Вульф

Вульф — зубной техник. В Шестой городской больнице у него свой кабинет.
Мы стоим с ним во дворе больничного комплекса славным майским деньком. У
нас есть тема: я достаю для его помощницы Юльки дефицитную кухню. В наш
торг поступило несколько симпатичных польских гарнитуров, и у меня есть
возможность посодействовать в этом житейском вопросе своему другу. У них с
Юлькой бизнес, сопряженный с некоторым риском — времена обэхээсные,
социалистические, надо быть уверенным друг в друге. Вот и выстраиваются
цепочки: ты мне… И так по горизонтали. До вертикали нам еще дожить надо было.
Стоим, обсуждаем серьезный вопрос, но Вульф — человек, который не
стоит на месте.

Вульф — мужчина с ярко выраженными гендерными признаками.
Вернее, такими признаками, которые у других мужчин тоже разумеется
присутствуют, но они так не бросаются в глаза или, скажем, большинство других
мужчин этими признаками не расплескиваются так щедро и открыто, как зубной
техник Вульф Филькенштейн. Из-­под белых рукавов халата по его
ширококостному запястью расползается густая черная заросль, достигая
основную, среднюю и оставляя свободной от себя только ногтевую фалангу
пальцев. Из-­под воротника халата барашки черных волос огибают его короткую
шею, создавая гордое ожерелье самца. Волосы подкачали только на его голове,
отступив с не очень широкого лба на макушку. Но эта залысина в совокупности с
орлиным носом и глубоко посаженными черными, быстрыми, не знающими покоя
глазами создают не менее мужественный ансамбль мужчины­-охотника.
Вульфа никак нельзя назвать бабником. Это определение само по себе
обабивает мужчину. Бабник трется возле женщины, он ее обхаживает, он ей
потакает и всегда готов отступить. Вульф не бабник, он воин. Он поражает их
стрелой, он пронзает их копьем, он рубит их мечом и, схватив за гордую выю,
покоряет их своей мужской силой. Во всяком случае, он так себе себя
представляет.


Больничный двор пересекает множество людей: пациенты, медперсонал,
служащие, родственники пациентов, и многие из этого снующего народа —
женщины. За все время разговора Вульф ни разу не посмотрел на меня, он
провожал взглядом, комментариями, жестикуляцией и призывами ко мне
составить ему компанию по оценке всего перемещающегося женского
контингента, изредка отвлекаясь на обсуждение технических деталей операции по
доставке кухонного гарнитура, его цвета, комплектности и цены.
— Посмотри, какая под ней нога, ты видел? Цвет коричневый, а юбка, какой
натяг — смотреть не возможно! Ну, серый. А с той у меня было, но только пару
раз, никакой страсти. Ладно, коричневый.
Юлька полностью доверила операцию с кухней ему, потому что сама в
таких делах не разбиралась и потому что он все равно не дал бы ей слова
сказать.


Юлька — тридцатилетняя симпатяга с легким веселым характером — с
другим этого волосатого коллегу долго выдержать было бы невозможно. О ней
Вульф говорит, понизив голос, но часто не сомневаясь в том, что она все слышит.
Леньчик, — это он так меня зовет, — Ленчик, Юльку я достану все равно. У нас
уже почти все было, я ее уже всю обшарил, видишь, как халатик задирается —
она меня уже не стесняется. На Восьмое Марта поддали, и я ей этот халатик в
трубочку свернул, вон к тому шкафчику прижал и уже почти, ну, ты понимаешь, —
выскользнула. Ну это в последний раз.
Юлька смеялась и крутила пальцем у виска. Муж у Юльки боксер,
выступает в полутяже, чемпион всего подряд. Красивый парень, часто на сборах и
соревнованиях, но когда от поездок свободен, каждый вечер приезжает за женой
на не новой, но очень приличной пятерке “BMW” — черной вульфовой зависти.
Вульф считает, что с такой машиной любой дурак склеит любую телку, другого
применения владению черным «бумером» он себе не мыслит, впрочем, в
жигулевый век он был не далек от истины.
Первое что произносил боксер, залетая в помещение лаборатории:
— Приставал?
Юля, не отрываясь от работы:
— Умеренно.
Вульф, тоже не отрываясь от работы, рассматривал кулак чемпиона,
сопровождаемый фразой:
— Чуешь свою смерть?
Вульф вежливо отвечал, что ему для лучшего рассмотрения этого предмета
надо надеть очки. Заканчивалось ревнодействие бутылочкой спирта, извлекаемой
Вульфом из потайного ящичка, и долгой разъяснительной работой специалиста
боксерской семье.
— Василий, — говорил Вульф, — первое, что тебе надо сделать, так это
сменить имя на нормальное.
— Нормальное — это Вульф? — удивлялся Вася.
— А чем тебе Вульф не подходит? Нельзя проникнуть в лоно современной
цивилизации с именем Вася.
— Тебе, значит, в лоно помогает проникать это твое семитское имя, —
понимающе качал головой спортсмен.
— Я, Вася, вообще особый случай, — продолжал профессионал. — Я веду
свой род от непосредственно царя Соломона, а у него, как известно
любому образованному человеку, было 400 жен и 600 наложниц. Так что у меня тяжелая
наследственность и нелегкие семейные обязанности при таком их количестве.
— Вот и обратись с этими обязанностями к своей Элке, а Юльку не тронь,
тупил отсталопоименованный Василий.
— Весь мир уже давно живет втроем: два плюс один, ну, или один плюс два,
— объяснял брату по разуму передовой трахаль, держа в одной руке стопку, в
другой — вместо указки стомaтологический бор.
— Что ты имеешь в виду? — насторожился муж падающей со стула от
смеха Юльки.
— Что я имею в виду? — поднося ко рту спирт, тормознул начинающий
сомневаться в безопасности продолжения темы Вульф. Арифметику, Вася, вот
что я имею в виду.


