Фантазии по сюжетным мотивам известных кинофильмов

               
I. Слом (фантазия по сюжетным мотивам художественного фильма "Куколка" - повествование от лиц Тани, Одноклассника и Учительницы)

II. Прощание (фантазия по сюжетным мотивам художественного фильма "Титаник" - повествование от лиц Джека, жениха Роуз и самой Роуз)







                СЛОМ


    фантазия по сюжетным мотивам художественного фильма «Куколка»




                Таня

           Даже в такую минуту, когда пора признать поражение, закрыть глаза и отпустить свою злость на волю, я не могу перестать ее ненавидеть. Она сидит рядом, гладит меня, а я хочу вырваться, закричать, вцепиться ей в волосы, но уже никогда-никогда-никогда не смогу…
           Столько времени я накачивала свою злость как отдельный мускул, взращивала ее, поливала, удобряла… И она в результате дала такие плоды, что я и сама не знаю, что мне теперь с ними делать.
           Ласковый голосок, интонация, которая мне всегда казалась нестерпимо фальшивой, эти культурненькие гласные и согласные… Может, я рядом с ней и ЭлизаДулиттл, но для меня хуже любой земной муки ее участливость, снисходительность, жалость.
          Молчит, ждет охов и причитаний, а я и выговорить не могу, до чего меня тошнит от одного ее вида. Этих локонов, слезящихся томных глаз – тоже мне гувернантка из старой книжки.
        - Пусти… - хриплю. – Больно…
       Она так ничего и не поняла.
       Меня везут на машине «Скорой помощи», не могу пошевелиться, но вижу в окно, как он бежит и не может меня догнать… Еще чего доброго решит, что должен теперь меня навещать, приносить продукты.  Если смогу, выдавлю из себя – пусть ему запретят даже близко ко мне подходить. На порог не пускают.
        Зачем я вообще его встретила?
        Молчаливый спокойный с грустными глазами – он один не обращал на меня никакого внимания. Ему дела не было до моих спортивных побед, я могла хоть чемпионат мира выиграть, в его глазах не мелькнуло бы и тени интереса. Его завораживала ОНА – нежная мягкая беззащитная. Нуждающаяся в верном рыцаре. И он провалился в омут щемящей нежности, желания оберечь, оградить…
        А уж когда она снизошла до него, позволив делать с собой что угодно, он и вовсе почувствовал себя взрослым, бывалым, опытным…
        Он и, правда, казался старше всех нас. И это меня привлекло. А какой опыт был у меня? Тренировки до посинения, окрики, замечания, шлепки… и преодоление, преодоление, преодоление – до бесконечности. Больно? Терпи! Тесно? Держись! И я терпела, держалась. Никому дела не было до моей усталости, настроения, капризов – надо было выполнять все элементы четко, следить за выражением лица, сиять победной улыбкой.
        А это у меня получалось плохо. Все упрекали за угрюмость. Говорили: надо порепетировать перед зеркалом. Я плевала. Тошнит меня от веселья. Мрачность всегда была мне по душе.
       Когда заныла спина, и я поняла, все, конец, хотелось накинуться на своего тренера, прижать к земле, выкрикнуть все накопившееся… Он должен был раньше забить тревогу. Но отказывался признать, что проблема есть. Когда врач буквально взял его за грудки, тот начал мямлить, что жизнь, мол, не кончена. И я его слушала.
        Для него-то, конечно, не кончена!  Он пойдет ломать других дур. А я – все. Сбитый летчик. Все эти годы отказа от любых развлечений и бесконечные упражнения на батуте, травмы, лекарства, капельницы… Спортивная гимнастика – это ад, в котором есть смысл, только если цепочка усилий ведет к победному результату. А если нет?
        Кто-то сказал бы, что можно расслабиться – есть все, что хочешь, валяться сколько угодно, музыку слушать, читать, отдыхать… Почему у меня даже желания не возникло попробовать наверстать упущенное? Нет, я, конечно, красилась, ходила на школьные дискотеки, но обнаружила, что не испытываю от этого удовольствия. А скучаю. И погружаюсь в такую депрессию, что и представить себе не могла. Моя жизнь – это соревнования и тренировки. Медали. Овации.
        Я должна была поставить новую цель и идти к ней уверенно, методично, шаг за шагом. Училку я сразу же невзлюбила. Привыкла к внятным, понятным тренерам. Может, с жестким требовательным учителем я поладила бы. Но эта новомодная клуша с ее желанием молодиться, быть запанибрата с учениками, изображать из себя вечную девочку… Конечно, она красива, не спорю, язык у нее подвешен. Пропиталась либеральничаньем, хочет быть продвинутой и актуальной. А мне это просто смешно.
