Клочок 11. Исчадье ада

- - - - - - - - - - - - - - - -
Клочок 11. "Исчадье ада" (рассказ)
- - - - - - - - - - - - - - - -

— Заткнись, гадина!

Но гадина продолжает хрюкать через кляп и извиваться. Приходится вылезать из ямы и бить гадину лопатой по голове. Вот так. Лучше. А хотя... Нет, не лучше. Тише. Вторая гадина лежит и молча смотрит на меня. Взгляд у гадины No.2 спокоен и полон достоинства. Так, наверно, святой Франциск или там какой–нибудь другой святой, или другой Франциск смотрели на мир до своей смерти. Не волнуйся, святой ты мой, и до тебя я скоро доберусь.

Я прыгаю обратно в яму, которую копаю уже больше двух часов, и вздыхаю. Нет, копать могилы в сухой и твердой, как кирпич, глине Соноры в моем возрасте это тебе не в дудку дуть. Страшно ломят все кости, кожа на ладонях горит, несмотря на хорошие толстые рабочие перчатки, и постоянно хочется пить.

Я откручиваю пробку пластиковой бутылки с водой и допиваю оставшуюся теплую жидкость. Хочется пить еще, и я знаю, что в машине целый ящик этих пластиковых бутылок, но до машины ярдов пятьсот и мне не хочется мотаться туда и обратно.

––...ии–ии..х–хххх...р–ррррр.... – опять начинает хрюкать первая гадина. Я замахиваюсь лопатой целясь ему в ухо, но в последний момент меня что–то удерживает. Что? Не знаю. Сам не зная почему, я развязываю намордник и вынимаю кляп. Интересно, что же ты мне скажешь, красавчик ты мо... – "Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будя воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь и остави нам долги наша, яко и мы оставляем должником нашим и не введи нас в напасть, но избави нас от лукаваго, яко твоe eсть црствiе и сила и слава во веки. Ам..."

Звук пистолетного выстрела прерывает этот невыносимый вздор. Остатки только что лепетавшей башки зависают над краем полувыкопанной могилы, и мне приходится приложиться всем телом, чтоб сбросить тёплую мокрую тушу в равнодушную пасть Соноры (((( ПРИМ. – СОНОРА – пустыня на юго–западе США. Через Сонору проходит граница между Мексикой и США; граница на протяжении многих сотен миль не отмечена и не защищена))) А все–таки хорошо, что Патрик мне нашел именно Смит и Вессон.357–го калибра. Тут, конечно, жестокая отдача, но зато не надо возиться с предохранителем, его практически никогда не заклинивает, и для барабана подходят патроны и.38, и.357 калибров. Да, конструкция проста и гениальна.

— Аминь, г...вна кусок, аминь, — я бормочу себе под нос, не обращая внимания на оставшуюся гадину.

Копать больше нет сил. Я сажусь на край могилы перевести дыхание и смотрю на гадину номер два. Честно говоря, гадина он наверно только для меня. Для всех остальных он Отец Малони епархии графства Сан Диего ((( ПРИМ. – Сан Диего, штат Калифорния, – город и графство [county] в самом юго–западном уголке США.)))) Согласно моим данным, а я навел справки, качественные справки, ему шестьдесят четыре года, он родился в Бостоне (штат Массачусетс), закончил семинарию... Но это уже не имеет значения. До шестидесяти пяти он не доживет. Нет, не до шестидесяти пяти лет... Не–еет, говеныш, ты у меня еще шестьдесят пять мгновений не проживешь. Я взвожу курок и прижимаю мушку к его лбу. Он по–детски крепко–крепко закрывает глаза и судорожно шевелит губами. До меня вдруг доходит, что мой выстрел, наверно, разбудил... Я быстро вскакиваю и бегу к машине. При свете луны видно, как от машины отбегает огромная собачья тень. Я останавливаюсь и вглядываюсь в темноту. На фоне гаснущих углей костра виднеется огромная черная голова. До меня доносится настороженное собачье урчание, но – это все. Тень не лает и не скулит. Еще несколько мгновений, и тень лежит у догорающих алых угольков, положив огромную голову на огромные передние лапы. Сонора молчит. Молчат и небо, и звёзды, и луна...

Издалека до меня доносится шорох, и я бегу назад. При свете тускнеющего фонарика меня приветствует из могилы обляпанная собственными мозгами рожа первой гадины, а вторая гадина... Нет, это умора просто. Вторая гадина скачет по пустыне, как зайка. Хоп–хоп, прыг–скок. Я догоняю скачущую гадину и мечу лопатой в затылок, но тут меня начинает душить смех. Я роняю лопату и хохоча падаю на коленки. Нет, ты, бля... Ты не зайка. Ты пингвин. В своем черном костюме и рубашке с белым вставным воротничком католического фра, ты... — х–ха–ааа... пин..–ха–ха–..пин...ха... гвин... Ух–х... нет, так нельзя. Тут надо перевести дыхание. Ха–ха–ха–ааааа...