Элка, Вульфова жена, была невероятной болтухой. Если ей удавалось
поймать на телефоне мою Ирину, то после часовой Элкиной скороговорки у Ирки
разыгрывалась мигрень. Я не помню, чтобы кто­-то звал Элку Эллой или Эллочкой
— только Элка. Она была в меру ленивой, в меру домашне-хозяйственной, из
зажиточной семьи. Родители были известными врачами, авторитетами ведущей
клиники. Пользовали элиту партийно-­правительственную, актерскую, научную.
Многим помогли, а себе не успели — крутой поворот на скользкой дороге. Элка
традиций медицинских не продолжила. От родителей остались сбережения,
шикарная четырехкомнатная квартира и медицинский, в который она поступила не
без отцовской протекции и бросила, не закончив второго курса. И тут Вульф!
Конец, финал. Двое детей и третий Вульф. Когда дети пошли в школу, Элка
пошла работать в веселый женский коллектив швейного цеха по выпуску головных
уборов. Кроме того, что она там строчила иглой и языком, у нее была и другая
роль. Она служила моделью, на которой весь цех примерял свою продукцию.
Бывают люди фотогеничные, бывают не очень, на Элке хорошо сидели головные
уборы. Она гордо хвасталась «подлецу все к лицу». Когда клиент сомневался в
качестве и фасоне изделия, выводили Элку, и, увидев на ней свою шляпку, шапку,
кепку, берет соглашались забрать это без скандала.
— Размер не имеет значения, — скабрезила Элка, — искусство состоит в
том, как этот размер натянуть на головку.
Элка была хорошо сложена и могла бы считаться красивой, но в ее лице
присутствовала некоторая мужественность, что-­то в недозакругленности овала, в
плотно сжатых слишком ровных губах — тайны в них не хватало, как будто
переизбыток Вульфовой самцовости небрежной кистью мазнул по девичьему
портрету.


Как они вообще сошлись, две скороговорки, кто из них выиграл в этом
соревновании? Ведь в какой-­то момент один из них должен был выслушать другого.
Когда я спрашивал об этом Вульфа, он говорил, что Элка всегда внимала
ему с открытым ртом, а Элка, если Вульфа не было рядом, сообщала, что когда
он на ней все расстегивал, она говорить могла, а он нет. Вот, видимо, в этот
момент они и договорились.


Мужнины похождения для Элки, конечно, секретом не были, но она
смотрела на все это даже не сквозь пальцы, а сквозь горки куриных крылышек,
приготовленных в медовом соусе, и жареных котлет из двух сортов мяса —
свининки и говядинки. Она с улыбкой смотрела на поедавшего все это Вульфа,
цветисто хваставшегося тем, как он все эти ингредиенты добывал в результате
сложных взаимоотношений широкого спектра предоставленных им услуг и
товарно-­денежных операций в дефицитном поле позднесовкового общества.
При всем при том Филькенштейны были гостеприимными хозяевами, у них
собиралась разношерстная компания по разным поводам. Зачастую просто, как
они говорили, по****еть, но обязательно по семейным и государственным
праздникам, а с появлением видео — и для просмотра хлынувшего в Союз
зарубежного кино, которое смотрели до поздней ночи, перемежая боевики,
модное тогда карате с Эммануэлью и откровенной порнухой. На столах было
много еды: селедочка под шубой, оливье, копченая курица, пирожки и булочки;
все это запивалось морсиками, кваском и, конечно, спиртными напитками. Под
утро все были немного «под шафе», посиделки эти народ любил, и жизнь нам
казалась вполне себе веселой. Но как было написано на кольце царя иудейского
Соломона, «все проходит», и это прошло.


