Милый друг. Часть 1. Глава 2. Мопассан

2

- К мсье Форестье, будьте добры.
- Четвёртый этаж, дверь налево.
Консьерж ответил с дружелюбием, что показывало уважение к жильцу. Жорж Дюруа поднялся по лестнице.
Он был слегка смущённым, оробевшим, ему было неловко. Он впервые в жизни был одет в вечерний костюм, и этот костюм его беспокоил. Он чувствовал недостатки во всём: в ботинках (нелакированных, но всё равно изящных, так как он любил изящную обувь), в рубашке за 4,5 франка, купленной утром в Лувре, чья слишком тонкая манишка уже начинала терять форму. Его другие рубашки, повседневные, все были с какими-то повреждениями, и он не мог надеть даже самую приличную из них.
Брюки были ему слегка широки и плохо сидели на ноге. Казалось, что они морщинятся над лодыжкой, и у них был помятый вид, как у случайной одежды, которую нашли, не выбирая. Только пиджак был неплох, хотя и немного жал в талии.
Он медленно поднимался по ступенькам, его сердце колотилось, душа была встревожена – его мучил страх показаться смешным. Внезапно он увидел перед собой господина в вечернем костюме, который смотрел на него. Они находились так близко друг от друга, что Дюруа подался назад, а потом замер в изумлении: это был он сам, отражающийся в высоком зеркале, висевшем на лестничной площадке второго этажа и открывавшем перспективу на галерею. Дюруа содрогнулся от прилива радости: настолько хорошим он себя нашёл.
У него было с собой только маленькое карманное зеркальце, поэтому он не видел себя в полный рост, а лишь кое-как мог разглядеть отдельные детали своего импровизированного туалета и преувеличивал его несовершенства, сходил с ума от мысли быть воспринятым гротескно.
Но внезапно увидев себя в зеркале, он даже не узнал себя. Он принял себя за кого-то другого: за светского господина, которого с первого взгляда счёл шикарным красавцем.
Теперь, внимательно разглядывая себя в зеркале, он решил, что костюм был вполне хорош.
После этого он сделал несколько упражнений, как актёр, разучивающий роль. Он улыбнулся, протянул руку, сделал несколько жестов, высказал чувства: удивление, радость, одобрение. Он оценивал степень жестов, улыбки и взгляда – какими они должны быть, чтобы показаться галантными дамам, чтобы выразить восхищение и желание перед ними.
На лестнице открылась дверь. Он испугался, что его застанут врасплох, и начал быстро подниматься, всё ещё боясь, что какой-то гость его друга  видел его, когда он гримасничал.
Поднявшись на третий этаж, он опять заметил зеркало и замедлил шаг, глядя на своё отражение. Он показался себе очень элегантным. У него была красивая походка. И его душу наполнила невероятная уверенность в себе. Конечно, с таким лицом и желанием нравиться, с такой решительностью и независимостью духа он непременно преуспеет. Ему захотелось бежать, скакать на последний этаж. Он остановился перед третьим зеркалом, подкрутил ус привычным жестом, снял шляпу, чтобы поправить причёску, и пробормотал вполголоса, как часто делал: «Прекрасное изобретение!» Затем, протянув руку к кнопке, позвонил.
Дверь открылась почти мгновенно, и он оказался перед важным лакеем, одетым в чёрное, гладко выбритым и с такими вышколенными манерами, что Дюруа опять оробел и не понимал, откуда у него это смутное чувство: неосознанное сравнение между покроем их одежды. Этот лакей в лакированных туфлях, взяв у Дюруа пальто (которое тот держал на сгибе локтя из-за страха показать пятна), спросил:
- Как мне о вас доложить?
И он произнес имя в полуоткрытую дверь в гостиную, куда Дюруа должен был войти.
Но Дюруа, которого внезапно покинул апломб, чувствовал себя скованным страхом, задыхающимся. Он  собирался сделать первый шаг в жизнь, которой он так долго ждал, о которой мечтал. Тем не менее, он заставил себя двинуться. Он вошёл в хорошо освещённую большую комнату, полную растений, словно оранжерея, в которой его стоя ожидала молодая женщина со светлыми волосами.