        Не люблю, когда мне лезут в душу. А она без этого не могла. Зудела на тему, как мне надо жить, что я должна чувствовать… Потом вялое раздражение перетекло в ярость – когда я заметила, как на нее смотрит ОН.
         Больнее мне никогда не было. И не будет.
         Сейчас боль физическая, она кажется невыносимой… видимо, я сбежала от этого чувства в болезнь, потому что уже не могла его выносить.
        Ни разу я не пережила даже легкого увлечения. И не знала, что делать с этой свалившейся вдруг обидой на весь белый свет… Зачем времена года сменяют друг друга, для чего дни и ночи, солнце, луна и звезды, недели, дни, города и реки? Если ничто не способно утешить меня.
       Могла ли я положиться на целительную силу времени? Расслабиться, выдохнуть и помолиться об освобождении. Когда-нибудь… далеко не сразу, конечно… оно пришло бы. Во всяком случае, боль уменьшилась бы. Трансформировалась в нечто вроде ноющей ссадины, которая не мешает жить и дышать, получать удовольствие от самых обыкновенных вещей.
       Я умею терпеть. Но, как выяснилось, боль моральная тяжелее физической… Для меня. 
       И я решила сражаться. Пусть не добьюсь своего, но я выставлю ее в жалком свете. Достигну хотя бы цели-минимум: ОН над ней посмеется. Но я не понимала, что лично мне это не даст ничего. Сейчас я ему безразлична, а, став мучительницей любимой женщины, превращусь в объект ненависти.
      Весь класс я настроила против нее. Хитрила, использовала все средства, чтобы внушить ребятам: училкафальшива. На самом деле это было не так, просто такая манера поведения всегда меня из себя выводила. Мне никогда не стать существом, внушающим жалость. Даже ради того, чтобы добиться любви, я бы этого не хотела. Лучше смерть, безразличие, ярость – все, что угодно. Но влюбленность – такой ценой…
       Она не делала это специально, так у нее само собой получалось… Хитрить я могла, как угодно, но только не изображая овечку, которая просится на руки.
       Мы не пришли на ее день рождения. ЕМУ это оказалось на руку – получил возможность остаться наедине со своей клушей… Выходит, что я их сблизила. Злейший враг не сработал бы лучше. Я самой себе оказала медвежью услугу.
        Она стала изображать оскорбленную невинность, я сидела и ухмылялась. Думала: что делать дальше? Когда этих кукол голышом повесили на ветвях дерева нос к носу, ржало полшколы. ОН, естественно, готов был нас всех поубивать.
        И тут она разразилась речью. Опять слезы, сладенькие улыбочки, жалобы на свою несчастную жизнь… Да знает ли она, что такое боль настоящая, а не какие-то там всхлипы по поводу писем к учителю физики? Она в спорте не выдержала бы ни одного часа – не говорю уж, дня. И считает себя великой страдалицей.
        ОН, как я теперь осознала, оглядываясь назад, что-то понял. Училка не отвечает ему взаимностью, а просто решила: несчастненького надо пожалеть, приласкать, приголубить, а то он что-нибудь с собой сделает.
        В этом мы с ним похожи. Он не нуждается в снисхождении. Наверное, с этого момента его любовь к ней пошла на убыль… И я заметила, что глаза его, когда он на меня смотрит, вдруг слегка потеплели. Вопреки желанию наброситься на меня с кулаками.
        Но у меня не хватило ума понять это тогда, набраться терпения. Я была взбешена, дошла до своего предела, решила выкинуть эту историю из головы. И пошла в спортзал. Буду тренироваться до тех пор, пока боль физическая не раздавит во мне эту гадину – тошнило от одного слова «любовь». И я себя доконала. Не успокоилась, пока не переломала хребет.
        И тут ОНА входит… Решила сыграть в благородство. А я смотреть на нее не могу. И чем я это заслужила – чтобы даже тогда, когда мне хотелось бы испустить дух, опять появляется эта баба?
       Может быть, это будут лечить. И со временем – потихонечку – я начну двигаться. Прогнозы пессимистичны.
       Но все же, я думаю: вдруг?..
       Ко мне даже мать не пускают. Она передачу приносит. Сейчас я должна быть одна и окрепнуть внутренне. Оказалось, физически я накачана, а морально… Мне нужно тренировать совершенно иные мускулы, о существовании которых я даже не подозревала.
      А оказалось, что они есть.       

