По телефону говорили, и дети были...

ПО ТЕЛЕФОНУ ГОВОРИЛИ, И ДЕТИ БЫЛИ…
Я теперь уже старше любого из героев моего рассказа лет на пятнадцать. Жили они в шестидесятых годах прошлого века, а я тогда - еще неженатый парень.

 Отца у меня нет, поэтому самым родным человеком стал его старший брат, Петр Михайлович. К нему я захожу при  любом удобном случае. И не только я. Почти всех он встречает полюбившейся недавно поговоркой: «Вот так они и жили: один – в Москве, другой – в Сибири. По телефону говорили, и дети были!»

Скажет и засмеется. Для него это – загадка: как такое может быть?

Стоят крепкие январские морозы. А в избе  натоплено, уютно. Хотя и дым «коромыслом». Сидя у окна на низком самодельном табурете, вместо крышки у которого переплетенные крест-накрест широкие ремни, дядя сапожничает. Перед ним широкая лавка во всю стену. Она и верстак, и стол.

Дядя часто курит. Табак у него свой, в огороде рос. Каждый раз, когда захочет закурить, Петр Михайлович берет сухой стебель табака и начинает его крошить острым коническим ножом. При этом регулирует его «крепость» добавлением листьев: в них – самый высокий процент никотина! Ему ничего не стоило бы накрошить табака впрок. Но нравится ему табачок только «свежий».

В нашем селе Петр Михайлович - незаменимый человек. Он всегда занят, так как специалист, что называется, «от скуки – на все руки». Летом он столяр, бондарь, стекольщик, печник, рыболов, осенью – охотник и еще кто-нибудь. А зимой – шорник, сапожник, пимокат, скорняк, мастер выделывать шкуры животных, в том числе и меха. Поэтому у него постоянно находится кто-нибудь из заказчиков или из приятелей.

 Вслед за мной к дяде пришел пожилой человек, зовут его Москвич. Настоящего имени никто и не знает, разве что дома. В село он приехал после освобождения из лагеря для политзаключенных после полной реабилитации. В Москву решил не возвращаться. Он осуществил свою мечту: поселиться на берегу озера, завести лодку, удить рыбу, и так прожить отпущенное ему время. Грамотный человек, в лагере он был заведующим складом. В колхозе ему подыскали подходящую работу – весовщиком. Зимой через весовую проходят возы с сеном и соломой. Москвич знает, когда подъедут возчики, и в свободное время заходит погреться.

- Прижимает сегодня! – говорит он, крепко потирая руки. Он не носит ни рукавиц, ни шапки. Волосы у него густые, кучерявые и абсолютно белые. На вопрос, не холодно ли его голове, он отвечает:

- Привык! На Севере морозы и позлее бывали.

Следом приходит Иван Коструб. Он работает пожарным. С напарником, тоже человеком пенсионного возраста, они ухаживают за «председательскими» рысаками. В случае чего - запрягают их в бричку, на которой установлены емкость для воды и ручная помпа, и мчатся галопом тушить огонь.

- У меня сегодня, можно сказать, праздник, - говорит Коструб. - У Серка нога совсем зажила. Ветеринар не знал уже, что делать. А я стал промывать рану отваром трав и накладывать повязку. Получилось!

Москвич сидит на лавке левее от окна. А Коструб уселся на свободный табурет. Он спрашивает:

- Откуда сейчас сено возят?

- С полей второй бригады.

- Там что – эспарцет?

- Да. Сеяные травы.

- А луговые стога еще не трогали? – включается в разговор Петр Михайлович.

- На следующей неделе начнут.

- Вот так они и жили, - сказал неожиданно дядя.

- Кто – жили? – спросил Коструб.

- Один – в Москве, другой – в Сибири, - продолжил Петр Михайлович. - По телефону говорили, и дети были.

- Интересно! – сказал Москвич.

- Такого быть не может! – воскликнул Коструб. – Ну-ка, повтори.