Он остановился, как вкопанный. Кто была эта улыбающаяся дама? Затем он вспомнил, что Форестье был женат, и мысль о том, что эта элегантная блондинка была женой его друга, окончательно смутила его.
Он пробормотал:
- Сударыня, я…
Она протянула ему руку:
- Я знаю, сударь. Шарль рассказал мне о вашей встрече прошлым вечером, и я очень рада, что он догадался пригласить вас к нам на ужин сегодня.
Он покраснел до ушей, не зная, что отвечать. Он чувствовал, что его изучают с ног до головы, испытывают, взвешивают, судят.
У него появилось желание извиниться, придумать причину, объясняющую небрежность его туалета, но ничего не пришло ему в голову, и он не осмелился затрагивать этот щекотливый предмет.
Он сел в кресло, которое она ему предложила, и когда почувствовал под собой эластичный мягкий бархат сидения, когда почувствовал, что это кресло с мягкой спинкой и подлокотниками словно поглощает, обнимает и ласкает его, ему показалось, что он входит в новую, очаровательную жизнь, что он начинает обладать чем-то восхитительным, что он становится какой-то персоной, что он спасён. И он посмотрел на мадам Форестье, которая не сводила с него глаз.
Она была одета в платье из бледно-голубого кашемира, которое хорошо обрисовывало её тонкую талию и полную грудь.
Белизна рук и шеи выступала из пены белых кружев, которыми был отделан лиф и короткие рукава. Волосы, поднятые на затылок и подвитые на затылке, образовывали лёгкое облако светлого пуха у шеи.
Под её взглядом Дюруа приободрился. Этот взгляд (неизвестно - почему), напомнил ему женщину, которую он встретил накануне в Фоли-Бержер. У этой женщины были серые глаза с голубым отливом, придававшие лицу странное выражение, тонкий нос, сильный рот, слегка мясистый подбородок, лицо с неправильными и очаровательными чертами, полное какой-то хитринки. Это было одно из тех женских лиц, в которых каждая линия выдаёт особенную грацию, значительность, в которых каждое движение, кажется, о чём-то говорит или что-то скрывает.
После короткого молчания она спросила:
- Вы давно в Париже?
Он ответил, постепенно начиная владеть собой:
- Всего несколько месяцев, сударыня. Я – служащий железных дорог, но Форестье дал мне надежду, что я мог бы – с его помощью – стать начинающим журналистом.
Она улыбнулась более заметной улыбкой и прошептала более тихим голосом:
- Я знаю.
Звонок вновь зазвонил. Лакей объявил:
- Мадам де Марелль.
Это была маленькая женщина с тёмными, почти чёрными волосами.
Она вошла в комнату быстрым шагом. Она была словно литая в своём простом тёмном платье.
Только единственная красная роза в её чёрных волосах привлекала внимание, оттеняла её лицо, акцентировала особенный характер, придавала ей живую резкую ноту, которая и была нужна.
За ней шла девочка в коротком платьице. Мадам Форестье пошла им навстречу:
- Здравствуй, Клотильда.
- Здравствуй, Мадлен.
Они обнялись. Затем ребёнок подставил лоб с уверенностью важной персоны, произнеся:
- Здравствуйте, кузина.
Мадам Форестье поцеловала её. Затем представила:
- Мсье Жорж Дюруа, старый друг Шарля. Мадам де Марелль, моя подруга и родственница.
Она добавила:
- Давайте будем без церемоний. Договорились?
Молодой человек поклонился.
Но дверь открылась вновь, и появился маленький толстый господин под руку с высокой красивой женщиной, которая была намного моложе его, с изысканными и важными манерами. Это были мсье Вальтер – депутат, финансист, делец, еврей и южанин, директор «Французской жизни" - и его жена, урождённая Базиль-Равало, дочь банкира.
Затем появились очень элегантный Жак Риваль и Норбер де Варенн, чей воротничок блестел от соприкосновения с длинными волосами, падавшими на плечи и сыпавшими белые крупицы.
Его плохо повязанный галстук казался поношенным. Он подошёл к хозяйке с манерами старого сердцееда, взял руку мадам Форестье и поцеловал запястье. Когда он наклонился к ней, его длинные волосы упали на голые руки молодой женщины.
Вошёл и Форестье, извинившись за опоздание. Его задержали в газете по делу Мореля. Мсье Морель, депутат от радикалов, только что направил предложение в министерство по поводу колонизации Алжира.