                Одноклассник         

Помню, как детском саду подрался из-за малышки. Казалось, она сейчас растает в воздухе – такой была крохой. Невинные серые глазки, шелковистые локоны. Губы пытаются изобразить улыбку, но не получается. Она и заплакать не может. Все ее дразнят, а она сжалась в уголке и прячется за облезлым игрушечным мишкой.
        Мне было шесть лет, ей – три года. Странное воспоминание – пробирает до дрожи. Казалось бы, вокруг меня столько девчонок. Красивых, не глупых. Но думал я только об этой… Она казалась мне существом невесомым. Я наблюдал за ней издалека, пытался нарисовать…
       Что это было? Влюбленность? Да нет, конечно, абсурд так считать. Видимо, пробуждение мужского начала, желание защитить хрупкость и нежность.
        Наше поколение девчонок – это пацанки, курящие, пьющие, матерящиеся. Для них не проблема – повиснуть на шее, послать на все четыре стороны. Никаких чувств они во мне не вызывали. Хотелось отвернуться, смотреть в окно, мечтать о героинях фильмов и книг… Но у меня хватало ума не признаваться в этом, меня засмеяли бы. Мою отстраненность принимали за скрытый вызов, возможно, оно так и было. Хотелось уйти от реальности, создать свой собственный мир.
        Помню, классе в седьмом мне понравилась девочка - Зоя. Ее манеру поведения я принял за искренние проявления романтизма – носила очки, читала запоем, говорила тоненьким голосочком. Я к ней приглядывался. Но постепенно стал прозревать – она играла роль барышни, но на самом деле, была завистливой мелочной подозрительной…
       - У Ленки ноги как у коровы, я бы на ее месте короткие юбки не надевала.
       Я посмотрел на нее в упор. Зоя злорадно улыбалась. И вдруг ее образ рассыпался на мелкие осколки, которые, как я понял, уже не собрать… Она стала мне неприятна. И я перестал с ней общаться. Зоя звонила, приходила ко мне домой, изображала недоумение. Но я как отрезал.
       Не мог сформулировать, чего я ищу. Мне хотелось сбежать от грубых нахальных размалеванных девиц. С ними можно было только сплетничать, перемывать косточки учителям… Было тошно и скучно.
       Когда в нашем классе появилась новая классная руководительница, и я впервые ее увидел, вот тут мое сердце нашло все ответы. У меня пелена спала с глаз. Хотелось рисовать ее тело – таким, каким я себе его представлял. Мысленно переодевать ее, представлять то королевой, то доброй волшебницей. У нас не такая большая разница в возрасте – всего-то одиннадцать лет. Я поступлю в институт, и тогда… никто не сможет ни в чем упрекнуть ни меня, ни ее.
       Она не говорила – как будто пела. Речь ее струилась как ручеек в солнечный день, мне хотелось зажмуриться и подставить свое лицо свету. Высокая статная с каштановыми локонами, которые мне казались ласковыми как пушинки. Я мечтал о том, как перестану лениться и стану лучшим учеником. И она не сможет не обратить на меня внимание.
       Мне хотелось оберегать ее от убогих острот ребят из нашего класса, от завистливых комментариев девок. Я почувствовал, что стыжусь их. Хочу стать белой вороной. Не сливаться с толпой придурочных драчунов и нахальных соплячек. Меня от них просто тошнило. Хотелось взять ее за руку и увести – в другой мир… иную среду. Которая была ей сродни. И я тоже должен был стать ее частью. Вытравить в себе тобыдлячество, которое, конечно же, было. В ее присутствии я не позволил бы себе ни одного грубого слова, просто забыл бы об их существовании.
      Когда Серебрякова вошла в наш класс и плюхнулась за парту, я не придал этому событию ни малейшего значения. Еще одна простоватая неотесанная девица. Мне не было никакого дела до ее спортивных наград, никогда не смотрел женский турнир по спортивной гимнастике. Она на меня «запала». Стала посматривать издалека, предлагать пойти в гости. Я не дурак, сразу понял. Не знал, как отделаться. Послал в грубой форме. Мне претят такие девчонки, я на них за столько лет нагляделся…