Мы с Вульфом несколько лет занимались «железом» в тех первых
подвальных качалках с преимущественно самодельными снарядами. Я, после
того как ушел из армии, просто не мог без какого-­нибудь спортивного насилия над
собственным телом, а Вульф целенаправленно накачивал свою мужественность с
известной целью. И, надо сказать, выглядели мы неплохо и со штангой
обращались для чайников вполне прилично.
В зал приходили и девушки, обсуждением которых занимались все, ну, и,
конечно, мой друг в первых рядах. Однажды после душа в раздевалке, выслушав
его подробную оценку одной из них и яркое описание того, что он будет с ней
делать в ближайшие выходные, я спросил его — и как­-то это серьезно
прозвучало, — не кажется ли ему, что этот бабский калейдоскоп может ему
сломать шею, и не пробовал ли он когда­-нибудь по-­взрослому влюбиться в
какую­-нибудь одну, в отдельную особь женского пола.
Вульф, видимо, мою серьезность, скажем так, необычную в нашем
общении, почувствовал и не затараторил мгновенно, как у него было принято, а
сделал паузу и потом дал развернутый ответ. У него, оказывается, была целая на
этот счет философия. Мужчины, в его представлении, делятся на несколько типов
по их способу привлечения противоположного пола, и он относится к тому типу,
который привлекает баб именно его развитой полигамностью. И для чего ему эту
свою фишку терять ради одной из тысяч, готовых с ним на все?
— Я никогда не смогу остановиться на одном теле, лишить себя
разнообразия всех этих ручек, ножек грудок и губок. Знаешь, мне однажды сон
приснился, будто я стою на пирамиде из живых телок и, как этот Челентано,
помнишь, когда он босыми ногами виноград мял. Мну я эту пирамиду под
челентановскую музыку, а они там внизу все визжат от удовольствия.
Он еще много говорил о том, что любовь — это неопределенная
субстанция, навязанная нам писателями и бабами. И те, и другие
руководствуются в этих вопросах банальной меркантильностью. Ему это чувство
не известно, а значит, его на самом деле не существует, потому что уж если он,
перетрахавший целый бабский полк, на это чувство не наткнулся, то другим и
подавно не наткнутся. Вульф остановился, глядя в стену затуманенным взглядом,
а я с изумлением смотрел на него. Такого потока красноречия эта скороговорка не
выдавала ни разу.
— Вульф, — поинтересовался я, — а в вашей Шестой больнице
психиатрическое отделение есть?
Он очнулся и с готовностью сообщил, что есть и очень хорошее, и
продолжил сочувственно:
— А что, у тебя проблемы?


Мы расстались на три месяца. Страна окунулась в звериный капитализм, и
я нашел в этом зверинце свое место. Ковры, ковровые покрытия. Мы с моим
партнером занимались этой темой при социализме, зарабатывая на дефиците.
Это происходило так. Товар приходил через заднее крыльцо, и товар уходил
через заднее крыльцо, но по тройной цене. Мы были противниками советской
власти, которая платила нам 90 рублей в месяц. На эти деньги прилично прожить
можно было пять дней. Она рассчитывала на то, что остальные 25 дней мы
проживем на честно­-нечестно заработанные, разумеется, не оставляя в накладе и
саму власть. Иногда для порядка, типа «хоть с тобою я дружен, но порядок быть
должен», они выхватывали из стаи «деловых» какую­ нибудь жертву, как
птеродактили в «Юрском периоде» Спилберга, но отряд, не заметив потери
бойца, продолжал рубить капусту.
Они поставили перед всей страной циничный по своей сути выбор: или ты
нарушаешь закон, или ты идиот. При переходе от этого гнилого,
разваливающегося способа производства, общество, пронизанное ложью и
фальшью, разделилось на предпринимателей и их работников. Мы имели давние
связи с ковровыми фабриками по всей стране, а также в Дании, Китае, Вьетнаме.
Мы покрывали ковровой дорожкой поезда, самолеты, гостиничные пространства
в Питере и Москве. Ковровый магазин с дорогими персидскими, афганскими,
китайскими, бельгийскими коврами мы построили на центральной улице Риги. Мы
превратились в честных бизнесменов и пахали 24 часа в сутки. Душанбе,
Ташкент, Копенгаген, Москва, Киев, эстонский завод, с которого мы привозили
«алки» — огромные фуры трехметровой дорожки, разрезали ее на паласы и
прикроватные и туалетные коврики, обшивая края оверлоком и продавали всю эту
красоту еще не отошедшему от товарного голода народу в сотнях торговых мест.


Через три месяца самолетов, поездов, машин я вернулся домой. Ирина
накрыла стол путешественнику, и я собрался звонить Филькенштейнам, чтобы за
пельменями и доброй стопкой водки прослушать все местные новости. Лучшего
источника у меня не было. Но Ирка проскальзывала по теме, явно уходя от
прямого вопроса: «где эта парочка, чего не позвала?». В конце концов она рассказала, что
Элка просила об этом не говорить, но у Вульфа окончательно снесло крышу. Он,
похоже, втюхался в кого­ то не на шутку, и в их доме пахнет грозой. Так что лучше
туда не соваться, может, само рассосется.
Вульф позвонил на следующий день:


— Леня! Я прошу тебя приехать ко мне на работу в 14.55. Можно раньше, но
не позже. Леня, ты мой лучший друг и ты мне нужен в 14.55, и если ты тоже
считаешь меня своим лучшим другом, то ты приедешь не позже 14.55­ти. Вот
такой текст мне выдал мой полигамный друг и, не дожидаясь ответа, положил
трубку.
Я чувствую, когда человек говорит без понтов. Когда у человека такая
проблема, что он просит тебя о чем ­то, не дожидаясь ответа на свою просьбу,
значит, край, и это всегда серьезно. В такой момент начинать спрашивать, а что
случилось или а в чем дело, или ты в порядке… Так ведут себя недогадливые
идиоты, герои дебильных фильмов ужасов. Там обычно какой­ нибудь Тони
подходит к старому деревянному дому темной ночью, открывает скрипучую дверь
и бодрым голосом задает вопрос:
— Элизабeт, где ты? Ты в порядке? — и начинает движение в течении
двадцати минут через шестнадцать комнат.
Во всех шестнадцати комнатах царит кромешная темнота, но у Тони есть
фонарик. У героев этих фильмов для кретинов с собой всегда есть фонарик. Вот у
кого в кармане всю жизнь лежит фонарь? Я таких не знаю. У Тони лежит. И он
светит тусклым светом этого фонарика, c трудом пробираясь сквозь мрак, но
ничего, кроме свисающего с потолка густого потока паутины, не высвечивает. Тем
не менее он все так же деловито заинтересован в том, чтобы получить
убедительный ответ на свои законные вопросы:
— Элизабeт, where are you? Are you okay? Where are you, my dear?
Наконец, он попадает в семнадцатую ярко освещенную комнату и находит
Элизабeт, хорошо упакованную в пяти коробках из ­под ксерокса. Только после
этого Тони затыкается и делает удивленное лицо.
Я любил Вульфа, а Вульф не был в порядке. В их доме, как сказала Ира,
пахло грозой. Поэтому я не задавал ему вопросов, но мысленно оттянулся на
несчастном наивном парне, обнаружившем свою Элизабeт в таком
расфасовано-­неприглядном виде.


Вульф ждал меня у входа в свой кабинет таким же майским днем, как и пару
лет назад во время кухонно гарнитурной эпопеи. Единственное, что он произнес:
— Постой, подожди пять минут, я тебе кое­кого покажу.
Он не крутился, как обычно, выискивая взглядом очередную жертву. Он
пристально смотрел на обшарпанную дверь, которая вела в приемный покой.


Действительно через несколько минут дверь распахнулась и из нее вышла
женщина. Солнце не смогло приглушить необычайно яркий свет ее серо­зеленых
глаз. Полоснула, усмехнувшись, и лишь незаметно кистью от бедра
поприветствовала. Два движения вверх поднятыми пальцами влево и вправо. Все.
Густые светлые волосы стянуты в короткий хвост. Легкий льняной комбинезон
цвета хаки заканчивался короткими шортами, оставляя открытыми ноги выше
колен. Одежда была свободной, но льняная ткань при движении, выбирая ту
воздушную прослойку, отделяющую ее от тела, демонстрировала перепад тонкой
талии и крутого бедра убедительнее, чем облегающее трико.
Низкий каблук светлых лодочек не умалял притягательности слегка
тронутых загаром ног, а вопреки представлению о необходимой для этого
шпильке усиливал ее. Она уже прошла мимо нас и удалялась походкой «я ухожу,
но ты никогда меня не забудешь». Она удалялась, заставляя пристальнее
всматриваться в ее силуэт, чтобы не упустить всех тонкостей этой
необыкновенной гармонии ее лучезарных глаз, чудесно выгравированного
профиля, всей ее фигуры и этого завораживающего движения. Эта линия, от ее
подколенной впадинки до тонкой лодыжки. Кто рисует эти линии? На небесах или
в преисподней? Это дьявол алмазным резцом проводит кровавую черту по
беззащитным мужским душам. Господь отводит его руку, заботясь о сохранении
половины созданного им человечества, но, что поделать, и у Господа нашего есть
маленькие человеческие слабости. Иногда он все­таки отвлекается, например для
того, чтобы выпить чашу хорошего розового вина.
В этот момент и появляется та одна на миллион, которую невозможно
забыть.


— Ну ты видел? — сквозь божественное потустороннее прозвучал
раскаленный шепот. — Ты видел ее?
Я обернулся к Вульфу, и шевельнулось черной змейкой у виска: неужели
такая с ним, с покорителем сестер-­хозяек? Но уже через мгновение это злое
стерло острое чувство сострадания к моему бедному другу. Она уже давно
скрылась за поворотом улицы, а он все смотрел в ту сторону, вытягивая шею, и
шептал, не глядя на меня:
— Ты видел, какая она, какая насмерть красивая?
— Манон Леско, — сорвалось у меня с языка.
— Да нет, ее Ниной зовут.
Вульф не читал художественной литературы и не знал о тяжкой участи
кавалера де Грие.
— Вульф, дорогой, зачем тебе такая женщина? Посмотри вокруг, сколько
замечательных экземпляров мечтают побывать в твоих объятиях.
— Не стоит ни на кого, — печально прошептал Вульф, — пробовал, ничего
не получается.
И тут его прорвало:


— Я о ней ничего не знаю, познакомились у ларька с мороженым. Я ей
эскимо купил — у нее мелочи не было, ну, и сразу: «Давайте кофе попьем». А она
так посмотрела долго и телефон попросила, не я у нее, а она у меня,
представляешь? А потом позвонила через пару дней и назвала адрес, куда
приехать.
И началось. Условие поставила: на людях мы не знакомы, вопросов лишних
не задавать, ее не искать сама найдет.
— Приходит минут на тридцать-­сорок. Я, когда ее вижу, ничего с собой
поделать не могу, сразу всю от кончиков одних пальцев до кончиков других.
Пытаюсь о чем­-то спросить во время этого, ну, сам понимаешь, она пару слов
прошепчет, а потом уже говорить не может и только в конце таким голосом низким
из глубины: «Ну, давай!» И еще раз, уже криком: «Давай!» И все, и в душ, и
тороплюсь, и убегает. А я, как в ступоре, ничего потом не могу — ни спать, ни
жрать, ни работать. Все время в глазах ее запрокинутое лицо, вся она и ноги, эти
ее ноги. Все время представляю, что у нее муж какой­-нибудь капитан дальнего
плавания или любовник второй секретарь, а может, и первый С кем бы она ни
была, заберу, женюсь, машину ей куплю. — На мгновение он запнулся и
продолжил, — и квартиру куплю.
От человека, любимой пословицей которого было «даром — это недорого»,
такое слышать было страшно.
Он показал на двух молодых людей в белых халатах, стоявших поодаль:
— Видел, как они на нее смотрели, скоты? Все на нее смотрят, все эти
животные проходу ей не дают.
-Вульф! С каких пор мужчина, посмотревший на красивую женщину, у
тебя стал животным?
Вульф потер виски:
— Да, понимаю, ты прав, я, конечно, сам животное номер раз. Но, Ленечка,
я изменился, у меня как будто пелена спала с глаз или наоборот. — Вульф
смешался присел на ступеньку перед входом в его лабораторию.
Я не знал, что сказать. Хотелось как-­то пошутить, вернуть парня в его
привычное состояние:
— Филькенштейн, скажи, в твоем роду среди дедушек­-прадедушек не было
родственника по имени Йорик?
— Не было, что за имя?
Пошутить не получилось.
— Ну, тогда ладно. Мой бедный Вульф, прими мои соболезнования. В этом
деле я тебе не помощник. Ну, а если ты звал меня для того, чтобы я
засвидетельствовал твою победу над той, кого ты назвал Ниной, я
свидетельствую, могу кровью расписаться.
Вульф не улыбнулся, он попрощался со мной за руку и ушел к себе, не
сказав больше ни слова.


Потом он мне расскажет, что придумал хитрую причину для того, чтобы она
пришла в больницу за каким-­то дефицитным лекарством и я смог бы на нее
посмотреть. Ему нужно было с кем-­то поделится этим свалившемся на него
невозможным. Наверное, он ждал каких-­то волшебных слов, но по моей реакции
понял, что волшебники бывают только в сказках.
Нужно было ехать в офис, но я кружил по улицам. Какое­-то несогласие с
самим собой не давало совершить простое действие — повернуть руль в нужном
направлении. На лобовом стекле сквозь стекающие капли начинающегося дождя
проступали черты промелькнувшего так мимолетно лица этой женщины. Мучило
навязчивое, как выразить словами те ассоциации, которые возникли от этого ее
полоснувшего взгляда, от вида раздавленного навалившимся на него чувством
Вульфа, от этой ее уходящей, ускользающей сущности.
Тяжелая красота. Темный мед. Сладостный, вязкий темный мед. Кто с такой
сможет справится? Вульф только с виду этакий бесшабашный сердцеед. Я­-то
знаю, какая у него тонкая кожа. Он к этому меду только прикоснулся, только
лизнул его растерянно и погиб, увяз своими комариными лапками безвозвратно. А
какой-­нибудь «мэн» с простым, но крепким устройством души, типа будильника с
калькулятором, будет есть этот мед ложками и не поперхнется в полной
уверенности в том, что он в праве своем. В детстве лет пяти я быстро запоминал
стихи. Целыми поэмами мог шпарить на потеху взрослым, впрочем, мама
очень моими талантами гордилась. Особенно меня взволновало стихотворение о гибели
Чапаева, там такие строки были:


Проклятая пуля догнала в воде.
«Товарищ Чапаев!» Не видно нигде.
«Товарищ Чапаев, наш друг боевой!»
Круги разошлись над его головой.

Урал, Урал ­река,
Могила его глубока.

И вот, когда я доходил до этих последних строк, каждый раз горько плакал.
И очень обижался на взрослых, если у них не хватало такта и они не способны
были удержатся от смеха.
А потом вошло в привычку — как по жизни случится какая-­то непонятка,
заденет за живое, я про Урал-­реку вспомню и взвешиваю на внутренних моих
весах, может ли сравнится эта непонятка с участью Василия Ивановича, тонущего
в бурливой реке. Господи, что только в голову не приходит, когда сталкиваешься с
женщиной, от которой мозги закипают!


На следующий день совсем другие заботы закрутили меня в водовороте
российских реалий. Братки в милицейской форме наехали на мою московскую
компанию, и пришлось мне срочно выезжать в первопрестольную за помощью к
браткам в форме фсбэшной, благо было к кому обратится. Пару будущих больших
начальников в курсантскую мою бытность вместе со мной из одного котелка кашу
по мискам раскладывали. Но времена на Руси такие наступили, что и дружба
прошлая страховкой в подобных ситуациях, возможно, не станет. Провел я в
Москве без малого три недели, а потом, чтобы виза зря не пропадала, и в Питер
завернул. Так что в Ригу вернулся почти через месяц.
Несколько раз за это время собирался набрать Вульфов телефон, но так и
не набрал, и Ира в почти ежедневных созвонах эту тему обходила. Зато, когда
вернулся, в первый же вечер попросила позвонить Элке.