- Так они и жили. Один – в Москве, другой – в Сибири. По телефону говорили. И дети были.

- Как же это понять? В разводе они, что ли?

- В командировку ездили друг к другу, - предположил Москвич.

Разговор завязался. Стали обсуждать разные варианты, перебивая и дополняя друг друга. Но все предположения оказывались шаткими.

Я с интересом наблюдал за словесной перепалкой. Все трое курили. Я вспомнил выражение Шерлока Холмса: «Гуще дым – гуще мысли!» Видимо, густота дыма достигла определенной отметки. И я подал голос:

- Это были два брата.

Все трое повернулись ко мне.

- Точно!

- Верно!

- Вот это да!

И расхохотались. Да так заразительно смеялись, что и остановиться долго не могли. Потом каждый вспомнил о своей работе, и мы ушли, оставив Петра Михайловича одного.

«Вот так они и жили…», - вспоминал я иногда милых стариков и невольно улыбался. Да и как не улыбаться?

 Летом колхозники по делам ехали в Москву и уговорили присоединиться к ним Москвича. Родня у него оставалась в столице, знакомые. Позвонил он кому-то из телефона-автомата, сказал, где находится. А когда увидел, кто к нему идет – убежал. Сказал: «Встретимся на вокзале». Колхозники долго смеялись, обсуждая такое его поведение. Может быть, пришел тот, кто его оклеветал и посадил? Не захотел он с ним или с ними видеться.

Я уже в городе работал, на «Волге» разъезжал по району. Заехали мы с водителем в мое село – перекусить дома у матери. Вышли из дома, чтобы уехать, и видим: на краю села дым столбом. В две минуты мы там оказались. Горела кошара – помещение для зимовки овец. Строение метров десять в ширину и пятьдесят-шестьдесят метров в длину. Крыша на нем высокая, шатровая, из толстого слоя соломы. Вот она и горела с одного конца.

Легкий ветерок раздувал огонь и гнал его на кошару. Жаркое дыхание ощущалось и в двадцати метрах от строения. Как раз на таком расстоянии стоял колхозный дом, в котором жила семья. Люди очень перепугались. Женщины причитали, выбегая из дома то с подушкой, то с одеждой. Потом забегали обратно. Иными словами, суетились, не понимая, что делать.

На удивление быстро примчалась пожарная автомашина из соседнего села Кашино. Пожарные быстро размотали рукава и приступили тушить пожар. Только огонь как будто и не замечал этого и уверенно двигался вперед, подгоняемый ветерком. Минуты через три примчалась другая пожарная машина – из села Урюпино. Мое село Красный Яр стоит посредине между ними, до каждого километров по пять. И эти пожарные стали заливать водой огонь. Отсечь его не удавалось: слежавшаяся и правильно уложенная солома не пропускала воду.


И вот, наконец, примчался пожарный родного села – Иван Коструб. Он поставил свою бочку с ручной помпой поодаль и подошел к нам, как зритель. Был бледен, его слегка трясло. Я тихонько спросил, почему он не включается в тушение? Мы бы помогли качать помпу. Он доверительно шепнул мне: «Бочка у меня пустая! Вечером огород полил, а наполнить не успел».

Вот бы репортаж написать, как пожарные соседних сёл быстро отреагировали и уже тушат пожар в соседнем селе. Да как тут напишешь, когда впору фельетон писать, как в Красном Яре пожарные работают!  Да и как о них заботятся. У других – пожарные машины, а тут – бочка с ручной помпой. А село-то  -  родное, и люди все свои. Проявил малодушие – не написал…

«Вот так они и жили», - подумал я. И мысленно продолжил: «Один – в Москве, другой – в Сибири. По телефону говорили. И дети были!»

Сейчас посидел бы с ними, дорогими стариками, послушал бы их разговоры. Но давно уже нет их с нами. И сам я уже старше их лет на пятнадцать. Такова жизнь.