Слуга объявил:
- Ужин подан!
Все прошли в столовую.
Дюруа сидел между мадам де Марелль и её дочерью. Он вновь чувствовал себя смущённым, боялся допустить промах с вилками, ложками и бокалами. Бокалов было 4, один из них слегка отливал голубым. Для чего он был предназначен?
Пока ели суп, царило молчание. Затем Норбер де Варенн спросил:
- Вы читали об этом процессе Готье? Это так забавно!
Начали обсуждать дело об измене, отягощённой шантажом. Его обсуждали не так, как обсуждают в семьях события, о которых прочли в прессе, но так, как врачи говорят о болезни или зеленщики – об овощах. Обсуждающие не возмущались и не удивлялись фактам, они искали в них глубокие тайные причины с профессиональным любопытством и совершенным равнодушием к самому преступлению. Они старались точно объяснить мотивы поступков, обозначить все умственные феномены, вызвавшие драму – научный результат особенного состояния духа. Женщины тоже были страстно вовлечены в обсуждение. Другие недавние события тоже успели обсудить, прокомментировать, изучить со всех сторон, взвесить их ценность намётанным взглядом, в этой особой манере продавцов новостей, которые пишут о человеческой комедии – так торговцы изучают и взвешивают вещи, которые собираются выставить на продажу.
Затем затронули вопрос дуэлей, и Жак Риваль взял слово. Это был его конёк: никто другой не смог бы так говорить об этом сюжете.
Дюруа не осмеливался вставить и слова. Иногда он посматривал на свою соседку, чья круглая грудь вызывала в нём вожделение. С её уха свешивался бриллиант, подвешенный на золотой нитке, словно капля воды, которая вот-вот соскользнёт на кожу. Время от времени она делала замечания, которые вызывали у всех улыбку. У неё был острый, забавный, непредсказуемый ум – ум уличной девчонки, которая обо всём судит по опыту, которая видит всё с беззаботностью и судит обо всём с лёгким скепсисом и добродушием.
Дюруа попытался придумать какой-нибудь комплимент для неё, но, ничего не придумав, занялся её дочерью: наливал ей напитки, подавал тарелки, обслуживал её. Девочка, более суровая, чем мать, благодарила его важным голосом, коротко кивала головой:
- Вы очень любезны, сударь, - и слушала взрослых с задумчивым видом.
Ужин был очень хорош, все наслаждались им. Мсье Вальтер ел, как людоед, почти не говорил и косым взглядом из-под очков скользил по блюдам, которые ему подавали. Норбер де Варенн иногда ронял капли соуса на манишку.
Форестье, улыбающийся и серьёзный, обменивался умными взглядами с женой, как собратья, которые сообща выполняют какое-то трудное дело и которое идёт хорошо.
Лица становились красными, голоса повышались. Время от времени слуга шептал в ухо гостя: «Кортон-Шато-Ларуз?»
Кортон пришёлся Дюруа по вкусу, и он каждый раз подставлял бокал. Он начинал чувствовать веселье, горячее веселье, которое поднималось от желудка к голове, бежало по рукам и ногам, по всему телу. Ему было очень хорошо: в жизни, в мыслях, в теле и в душе.
Ему захотелось говорить, чтобы его заметили, слушали, оценили, как и всех этих мужчин, чьи малейшие замечания он смаковал.
Но непрекращающаяся беседа переходила с предмета на предмет, с сюжета на сюжет, и шла, по сути дела, ни о чём, пройдясь по всем событиям дня и мимоходом коснувшись тысячи вопросов, а затем вновь вернулась к запросу мсье Мореля по колонизации Алжира.
Мсье Вальтер отпустил несколько шуток между блюдами, так как у него был скептический ум. Форестье рассказал о своей завтрашней статье. Жак Риваль потребовал, чтобы военное правительство наделяло офицеров землёй после 30 лет колониальной службы.
- Таким образом, - говорил он, - вы создадите энергичное общество, которое давно знает и любит страну, знает её язык и находится в курсе всех серьёзных местных вопросов, на которые напоролись бы новички.