      Но я не знал, как ко мне относится наша учительница. Она сдержанный человек, казалось, смотрит на всех нас и не видит. Мечтает о чем-то своем. Наверное, она все замечала, но не подавала виду.
       Она нас пригласила на свой день рождения. Наивный доверчивый человек!  Они слиняли под предводительством ревнивой Серебряковой. Это, видимо, была ее месть. Но мне это помогло, наконец-то, остаться наедине с женщиной, которой я был буквально болен… Думал, она растеряется или просто укажет мне на дверь, но… я ошалел, поверить не мог своему счастью…
      До сих пор мне кажется нереальным то, что случилось. Не помню, кто из нас выключил свет. Не уверен даже, что был всему этому рад. Какая-то часть меня подсказывала: так не должно быть. Это не правильно. Учитель и ученик…
      Наверное, после случившегося я несколько отрезвел. И пытался разобраться в том, что случилось. Лучше бы она мне отказала. Почему… ведь она совершенно не влюблена в меня… Это-то я как раз понял.
      Неужели все дело в том, что ей просто льстило мое внимание и желание играть роль рыцаря? Или было одиноко и горько?
      Что-то случилось с моей влюбленностью после той ночи. Я понял, что совершенно ее не знаю и просто дал волю воображению. Тело ее оказалось сильным, ловким. Она не производила впечатление беспомощной, нуждающейся в защите, женщины. И мои мечты об опеке куда-то вдруг разом делись.
      Когда я увидел этих голых кукол, должен признать, мне это польстило. Обо мне пойдут разговоры как о Казанове… Понимаю, что это мелко, но я привык смотреть правде в глаза. Конечно же, я защищал женщину, которая мне доверилась, но по инерции – без былого энтузиазма, восторга, надежды…
      И вдруг она разговорилась. И выложила о себе все абсолютно. Оказывается, она решила меня поддержать морально, потому что когда-то сама влюбилась в учителя, и это ничем не закончилось. Наверное, в ее понимании это был смелый поступок, вызов общественному мнению, что-то наподобие либерального манифеста о новых веяниях в педагогике.
      Неужели она считала меня таким слабаком, что я без взаимности бы просто сгинул?
      Стало жутко не по себе. И даже противно. Вот оно что – эта ночь была просто подачкой. Сопливому глупому школьнику. Спасательным кругом, который она мне бросила, взирая свысока как на несмышленыша.
      Может быть, все это и не так, но я был задет. Пусть мечтает о своем учителе физике или о ком там… Но я не нуждаюсь в объедках с барского стола. Никогда в жизни я не был так уязвлен.
      Серебрякова бесилась, но я не обращал на это внимания, поглощенный своими переживаниями и первыми ростками разочарования, которые уже пробивались наружу…
       Когда все ее козни разоблачили, и она побежала в спортзал, я вышел на улицу, стал вспоминать свою жизнь до встречи с учительницей… Цепляться за то, что мне по-прежнему было дорого, – искать выход из этого лабиринта, понять себя. И вдруг увидел «Скорую помощь», медики понеслись в школу и вынесли Таньку на носилках.
       Вид у нее был как у сломанной куклы. Лежала будто покойница. Неужели все эти слухи – правда, и ей нельзя было перенапрягаться, потому что это могло привести к непоправимым последствиям… параличу или смерти?
       Я вдруг что-то понял. Ее любовь – не каприз. Она фактически убила себя, сломала. Сделала все, что ей запретили врачи. Потому, что я…
       Дело даже не в том, что не полюбил. Растоптал. Походя. Не заметив. Безо всякого желания вглядываться, попытаться понять, проникнуться ее болью хотя бы в малейшей мере…
       На учительницу мне больше и смотреть не хотелось. Она подошла, пыталась что-то сказать, но я закрылся. Внутренне. Для меня существовала теперь только эта машина – белая с красным крестом. И я несся за ней, чувствуя бешеное биение сердца.
      Знаю, она меня видеть теперь не захочет. Но почему ни на секунду у меня внутри не шевельнулось хоть что-то, отдаленно напоминающее обыкновенное человеческое сострадание?..