Заяц–пингвин останавливается. Кажется он останавливается от удивления. Может его удивляет мой смех, а может ему мой смех кажется ненормальным, но спешу заверить: — в моём смехе нет ничего сумасшедшего. Честно–честно. Если бы ты сам увидел, как католический священник прыгает зайцем по пустыне Сонора, ты бы тоже... Ха–ха–ха... Нет, я так не могу!...

Отец Малони еще бы наверно долго так стоял, покачиваясь и пялясь на меня ошалевшими от полной луны глазами, но от добротного удара ручкой лопаты в солнечное сплетение он валится на землю, и теперь его лица не видно. А мне сейчас всё равно, на что он пялится. Я тащу его за связанные хорошей капроновой верёвкой лодыжки обратно к могиле. Мне всё равно, что с каждым шагом его рожа наверно трется об острые камни Соноры. И тебе об этом волноваться не стоит. Вот я дотащу его до полувырытой могилы, и ему тоже будет всё равно.

— Штерн... Михаил Штерн... – доносится до меня от скоро–новоиспеченного–но–пока–еще–живого трупа Отца Малони. Михаилом меня уже давно никто не называл, а фамилией "Штерн..." Нет, это просто наглость какая–то. – Вас зовут Михаил, но с тех пор, как вы приехали в Америку вас называют Майкл... Вы предпочитаете "Майк..." А Штерн... Я понимаю, почему Вам поменяли фамилию еще в детстве. Там не любили евреев... Я знаю... Вас еще в детстве переписали на девичью фамилию матери... По... Пох... Покровский, да? Покровский, правда?...

Ну вот мы и у могилы. Несколько секунд я пытаюсь вычислить, как же это он умудрился отделаться от своего кляпа. Но вскоре решаю, что это не имеет никакого значения. Всё равно мне это. Продолжай лепетать, родимый мой, продолжай.

— Когда Вы приняли американское гражданство, Вам, как всем иммигрантам, предложили поменять фамилию, и Вы просто укоротили фамилию матери, правда? Вы только решили писать "w" вместо "v" и получилось — "Krow," так?

Я нажал на кнопку фонарика и направил жиденькие желтоватые лучики в сторону голоса. Острые камешки Соноры изрезали лицо Отца Малони. Опухший правый глаз не открывается, а бесформенные губы с корками запекшейся крови шепчут: "правда?... правда, ведь... правда?..."

Малони переводит вздох и продолжает свою скороговорку:
— А когда Вас спросил Ваш отец почему же Вы не поменяли фамилию обратно на "Штерн," Вы рассмеялись и сказали, что когда и в этой стране к власти придут коммунисты или фашисты, то все Штерны смогут прятаться у вас на чердаке, так? Но с тех пор все американцы неправильно пишут Вашу фамилию. Они всегда начинают с привычной буквы "С" –– C–R–O–W, а не "К..." Вас это раздражает...

И опять это идиотское "правда?... правда, ведь... правда?..." Нет, святой отец, убью я тебя через пару минут, а не секунд. Тут уж мне интересно стало. Откуда же у нас столько первоклассной информации обо мне, а?

— У тебя серьёзно поехала крыша на почве фамилий? В смысле – это клиническая проблема или так... попытка оттянуть... э–эээээ... неприятный момент?
— Нет, нет, — температура шепота Малони поднялась градусов на десять. По Цельсию. Так влюблённыё старики геи, наверно, шепчут что–нибудь волшебно–соблазнительное красивым молодым мальчикам–геям. – Фамилии тут очень важны... Сумка...
— Что?
— У вас моя сумка?
— Сумка?
— Да. Когда Вы сбили меня машиной и... мм–мммм.... (видно, что Малони ищет синоним для слова "похитил")... м–мммм...
— "Похитил с целью убийства?" — вы это хотите сказать?

В темноте видно, как съёжился Отец Малони.

— Пожалуй... Скорее всего... Этот портфель... Он у вас? Он еще есть у вас?

Я не отвечаю. Я просто встаю и иду к машине. Я не волнуюсь, что заяц–пингвин опять попробует ускакать. Мы на мексиканской стороне границы и ближайший населенный пункт, городок Ногалес, миль семьдесят отсюда. Луна еще не зашла и мне не надо светить себе под ноги, чтобы не спотыкаться. Такая же луна светила, когда мы с Патриком, обдолбанные в стельку, вслепую шарили по переулкам старой Праги. Тогда, в Праге, было еще непоздно – часов десять, и по улицам и переулкам Старого Города еще ходили местные прохожие. Да... А в какой–то момент я почувствовал, что у меня из кармана тянут кошелёк. Я перехватил воровскую кисть своей левой рукой, а правой с разворота саданул карманщику по морде всей своей дембельской силушкой. Нос девушки–карманщицы хрустнул, как вафельный факел для мороженого в руках капризного ребёнка. Её затылок стукнулся о кирпичную стенку, черные волосы разлетелись по сторонам, как вороньи крылья, и она, как в замедленной съемке, сползла на корточки. Из носа хлынула кровь...