Элка плакала. Небывалое явление — ни разу ее плачущей не видел, да и
теперь плакала она в телефонную трубку. Вульф пропал в прямом и переносном
смысле. На мое «про полицию» — да нет, на даче он. Соседи по кооперативу
дачному доложили. Неделю на работу не ходит, Юлька с ума сходит, заказы
лежат, народ матом ругается, Вульф трубку не берет. В общем, утром еду на
Филькенштейнову дачу. Пятьдесят километров вдоль моря в сторону Таллина.
Еду и пытаюсь представить, как должен выглядеть несчастный влюбленный,
видимо, брошенный прекрасной дамой. Другого объяснения сложившейся ситуации
я не находил, да и сомнений в таком финале, после того как я увидел
Нину, у меня не было.


Езды по узкой загруженной дороге не меньше часа, и я занял себя
упражнениями в угадывании того, в каком виде я застану страдальца. Обычно в
такой ситуации герой книжный или киношный предстает в виде лежащего в
несвежей одежде на продавленном диване, уставившегося в потолок небритого,
мрачного претендента на самоубийство. Рядом с этим неопрятного вида героем
на полу вдоль дивана выстроилась батарея пустых бутылок, ну, и так далее. Но
не может же человек неделю так лежать. Ему элементарно и в сортир сходить
надо, у Вульфа это удобство во дворе. Уже веселей. В конце концов он может
проголодаться, и я застану его пожирающим бутерброд с маслом и колбасой. Но
лучше всего, если его дома не будет, а отправится он, скажем, в магазин, а когда
вернется, вот он, я, и тут уже совсем другой разговор: ты что Вульф в магазине
был? А он мне: да вот пришлось за продуктами съездить, колбасы купить.
Нет, с колбасой этой перебор. Что она ко мне прицепилась, колбаса эта?
Ему точно не до жратвы, зря я пытаюсь понизить степень трагедии. Вульф
все­ таки не мальчишка пустоголовый и между прочим мой лучший друг, так что
цель я поставил перед собой такую: вытащить его на хрен с этой дачи и по
возможности из этой любви, будь она не ладна.


Дача Филькенштейнов была построена Элкиными родителями в
брежневское время в унизительных параметрах, разрешенных брезгливо
взирающими на забитый ими народец кремлевскими сидельцами. Земли шесть
соток, домик не более двадцати пяти квадратных метров, подвал — хрен тебе,
второй этаж — хрен вам, это для разнообразия. Домик, правда, сложили из
красного кирпича, что уже круто по тем временам было, а вот туалет ради
экономии жилого пространства поместили в дальнем, если на шести сотках можно
даль найти, углу лужайки. Зимой там не жили, а летом можно и на свежем воздухе
душу облегчить.


Вульф лежал на продавленном коричневой кожи диване. Сколько знаю
Вульфа, столько и этот диван — свидетеля многих его приключений и забав. Так
что не зря все эти мастера слова именно так представляют ипохондрию. Но я
все­ таки не удержался и первое, что спросил:
— Ты что, всю неделю так валяешься? — Вульф повернул ко мне голову. —
А как насчет в сортир сбегать? — язвил я.
Вульф голову отвернул.
— Ладно, извини, там, — я махнул рукой в сторону Риги, — все с ума
сходят. Я понимаю, ты в расстройстве, но…
Вульф прервал меня короткой фразой:
— Она ушла.
Так он это произнес, что мне понадобилось время, чтобы растворить комок
в горле. Он повернулся ко мне и продолжил:
— Встретились в последний раз, все как обычно. А когда закончили, встала
вся такая невыносимо голая и говорит: «Сегодня мы прощаемся, с завтрашнего
дня я глубоко замужем». Я даже не понял, что за слова она произносила, туман в
голове такой был. Только когда за руль сел дошло.
— Так замуж — это же совсем другое дело, — обрадовался я тому, что
можно было зацепиться за разговор. Замуж — это святое, а через некоторое
время она к тебе еще сто раз вернется. Помнишь, как ты рассказывал про дом
отдыха в Геленджике для мамаш с детьми? У них на фасаде лозунг был: «Нам
дети не помеха». Нет, не то что-­то. Какие дети? Я к тому, что это не измена, а
житейская необходимость, ты ведь не собирался всерьез в загс ее вести?
— Собирался и говорил ей об этом за несколько дней до того. Убила она
меня, Ленчик. Это не просто измена, это смерть моя.
Про смерть меня всерьез испугало. Увозить мужика из его одиночества
нужно было незамедлительно любой ценой. Но сначала все­ таки поговорить.
— Слушай, мы с тобой простые ребята, находимся в самом низу
социальной лестницы, а бабы во все времена и королям изменяли. Вульф
повторил за мной «королям», и так несколько раз, словно обкатывал языком это
слово.
— Ты умный, Ленчик, — в его глазах зажегся слабенький огонек. Ты не
****и, — это словечко из его лексикона несказанно меня обрадовало, — ты не
внизу, а сильно выше на этой лестнице. Ты меня с собой не ровняй, а только Нина
и тебя задела, я видел — понравилась она тебе.
Он сел, облокотившись на обшарпанный диванный валик. Словно веником
горячим банным хлестнул. Я достал из сумки бутылку пива, нашел два пыльных
стакана, разлил и только тогда успокоился и сказал речь:
— Да, Вульф, понравилась, и я тебе больше скажу: она должна нравиться
всем мужикам, которых встречает на своем пути, — такое у нее предназначение
на земле. Так что, все эти мужики должны от тоски сдохнуть? Я пацаном в своем
провинциальном городке часто на вокзал ходил, на поезда смотрел. Думаю, не я
один мечтал в большой мир укатить. Особенно в дождь я это дело любил. Никого
на перроне нет, а у меня дождевик. Тогда начали делать такие из темной пленки,
и мне мама купила. Так я этого дождя ждал специально, что бы в этом дождевике
походить. Представлял себе разное, фантазия у меня богатая была. Да, так в
главном зале вокзала была огромная картина во всю стену и такая цветная вся,
яркая очень. Там народ латвийский в национальных костюмах с охапками цветов
встречал первую латвийскую электричку, которая из Риги отправлялась в
Юрмалу. Сказочная картина и новенькая электричка ярко­ зеленого цвета
с красной полосой с рельефными буквами под лобовым стеклом кабины
машинистов очень сильно мне нравилась. Я представлял, что на этой электричке
я уеду из своего городишки в центр мира, а центром, для нас достижимым, была
тогда Москва. Так к чему я это все тебе рассказываю? А к тому что нравилась мне
до дрожи электричка эта, но мне и в голову не приходило под нее попасть.
Я увез Вульфа домой, сдал его на руки заплаканной Элке и уехал,
попрощавшись с ним, как оказалось, на долгих семь лет.