                Учительница

        Может быть, мне вообще не стоило становиться преподавателем? Я не умею держать себя с учениками, заставить их себя слушаться. Пытаюсь быть с ними на равных, они этого совершенно не ценят. Считают, таких учителей можно ни во что ни ставить, просто плевать на них. Современная педагогика учит прислушиваться к ребенку, но я теперь понимаю, что это – красивые теории, а на практике они не работают. Дети воспринимают тех, в ком чувствуют силу, они невольно подстраиваются под жестких и властных теток, которые могут стукнуть изо всех сил кулаком по столу. А мне в школе не место…
       Мне доверили старшеклассников. Сейчас уже думаю, может быть, с маленькими мне было бы проще? Но мне хотелось ставить сложные философские вопросы и их обсуждать, способствовать формированию подросткового самосознания – начиталась книг по воспитанию и размечталась. Я буду совсем не таким учителем, как назидающиезануды, которые поучали меня, и дети оценят мое свободомыслие. Оказалось, они совершенно глухи ко всему, что я пыталась им привить. Плевать хотели на свободы, которые я им предоставляю. И, кажется, такие идеалистки, как я, для них – потенциальные жертвы, которых нужно сожрать.
       Если бы мне в свое время разрешали высказываться сколько угодно и ничем не ограничивали… Я была бы так благодарна, памятник бы поставила такому учителю. А эти…
       Может быть, я не сумела найти нужные слова, или была у меня не та интонация… но они воспринимали меня как плаксивую нюню, не улавливая смысл того, что я говорю.
       И только один из них смотрел на меня иначе. Неразговорчивый хмурый – вполне симпатичный парень. В глазах недетская мудрость. Будь я его ровесницей, возможно, увлеклась бы. Во всяком случае, почувствовала интерес. Но он слишком закрытый… а я не очень-то понимаю таких людей. Из них нужно клещами все вынимать, а эта работа мне не по плечу.
       Чем-то он был похож на новенькую девочку, Таню. Спортсменка, отличница. Угрюмая дерзкая грубая. Держится настороженно, как волчонок. Смотрит на всех как на потенциальных конкурентов – в спорте иначе нельзя. Или ты. Или тебя. И иначе она не умеет. Не научили. В шестнадцать лет поздно меняться – эта девчонка уже сформирована.
        Она решила стать неформальным лидером и подчинила себе безвольных ведомых пассивных ребят. По учебе они подтянулись, стали ходить за ней хвостом. Но ее цель была – обратить на себя внимание парня, который ей нравился. А он смотрел лишь на меня.
        Было ли мне приятно его внимание? Трудно сказать. Меня это смущало, я чувствовала неловкость… Не могла я воспринимать всерьез такое юное существо, пусть он и казался взрослее других.
        Только раз я была влюблена – в старших классах школы. Как на крыльях летала – верила в чудо! Писала письма, пыталась что-нибудь срифмовать. Он был улыбчивым легким веселым, хотя и немного капризным. Человек настроения. Но я любила его любым. И даже не знала, нужно ли мне подобие взаимности. Учитель физики относился ко мне снисходительно, считал отстающей – мне этот предмет не давался. Я плохо соображала, списывала, да и то с ошибками. Он пожимал плечами, глаза его сверкали, когда он объяснял новые темы.
        Я не знаю, что творилось со мной в тот период, помню только, как дома раскачивалась, глядя в одну точку, и перед глазами все плыло – будто розовый туман простирался повсюду…  Я забыла о своих планах на будущее, хороших оценках, грамотах, достижениях. Просто жила от встречи до встречи, придумывая, как вести себя, что сказать. И решилась отдать ему одно из своих писем.
