Ковыль

Учителя ботаники звали Валя, Валентин Феоктистович. Валя в связке «Валя пришла» — это иезуитский способ обозначить свое отношение к учителю. Безграмотные болваны даже не подозревали, что они используют синтаксический показатель для определения рода существительного.


Валя не был злым и вредным человеком, разве иногда вспылит по поводу того, что школьная шпана резвится на газоне. «По траве ходят только слоны», — это самое сильное осуждение наших действий на которое он был способен. Но злобное школярство семиклассного братства не могло оставить без своего язвительного внимания его овальное полное лицо совершенно лишенное растительности — даже белесых бровей на этом бабьем лике несчастного заметно не было. Редкие зачесанные кверху волосы серо-желтого цвета выглядели всегда так, будто он их смазывал чем-то жирным. Его высокий рост не мог компенсировать узкоплечести, и все это дополняли мягкие пухлые ладони, которыми он все время размахивал перед нами, рассказывая о травах и луковицах, о том, чем болеют деревья, и o тех растениях, которыми богата наша родина. Наверное, он рассказывал интересные вещи, но мы не умели оценить то, что казалось нам третьестепенным в жизни, насыщенной совсем иными страстями.


Как-то шутки ради я предложил подарить ему на восьмое марта электробритву «Харьков». Все в веселом раже юных садистов это подлое лиходейство поддержали, не пожалев своих скудных средств, и мы-таки собрали нужную сумму. К празднику коробку с бритвой, украшенную алым бантом, положили на учительский стол и прислонили к ней открытку с каким-то дебильным текстом поздравления, что-то вроде: «Вале, с любовью 7-й А». Валентин прочел открытку, снял бант и раскрыл коробку. Мы, замерев, наблюдали за его действиями, и тогда в мою душу закрался первый холодок сомнения в том, что это зрелище способно меня развеселить. Валентин какое-то время рассматривал бритву, а потом размахнувшись изо всех сил швырнул ее в стену, от чего новенькое изделие харьковского завода разлетелось вдребезги. Валя развернулся и вышел из класса. Мы молчали, ошарашенные происшедшим, — такого не ждал никто.


— Ну, мы и козлы, — нарушил мрачную тишину Робка-рыжий.
— Да, перегнули, — поддержал второгодник Васильев, его сосед по парте.
Даже они! Нет, не даже, а именно эти двое отверженных. Робка числился в мелких пакостниках — ну, рыжий в худшем проявлении этого представления о несчастных рыжих — «рыжих-рыжих, конопатых». А Васильев, туповатый тюфяк, единственный терпел Робку, переносил стоически все его выходки. Вот они почувствовали первыми, как глубоко мы вонзили свои юные жестокие клыки в слабую плоть души незащищенного панцирем цинизма человека. С удовольствием отстегал бы того себя, семиклассника, розгами. Розги я представляю в виде ивовых прутьев, вымоченных в соленой воде, от которых на белой заднице остаются синие вздувшиеся полосы.


Да, именно так бы я себя и отстегал… Но кое-что из тех Валиных уроков отпечаталось в памяти. Ковыль… Ковыль-трава с серебристой метелкой на конце. Видов этой травы несколько, но запомнился этот — «ковыль серебристый».
 Красиво клонится этот колосок ковыля, подчиняясь дуновению ночного ветра. Особенно когда он не один, а их несколько и даже не несколько, а несметное количество, целое поле. Бескрайнее поле, начинающееся у обрывистого холма и плавно уходящее в ночь. Волны переливающегося серебра, охваченного ярким светом полной луны. Завораживающее зрелище.


Три часа ночи, у края холма среди этого удивительного серебристого мерцания стоит рота — сто двадцать человек личного состава, четыре взвода во главе с сержантами. В двадцати метрах лицом к ним группа офицеров — командиры взводов, зампотех, замполит, ротный и четверо старших офицеров штаба округа. За ними еще метрах в сорока отбрасывает на колеблющееся серебро хищную тень застывшая махина вертолета Ми-8.


Трава достигает высоты в шестьдесят сантиметров, и люди, стоящие в ней, кажутся меньше ростом — обман зрения. Рота колеблется, иногда амплитуда колебания совпадает с серебряной волной, иногда идет ей навстречу, но это не обман зрения. Рота качается реально, потому что весь личный состав роты пьян. Пьяная рота, с трудом удерживающаяся на ногах, качается в соответствии с возникшим противоречием между законом всемирного тяготения, который тянет их тела к земле, и законом устава воинской службы подразумевающий стойку «смирно».
Неделю тому, как батальон, собранный из четырех родов войск Сибирского военного округа — рота связистов, рота пехоты, артиллеристы и мы, авиация, — для оказания помощи в сборе и вывозе урожая нашего передового сельского хозяйства,был переброшен из лагеря, разбитого под Новосибирском, в котором он пробыл более месяца, к границе Казахстана, где мы должны были дождаться формирования эшелонов для отправки в междуречье Амударьи и Сырдарьи.


