Апокриф 3 - глава книги Новый Брауншвейг

РОЛЕВАЯ ИГРА НА БОЛОТЕ. ВТОРОЙ ТАЙМ

      И началась у нас жизнь весёлая. Второй раз началась она для Прокофия Сидоровича на сухую, а в чём-то на мокрую.
      Как и в первое своё пришествие на Тот Свет, опять он получил строгий выговор деревянным боталом за неправильное пользование немецкими приборами. Знания в Германии были получены не очень твёрдые. Пока домой везли, хорошо он науки помнил, термины вслух выговаривал – «бир», «ватерклозет», «гуд-гуд» – и для форсу, и для того, чтобы не забыть. Как по нашей земле поехал, сразу и развинтился: многое, чему обучали,  перезабыл – из головы на тряской дороге целые заголовки в окно улетали. Дальше – больше. За время выборов успел от немецких постулатов совсем отвыкнуть: и как в туалет предписано ему ходить, и как надо скромно себя там вести – перезабыл всё. Решил, наверно, если начальник теперь большой, депутат будущий, то ему всё знать не обязательно.
      Что он сделал, какое должностное преступление в немецком нужнике совершил, какие полномочия там превысил? На кнопку ли какую неправильно нажал, а может, ногами на белую посудину залез и с грязными сапогами гордо встал, может, ещё чего – не рассказывал. Что-то очень страшное он там натворил, за что Цербер после этого его час по болоту гонял, как рыбину боталом загоняют в бредешок рыбаки пёровские. Не знаю, за какое преступление, и врать не буду.
      Многие знания порождают скорби – так учили нас древние учёные. Излишние те немецкие философии Прокофия Сидоровича загубили. Плохо Прокофий Сидорович ремесло в Германии освоил, за что и отдувался, и грязь сплёвывал, в болоте плавая. После этого несчастного случая он только в кусты ходил, чтобы опять не ошибиться. И крестился после.
      Господин Крафт взялся за нас. Опять на аппарат сажал, опять обследовал. Прокофия Сидоровича проводами опутывал, а сам что-то в спидометре японском и в телевизоре немецком наблюдал, умную голову напрягая, и всё морщился. Потом и на меня железки холодные навешивал, и тоже бранился мудрёными словами. Наших худых слов от него не слыхал – врать не буду.
      Получилось, что собачьей шерстью мы обросли больше, чем немецкая наука дозволяла. В первое пришествие внутри нас такого безобразия не было: сказались выборы. Стричь в целях расчистки почвы под демократические привычки придётся теперь под нуль, а в каких-то очагах вообще надо брать со шкурой. У меня обнаружилась болезнь запущенная: с позапрошлого столетия через дурную наследственность она заползла. Как бы и заглушена была, а после встреч с избирателями в острой форме опять всё тело моё заболело.
      У Прокофия Сидоровича, крестьянина по анкете – интересненькое дельце! – боярская спесь вдруг нашлась. Как в ту парикмахерскую, в какой Пётр Алексеевич боярам бороды постригал, праотцы Прохины не попали? Видимо, те ещё прохиндеи были, не хуже Прохи нашего. Или внебрачными связями – одно другому не мешает – ещё в древнем том поколении они страдали, и грех этот Прокофию Сидоровичу по завещанию достался.
      Из Тимохиного организма назначено было гнать анархические фортеля, хотя очистительную кружку прародители уже схлёбывали: и в Туруханском крае ту клизму они терпели на нарах вместе с большевиками, и на Соловках у большевиков уже повторно осваивали, таблетки те умственные и зуботычины в качестве лечения получали.
      И провода, и телевизор с цифирями, и штуки железные, которые к головам привешивают – всё Прокофия Сидоровича тут интересовало. Брать с собой это категорически возбранялось, и это его огорчало. Лапти лыковые господина Крафта, подрясник рваный и бердыш ему тоже настроение портили, и, с точки зрения Прокофия Сидоровича, плохо они сочетались с прогрессивными методами обучения.
      – Что-то я его не пойму, Тимоха, – сокрушался Прокофий Сидорович, – и зарплата, наверно, у него подходящая, если в марках считать, и командировочные. На кой хрен он лохмотья старинные на себя напяливает?
      Я речь приготовил. Сказать уже собирался, что в образе нужно господину Крафту быть, в спецовку старинную то есть облачаться, чтобы бороться со средневековыми предрассудками.