       Меня вызвали в учительскую. Там сидели мои родители. Мне стали читать мораль – не могу сказать, чтобы они говорили банальности, нет, старались быть деликатными… Но от этого становилось еще тяжелее. Как будто бы я росла, созревала – и вдруг меня оборвали.  И аккуратненько прижали к земле.
       Я сломалась. Училась вяло, безо всякой охоты. В институте – все то же самое. Только инерция. На мужчин смотреть не хотела. Попытки забыть самое первое чувство ничего мне не дали – только отрицательный опыт, который я хотела бы перечеркнуть, будто бы его не было. Мир литературы заменил реальные переживания, их я теперь боялась. И не желала.
      Фантазии относительно передовой педагогики тоже не оправдались. Оказалось, что я – теоретик, не практик. Все, чему научилась из книг, не работает. По крайней мере, в моем исполнении.
      А мне хотелось быть смелой. Бросить вызов системе. Совершить прорыв. Не бояться экспериментов.
      Я решила подружиться с детьми, дать им возможность чувствовать себя взрослыми, а не глупышами, которых все время одергивают. А оказалось, им это не нужно, и куда больше бы их устроила крикливая тетка, которая им была бы понятна. Только один из всего класса был на моей стороне. Да и то – не по причине интереса к учебе…
     К Тане я подход не нашла. Она меня просто пугала. Недетская ожесточенность, жизненный опыт, который мне и не снился. Я не знала, как к ней подступиться. У нас и так сразу же наметился конфликт. А тут возник интерес к парню, который влюбился в меня. И она стала воспринимать меня как соперницу, планомерно уничтожая.
    Я не должна была позволять ученику оставаться в моей квартире на ночь. Но подумала: вот она – моя месть всем тем людям, которые не дают самым первым и чистым чувствам жить и дышать. Я переступлю запреты. Нарушу правила. И его любовь не умолкнет так, как моя. Она прозвучит во весь голос. Хотя об этом никто не узнает. У нас с ним будет тайна – своя.
     Но за ним проследили. И на деревьях повесили фигуры голых кукол – лицом к лицу, у одной из них были локоны, как у меня.
     Я почувствовала страх… и в то же время тайное удовлетворение. Теперь я могу рассказать о том, что мучило меня долгие годы. Ответить тем людям, которые уничтожили мое чувство. Пусть они меня не услышат, но я достучусь до других. Заставлю своих учеников быть терпимее и добрее.
    Ведь каждый из них в любой момент может быть застигнутым врасплох, и никто не знает, как это может сказаться на всей их дальнейшей жизни.
    Они меня выслушали с каменными лицами. Не знаю, шевельнулось ли у них что-то внутри. Но Таня… я видела, что она жалеет себя, видит: во всем – поражение, в спорте, в любви… Она легко подчиняет себе тех, кого ни во что ни ставит, а к натурам более сложным подход находить не умеет.
      Надо было удержать ее силой, когда она метнулась в спортзал, но я не решилась. Всегда боялась ее. Не могла найти нужный тон, слова, которые эта девчонка расслышала бы.
      Когда дверь открылась, и я увидела эту совсем еще незрелую, только начинающую свою жизнь, школьницу со сломанным позвоночником, окаменела. Вдруг за одно мгновение передо мной как будто бы промелькнула вся ее жизнь – сражение за сражением, война за войной… перегрузки и истощение организма. Почему все считали, она из железа?
     Мне захотелось взять ее на руки – как младенца. Вдохнуть в нее новую жизнь. Согреть своими слезами. У меня детей нет и, возможно, не будет.
     Но даже в таком состоянии она меня оттолкнула, сказала: «Пусти…» Было в этом столько усталости, отвращения… я отпрянула.
    Это мое поражение. Я не справилась.
    Таня, Таня!..
    Пожалуйста, извини.