Это почему–то ужасно развеселило Патрика. Он захохотал, как–то странно прихрюкивая и, продолжая хохотать, тоже опустился на землю. Он ржал и хрюкал, как свинья, еле держась на четвереньках. Он хохотал до рвоты.

Кто–то из прохожих вызвал полицию. Но, к моему удивлению, арестовали не нас, как безобразно ведущих себя америкосов, арестовали карманщицу состоявшую на учете в пражской полиции. А мне её было жалко. Как бы тебе сказать?... Мы после дембелёвки в Германии не сразу в Прагу укатили. Мы в Копенгагене отметились. Там... ну–уууу... Тут деликатному читателю сложно объяснить... Короче, там мы купили пару пакетиков нетабачных курительных изделий в потрясающем местечке – "Free Christiania", а когда до Праги добрались от последнего кулечка меньше половинки осталось. Ну вот те'е и правда–матка – в Праге мы были обдолбанные до жопы. И мне её, девчушку–карманницу, жалко стало. До слёз жалко. И сидел я, дебил здоровый, в полицейском участке, плакал и слушал, как в соседней комнате Патрик ржет да ржет, и ржать перестать не может. Вот так, читатель, никогда не знаешь, как эта дурь на тебя подействует. Один может ржать не переставая, а другой рыдать, как ребенок. Вот... Посмотрели на нас чехи и рукой махнули. Люську выпустили (это я потом узнал, что её Люська зовут; ну — "Lucille.") Вышла она на свет божий, а физиономия... Мама родная! Аж Патрик ржать перестал. Нос, как картошка, оба глаза в синюшных подтеках. Кровь засохшая на груди и на шее... Вынул я кошелек и дал ей все бумажки, что нашел там...

... Кари неслышно подбежала ко мне футов за сто до того, как я дошел до нашего Джипа. В костре остались лишь считанные тлеющие угольки, и под серебряным лунным светом Кари была похожа на огромного четырехлапого демона. Псина ткнулась в мою руку холодным мокрым носом и тихонько заскулила. Я присел на корточки и погладил толстенную шею за левым ухом.
— Ш–шшшшш, чертовка, тише ты, – шепнул я в собачье ухо. Собака замолчала и лизнула меня в небритую щеку. Мы тихо подошли к машине. Часа три тому назад, после того как я вытащил из багажника два еще живых, но хорошо связанных будущих трупа, я специально оставил дверцу открытой. И правильно сделал — сейчас совсем не надо шуметь, чтоб открывать багажный отсек. Я легко нашарил бутылку воды и... а вот и портфель. Обыкновенный пузатый профессорский портфель, а не сумка совсем. Выпил воды, взял портфель и направился назад. Потом остановился, вернулся, нашарил еще пару бутылок воды (ведь точно пить захочется, когда придется трупы закапывать) и поводок. Поводок я бросил рядом с машиной и шепнул строгое "стеречь!" в огромное ухо Кари. Псина улеглась на поводок, снова положила морду на передние лапы и уставилась неморгающим взглядом черных зрачков на последний тлеющий уголёк.

И у Люськи были черные глаза. Нет, не карие, а именно черные. Часто казалось, что зрачков не видно. Как она нас разыскала через два дня после покушения на мой кошелек, я так и не узнал. За вечер до того как она к нам пришла, мы с Патриком сняли двух потрясающих шлюх, купили три бутылки ужасной шливовицы и к утру не то что лыка не вязали, мы ничего не вязали и вязать не могли. К полудню ко мне частично вернулся дар зрения и мне показалось, что за поцарапанным шатким кривоногим столом нашего провонявшего человеческим потом и разными другими секрециями отеля сидит особа женского пола и что, кажется, прошлой ночью мы именно эту персону на работу НЕ нанимали.

— Извините, пожалуйста, — у меня был ужасный сушняк; язык похоже превратился в наждачную бумагу; говорить было страшно сложно и казалось, что от звука собственного голоса у меня сейчас расколется голова. – Извините, пожалуйста ("з–зазвнте ж–жплауста")... а мы... мы вам что, не заплатили?

Девушка посмотрела на меня (кажется посмотрела на меня) и что–то сказала. Потом она положила что–то на стол, опять что–то сказала, встала и направилась к двери. По–моему она сказала что ей не нужны мои деньги. А когда я прошептал (нет, в таких ситуациях говорить просто невозможно)... когда я прошептал что–то вроде "а что же вам от нас нужно," сказала: "ты." Да, по–моему было так. Я, честно говоря, многих деталей не помню. Помню, что у неё был ужасный английский. И помню, что когда из туалета наконец вылез голый Пат, он страшно обрадовался увидев деньги на столе – у нас теперь появилась возможность купить два билета в Копенгаген. Да... А там нас встретил Хуэрта. И это было прекрасно – ведь мы с Патом на то время уже полностью проср...ли наши дембельские, и с нескрываемой жадностью зарились на пачку великолепно пахнущих купюр старшего лейтенанта Ромеро Хуэрты. Условия договора элементарно просты: Пат и я – это была группа разведки. А так как мы точно разузнали местонахождение всех наиболее интересных "точек интереса," старшему лейтенанту (в запасе) Хуэрте не требуется тратить время попусту на дегустацию тех или иных злачных достопримечательностей. Значит так, начинаем с плановой загрузки в Копенгагене, потом – Германия (Берлин, Мюнхен и обязательно Гамбург), потом... потом... Короче, потом что угодно, но конечной точкой у нас будет Амстердам.

