Падший

Полную версию журнала в формате ПДФ абсолютно бесплатно скачать можно тут http://vk.cc/4g74XT

Рассказ является частью проекта "Перекрёстки миров". Если вам понравилось данное произведение, и вы хотите поддержать дальнейшее развитие проекта, просто зайдите на наш официальный сайт, и оставьте свой комментарий на форуме. Мне, и другим учасникам этого проекта будет очень интересно узнать ВАШЕ мнение.
       Официальный сайт проекта: http://mstislavkogan.wix.com/perecrestkimirov
       Группа ВКонтакте: http://vk.com/perekrestki_mirow

Автор иллюстрации - Александр Куликов

Гусаченко Валентин
Падший
      
      Я падал три раза.
      Первый - с небес на землю. Одним нелепым взмахом. Когда архангел отправил меня к людям. ‘Разберешься, что за суета там внизу. Только сам не лезь’, - сказал он. И я рухнул головою вниз.
      Шел конец июля.
      Грохнулся где-то под Воронежем. Деревня деревней. Упал в поле, да на сырую землю правым боком - сердцем живым - прямиком, словно мешок гнилой картошки о пол сеней шмякнулся. Кости по округе разбросал - не соберешь, крылья в клочья изорвал - пух летит по ветру. Собрал, и губу разбитую починил. Каплю крови слизнул - теплая, терпкая, человеческая. Отряхнулся, перья с глаз людских попрятал, все до единого, морду проще сделал и вперед к местным, вверх по дороге в компании с новым днем и рубиновым солнцем.
      Воин добра.
      С голыми руками и чистым сердцем.
      Через день началась война.
      
      Человек - существо пугливое. А еще жадное и нетерпеливое. Потому и война.
      Мужики из деревни все воевать пошли. Никто не вернется обратно, я знаю почти наверняка. Знаю еще, что послан наблюдать, смотреть, следить, вынюхивать. И только. Но в деревне сам без мужиков по-собачьи выть начну через неделю. К тому же, наблюдать с линии фронта интереснее, а наблюдать с высоты птичьего полета за безумным танцем боевых букашек вдвойне приятно.
      Правдами и неправдами, чудом обыкновенным и чудом божественным полгода спустя я оказался в четвертом корпусном авиационном отряде. Сперва - на подхвате, затем и к машинам стали подпускать понемногу. День за днем: для начала к одному крылу подпустят, затем к другому. Сам бог велел мне управлять этими чудными небесными птицами. Разумеется, сам отец ничего не велел лично. Не его почерк. И ничего такого вроде ‘управляй небесной птицей, сын мой’ не говорил. Это ребята в отряде болтают так. Бывало, приземлишься на Вуазене, на землю сапогами ступишь - эдакий довольный, радостный, улыбка до ушей, морда как у ошалелого пса. И ощущения, словно домой слетал и воды райской напился, умылся и на лугу понежился. Душу греет, сердце колотится неистово, да челка на макушке стоит торчком, будто корова языком прошлась. Как вылезу из кабины, тут бойцы и давай галдеть гуртом, что девок мне не надо вовсе, шутить, что полеты бабу в малиннике заменяют. Мол, щи от счастья трескаются.
      Черти.
      Хорошие ребята. Жаль, что умрут.
      Умрут, как Василий и Сергей из моей деревни. Эти еще и оружие в руки взять не успели, как их снарядами в первые дни порвало. Рядом со мной совсем, я чудом уцелел. Только помню, как перед глазами рой красных мушек пронесся, да по затылку словно молотом приложили. Брызнуло теплым, железным. Слизнул с губ - кровь. На этот раз уже не моя.
      Какая бессмысленная и неоправданная бойня на земле.
      
      Не одного меня товарищи шутками изводили. Не один я был полоумен от полетов. Не одному мне легкость облаков заменяла перину с бабами, о которых я для проформы рассказывал отряду изо дня в день. Чтобы не приставали с самолетной любовью, шутники хреновы.
      Правда, была у меня девка на примете в соседней деревне.
      Тонкая, юная, чистая. Точно лиса: цыганские глаза и огненные волосы.
      Вулкан, о котором я и не догадывался, проснулся во мне от этого крохотного яркого уголька.
      Мой секрет.
      Пускай лучше с самолетом сватают, про девку знать им не нужно.
      Сашка Казаков - вот кто дышит небом в полную грудь. К тому же, немчуру не любит.
      Днем и ночью у самолета крутится, чуть ли не крылья платком носовым протирает. Зовет ласково железяку свою Аннушкой. Говорит, что в честь матушки назвал. Черная, злая, зубастая машина. Людям нравится любить неживые предметы и сознательно уничтожать живые. Идиотский мир с идиотскими правилами.
      - Сашка, а кто твою Аннушку обрюхатил? - я решил подколоть товарища.
      - Командир, - нехотя отмахнулся Сашка, смачно сплюнул и черными от сажи пальцами ткнул на бомбу, что затаскивали на борт несколько пацанов, - сегодня разродится, красавица.
      - И кто у нас будет? Мальчик, девочка? - поручик подошел со спины.
      - Двойня, ваше благородие, - по струнке вытянулся Сашка.
      - Смирно.
      Сашка охотно прислонился к стенке, устало сложив руки на груди.
       - Через пять минут летим, - после долгой паузы рыкнул офицер.
      Отошел на пару шагов, развернулся, глянул на меня в упор:
      - И тебе одного карапуза прицепим, покачаешь в люльке.
      - Так точно! - звонко с перепуга выпалил я.
      Три бомбы, зачатые в чреве этой безумной войны, казалось, нервно жужжали в предвкушении.
      Дикие пчелы нового бога.
      Бога войны, которому вот уже год сам себя приносит в жертву ошалевший мир.
      Сердце в моей груди как-то по-человечески ёкнуло.
      Мне совсем нельзя вмешиваться. Это не моя война.
      Сашка подошел к машине и бережно погладил её по крылу. Примета такая.
      