                ПРОЩАНИЕ


фантазия по сюжетным мотивам художественного фильма «Титаник»





       Небо казалось серебристым. Утром я начал его рисовать, но у меня нет денег на краски. Надо подзаработать. Лица людей на улицах кажутся хмурыми, подозрительными. Я делал один эскиз за другим, получалось неплохо. Но мне не удавалось сосредоточиться на основном. И я выбрасывал один лист за другим.
       И тут Фортуна мне улыбнулась. Удалось выиграть деньги. Я принял самое безумное решение в своей жизни – поплыть на «Титанике», этом гиганте, о котором был столько наслышан.
        Одно лицо поразило меня – величественное и вместе с тем детское. Эта барышня хмурилась, как будто кол проглотила, но я чувствовал: в любой момент она может взорваться совсем как девчонка. Хотелось ее подразнить, но я долго не решался приблизиться к ней. Мысленно рисовал эти надутые губки, большие глаза, дерзкие и вместе с тем очень печальные, завитки непокорных волос и ямочки на щеках. Рядом с ней ошивался какой-то угрюмый расфранченный тип – я таких всегда называл барыгами. Видно было, она смертельно скучает с ним рядом. Чопорная мамаша, вся эта аристократическая публика с поджатыми губами. И среди всего этого унылого царства – единственный живой своевольный цветок.
        Я представлял ее себе в простой одежде рыбачки или подруги матроса и, мне казалось, ей это пошло бы больше, чем дорогое тряпье.
        Она чуть с ног меня не сбила, когда бежала по палубе с отчаянным выражением лица. Мне удалось остановить эту девчонку, когда она уже перелезала за борт. И пустой болтовней заставить эту упрямицу передумать. Вздорная, избалованная до предела, нахальная и уязвимая. У меня сердце сжалось, когда я заметил ее сосредоточенный старушечий взгляд – будто ей сто, а не восемнадцать. Казалось бы, ее ждет блестящее будущее, а она?..
        На другой день мы разговорились. Роуз рассказала мне о своей жизни. Жених – тиран, опека мамаши, от которой захочется выть на Луну. Она задыхалась в этой искусственной атмосфере. Но смогу ли я стать для не глотком свежего воздуха?..
            Со мной она возвращается в детство. Сбрасывает весь эмоциональный груз, накопившийся за последние несколько лет. Семья ее разорена, и она вынуждена продать себя – расплатиться жизнью, душой и телом за долги своего отца. Ее мать ведет себя как последняя эгоистка, но ее можно понять…
           Маньяк не спускает с нас глаз. Но меня он только смешит. Я здорово мог бы его передразнить, пытался корчить рожи, смотрясь в небольшое зеркальце. Но при Роуз я стесняюсь, а вдруг обидится? Мы мало знаем друг друга…
          Я в жизни не был так счастлив и не предполагал, что мне суждено отойти в мир иной тогда, когда я как будто увидел Бога. В чертах ее вдумчивого лица, движениях пальцев. Когда я ее рисовал – совершенно нагую, с ожерельем на точеной шее, - этот камень меня смущал. Отвлекал внимание от линий тела. Получился странный рисунок – греческая богиня со вздернутым носом. Лукавые и одновременно какие-то обреченные глаза.
          В этот же день мы сблизились. И, едва успели прийти в себя, корабль затрясло. Водопад. Паника. Хаос. Вопли. Гора трупов. Мне уши хотелось заткнуть, чтобы не слышать крики детей и женщин, проклятья мужчин.
          Мы носились по бесконечному лабиринту, каким-то чудом не сойдя с ума. Сохранив остатки здравого смысла. Мокрые, возбужденные, очумевшие от того, что, казалось, видим Вселенский Потоп.
          Когда нам удалось выбраться оттуда живыми, я понял: двоим нам с ней не уцелеть. За эти часы я пережил столько, что этого хватило бы на десять жизней. И я ни о чем не жалею.
            Чувствую, что замерзаю, остались мне считанные минуты. Беру с нее обещание жить долго-долго, силы меня покидают.
           «Титаник», прощай!