Лагерь разбили по всем правилам походной жизни — с полевой кухней, палатками в три ряда, с сортирами и, главное, со щитами для боевых листков.
Личный состав был таким, каким и мог быть сформирован по алгоритму, который заложили в это странное сочетание, в этот неудобоваримый симбиоз армии и сельского хозяйства руководители социалистического способа производства.
Кого мог отдать командир части в неконтролируемую им структуру и кого оставлял себе? В результате уборочная рота получала худших из худших.


Происходило в натуре это так. Группу солдат к нам в лагерь привозил кто-то из в/ч (войсковой части) по разнарядке, спущенной в эту в/ч из штаба округа. Вместе с солдатами приходила техника — бензозаправщик, грузовики ГАЗ-66, ЗИЛ-157 и более свежие 130-е, техничка и «козлик» — командирский «газик». Как правило присылали зампотеха, но случалось, и сам командир приезжал, если чувствовал, что у его замов харизмы на втюхивание всего этого дерьма не хватит. Про качество бойцов уже сказано выше, а вот техника — это особая статья. Ну, к примеру, такой эпизод, чтобы уже ото дна оттолкнутся. Привез один капитан ЗИЛок 130-й, сильно юзанный, жесткой сцепкой прикрепленный к 66-му ГАЗону, ну, вроде как для экономии горючего. Через неделю полетел у того ЗИЛка движок, а когда его разобрали — поршни из дерева выточены были! И это никакая не байка. Так что сопровождающие привозили с собой калым, чтобы мы закрывали глаза на тот хлам, который они нам для уборки так необходимого стране урожая пригоняли.


Правда, была в этом действии некоторая отмазка и даже логика. Для уборочных батальонов существовала определенная привилегия по доступности к складам запчастей. Действительно, в автороте при действующей части, авиационном полку, например, чтобы получить очередной ремкомплект, надо было наизнанку вывернуться. Не добиться без тысячи претензий, мол, неправильно эксплуатируете, нет дисциплины и в общем масло не то заливаете. И в округ, надо понимать, масла сливочного возите мало, а также свининки, телятинки и шнапса.


В нашем ШМАСе (школе младших авиационных специалистов) была своя свиноферма. Командир части был замечательный полковник белорус, очень это хозяйство любил и немало оно ему в его карьере поспособствовало. Так, в этом свином царстве комната была, куда я однажды заглянул, будучи дежурным офицером по части, и там на столе лежали аккуратные свертки с парной свининкой, на которых было написано: полк. Афанас. 4 кг, подполк. Кривор. 6 кг и так до 10 сокращенных для конспирации фамилий и званий окружного начальства.


А на уборке снабжение запчастями шло по льготной линии и выполнялось сравнительно быстро, так что сопровождающие этот металлолом понимали, что за магарыч и плату небольшую мы это все примем и бандитов отмороженных сможем прижать легче, чем с ними в частях возиться приходилось. Привозили они три вещи: спирт, разбавленный дистиллированной водой, тоже двух видов. Шпага — это антиобледенитель, 60 процентов спирт, 40 — вода. Обычно была эта шпага с синеватым отливом и слегка припахивала керосином. И послабее был ликер шасси — ну, это, впрочем, кому как нравилось, так и называли. Второе направление — это настоящий коньяк. Армянский или молдавский. Позже, уже на уборке, популярным стал коньяк «Казахстан». Это лично для командира роты, зампотеха и — как же без него? — для замполита. Как говорил один председатель совхоза в Казахстане, расстелив перед нами дастархан, без замполита наше угощение при вашем присутствии — это он к ротному обращался — что это будет? Просто пьянка, а с замполитом — мероприятие. Ну, и, конечно, закуска: тушенка всех видов и сухпайки авиационного назначения — вкуснейшая вещь по тем временам.