Норбер де Варенн перебил:
- Да… Они знают всё, кроме сельского хозяйства. Они будут говорить по-арабски, но не будут знать, как пересаживают свёклу или сеют зерно. Они даже будут сильны в фехтовании, но ничего не будут знать о компосте. Наоборот, нужно было бы открыть эти новые земли для всех. Умные люди заняли бы на них своё место, другие изнемогли бы и отступили. Это – закон общества.
Наступила пауза. Гости улыбались.
Жорж Дюруа открыл рот и произнёс, удивлённый звуком собственного голоса, который никогда не звучал так, как сейчас:
- Больше всего там не хватает хороших земель. Плодородные земли стоят так же дорого, как во Франции, и их покупают богатые парижане. Настоящие переселенцы бедны, их толкает туда нужда, и их выселяют в пустыню, где из-за недостатка воды ничего не растёт.
Все взгляды были обращены на него. Он почувствовал, что краснеет. Мсье Вальтер спросил:
- Вы знаете Алжир, мсье?
Он ответил:
- Да, мсье, я жил там 28 месяцев, в трёх провинциях.
Внезапно, забыв о Мореле, Норбер де Варенн начал расспрашивать его о нравах алжирцев. Речь шла о Мзабе, этой странной маленькой республике в самом сердце Сахары, в самой сухой части горячей пустыни.
Дюруа посещал Мзаб дважды и рассказал о нравах этой особенной страны, где капли воды ценятся на вес золота, где каждый житель находится на общественных службах, где коммерческая честность развита гораздо сильнее, чем у цивилизованных народов.
Он говорил с хвастливым пылом, возбуждённый вином и желанием понравиться. Он рассказывал полковые анекдоты, черты арабской жизни, военные приключения. Он даже нашёл несколько ярких эпитетов, чтобы описать эти жёлтые голые земли, бесконечно пустынные под пожирающими солнечными лучами.
Все женщины смотрели на него. Мадам Вальтер проговорила, растягивая слова:
- С вашими воспоминаниями можно было бы написать серию прекрасных статей.
Тогда Вальтер посмотрел на молодого человека поверх очков, как всегда делал, чтобы разглядеть лицо. Из-под очков он смотрел только на блюда.
Форестье воспользовался моментом:
- Дорогой патрон, я уже говорил вам о мсье Жорже Дюруа, когда просил вас приставить его ко мне для оказания услуг по сбору политической информации. С тех пор, как от нас ушёл Марамбо, мне некого посылать на сбор срочных и конфиденциальных сведений, и газета от этого страдает.
Папаша Вальтер стал серьёзным и немедленно водрузил очки на место, чтобы посмотреть прямо в лицо Дюруа. Затем он сказал:
- Определённо, мсье Дюруа обладает незаурядным умом. Если он придёт побеседовать со мной завтра в 3 часа, мы это уладим.
Затем, после паузы, он повернулся к молодому человеку и сказал:
- Но напишите нам серию статей об Алжире, что-то фантастическое. Изложите ваши воспоминания и добавьте к ним вопрос о колонизации, как вы сделали только что. Это актуально, очень актуально сейчас, и я уверен, что это очень понравится читателям. Но поторопитесь! Первая статья нужна мне уже завтра или послезавтра, чтобы приманить публику, пока этот вопрос обсуждают в Палате.
Мадам Вальтер добавила с очаровательной серьёзностью, которую всегда вкладывала в свои слова и которая делала эти слова благосклонными:
- А название уже есть: «Воспоминания африканского стрелка». Не правда ли, это подойдёт, мсье Норбер?
Старый поэт, поздно пришедший к известности, ненавидел выскочек. Он сухо ответил:
- Да, прекрасное название, при условии, что содержание будет ему соответствовать. Именно в этом и кроется главная трудность: в правильной ноте, которую в музыке называют «тоном».
Мадам Форестье смотрела на Дюруа с улыбкой, покровительственно, взглядом знатока, который, казалось, говорил: «А ты своего добьёшься». Мадам де Марелль повернулась к нему, и бриллиант в её ухе постоянно подрагивал, словно капелька воды собиралась оторваться и упасть.
Девочка была неподвижна и серьёзна и смотрела в свою тарелку.
Но слуга продолжал обходить стол, наливая в голубые бокалы вино из Йоханнесберга. Форестье предложил тост, обращаясь к мсье Вальтеру: «За долгое процветание «Французской жизни»!»