      В это же день я упал во второй раз. Когда Сашку спасал. Он, дурак, на таран пошел. Только ‘разродился’, как на хвост ему немецкий ‘Альбатрос’ сел. Он немца возил-возил, цеплял-цеплял, дергал, да не сдюжил сам. Загоняли совсем, вот-вот схватят за зад и сожрут с потрохами. Развернул машину Сашка и в лоб попёр. Решил, видимо, свою шкуру дороже продать. Кабы не я, лежать ему в том поле, что младенцев приютило. Гнить в тех же воронках. Валяться мертвой куклой и смотреть на серое небо, которого никогда больше не коснешься.
      Хуже смерти не придумаешь.
       Я же кинуть бомбу не смог, не решился. Нельзя мне вмешиваться.
       Потому дороги обратной в часть для меня нет. Рванет на земле с машиной снаряд, мол, не успел сбросить. Хорошо, что Сашке помог. Авось проживет еще сколько-нибудь.
      Бог в помощь ему.
      И помоги мне бог.
      Отыщут мою ласточку, решат, что с ней сгорел, пропал, кончился.
      Так будет лучше.
      ‘Мне совсем нельзя вмешиваться’. Эта мысль набатным колоколом гремела в черепной коробке, звенела, бухала и грохотала, доводя до исступления и нечеловеческой адской обреченности. Мысль, будто груженная тяжеленными снарядами повозка, прокатывалась по душе, оставляя две глубокие незарастающие борозды ‘нельзя’ и ‘вмешиваться’.
       С того момента, как получил тело, я стал чувствовать боль. Разрывающую боль, доводящую до безумия и бесконечного ощущения бессмысленности всей этой войны. Плюнуть и вернуться на небеса?
      Пожалуй, так будет лучше.
      Но как же, черт возьми, хочется вмешаться.
      
      Через пару дней блужданий по лесу я вышел к деревушке, где жила моя краса.
      Вышел, стал посреди огорода и слушаю мир, как дурак.
      Дым из печек не валит, коровы истошно не орут по сараям. Это я уже за год людской жизни привык, что вокруг и везде животинка уцелевшая надрывно мычит и мекает, да петухи по утрам орут во всю луженую глотку.
      А тут вовсе тихо, даже в лесу том чертовом, откуда выбрался, шум да гам извечный.
      Здесь же грустная тишина, печально грустная тишина.
      Сердце в груди обреченно рухнуло вниз.
      Лишь слышно, как лягушки на пруду квакают. К дождю.
      Обошел крайний дом, заглянул внутрь - никого.
      Сунулся во вторую хату - пусто, все вверх дном перевернуто, загажено, словно кто лопатой грязь с улицы кидал.
      Возле третьей завалинки лежала она.
      Хрупкая, маленькая, сдавшаяся.
      Подле нее истерил малец лет семи.
      И тоже тихо так, будто мышонок. Не её пацан, соседский. Пищит себе что-то под нос, сопли пузырями пускает, да растирает грязными лапками по лицу.
      Краса моя умерла несколько часов назад. Убили, суки.
      Голая, синяя, вся в крови и ссадинах. Руки неестественно вывернуты, ноги до колен в крови, рубашка изодрана в клочья. Та самая рубаха, в которой я ее впервые заприметил.
      Спит поломанная кукла, уткнувшись носом в загаженную грехом землю.
       Волосы во все стороны разбросаны, кровью залиты, алые.
      
      Я без чувств упал на землю.
      В третий раз.
      Секунду назад я ещё был ангелом, сыном божьим, что заброшен, словно надоевшая псина, с небес на бренную землю. Иди, пес, разнюхай, что да как.
      Хватит.
      Сами нюхайте этот порох вперемешку с остывающей кровью.
      Достаточно.
      Теперь уже на коленях рыдал в голос человек.
      Смертный, грешный человек, решивший в ту секунду, что не вмешиваться больше не может. Вот она, коснулась птица войны и его своим черным крылом. Сорвался он с тонкой грани, по которой бродил последние двенадцать месяцев, в бездну, откуда выбираются только мертвые. Дабы вознестись на небеса.
      
      Похоронили её, крест сколотили, как местные делают. Пацан цветов нарвал, бережно закопал на могилке кустик.
      К обеду чумазый заснул, как раз перед дорогой. Идти далеко.
      А я все сидел на лавке и таращился в небо.
      В небо, которое оставалось в стороне от мирских дел, укутанное в свои беззаботные пушистые облака.
      Я до вас еще доберусь.
      
      К вечеру двинулись в сторону части.
      Дети войны.
      С окровавленными руками и обугленными сердцами.
      Война в этом мире никогда не закончится.