистничества не могли оставить господина Меужа равнодушным, поскольку, отчаявшись произвести впечатление хоть на одну-единственную представительницу прекрасного пола, он избрал своим жизненным приоритетом питать к прекрасному полу презрение, дабы возвысить себя в своих собственных глазах. Вместе с тем его больно ранили мысли как о любви плотской, так и о любви платонической. Но дабы возвысить себя в своих собственных глазах, убеждал себя в том, что он выше всего этого. 
     Рихтер искренне надеялся, что Межуа поймает настоящего преступника и создаст ему тем самым большие неудобства. Но великий сыщик подвёл великого волшебника. И это ещё не самое страшное, чем Межуа насолил Рихтеру. 

          * * *
     Флёр открыла двери оранжереи после того, как услышала стук. На пороге стоял высокий человек в военной форме, со смуглой кожей, короткими седыми волосами и окладистой бородой.
     – Могу я увидеть господина Вердаммта?
     Флёр пригласила гостя войти. К тому времени в холл вошёл сам Вердаммт. Увидев посетителя, он крайне насторожился.
     Учтиво поклонившись, гость подошёл к Вердаммту поближе и стал говорить тихо, так, чтобы Флёр не слышала разговора:
     – Не знаю, кто он, и почему он сотворил это сегодня ночью, но я – человек старого времени. Стало быть, человек чести. И я своё слово сдержу. Отныне ты свободен.
     После этого посетитель ушёл быстрым шагом, не попрощавшись. А Вердаммт стоял некоторое время в оцепенении после чего, почувствовав лёгкое головокружение, сел прямо на пол.
     К нему подбежала Флёр.
     – Что случилось?
     Вердаммт поднял сияющий от счастья взгляд:
     – Не знаю, кто он, и почему он сотворил это сегодня ночью, но для меня он теперь святой человек. Я свободен.

           * * *
     Жильбер Межуа был отстранён не только от должности, но и от службы в полиции. С тех пор он работал охранником в борделе.
     Поскольку нападения прекратились, полиция объявила, что таинственный маньяк оказал яростное сопротивление и трагически погиб при задержании.
     Леннерт Герритсен наконец-то вздохнул свободно: светлое имя было восстановлено, и для него теперь не было нужды менять место жительства. Не изменяя своему убеждению в том, что любви все возрасты покорны, он взял в жёны госпожу Абендштерн и прожил с ней остаток своих дней в счастье и согласии. В течение нескольких лет после их свадьбы соседи жаловались на то, что временами из их дома глубокой ночи раздаются грохот и чувственные возгласы. 
     За своё освобождение Вердаммт поплатился тем, что вновь стал смертным. Впрочем, он этому был только рад: так у него появилась возможность стареть вместе с любимой.
     А Рудольф Рихтер так и нашёл покоя. Скитаясь по свету, как неприкаянный, он, как и прежде, боялся признаться себе в том, что несчастья другого человека не делают тебя счастливым.

     Не рискну заявить, что эта история показала, что всегда побеждают добро и правда. Я даже не рискну заявить, что в данной истории победила любовь. Но, прошу обратить внимание, герои, излучавшие любовь, остались и при своих интересах, и в ладах с самими собой.

          * * *
     Быть может, дорогой читатель, ты прочтёшь ещё где-нибудь моё изречение, которому, откровенно говоря, не место в романтической повести: «Любовь – словно бурая скверна: есть люди, которые предпочитают о ней не говорить, но все, так или иначе, о ней думают, в силу природы своей». Можно, конечно, по тем или иным причинам стесняться говорить о чём-то, но, как для одних скверна является способом описания большинства своих впечатлений, так для других любовь служит способом восприятия. 
     Делает ли любовь человека безрассудным? А что, в таком случае, делает с ним стремление задавить в себе любовь? Делает ли она его рассудительным? Позволяет ли оно ему мыслить трезво?
     Проблема людей не в том, что они совершают безумные поступки. Их совершают все. Проблема в том, что люди воспринимают себя слишком серьёзно. А все людские представления о серьёзности – явление куда более эфемерное, нежели любовь. Когда от меня требуют против воли воспринимать кого-либо серьёзно, я не могу не вспомнить римского императора Калигулу, который объявил войну Нептуну и заставил своих солдат бросать копья в море. К слову, Рим тогда был центром мира. Прошло две тысячи лет. Что-нибудь изменилось с тех пор?
     Тебе, дорогой читатель, решать, быть человеком бесчувственным и серьёзным или же влюблённым и безрассудным, а я, пожалуй, свой выбор уже сделал, в чём, надеюсь, убедил тебя своим рассказом.