Великому Жан-Жаку Руссо. Письмо VII. Ответ

Внимаю тебе и ужасаюсь.
Впрочем, я не верю, что опасность так близка, как ты рисуешь, её касаясь.
Право же, твой страх умеряет мои опасения; но всё же будущее меня пугает, в нём я не вижу счастья,
и, если тебе не удастся одержать победу над собою, я предвижу одни лишь  несчастья.
   Увы! Сколько раз бедняжка Шайо предрекала,
что первый порыв твоего сердца предопределит твою судьбу на всю жизнь с самого начала!
Ах, сестрица, неужто твоя участь уже решена, – ведь ты ещё так молода!
Как нам будет недоставать умудренной опытом наставницы, хотя ты и говоришь,
что эта утрата – к нашему благу... да.
     Быть может, нам надобно было с самого начала попасть в более надёжные руки;
в её руках мы стали чересчур сведущи, чтобы теперь дозволить другим управлять нами в разлуке,
хотя и не настолько сведущи, чтобы самим управлять собою;
она одна могла бы охранить нас от опасностей, которым сама же и подвергла, владея нашей судьбою.
  Она многому нас научила вначале;
и, думается, мы для нашего возраста много размышляли.
Горячая и нежная дружба, соединяющая нас чуть ли не с колыбели,
как бы просветила сердца наши с юных лет в том, что касается до страстей человеческих на самом деле.
Мы довольно хорошо знаем их признаки и последствия; нам недостает лишь искусства их подавлять.
Дай-то бог, чтобы твой юный философ знал это искусство лучше нас. Он должен это знать.
    Ведь ты понимаешь, что когда я говорю «мы», то главным образом подразумеваю тебя:
ведь наша милая Шайо всегда твердила, что ветреность заменяет мне здравый смысл, шутя,
что у меня никогда недостанет серьёзности, чтобы узнать истинную любовь,
что я слишком безрассудна для безрассудной страсти вновь и вновь.
   Юлия, душа моя, остерегайся:
чем больше Шайо ценила ум твой, тем больше она боялась за твоё сердце, которое в тебе есть.
Впрочем, не падай духом: я знаю, твоё сердце свершит всё то, на что способны целомудрие и честь,
моё же свершит всё то, на что, со своей стороны, способна наша дружба здесь.
    Хотя мы с тобой слишком сведущи для нашего возраста,
но такие познания ничуть не повредили нашей нравственности и не повредят лет до ста.
Право, дорогая, есть на свете немало более наивных девиц, далеко не таких порядочных, как мы, –
мы же с тобой порядочны лишь потому, что хотим такими быть, и, поверь мне, в мире любой тьмы –
это более верный путь к нравственному совершенству
и даже блаженству.
    Однако ж после твоего невольного признания я не обрету ни минуты покоя, пока не буду рядом с тобой, дорогая,
ибо раз ты боишься опасности – значит, она не совсем мнимая.
Верно и то, что избежать её легко: два словечка твоей матушке, и с этим покончено,
но я тебя понимаю, – тебе не хочется прибегать к таким решительным мерам, конечно;
тебе хочется избавиться от опасности падения, но не от чести победы – не без надежды.
Ах, бедная сестрица!.. Если б хоть малейший луч надежды…
    Но как же это возможно, чтобы барон д’Этанж согласился отдать свою дочь,
своё единственное дитя человеку без роду и племени, словно выгнать её в ночь!..
Ужели ты надеешься?.. На что же ты надеешься?.. Чего добиваешься без времени, всё тая? 
Бедная, бедная сестричка! Не опасайся, во всяком случае, меня.
Дружеская душа сохранит твою тайну. И не зря!
   Многие сочли бы, что честнее разоблачить её; и, пожалуй, были бы правы. Но я,
хоть я и не великая умница, не терплю такой порядочности, которая предаёт дружбу, веру, тебя;
по-моему, для всех человеческих отношений, для всех возрастов есть свои правила,
свои обязанности и свои добродетели, как и свои дела;
то, что для других – благоразумие, для меня – предательство; мы не станем такими;
ведь, слушаясь тех, кто в этом не разбирается, мы не станем разумными, а станем злыми.
    Если любовь твоя не сильна, мы её победим;
если она достигла крайней степени, то действовать резко – значит, привести к трагедии; и мы это видим,
а дружбе должно попытать лишь те средства,
за которые она отвечает. Вся дружба такова.