Вот только в какой–то момент наших странствий я четко осознал, что нас тут не трое, а четверо. Пат и Ром совершенно не возражали – у них была куча своих забот: как быстрее сойти с бодуна, например, или сколько денег взять с собой в гамбургский бордель. Ведь там не только расплатиться надо, нет. В какой–то момент ты удовлетворенно заснешь, и в это время кто–то вывернет твои карманы и кошелек, если ты, кретин дубовый, забыл его оставить в надежном месте. Так что только кажется, что вести себя как скотоподобное существо — штука простая до интуитивности. Ан нет, тут своя смекалка нужна. Тактический подход и стратегия, так сказать. А я... я не знаю, что в это время делал я. Не помню. В смысле помню, но так... отрывками.

Когда мы наконец добрались до Амстердама, я четко помню, как мы – Пат, Ром и я – жесточайше обкурились в маленьком кафе на Лайденсплатц. И название этого кафе я помню — "Бульдог!" Да, да – именно "Бульдог." Так называлось это кафе. Потом мы попали в музей Ван Гога. Он действительно был гением. Ван Гог был гений, не музей. И если ты со мной не согласен, сходи в музей в Амстердаме и сам посмотри. Всё равно не согласен? Опять сходи.... подожди, подожди. Ты что, ходишь в музей Ван Гога на трезвую голову? Ну и дуби... нет, нет... я так, ничего. (Если б я мог писать шепотом, я бы написал тебе это шепотом. А так.... приходится в скобках. Ну так вот, сперва сходи в кафе "Бульдог," то что на Лайденсплатц, откушай местного деликатеса, и лишь теперь посети музей Винсента Ван... Посмотри на произведения Ван Гога глазами самого Ван Гога!... Что? Все равно не догоняешь? Тогда ты наверно слепой. Да... Сочувствую...) А потом мы пошли в район красных фонарей. Если ты там никогда не был, знай: там действительно стоят девушки в витринах. И Пат с Хуэртой куда–то исчезли, а рядом со мной, как назло, опять эта Люська. Ну что за напасть, а?! Люська тут, Люська там... За что мне это?

— Тебе необходимо требуется шлюха?
— "Необходимо требуется?" – я бормочу себе под нос. А потом, уже рассердившись: — мне очень необходимо позарез требуется шлюха с нормальным английским! У тебя вас их с собой вместе нет так таких знающих знакомых имеется?

Я понимаю, что это грубо, но её к нам никто не приглашал.

— А еще?
— Что "еще?"

В Бульдоге мы провели совсем немного времени. Кажется, немного. Почему же я не могу вспомнить, как я с Люськой сюда попал? Ты хочешь знать, что я имею ввиду когда пишу слово "сюда?" Сам не знаю. Вроде бы комната какого–то борделя...

— Еще... Что еще тебе необходимо требуется в женщине?

Ну, уж...
— Для начала чтоб не воровала.
— Не воровала. Дальше?
— Ум, доброта...
— Ум или доброта?
— А что они взаимно исключают друг друга?
— Нет, но мне необходимо требуется знать, что для тебя важнее.
— Верность.
— А!
— Что "а?"
— Тебе необходимо требуется умная, добрая, честная, верная шлюха?

Я немного думаю.
— Звучит странно, но в общем...
— Хочешь я угадаю.
— Что–что?
— Я угадаю, что еще необходимо требуется...
— Гадай...
— Она должна быть умной, доброй, верной, честной, образованной шлюхой.
— М–ммммм...
— Из которой когда–нибудь выйдет любящая и заботливая мать для твоих детей.
— Ну–ууу...
— Длинные юбки.
— Что?
— Ты любишь шлюх в длинных юбках.
— Откуда ты это зна...
— И длинные волосы...

Она продолжает говорить и в какой–то момент я осознаю, что она полностью обнаженная. Я хочу сделать шаг назад и окинуть её взглядом с ног до головы всю –– всю такую, какой она сейчас стоит передо мной. Но все, что я могу сделать –– это немного наклонить голову и смотреть в её глаза, темно–темно карие глаза, где невозможно определить, где начинаются зрачки; поломанный нос... поломанный мною нос; прекрасные скулы... длиннющие ресницы... грива черных волос...

— Испанка.
— Что? – уголки её губ вздрагивают в намеке на улыбку.
— Хочу испанскую шлюху.
— Любую испанскую шлюху?
— Хочу андалуску, — я произношу "с" так, как произносит этот звук она. Многие считают, что андалусцы шепелявят, но это неправильно. Это всё равно что сказать, что французы картавят...