Случилось так, что я встретился с дальним своим
родственником­ американцем, впрочем, фамилия у нас была одна, так что не
таким уж дальним. Оказался он большим, даже по американским меркам,
бизнесменом, и создали мы совместное латвийско­-американское предприятие.
Развивалось все это стремительно и за пару месяцев после дачной Вульфовой
истории мы с Ириной дважды слетали в Штаты. В первый раз — в Нью ­Йорк, а
затем — в Майями. А когда вернулись из солнечной Флориды, узнали, что наш
донжуан улетел к своему сыну от первой жены Вениамину в Лос­ Анджелес. Так мы
с ним разминулись в голубом американском небе.


К Элке явились без звонка. Она сидела за круглым старинным столом.
Столешница у него была сантиметров десять толщиной в ореховом шпоне, и мне
бросилась в глаза небольшая прогалина на этом массивном обводе. Кусочек
шпона отслоился и, видимо, потерялся. И так это остро почувствовалось Элкино
одиночество. Вульф аккуратист был, при нем такое безобразие было невозможно.
Элка перебирала гречку — невообразимое для нее занятие.
— Успокаивает, — сообщила она с трудом, видимо, сдерживая готовые
брызнуть слезы.
— Эллочка, — начал я. — Эллочка!
Это было для Элки чересчур, и она разревелась. Ира, как могла пыталась
ее успокоить, но в результате сама присоединилась к плачу «Ярославны».
Ситуация действительно была та еще: муж пропал, мастерская шляпная
закрылась — конкуренции китайской не выдержала. Короче говоря, Элка
оказалась продавцом за прилавком одного из моих магазинов. Недели через две
после ее бенефиса я заехал туда и с порога услышал Элкину скороговорку.
Отлегло от сердца — одной проблемой меньше. Года через два и она укатит в
гостеприимные американские дали, на этот раз ее старший сын позовет ее к себе,
и она тоже исчезнет из нашей жизни, оставшись лишь в воспоминаниях.


А мы с Ириной проложили новые маршруты наших бизнес ­интересов:
Европа, Китай, Штаты, Канада, Корея, и внутри всего этого города, выставки,
фабрики, сотни партнеров. Ира была незаменима. Она помнила все имена и
фамилии поставщиков, их адреса, умела не в пример мне отличать одних
китайцев от других. Она знала где в Нью­ Йорке повернуть направо,
а в Милане —налево. Помнила, сколько времени потребуется для того, чтобы пешком
добраться от нашего отеля до «Карандаша» — знаменитого здания, рядом с
которым находилась огромная Франкфуртская ярмарка. Никогда не путалась в
ветках метро Гонконга, соединяющих под океаном одни острова с другими.
Владея превосходно английским, вела всю основную переписку с сотней
разноплеменных коллег, при этом не касалась жизни офисного братства, общаясь
исключительно в мэйле, и служила нашим менеджерам справочником по всем
вопросам, связанным с зарубежными контактами.
Как­ то в Париже на «Бижурке» — выставке бижутерии и аксессуаров, мой
родственник ­партнер, уже пожилой человек, глядя на Ирину, прокладывающую
нам путь к нужному боксу, сказал мне на ухо:
— Слушай, Ира, она, знаешь, по-­моему умнее нас обоих.
Ирка освобождала мою голову от вала повседневной информации,
оставляя в ней место для решения задач иного уровня.