                Подготовка

          Спокойно читаю газеты. Журналисты состязаются в остроумии, описывая мое разорение. Мне не обидно. Не больно. И даже не досадно. Мне все равно.
          Верующие сказали бы, что меня бог наказал. Может, и так… Все, что мне остается – принять свое наказание. Я на самом деле давно уже умер.
           Было время, когда мне во что бы то ни стало хотелось утереть нос окружающим – завоевать неприступную женщину, выиграть в покер, порисоваться показной смелостью. Но в душе я был трусом. Всегда.
           Понимал ли я, что она тяготится мной? Скучает в моем присутствии? Мои рассказы о финансовых успехах и любовных победах навевают на нее тоску… А когда я к ней прикасаюсь, она вздрагивает так, будто бы ее током ударили?
           Конечно. Я не дурак. Даже не знаю теперь, как мне это назвать – любовью или желанием настоять на своем? Доказать всем, что я смог ее укротить, и эта девушка ждет моих знаков внимания, скучает, когда меня нет, бросается мне на шею, как только увидит…
           Может быть, для таких, как я, любовь – это вызов, бой оскорбленному самолюбию… Не случайно ведь я скучаю в обществе покладистых мягких, боящихся слово сказать поперек, красавиц. А если чую пантеру, тигрицу, хочу ее укротить.
            Могу ли я любить больше, чем себя, или мое самолюбие всегда было бы на первом месте? Вопрос риторический. В детстве отец мне внушал: «Ты должен стараться одержать верх – если понадобится, то любой ценой». Мать изредка до меня снисходила. А я страдал, ощущая себя неприкаянным, человеком, которому нужно что-то доказывать, и только тогда его кто-то сочтет достойным любви.
          Чем привлек Роуз этот нищий сумасброд, изображающий из себя живописца? Возможностью сбежать от меня? И только?
          Я его возненавидел с первого взгляда. Такие, как он, должны знать свое место. Я готов был его в порошок стереть, вытереть об него ноги… Меня из себя выводило то, что он ей интересней, чем я, и она смеется над его шутками, преображаясь – совсем как дитя.
         Мне хотелось убить их обоих, ярость переполняла меня. Я и ее уже ненавидел, хотя и старался этого не показать. Все надо мной смеялись – или я сам себя накручивал, воображая, будто весь корабль видит во мне рогоносца и потешается как над мавром из шекспировской пьесы?
        Тогда моя ненависть объяла их всех – мне хотелось с лица земли смести тех, кто плыл этим рейсом. Никакой жалости. Даже к женщинам, детям, инвалидам и старикам. Я весь мир ненавидел.
        Сейчас я думаю, не эта ли бешеная ярость, клокотавшая во мне как вулкан, явилась причиной кораблекрушения? Может, мысленно я призывал беды, хотел, чтобы разбился корабль, и все мы пошли ко дну?
         Когда началась паника, я струхнул, почувствовал, что хочу выбраться из этой передряги живым. Тогда я еще не утратил способность испытывать хоть какие-то чувства. Боль, злость, раздражение. Страх смерти. Животное желание уцелеть любым способом.
         Я пошел на подлость, обвинив Джека в краже, но тогда не испытывал угрызений. Да и сейчас не уверен в том, что раскаялся. Когда им удалось выбраться, я взбесился настолько, что стал выпускать один патрон за другим…
         Теперь я смотрю на пистолет, вспоминаю себя тогдашнего и удивляюсь: неужели была пора, когда я испытывал всю эту сложную гамму эмоций и так отчаянно хотел жить?
         Не знаю, что с ней тряслось. Я искал Роуз, но тщетно. Когда понял, что не найду, вот тут что-то во мне сломалось. Как будто остановились внутренние часы.
         Я написал прощальное письмо. Зарядил пистолет.
         Осталось выстрелить. Прямо в висок – и на этот раз попаду.



                Поплавок

          Я научилась жить одним днем и ценить мгновения. Капризная, нетерпеливая, раньше я этого не умела. Смотрю на лица людей и представляю, как их бы нарисовал Джек Доусон. Пытаюсь увидеть мир его глазами – спокойными, грустными и веселыми одновременно.
           Он не всегда был со мной. Бывало, годами я не вспоминала о нем. Но потом возвращался – всплывал в моих снах и протягивал мне руку помощи. Говорил, чтобы я не вешала нос. И теплело внутри.
          Я снималась в кино и даже вкусила минуту славы – представляю, как это его позабавило бы.
           К мужу я очень привязана – молчун, тихоня, он занят своими делами и не мешает мне проживать параллельную жизнь: представлять, что было бы, если бы Джека спасли, не меня. И я стала бы его тенью. А он всю жизнь меня рисовал. На меньшее я, наверное, не согласилась бы.
           Мой бывший жених застрелился. Когда я об этом узнала, то ощутила что-то, похожее на злорадство. В ту же ночь Джек явился, сказал: «Отпусти свою злость на волю». Я проснулась в слезах и поняла, что жалею себя, а не кого-то из них. В чем-то мы с ним похожи – ужасные эгоисты.
           Я выжила. И продолжила медленно-медленно плыть ко дну. Приближаясь к нему постепенно и прозревая.
          Я знаю, кто там меня ждет.