      Додумать речь Проха времени не отвёл. Сам на вопрос ответил:
      – Одёжа, ага, не маркая. Ноги в лаптях не преют. И ловко в такой одёже гонять злодея по болоту. Вообще немцы все люди умные и скупердяи.
      Предложил господин Цербер сыграть нам в рулевую игру, как во всем демократическом мире делается, когда в руководство начальство там подбирают.
      – Давайте, – говорит, – сыграем. Кто из вас будет начальником?
      Я от должности отказался наотрез. Ещё прошлая игра – приёмка в Рай  – нам до сих пор отрыгивается. Дураку ясно, начальнику, как ответственному лицу, попадёт, на полную катушку ему намотают. И не дай бог, растрата ещё получится – загремишь вообще, куда Макар телят не гонял...
      Проха, конечно, кулаком себя в грудь: «Я!»
      Так и решили. Решили Проху назначить комиссаром от магистратуры, который направлен в Пёровский облздрав для проверки жалобы. В поликлинике, дескать, очереди большие, в больнице койко-мест не хватает, коридоры завалены неходячими, и показатели в целом по больнице худые – такая была вводная инструкция.
      Проха быка за рога: дескать, где эта больница? Сейчас я шороху наведу. Поехали скорей – дайте машину!
      – Не, – говорит Крафт, – вы, господин комиссар, на словах вначале нам покажите, куда пойдёте, какие решения принимать станете, куда Тимоху, например, работать в той больнице поставите – пусть он в той больнице, которую станете проверять, где-нибудь работает. Спланируйте мысленно, скрупулёзно всё просчитайте, каждый шаг отмерьте, а то бензину нажжёте, и толку не будет никакого.
      Проха, лба не наморщив, Тимохе даёт хорошую работу, сразу в покойницкую по комсомольской путёвке направляет.
      Как говорится – ага! И – поехали.
      Я в покойницкой дежурю, за показатели по больнице душой болею, жду комиссара Проху. А Проха где-то уже на подходе и Церберу по каждому шагу рапортует, в то время как Цербер, то есть господин Крафт, спускает ему сверху руководящие указания:
      – Ну-ну, действуйте, – подбадривает. – Решение по Тимохе верное. Дальше. Ступайте в больницу. Ищите там слабое звено. Ну-ну!
      – Ага, значит так, шагаем тогда в хирургию. Смотрим, ага. Идём, значит, с комиссией, идём-идём, в хирургию попадаем. Тимохи там, слава богу, нет, другие люди там органы пришивают. Все при деле, и выработка у них хорошая, плохого про них ничего не скажешь.
      – Ну-с. Дальше.
      – Дальше будет у них отделение «Ухо-горло-нос», если по лестнице подыматься. Там, ага, тоже проверяем – и те с заданиями справляются, на работу не опаздывают, вообще все трезвые. Напротив дверь в челюстно-лицевое отделение открыта – сразу туда заглянем, чтобы по этажам не мотаться. Тамошних больных челюскинцами называют, Тимоха знает, он там после мордобоя лечился – поясняет Прокофий Сидорович верховному главнокомандующему. – Врачи в челюстно-лицевом отделении, дело известное, режут и шьют днём и ночью. А в праздничные дни загружены особенно: целые компании с побитыми челюстями, с ушами оторванными к ним везут – и всё равно справляются, потому что рука на пьяных у них набита.
      – Но по больнице, если брать в целом, показатели почему-то очень низкие. В чём дело? Кто очереди тогда создаёт? Где слабое звено? Ну? Где слабое звено?
      – Где-где? Идём в покойницкую. Больше идти у нас некуда, везде мы уже лечились. Туда, конечно, где Тимоха работает, где уже потрошат, туда идём. Наверно, это Тимоха в рабочее время стихи сочиняет, планы, понятно, не выполняет, а в тех очередях народ вообще может испортиться, по стеллажам разложенный.
      – Тимоху, значит, с должности снимаем, переводим на другую, менее ответственную работу? – Цербер спрашивает. – В хирургию? Сюда другого, более прогрессивного руководителя со смекалкой на конкурсной основе берём. Да?
      Чует моя душа, что геенной огненной это перемещение попахивает.
      – Дайте, – говорю, – испытательный срок. Дайте ещё себя проявить. Только просьба у меня одна к верховному командованию будет: пару мужичков в штат добавьте.
      – Точно! – говорит Проха. – Пусть Тимоха в покойницкой ещё подежурит. Пусть себя там проявит. В хирургию ставить его пока рано. Он пуговок нам нашьёт! Добавляем ему в помощь парочку врачей из той хирургии, самых крепких ребят ставим Тимохе в подчинение – это вернее будет. Ага! Так-так. Рабочих рук ему, значит, прибавили. Во! – видали? Сразу пошло у них бойчее.