   Зато тебе придется ходить по струнке, когда попадёшь под мою охрану.
Погоди, увидишь, что такое восемнадцатилетняя дуэнья!
Я живу вдали от тебя, сама ты знаешь, не ради развлечения.
    Да и весна в деревне не столь уж приятна, как тебе кажется: страдаешь и от холода и от жары,
на прогулке нигде не найдешь тени, в доме нужно топить печи, готовя завтраки с ранней поры.
Даже отец, хотя он и занят своими постройками, всё жалуется, мол, видано где,
чтоб газету доставляли с запозданием, не то что в городе.
    Таким образом, мы только и мечтаем вернуться и я надеюсь, что через четыре-пять дней ты меня обнимешь наяву.
Но меня беспокоит, что в четырех-пяти днях так много часов и что немало из них будет принадлежать философу твоему.
Понимаешь, сестрица?
Ты подумай только, ведь каждый час будет ему благоприятен! Его взор от счастья будет искриться!
     Пожалуйста, не красней и не потупляй глаза. Не напускай на себя важность – она не идёт к твоим чертам.
Ведь ты знаешь, что я смеюсь, даже когда проливаю слёзы по пустякам,
но это не значит, что я не чувствительна, не тоскую в разлуке с тобой, хоть и собираю уже походное бельё;
не значит, что и не горюю о кончине бедняжки Шайо.
    Бесконечно благодарна тебе за то,
что ты хочешь разделить со мною заботы о её близких, решив кое-какие их дела,
я и так не покину их до конца жизни, но ты изменила бы себе самой, упуская случай для доброго дела.
    Я согласна, наша славная Шайо была болтушкой, вела вольные разговоры о былом,
не очень-то была сдержанна в присутствии девиц и любила поговорить о своём прошлом.
Поэтому я сокрушаюсь не столько о качествах её ума, её женской чести,
хотя среди них наряду с плохими были и превосходные: сочетание материнской нежности и сестринской доверчивости,
как кажется мне,
я оплакиваю доброе её сердце, бескорыстную привязанность ко мне,
   Она заменяла мне семью, – мать свою я едва помню, отец любит меня, насколько он способен любить;
мы потеряли твоего милого брата, своих я почти никогда не вижу. Я будто покинутая всеми сирота. Так тому и быть.
Родная моя, теперь ты у меня одна на свете, ты – моё сокровище родное,
ибо твоя добрая мать и ты – одно целое.
     Однако ж ты права.
Ведь у меня остаёшься ты, а я плакала! Я просто сошла с ума, –
что мне плакать! Всё плохое уйдёт.
P.S. Опасаюсь случайностей и адресую письмо нашему учителю – так оно вернее дойдёт.
---------- 

Жан-Жак Руссо. Юлия, или Новая Элоиза. (Отрывок.)
ПИСЬМО VII. Ответ.
Внимаю тебе и ужасаюсь. Впрочем, я не верю, что опасность так близка, как ты рисуешь. Право же, твой страх умеряет мои опасения; но все же будущее меня пугает, и, если тебе не удастся одержать победу над собою, я предвижу одни лишь несчастья. Увы! Сколько раз бедняжка Шайо предрекала, что первый порыв твоего сердца предопределит твою судьбу на всю жизнь! Ах, сестрица, неужто твоя участь уже решена, — ведь ты еще так молода! Как нам будет недоставать умудренной опытом наставницы, хотя ты и говоришь, что эта утрата — к нашему благу. Быть может, нам надобно было с самого начала попасть в более надежные руки; в ее руках мы стали чересчур сведущи, чтобы теперь дозволить другим управлять нами, хотя и не настолько сведущи, чтобы самим управлять собою; она одна могла бы охранить нас от опасностей, которым сама же и подвергла. Она многому нас научила; и, думается, мы для нашего возраста много размышляли. Горячая и нежная дружба, соединяющая нас чуть ли не с колыбели, как бы просветила сердца наши с юных лет в том, что касается до страстей человеческих. Мы довольно хорошо знаем их признаки и последствия; нам недостает лишь искусства их подавлять. Дай-то бог, чтобы твой юный философ знал это искусство лучше нас.