... Отец Малони сидит, свесив ноги в свою пустую могилу, и что–то шепчет распухшими губами.

— На, — я бросаю его портфель рядом с ним, затем присаживаюсь и разрезаю верёвку на кистях. Я не думаю, что он убежит куда–нибудь. Капроновые витки на лодыжках остаются на месте.

Несколько секунд он потирает кисти, потом бросается к портфелю и пытается открыть замок. Его руки и пальцы наверно занемели, и маленькая, но упрямая застежка сумки–портфеля упорно не поддается.

— На, — опять говорю я и бросаю ему нож.
— У–уууг... – он удивленно смотрит в мою сторону. – Спасибо.

Малони разрезает широкую кожаную лямку портфеля и переворачивает его вверх дном. Из утробы сыплются бумаги, бумажки и листки. Ударившись о маленький камешек, что–то ярко–белое издает мелодичный "дзинь–гг."

— Смотри, Майк, смотри! – он лихорадочно вынимает из ямы какие–то бумажки и раскладывает их на краю могилы. – Ты хотя бы знаешь, как звали твою жену?
— Люсиль...
— Люсиль, да. А фамилия,
— "Krow."
— Не дури. Девичья фамилия!
— Понятия не имею.

Я действительно не помню. Я полностью обкуренный был тогда в Амстердаме. Так обдолбался, что не мог перестать нести ху...ню про умных, добрых, честных, образованных шлюх. Верных, любящих, с прекрасным чувством юмора, всегда в длинных юбках...

— ФЕР! Её фамилия – — Фер! На... Вот тебе... смотри!

Я присел рядом с могилой и опять включил умирающий фонарик. Под слабым желтым светом лежат разложенные неровным рядом фотографии, эскизы, рисунки и наброски. Видно, что они все очень стары и все разной давности.

— Вот... и вот... смотри! Смотри на надписи на обратной стороне.

Я спокойно смотрю на фотографии и рисунки. Я переворачиваю их и читаю надписи. Да. Конечно, на всех изображения моя Люська. Малони всё выкладывает и выкладывает наброски и рисунки. Черно–белые фотографии, пожелтевшие фото–сепия, даже поблекшие цветные карточки. С обратной стороны на многих надписи с именем женщины "Luz E. Fer" или просто инициалы "Luisa F. R.," "Lucille F.," "L.F.," "L." Есть и даты, и города, или просто страны – "Marseille, 1856…." "Tunis….45"… "Barcelona, 180…" Hong Kong, Capetown, Alexandria, СанктЪ–ПетербургЪ, Santiago de Cuba, Santiago de Chile, Morocco, India, Uruguay…

Я поднял большую фотографию, где в три ряда изображены девушки в нарядах 19го века. Ленточка наверху фотографии гласит "Смольный Институт Благородных Девиц 187..." — последняя цифра стерлась в верхней части, и я понимаю, что никогда не смогу узнать, в каком году была сделана эта фотография — 1873–м?... 1875–м?... 1879? Но в первом ряду третья справа точно моя Люська...

Лампочка фонарика начинает тускнеть, давая неоднозначно понять всем заинтересованным лицам о скоро предстоящей кончине батарейки. Но вдруг батарейка как бы выдавила из себя несколько последних электронов, и я заметил другую фотографию моей Люськи. Девушка сидела на жестком строгом деревянном стуле в наряде Смольного Института Благородных Девиц. На обороте витиеватыми финтифлюшками выведено "Л.Ф. – Санктъ Петербургъ – 1879 г." В уголках губ играет дерзкая улыбка. Я отрываю эту фотографию от портрета остальныхЪ благородныхЪ девиц и прячу её в карман куртки.

— Теперь ты понимаешь? Ты видишь? Ведь ты видишь, правда? Это было необходимо...
— Послушай, может я и не самый мудрый из мудрецов, но хотелось бы думать, что я и не последний идиот из всех дураков на этом свете, — я раскручиваю фонарик; иногда, если батарейки немного потереть друг о дружку или просто поменять местами, из фонарика можно выжать еще пару минут тусклого света. — Я прекрасно понимаю на что ты намекаешь. Ты пытаешься меня убедить, что моя жена Люсиль Фер, — это дьявол... сатана... демон. Игра букв, так сказать. Люсиль Фер — это Люцифер.

Малони энергично кивает головой. На его лице улыбка надежды. Улыбка человека надеющегося на то, что его логику поймут и одобрят.

— Точно так же, как игра букв в имени этого урода, — я кивнул на могилу с мозгами вне черепа, — должна дать мне понять, что это... Подожди–ка, подожди–ка... Как там в судебных документах его записали? "А. елГабри," да? Переставляем буквы и получается "А. Габриэль"... или "Архангел Гавриил"
— Ты это знал? – в тусклом свете реанимированного фонарика невозможно не заметить искреннего изумления на лице Малони.