      Ага. Место узкое мы расшили. И, стало быть, по больнице в целом выработка увеличилась, очереди, ага, и в поликлинике рассосались. Делов-то!
      – И всё?
      – И всё! – гордо отвечает Прокофий Сидорович. – Чего чикаться?
      Цербер противно захмыкал. Проху, вижу, это огорчило. Крепкими зубами вставными скрипнул.
      – Не пойму я вас, – скалится Цербер. – Или вы все дураки, или вы всегда шутите.
      – Не! – Проха ему возражает. – Мы, русские, не дураки. Мы – люди сурьёзные.
      – Угу! – Цербер вроде бы соглашается. – Понятно тогда, почему ваша медицина ни хрена не стоит.
      Прохе это замечание не понравилось, стал заедаться:
      – А у вас-то она какая? Покойников будто вы оживляете!
      – А такая! Получше вашей будет. Уж это точно. Пересадку органов давно делают. Руки, ноги оторванные пришивают.
      Прокофий Сидорович с катушек, как говорится, слетает, в бутылку лезет, как говорится, очертя голову, и с речью, как хороший адвокат на суде, выступает:
      – Руки у вас пришивают! Делов-то! У нас у одного мужика член чем-то по пьянке оторвали. На трёх ногах в больницу приковылял, потому что в правой руке оторванное место за собой нёс. Ага. Врачи у нас хорошие, собрали они консилиум. Поставили ему диагноз: надо пришивать – не будет же человек всю жисть без члена мучиться... Пока операцию готовили, пока орган тот на анализы носили, пока то да сё – мать честная! – мужик пропал. Спирту из мензурки нахлебался и куда-то, ага, пропал. Обыскались его, все тёмные углы по нескольку раз проверили – плюнули. Взяли тогда и к члену, пока на воздухе не скукожился, нового мужика с помощью химии к члену нарастили. Во как! Вот это медицина!
      – Угу! – Цербер речь одобрил и бердыш расчехлил.
      Я Проху под ребро локтем двигаю. Наш Проха, как тетерев на току, никого не видит, ничего не слышит, беды не чует – мысль научную развивает.
      – А утром настоящий, ага, мужик, у которого оторвали, объявился. Когда опохмелиться к ним за спиртом зашёл. Врачи с ним уже связываться не стали. Стопку только налили. Так без члена домой отправили – чтоб меньше пил. Теперь они двое живут. Один с членом, другой только с яйцами. Одна штука у них на двоих повешена, и паспорт у них один. Жена одна. Ей-богу, не вру. У другого хуже вышло. Пол, как у вас в Германии, поменял однажды. Тоже по пьянке. Утром, когда протрезвел – хвать себя за то место, когда пописать пришёл, а там нету ничего. Побежал к врачам: «Ставьте обратно, – говорит, надо срочно». – «Нету, – отвечают ему. – Поздно! Другому человеку, который в очереди первый стоял, уже пришили». У нас быстро. А вы говорите: ждут в очереди у нас долго.
      – У вас всё байки. Ничего нет серьёзного. Бардак везде! В головах особенно – нет в головах программы «пять эс». Потому в стране беспорядок. И живёте потому, как нищие.
      Тут-то Прокофия Сидоровича и прорвало.
      – Сами-то! Вы за копейку задавитесь! В таком обмундировании и в старину наши нищие не ходили.
      Церберу замечание не понравилось.
      Купал Прокофия Сидоровича опять в геенне огненной. Суд свершился в одно мгновение: шёл Проха по делу «боярская спесь и дворянское чванство». И Тимоху Цербер заодно купал, потому что выработка в покойницкой была невысокая. Ошибся я с выбором профессии: надо было наниматься на ответственную работу – всем известно, что за ответственных лиц всегда подчинённые отдуваются в геенне...
      Зачёт мы опять не получили, намокли только и замёрзли. Электрический подогрев в геенне опять отключен – экономят. Электроэнергия вздорожала.
      Лекарства и упражнения господин Крафт лечебные на полный курс прописал, график уже собирался утвердить, производственный, так сказать, и вдруг что-то переменилось. Бросил нас на произвол судьбы. Изредка только обучение проводил, экзаменовки в Рай вообще не устраивал, и в геенну по этой причине нас больше не сажали. Только если обучаемые сами иногда нарывались.