Однажды на дисплее моего телефона высветился незнакомый номер с
американским кодом. Звонил сын Вульфа Веня Филькенштейн — так он
представился, извинившись за поздний звонок, у нас действительно шел
одиннадцатый час вечера. Он объяснил, что кто ­то из наших общих знакомых
сообщил его отцу о том, что я бываю в Нью ­Йорке, и тот попросил его позвонить
по этому телефону и узнать, мог ли бы я с ним встретиться. Я удивился такому
сложному политесу, но не стал выяснять, отчего Вульф сам не стал мне звонить.
Я ответил Вене, что буду очень рад увидеть старого друга, что буду в Нью ­Йорке
к следующим выходным и если его папа не стал сильно верующим человеком, то
в следующую субботу в два часа дня я буду счастлив пригласить его и вас на ланч
в ресторан отеля «Дорал» на Парк­ авеню.
Вениамин поблагодарил меня, но сообщил что сам он приехать не сможет
и, несколько помедлив, добавил, что хотел бы предупредить о том, что Вульф
находится не в лучшей форме и что в последние годы он сильно сдал. На мой
встревоженный вопрос о его здоровье, Веня ответил уклончиво, но заверил что
никаких серьезных проблем у отца нет.



Субботний июльский день в Манхэттене. Горожане должны были бы
убраться подальше от раскаленных мостовых мегаполиса, но на улице было
полно народу, и почти все столики в ресторане отеля были заняты, пришлось
довольствоваться не самым удобным у самого входа. Вульф появился ровно в
два. Он не сразу нас разглядел, хотя мы сидели в двух метрах от него. Он как­-то
неуверенно переступил порог и стал оглядывать зал, обратив на нас внимание,
только когда я буквально перед его носом помахал рукой. Он присел на самый
краешек стула, так что мне захотелось схватить его в охапку и усадить как
следует. От его черных волос, которых и в прежние времена на голове было немного,
остался совсем короткий ежик, совершенно седой. Бледный и очень
худой, Вульф сидел перед нами. От того прежнего «наследника царя Соломона»
не осталось и следа. Я заметил, как передернуло Ирку, увидевшую его первой. Я
стал его трясти за костистое плечо, повторяя:
— Вульф, Вульф, как я рад тебя видеть, черт ты этакий, — будто хотел
уверить его самого, что он Вульф, тот далекий, настоящий.
Он смотрел на меня как-­то даже испугано и, похоже, хотел только того,
чтобы я перестал его трясти. На мое «ну, по сто грамм» замахал руками:
— Что ты, что ты, только воду, — и добавил тихо, — ноу газ.
Мы тоже, разумеется, не стали ничего заказывать кроме кофе и сока, хотя
приборы уже принесли.
Вся встреча длилась пятнадцать мучительных минут.
— Чем вы занимаетесь?
— А ты чем?
— Теперь на пенсии, живу во флигеле — сын выделил возле его дома.
Прежде помогал ему, у него кабинет, он тоже стоматолог. — И наконец, — мне
пора. Ирочка, извини, я не очень хорошо себя чувствую. Ленечка, проводи меня.
Мы вышли в вестибюль, но Вульф попросил пройти с ним на улицу. Там он,
показав на фасад, произнес, впервые улыбнувшись:
— Мне здесь не по рангу, мой ресторан теперь «Макдональдс».
Я попытался уверить его в том, что это полная чушь, но он остановил меня,
погладил рукав моего пиджака, и задал вопрос, ради которого притащился в такую
даль и который я ждал с таким чувством, которое словами объяснить бы не смог.
Ближе всего ощущение, которое испытываешь, трогая зажившую недавно рану,
ты уже спокоен за свою жизнь, но еще, блин, болит.
— Ты видел ее? — полыхнули живым огнем его мертвые глаза, и через
паузу выдохнул, — Нину.
— Нет, мой бедный Вульф, не видел и никогда больше ничего о ней не
слышал.


Он покачал головой и неловко приблизился, пытаясь меня обнять. Я
притянул его к себе, погладил по голове, по жалкому седому ершику. Обнял —
ладони почувствовали худобу обтянутых кожей ребер, никакой плоти.
Он уходил оборачиваясь словно хотел извинится за несуразный свой визит.
Левое плечо подергивалось — таким движением сбрасывают лямку тяжелого
рюкзака, но его тяжесть была внутри, тяжесть темного меда, заполнившего его
душу. От такого груза ему уже не избавиться.
Ира играла столовым ножом, в прищуренных глазах сверкала зеленая
ярость. «Только не сейчас», — мысленно взмолился я, но она сказала. Она умела
выдать в одной фразе концентрированную суть вещей и выдала:
— Как она вас, а?
Вас! Я не стал отвечать. Мне не хотелось ни говорить, ни спорить, ни тем
более ссорится. Мне хотелось раствориться в какой-­нибудь субстанции и ни о чем
не думать.
Я расписался под номером нашей комнаты в бланке счета ресторана. Мы
вышли на Парк ­авеню и влились в людской поток. Гудки машин, шум двигателей,
музыка, льющаяся из открытых окон крутых тачек и такси, многоголосый говор
вавилонского распада. Сколько этот великий город переварил в своем чреве
взлетов и падений человеческих судеб и судеб мира! Сколько страстей кипело в
прошлые века, во времена становления этой великой страны и города ставшего
средоточием, вершиной цивилизации... Кто мы, с нашими маленькими смешными
переживаниями, в этом океане бесконечного движения?
Ира взяла меня под руку и примирительно подергала, приближая к себе.
И вдруг сквозь какофонию звуков продекламировала своим бархатным
голосом:


Урал,  Урал ­ река,
Глубока  и  широка.