Все потянулись к улыбающемуся патрону, а Дюруа, опьянённый своим триумфом, выпил вино залпом. Ему казалось, что он смог бы опустошить и бочку, смог бы съесть целого быка, задушить льва. Он чувствовал сверхъестественную силу в теле, решительность – в уме, и бесконечную надежду. Теперь он чувствовал себя как дома среди этих людей: он только что завоевал место среди них. Его взгляд переходил с лица на лицо с непривычной уверенностью, и он впервые осмелился обратиться к своей соседке:
- У вас, мадам, самые очаровательные серёжки, которые я когда-либо видел.
Она с улыбкой повернулась к нему:
- Я сама придумала так подвесить бриллиант: просто на нитке. Похоже на росу, не так ли?
Он пробормотал, смущённый собственной смелостью и боясь сказать глупость:
- Они очаровательны… но по уху можно оценить и всё остальное.
Она поблагодарила его взглядом, одним из тех женских взглядов, которые проникают в самое сердце.
Когда он повернул голову, он встретился глазами с мадам Форестье, у которой был всё тот же благодушный вид, но теперь к нему прибавилось что-то озорное, хитрое, ободряющее.
Все мужчины теперь говорили разом, бурно жестикулируя и повышая голос: обсуждали важный проект подземной железной дороги в городе. Тема иссякла только к концу десерта, так как каждому было, что сказать по поводу медленного перемещения по Парижу, неудобства трамваев и омнибусов и грубости кучеров фиакров.
Затем все покинули столовую и пошли пить кофе. Дюруа ради шутки предложил руку маленькой девочке. Она серьёзно поблагодарила его и поднялась на носочки, чтобы дотянуться рукой до локтя своего соседа.
Войдя в гостиную, у него вновь появилось ощущение, словно он был в оранжерее. Раскидистые пальмы разворачивали свои элегантные листья во всех четырёх углах, поднимались к потолку, терялись в водных струях.
По обе стороны камина громоздились фикусы – круглые, как колонны, простирая друг над другом тёмно-зелёные листья. На пианино стояли какие-то незнакомые круглые кустики, покрытые цветами – один из них был весь розовым, а другой – белым, - у них был вид искусственных растений, слишком красивых для того, чтобы быть настоящими.
Воздух был свеж, с оттенком какого-то нежного аромата, который нельзя было определить словами.
Молодой человек, немного овладев собой, начал разглядывать комнату. Она не была большой и в ней ничего не привлекало взгляда, кроме растений: в ней не было ничего кричащего, но был какой-то уют, покой и отдых. Эта комната обволакивала, утешала, словно ласкала тело.
Стены были обиты старинной фиолетовой тканью с мелкими цветочками из жёлтого шёлка.
Портьеры были серо-голубыми (солдатского цвета), с красными гвоздиками, и прикрывали двери, а сидения всевозможных форм и величин, рассеянные в беспорядке по комнате – шезлонги, большие и маленькие кресла, пуфы и табуреты – были покрыты шёлком в стиле Людовика Шестнадцатого или красивым бархатом из Утрехта, кремового цвета с гранатовым рисунком.
- Чашечку кофе, мсье Дюруа?
Мадам Форестье протянула ему полную чашку со своей дружеской улыбкой, никогда не сходившей с её губ.
- Охотно, мадам. Благодарю вас.
Он принял чашку из её рук, а когда, полный тревоги, наклонился, чтобы подцепить серебряными щипцами кусочек сахара из сахарницы, которую держала девочка, молодая женщина сказала ему вполголоса:
- Поухаживайте же за мадам Вальтер.
И удалилась, прежде чем он успел ответить.
Вначале он выпил кофе, который постоянно боялся уронить на ковёр. Затем, почувствовав себя свободнее, он начал искать средство, как подойти к жене своего нового начальника и завязать разговор.
Внезапно он заметил, что она держит в руке пустую чашку. Находясь далеко от стола, она не знала, куда её поставить. Он подошёл.
- Вы позволите, сударыня?
- Благодарю, сударь.
Он унёс чашку, затем вернулся:
- Если бы вы знали, сударыня, сколько приятных моментов подарила мне «Французская жизнь», когда я был в той пустыне. Это – единственная газета, которую можно читать за пределами Франции, так как она более грамотна, более остроумна и менее монотонна, чем все остальные. В ней можно найти сведения обо всём.