Я грустно покачиваю головой. Как же мне ему ответить? Что сказать? Конечно, я это знал. Не сразу, конечно, но в конце концов...

Я наклоняюсь к земле и начинаю пересматривать старые пожелтевшие рисунки и эскизы, отбрасывая в сторону фотографии разных стран и веков.

— Ты знал! Ты знал! – продолжает Малони. – Тогда ты должен... Ты просто обязан!.. Это святое дело. Святое дело! Но оно незакончено... Не–еет! Незакончено! Это лишь временная победа. Мы только временно подавили зло... Осталась самая сложная часть. Надо быть сильным. Надо быть твёрдым. Зло... зло... Оно... Нет... Он тебя будет обманывать... льстить... притворяться.... Не поддавайся. Ты слышишь?! Ты не имеешь права! От тебя зависит судьба человечества! Судьба всех! Всех людей. Сильных, слабых, молодых, старых, мужчин, женщин, всех....
— Заткнись! – мне противно слушать эту белиберду в то время, как моя Люська небрежно разбросана по ржавому песку Соноры. С севера неожиданно дует сухой холодный ветер, и листки разлетаются. Они похожи на раненых чаек, на белых птиц с перебитыми крыльями. В последних лучах уже неоживляемого фонарика я вижу, как Малони тычет ножом в сторону моего Джипа с лежащей на поводке Кари.
— Мы должны быть беспощадны... беспощадны... беспощадны во имя славы господней! Славы праведной! Во имя человечества. Во имя всего человечества. Так надо! Ведь я по глазам твоим вижу — ты меня понимаешь. Правда ведь? Правда?!
— Нет. Неправда...

Фонарик внезапно гаснет. Мои глаза еще не привыкли к темноте, и скорее всего именно поэтому я не заметил, как лезвие моего же ножа в руках Малони скользнуло в сторону моего горла. Но он промахнулся, и я лишь почувствовал, как что–то обожгло мою щеку.

— Fuck you! Fuck your god and his fucking angels... – бормочу я. Хочется это выкрикнуть, но кричать нет сил.

В отличие от его лезвия моя лопата не промахнулась. Несколько секунд я стою на краю мелкой ямы, привыкая к темноте. Луна недавно зашла и, когда мои глаза наконец привыкают к тусклому свету звезд, я вижу на дне мелкой кривой прямоугольной ямы подрагивающий полутруп святого отца. Нет, это только в кино люди, которых убивают, вежливо падают мертвыми. Наверно в кино это делается, как одолжение для зрителей. Настоящая смерть — это неопрятная и грязная штука. Так и сейчас, например, от удара лопатой в висок часть черепа, наверно, надломилась и вошла в мозг. И теперь у отца Малони эпилептические судороги, которые будут продолжаться еще несколько часов. Я вынимаю из–за пояса револьвер и взвожу спусковой крючок.

Меня опять что–то сдерживает. Я смотрю в сторону машины, где лежит Кари, и с сожалением мягко спускаю ударный молоточек. Нет, выстрел будет слишком громок.

О провиденье господне! Фонарик, мой сгинувший фонарик с севшими батарейками вдруг возвращается к бытию земному. При его анемичном свете видно, как трясется в судорогах еще живая туша, а из височной артерии бьётт яркая–алая кровь. Нельзя его так оставлять. Не по–человечески так. Приходится прыгать в яму и добивать Малони лопатой. Из височной артерии перестаёт пульсировать струйка красной крови. Фонарик опять гаснет.

Некоторое время я стою и молча смотрю на две мелкие могилы. Так. А теперь что? Неплохо бы их засыпать, ведь их наверняка будут искать. И не только их, а и меня тоже. В Джипе у меня пластиковый красный контейнер. Там галлон бензина. Неплохо было бы залить их бензином и... Нет — это ужасная мысль. В смысле – это идиотская идея. Огонь будет виден на мили вокруг. Мало того, галлон бензина – это почти четыре литра и они еще могут мне пригодиться. Закапывать трупы у меня нет ни сил, ни желания. Я не только чертовски устал, у меня от непривычной работы еще и обе ладони в волдырях. Один из них недавно лопнул и перчатка сейчас трётся о сырую мякоть левой ладони, как противная мокрая тряпка. Так... Что же нам делать? А ничего. Скоро взойдет солнце и сюда налетят стаи жирных мексиканских мух. Через два дня оба трупа будут покрыты белыми личинками. Они быстро обглодают эту падаль и от мертвой плоти останутся лишь кости. А скорее всего и костей не останется – после рассвета сюда налетят стервятники и набегут койоты. Кости и остатки одежды растащат на мили вокруг. А могилы? А хрен с ними. В течение недели по этим краям пройдет песчаная буря. Хотя бы одна песчаная буря да пройдет. Я знаю, тут всегда так. От этих ям и ложбинок не останется. Вот и порядок.

Я подбираю фонарик и смотрю на последние белые листки на песке Соноры. Еще порыв ветра с севера — и исчезают и они.