Солдат мы строжили со всем возможным в нашем положении набором репрессивных мер. А входило в этот перечень тоже три вещи.
Гауптвахта, которая могла легко закончиться определением в психиатрическую больницу. Одного такого героя, который по пьяни угнал в казахскую степь ГАЗ-66, разбив при этом два ЗИЛа, мешавших ему проехать. Три дня его искали, но он сам пришел еле живой из фактически пустыни. Газон утопил в песке высохшего арыка. В общем, получил большой флюс на лице от меткого замполитского удара и две недели дурдома. Так, когда он оттуда вернулся, встал на колени и плача просил, если что — в тюрьму, в штрафбат, только не в дурдом. Вот какая у нас замечательная психоневрологическая медицина: две недели, и человек другим становится, законопослушным членом общества победившего социализма.

Штрафбат, который легко мог перейти в тюремное заключение и, простите, мордобой. Все это по мерам ответственности и по скорости исполнения в этих боевых уборочных соединениях отличалось от обыденной жизни в кадровых частях армии.


Ну, вот, совершенно невозможно представить себе, что на плацу какой-нибудь действующей воинской части какого-нибудь рас****яя солдата привяжут к столбу и лично замполит батальона кнутом раскроит его хлопчатобумажную гимнастерку и брюки на ленточки, в прорезях между которыми видны будут кровавые рубцы от этого кнута. Кнута, которым в нашем случае орудовал невысокий, кривоногий, оскалившийся в своем бешеном помутнении проводник идей партии и правительства в массы малосознательного солдатского коллектива в звании, кстати, аж подполковника. И было это в степях Казахстана, на току, уже опустевшем от пирамид обработанного риса. И было это абсолютной реальностью, совершаемой на глазах сотни солдат, офицеров и прапорщиков. И, что самое интересное, под одобрительные выкрики всех этих сынов отечества. Солдатик этот просто по злобе душевной или в отместку обидчикам поджег барак, служивший казармой всему личному составу роты, а дело было поздней осенью, и тепла добыть, кроме как в этом здании деревянном, не представлялось возможным. Снова в палатках, как под Новосибирском, когда еще снег не сошел и спали во всем обмундировании, укрывшись шинелью и еще плащ-палаткой сверху.

Поджег грамотно, обложив его сеном и густо полив соляркой. Никто не додумался охранять барак, и тушить тоже некому было. Все были в поле у машин, а командиры проводили совещание в здании совхозного управлений. И когда пламя достигло своего драматического превосходства над безвозвратно уничтожаемым, беззащитным деревом, представлявшим только что стены крышу, пол и нары для всего нашего воинства, пожар этот увидели несчастные командиры прямо из окон того помещения, предложенного им совхозным начальством для совещания. Все высыпали во двор, но было понятно, что поздно суетиться. Лучше расслабиться и досмотреть этот праздник огня. Так что били пиромана жестоко, но заслуженно. Нарушая, разумеется, всю соцмораль, политику партии и правительства, кодекс строителя этого, как его… В общем, посадили его на два года, а замкомбата по политчасти пошел на повышение. В округе говорили: вот мужик! За всех нас плеткой поработал.


К этим обормотам-срочникам добавлялись «партизаны» — мужики с гражданки, по разнарядке военкоматов отправлявшиеся на шесть-восемь месяцев с оплатой заработка по месту работы на помощь колхозно-совхозному крестьянству. От семьи, от забот, попьянствовать, по бабам пошустрить и вообще на свежем воздухе на парном молоке. Так эти 30—40-летние перцы представляли себе эту жизнь, не представляя и не желая признавать то, что они надели военную форму и обязаны выполнять все, что связанно с армией, уставом и приказами своих командиров.
Это последнее — текст для стенной газеты или боевого листка, которые оформляли комсорги рот и взводов


Что делали эти бойцы, одетые в синие комбинезоны технического состава военно-воздушных сил? Ровно то, на что и нацелились. Они искали приключений, развлечений, выпивки, бабца, жратвы посытней и работы такой, чтобы никакой работы. Молодняк подтягивался к ним, с удовольствием слушал их откровения по части покорения женских душ, по части того, где бы чего украсть и на вырученное купить выпивки, и про то, что их ждет на гражданке с таким богатым набором знаний.


А стояли мы вблизи небольшого железнодорожного узла, на котором происходило переформирование эшелонов, замена тепловозов, были небольшое депо и магазин, в котором можно было купить незамысловатый набор самого для жизни сельской необходимого. Партизаны наши, обладавшие несравненным финансовым преимуществом перед срочниками, были частыми посетителями этого магазинчика. Конфеты, печенье конверты, сигареты, пакет молока — вот в основном и все меню возможностей. Спиртное по согласованию местного руководства и армии в этой торговой точке не продавалось.