Ведь ты понимаешь, что когда я говорю «мы», то главным образом подразумеваю тебя: ведь наша милая Шайо всегда твердила, что ветреность заменяет мне здравый смысл, что у меня никогда недостанет серьезности, чтобы узнать истинную любовь, что я слишком безрассудна для безрассудной страсти. Юлия, душа моя, остерегайся: чем больше Шайо ценила ум твой, тем больше она боялась за твое сердце. Впрочем, не падай духом: я знаю, твое сердце свершит все то, на что способны целомудрие и честь, мое же свершит все то, на что, со своей стороны, способна дружба. Хотя мы с тобой слишком сведущи для нашего возраста, но такие познания ничуть не повредили нашей нравственности. Право, дорогая, есть на свете немало более наивных девиц, далеко не таких порядочных, как мы, — мы же с тобой порядочны лишь потому, что хотим такими быть, и, поверь мне, — это более верный путь к нравственному совершенству. Однако ж после твоего невольного признания я не обрету ни минуты покоя, пока не буду рядом с тобой, ибо раз ты боишься опасности — значит, она не совсем мнимая. Верно и то, что избежать ее легко: два словечка твоей матушке, и с этим покончено, но я тебя понимаю, — тебе не хочется прибегать к таким решительным мерам; тебе хочется избавиться от опасности падения, но не от чести победы. Ах, бедная сестрица!.. Если б хоть малейший луч надежды… Но как же это возможно, чтобы барон д’Этанж согласился отдать свою дочь, свое единственное дитя человеку без роду и племени!.. Ужели ты надеешься?.. На что же ты надеешься?.. Чего добиваешься? Бедная, бедная сестричка! Не опасайся, во всяком случае, меня. Дружеская душа сохранит твою тайну. Многие сочли бы, что честнее разоблачить ее; и, пожалуй, были бы правы. Но я, хоть я и не великая умница, не терплю такой порядочности, которая предает дружбу, веру; по-моему, для всех человеческих отношений, для всех возрастов есть свои правила, свои обязанности и свои добродетели; то, что для других — благоразумие, для меня — предательство; и, слушаясь тех, кто в этом не разбирается, мы не станем разумными, а станем злыми. Если любовь твоя не сильна, мы ее победим; если она достигла крайней степени, то действовать резко — значит, привести к трагедии, а дружбе должно попытать лишь те средства, за которые она отвечает. Зато тебе придется ходить по струнке, когда попадешь под мою охрану. Погоди, увидишь, что такое восемнадцатилетняя дуэнья!
Я живу вдали от тебя, сама ты знаешь, не ради развлечения. Да и весна в деревне не столь уж приятна, как тебе кажется: страдаешь и от холода и от жары, на прогулке нигде не найдешь тени, в доме нужно топить печи. Даже отец, хотя он и занят своими постройками, все жалуется, что газету доставляют сюда с запозданием, не то что в городе. Таким образом, мы только и мечтаем вернуться, и я надеюсь, что через четыре-пять дней ты меня обнимешь. Но меня беспокоит, что в четырех-пяти днях так много часов и что немало из них будет принадлежать твоему философу. Понимаешь, сестрица? Ты подумай только, ведь каждый час будет ему благоприятен!
Пожалуйста, не красней и не потупляй глаза. Не напускай на себя важность, — она не идет к твоим чертам. Ведь ты знаешь, что я смеюсь, даже когда проливаю слезы, но это не значит, что я не чувствительна, не тоскую в разлуке с тобой; не значит, что и не горюю о кончине бедняжки Шайо. Бесконечно благодарна тебе за то, что ты хочешь разделить со мною заботы о ее близких, я и так не покину их до конца жизни, но ты изменила бы себе самой, упуская случай для доброго дела. Я согласна, наша славная Шайо была болтушкой, вела вольные разговоры, не очень-то была сдержанна в присутствии девиц и любила поговорить о своем прошлом. Поэтому я сокрушаюсь не столько о качествах ее ума, хотя среди них наряду с плохими были и превосходные, — я оплакиваю доброе ее сердце, бескорыстную привязанность ко мне, сочетание материнской нежности и сестринской доверчивости. Она заменяла мне семью, — мать свою я едва помню, отец любит меня, насколько он способен любить; мы потеряли твоего милого брата, своих я почти никогда не вижу. Я будто покинутая всеми сирота. Родная моя, теперь ты у меня одна на свете, ибо твоя добрая мать и ты — одно целое. Однако ж ты права. Ведь у меня остаешься ты, а я плакала! Я просто сошла с ума, — что мне плакать!
P.S. Опасаюсь случайностей и адресую письмо нашему учителю — так оно вернее дойдет.