Кари виляет хвостом, но не встает с поводка, на который она легла час назад. Правильно, сказано: "Стеречь!", вот она и стережет. Я наклоняюсь к собаке, тру её холку и шепчу "Good girl! Good girl. Who is such a good girl?" Толщенный мускулистый хвост начинает ритмично бить по земле. "Kari is the good girl. Yes, she is such a good girl." Собака жмурится и продолжает бить хвостом о грунт Соноры. Она так делает, когда ей приятно. Я тихо кладу фонарик рядом с цистерной бензина в багажник, достаю на ощупь пластиковую миску и наливаю в неё воды. Кари жадно лакает пока я допиваю воду из другой бутылки. Как можно тише я складываю в багажник и лопату.

— Забегай, только тихо, — шепчу я собаке, и огромная черная тень заскакивает в багажный отсек Джипа. Делает она это бесшумно, но под её весом задние рессоры немного прогибаются. Я медленно опускаю дверцу багажника и наваливаюсь на неё, пока не слышу мягкий щелчок. То же самое я делаю с водительской дверцей. Джип легко заводится и через полчаса мягко выплывает на шоссе No.2 мексиканского штата Сонора. Я чувствую, как по всему телу растекается волна адской усталости и жалею, что не прихватил с собой термос с кофе. Мы едем на юг и Джип резво наматывает на колеса милю за милей. Скоро слева, на востоке, встает солнце...

— Нет! Нельзя так! Нельзя! Стойте! – раздается детский крик с заднего сиденья. Через несколько секунд крик переходит в сонливый шепот. – Стойте! Нельзя так... нельзя...

В зеркало заднего обзора я вижу, как из–под серого пончо на мир оглядываются два заплаканных глаза. Из багажного отсека в пассажирский гибко перескакивает огромная черная тень. Я знаю, что Кари сейчас ляжет на пол между двумя рядами сидений и будет лизать Димкины щеки. Вообще–то только я называю его Димка. Он любит американское Дэми...

Я медленно свожу Джип на обочину, глушу мотор и выхожу. Волна усталости откатывается. Приятно размять ноги. Я открываю заднюю дверь с пассажирской стороны. Димка трет глаза. Кари вопросительно смотрит на меня.

— Гулять, Кари! Гулять!

Кажется, что рессоры блаженно вздыхают, и дно Джипа немного поднимается, когда Кари выскакивает из машины. Несколько минут она к чему–то принюхивается. Вдруг тишину Соноры раздирает на части её громогласный лай и она пулей исчезает между кустами сухого чапараля, как черный вихрь торнадо.

Я целую Димку в темечко, там где у него водоворотный локон волос, который никто никогда не может причесать. Ему стыдно, что он опять проснулся с ревом. Первый раз это произошло после Люськиных похорон. Казалось, он долго не понимал и не верил, что мама умерла, что мамы больше нет, и что её никогда уже не будет. Может поэтому он не проронил и слезинки до самых похорон. Но когда гробовщики начали лопатить землю в могилу, он вдруг забился у меня на коленках и закричал: "Стой! Нельзя так! Нельзя!"

Несколько месяцев он так кричал каждую ночь. Сейчас – это реже...

Теория полиции о том, что Люську, к которой через дорогу от школы бежал Димка, случайно сбил городской автобус, который вел водитель–новичок ("А. елГабри"), у которого, как показало расследование, был анамнез "хорошо контролируемой эпилепсии," сначала показалась мне полностью резонной. Но через неделю поползли странные слухи. Некоторые сознательные граждане, пассажиры автобуса, по просьбе следователей полиции отпрашивались с работы, потом часами просиживали в полицейском участке Сан Диего и давали детальные показания о поведении водителя автобуса. Практически все утверждали, что никаких эпилептических судорог ни во время, ни до, ни после аварии у водителя не наблюдалось. А потом выяснилось, что протоколы с их показаниями "исчезли." Другие свидетели, родители, забиравшие своих детей из Димкиного садика, клялись, что, если бы Люська не оттолкнула Димку от себя, автобус сбил бы их обоих. И вот еще: адвокатская фирма, защищавшая бедного водителя автобуса (израильского иммигранта по имени "елГабри") оказалась не фирмой обычно работающей на автобусную компанию, а фирмой, работающей на католическую епархию Сан Диего. Тут мне пришлось нанимать частного следователя, а это недешевое дело. Пришлось выставить на продажу дом...

Агентство сыщиков–частников не подвело. Конечно, у меня уже давно есть копии фотографий, рисунков и набросков, которые так убедительно выкладывал передо мной фра Малони. Нет у меня, правда, копий надписей из Парижа, Барселоны, Кейптауна... И фотографии из Смольного нет. Конечно, я уже давно понял, что эти религиозные придурки решили уничтожить любимых мной людей в полной уверенности, что совершают подвиг во имя всего человечества... Да, кстати, я не оговорился – они убили любимого мною человека. И мне глубоко наплевать, если и ты тоже считаешь, что "Люсиль Фер" и "Люцифер" – это одно и то же лицо. Если ты на этом так настаиваешь, приходи ко мне в гости и мы обсудим этот вопрос...