Но как-то раз на станцию завернул состав, в котором находились цистерны-термосы с вином, как потом выяснилось, не вполне готовым к употреблению. Но это для гурманов, а для нашей гопоты — «Шато Латур» тридцатилетней выдержки. Кто им продал эту информацию, неизвестно, но с этого момента в расположении роты запахло спиртным.


Первых пьяных притащили к командиру военные патрули, сопровождавшие в течении всего времени проведения уборки автобатальоны. С этого момента офицеры забыли про сон. Искали по палаткам, вещмешкам, перерыли все барахло в кабинах машин. Ничего, и все пьяные. Допрашивали каждого, только что не пытали током, — ничего. Отмазка под дурака: бабка из деревни принесла, мужик за канистру бензина бутылку дал. И что интересно, вусмерть пьяных не было. Разве пару-тройку, но те спали — не разбудить. Увел в лесок комсорга Вациетиса Ивара. Такого себе подыскал латыша из Риги — исполнительный, дисциплинированный, художник хороший, и отношения были вполне доверительными. Не сказал. Сказал, если узнают, что сказал, — убьют, и это была не шутка. Информация стала распространяться по поселку, по батальону. У станции так близко стояла только наша рота, но повара получали продукты централизованно. Машины с картошкой, макаронами, маслом, тушенкой и хлебом подъезжали ежедневно, и, видимо, шоферы между собой поговорили, поменяли кой-чего на продукты, получив взамен фляжку с вином.

В общем, на третий день меня с ротным вызвали в штаб, подключили военную прокуратуру. Нашли на шестой день и потом уж раскололи тех, кто поумней, кто почувствовал, что это длинной тюрьмой грозит.
Дело было так. «Партизаны», разузнав о цистернах, собрали самых преданных слушателей их лабуды о прекрасной жизни и по темноте отправились грабить состав. И грабили они его аж две ночи на ничем не охраняемом пути. Залили все имеющиеся канистры и закопали их в землю прямо в палатках. Когда мы эти канистры повыкапывали, не могли понять, отчего пьянка продолжалась, пока расколовшиеся не рассказали, что самые запасливые залили вино в радиаторы машин. К вечеру седьмого дня роту погрузили в кузова, за рулями сидели откомандированные из соседних подразделений, и вывезли поздним вечером за 100 километров в чисто поле, ковыльное серебристое море.


Стоял я и думал, до чего прекрасна эта ночь, эта луна и трава серебряная переливчатая. И как портит эту сказочную картину чистой природы человек, вроде считающийся ее вершиной. Из качающегося строя вышел «партизан» — сорокалетний мужик с Алтая. С трудом сохраняя равновесие, он дошел до середины разделяющей нас полосы, присел и спустил штаны. К нему направились двое сержантов, взяли бедолагу подмышки, поднесли к обрыву и, размахнувшись, на счет три кинули его, сложенного пополам, со спущенными штанами с холма, и он покатился по крутому склону, размазывая ровным слоем по нескладному телу собственное дерьмо. Все это под цокот цикад без единого слова. Молчали все. Все смертельно устали.
Старшина, подсуетившись, накрыл за нами у вертолета походный столик: сало, лук, хлеб большими ломтями и две фляги шпаги. Подошли к столу, налили в эмалированные кружки синеватой жидкости, посмотрели на качающийся строй. Ротный мотнул головой старшине, и тот, подбежав к сержантам, отдал команду. Рота повалилась на землю, примяв своими телами траву, и сразу среди поля появилась черная полоса, о которую разбивались негодуя серебряные волны.


Рассказывал я эту историю в далекой Америке одному замечательному человеку, в раннем детстве покинувшему нашу прекрасную родину. Но очень этот человек тосковал по своему брату, который остался в Союзе, служил в авиации и недавно умер, так никогда больше с ним и не встретившись. Очень этому моему собеседнику хотелось узнать хоть в общих чертах, как могла протекать жизнь его брата в той так давно оставленной им стране. Вот я ему и рассказал эту нетипичную историю.
— Так как же все-таки закончилось там, на поле? — закуривая очередную сигарету под глоток виски не удержался от вопроса Дэвид — так звали моего слушателя. — Не могли же все так молча разойтись, улететь на том вертолете?
— Разговоров не помню — о чем там говорить было? Это уж потом в Новосибирске разборы были, а тут нет, молча все.


Хотя знаешь, когда кружки подняли, полковник Игнатьев, главный среди штабных, посмотрел на нас всех этаким, знаешь, тоскливым взглядом и, перед тем как выпить, произнес негромко так, под себя: «Вот ****ь».