Она улыбнулась с дружеским равнодушием и серьёзно ответила:
- Господину Вальтеру стоило большого труда создать газету, которая отвечала бы современным потребностям.
Они начали беседовать. Его слова были простыми и банальными, но в голосе был шарм, взгляд был очарователен, а усы – непреодолимо соблазнительными. Они топорщились над губой, курчавые и милые, светлого цвета с оттенком рыжины, более выгоревшие в уголках.
Они говорили о Париже, о его окрестностях, о берегах Сены, о водных курортах, об удовольствиях лета - обо всех тех предметах, о которых можно говорить бесконечно, не испытывая усталости.
Затем, когда к ним приблизился мсье Норбер де Варенн с бокалом ликёра в руке, Дюруа деликатно удалился.
Мадам де Марелль, которая только что беседовала с мадам Форестье, позвала его:
- Сударь! Так значит, вы собираетесь попробовать себя в журналистике?
Тогда он начал говорить о своих планах в общих выражениях, а затем продолжил с ней разговор, который только что имел с мадам Вальтер. Но, так как он лучше владел сюжетом, он вёл в разговоре ведущую роль, повторяя то, что только что услышал. И он постоянно смотрел в глаза своей соседке, словно для того, чтобы придать своим словам глубокий смысл.
Она, в свою очередь, рассказывала ему анекдоты в лёгкой манере женщины, которая знает, что остроумна, и хочет всегда быть забавной. Почувствовав себя на дружеской ноге с Дюруа, она клала ладонь ему на локоть, понижала голос, не говоря ничего важного, и в этом было что-то интимное. Он внутренне ликовал от внимания этой женщины. Ему хотелось немедленно пожертвовать собой ради неё, защищать её, показать, чего он стоит, и те паузы, которые он делал, прежде чем ответить, показывали, насколько был занят его ум.
Внезапно мадам де Марелль крикнула: «Лорина!», и к ним подошла девочка.
- Сядь сюда, доченька, ты простудишься у окна.
Дюруа овладело безумное желание поцеловать девочку, словно что-то из этого поцелуя должно было вернуться к её матери.
Он спросил галантно и по-отечески:
- Вы позволите мне поцеловать вас, мадемуазель?
Девочка подняла на него удивлённые глаза. Мадам де Марелль произнесла со смехом:
- Отвечай: «Сегодня, сударь, я вам это позволю, но не рассчитывайте на это всегда».
Дюруа сел и взял Лорину на колени, затем провёл губами по волнистым волосам девочки.
Мать удивилась:
- Надо же, она не дичится. Поразительно! Обычно она позволяет только женщинам себя целовать. Ваше очарование непреодолимо, мсье Дюруа.
Он покраснел, ничего не ответив, и начал лёгким движением покачивать девочку на ноге.
К ним приблизилась мадам Форестье и удивлённо вскрикнула:
- Поглядите-ка, Лорину приручили! Какое диво!
Подошёл и Жак Риваль с сигарой в зубах, и Дюруа встал, чтобы уйти, боясь каким-нибудь неловким словом испортить сделанную работу, свои завоевания.
Он нежно пожал маленькие ручки женщин, затем с силой потряс протянутые руки мужчин. Он заметил, что рука Жака Риваля была сухой и тёплой, сердечно отвечающей на его пожатие; рука Норбера де Варенна была влажной и прохладной, она спешила выскользнуть между его пальцев; рука папаши Вальтера тоже была прохладной и влажной, без энергии, без чувства; рука Форестье была жирной и тепловатой. Последний сказал ему вполголоса:
- Завтра в 3 часа. Не забудь.
- Конечно. Не бойся.
Когда он оказался на лестнице, ему захотелось скатиться вниз бегом, настолько была неистовой его радость, и он начал прыгать через две ступеньки. Внезапно он заметил в высоком зеркале третьего этажа спешащего господина, который скакал ему навстречу, и замер от стыда.
Затем он посмотрел на себя долгим взглядом, полный восхищения перед своей привлекательностью, затем любезно улыбнулся своему отражению, затем, прощально раскланиваясь, он тихо и церемонно попрощался с ним – так, как прощаются с важными персонами.