— Я больше не буду.
— Что–что?
— Я больше не буду плакать. Честно–честно.

Димка хлюпает носом. Я сажусь рядом с ним и обнимаю костлявые детские плечики.

— Что, опять мама снилась?

Малыш уткнулся носом в мою шею и еще крепче прижал к себе старое Люськино пончо. Когда–то это было мое пончо, но Люська его усыновила, когда была беременная. Так оно за ней и осталось.

После того, как потихоньку начались раскрываться причины всего происходящего, мне стало ясно, что святые охотники просто так нас – меня с Димкой — в покое не оставят. А после того, как я с ними за Люську рассчитаюсь, тем более не оставят. Я понял, что надо бежать с Димкой пока они до него не добрались. Бежать необходимо налегке. Хуэрта помог раздобыть машину — добротный старый Джип. Натсоящий Джип, а не какая–то там модель "джипа" в кавычках. Такой по любой пустыне пройдет. И... нет, не буду говорить, кто, но нашлись люди, которые помогли с документами. Из вещей взяли только самое необходимое в придачу к Димкиному мишке, Люськиному пончо и открытке двухлетней давности от Патрика и Хуэрты из Амстердама – "Wish you were here. Bulldog says 'hello!' "

Димка настаивает, что на пончо остался Люськин запах, и поэтому он всё время спит с этой тряпкой. Я уже давно хотел его постирать, ведь сколько раз я уже нюхал это пончо – никакого Люськиного запаха я не разнюхал. А потом решил...

— Я знаю, что мамы нет, — шепчет Димка куда–то мне в шею. Он уже не плачет. Влажное тёплое пятно у меня на шее – это его сопли. – Я знаю, что её никогда не будет, но она мне снится.
— Это хорошо, — шепчу я в ответ. Я шепчу несмотря на то, что нас тут никто не может услышать. Тут на сотни миль в любом направлении только Сонора. – Пока мама снится, мама – есть. И тут нечего стыдиться, понятно, чертенок?
— Ага, — Димка еще несколько раз хлюпает сопливым носом. – Только я не чертенок.
— Ясно. А кто ты?
— Мама когда–то сказала, что я антихрист.
— А–ааа!... Понятно.
— А что такое антихрист не рассказала.
— Угу.
— А антихрист — это хорошо или плохо?
— Ну, малыш, всё зависит от того, как к этой задаче подойти.
— А как?
— Ну... Понимаешь ли... Тут дело нелёгкое. А ты сам каким хочешь быть?
— Хорошим, конечно.
— Н–нн–да–ааа... Штука сложная.
— Почему? – он уже не сидит уткунвшись сопливым носом в мою шею. Он с волнением смотрит мне в глаза. В его голосе неподдельные нотки детской тревоги. – Почему быть хорошим антихристом – штука сложная?
— Быть хорошим человеком –– это вообще сложная вещь. А быть хорошим, когда ты еще и антихрист... Ну–ууу... Тут много поработать придется.
— А ты знаешь, как это сделать? Скажи. Пожалуйста. Я очень постараюсь.

Я делаю вид, что думаю над решением сложнейшей задачи. Потом делаю вид, что наткнулся на решение:
— Вот что, я думаю, что любую сложную задачу надо разбивать на меньшие и менее трудные задачи. Так легче. Понимаешь?
— Угу...
— Вот тут, нарпимер, я б начал с мелких вещей...
— Каких?
— Ну, для начала мой руки перед едой, чисть зубы сам, чтоб мне не надо было тебе напоминать. Говори спасибо и пожалуйста. Помнишь, как мама тебе книжки читала, а ты брыкался? Теперь книжки тебе читать буду я. Тебе как можно быстрей самому надо научиться. Потом сам читай. Чем больше книжек читать, тем лучше. — Димка смотрит на меня молча и внимательно. Видно, что он пытается запомнить всё, что я ему говорю. — Не обижай слабых, говори правду...

Где–то вдалеке раздается радостный лай огромной псины...

Димка с затаенным дыханием слушает мои наставления о том как стать хорошим антихристом. Он сосредоточенно шевелит губами, иногда кусает их и загибает маленькие детские пальцы...

— Не груби старшим...

Я мысленно прикидываю сколько нам еще махать по этому шоссе. Нам надо в Эрмосийо ("Hermosillo") — город на юге мексиканского штата Сонора, недалеко от побережья Калифорнийского залива. Хуэрта помог разменять пятьсот долларов на мексиканксие пэсо и дал мне адрес каких–то своих родичей из этого городка. Мы у них остановимся на некоторое время. Когда агент по продаже недвижимости наконец доведет до конца сделку с нашим домом и переведет деньги на счет Патрика, Патрик туда нам их переведет. Это займет неделю, может, две. За это время надо будет немного отдышаться и решить, что с жизнью делать. Та–аааак.... До Эрмосийо осталось миль 150–170. Господи, не заснуть бы за рулем...



_